Церемония торжественного открытия всё ещё продолжалась, когда я перешёл Университетский переулок и вышел на площадь. Я прокладывал себе путь сквозь молчаливую толпу зрителей, но у Четвёртой улицы упёрся в полицейский кордон. Взвод улан был растянут по всей площади вокруг Залы Упокоения. На трибуне, обращённой к парку Вашингтона, стоял губернатор, позади него собрались мэр Нью-Йорка и Бруклина, старший комиссар полиции, командующий подразделениями штата; полковник Ливингстон, управляющий войсками президента Соединённых Штатов; Генерал Блосуит, командующий подразделениями на Губернаторском острове; Бафби, адмирал флота на Северной реке; Лансфорт, начальник медицинского управления Гражданского Госпиталя; сенаторы Уайз и Франклин от округа Нью-Йорк и представитель службы общественных работ. Трибуну окружал эскадрон гусар Национальной Гвардии.
Губернатор заканчивал ответную речь на выступление начальника медицинской службы. Я услышал, как он говорил:
— Законы, запрещающие самоубийства и устанавливающие наказание за любую попытку нанесения себе вреда, были упразднены. Правительство считает необходимым признать право человека покончить с существованием, которое стало для него невыносимым из-за физических страданий или отчаяния. Мы верим, что самоустранение такого рода людей из нашего окружения окажет благотворное воздействие на общество. После принятия данного закона количество самоубийств не увеличилось. Теперь правительство решило создать Залы Упокоения во всех поселениях, крупных и мелких городах страны, и останется лишь посмотреть, примет ли тот тип людских созданий, из чьих унылых рядов ежедневно выходят новые жертвы самоубийств, это облегчение, — Губернатор сделал паузу и обернулся к Зале. Над улицей царила абсолютная тишина. — Здесь тех, кто не может более сносить тяготы этой жизни, ждёт безболезненная смерть. Если они ищут смерти, то пусть найдут её тут, — и тут же, обернувшись к президентской охране, он сказал:
— Я объявляю Залу Упокоения открытой.
И вновь обратясь к огромной толпе, провозгласил в полный голос:
— Жители Нью-Йорка, граждане Соединённых Штатов Америки, я, от лица правительства, объявляю Залу Упокоения открытой!
Торжественная тишина была разбита резкими выкриками команд, гусарский эскадрон потянулся за экипажем губернатора, уланы развернулись и построились вдоль Пятой авеню в ожидании командующего гарнизоном, конная полиция двинулась за ними. Я оставил толпу зевак разглядывать белые стены Залы Упокоения и, перейдя Пятую Южную авеню, прошёл по её западной стороне до улицы Блинер. Тут я свернул направо и остановился перед тёмным магазинчиком под выцветшей вывеской:
«ХОУБЕРК, ОРУЖЕЙНИК»
Заглянув в растворённую дверь, я увидел самого хозяина, занятого в маленькой мастерской в дальнем конце зала. Он поднял глаза и, заметив меня, весело воскликнул глубоким басом: «Заходите, мистер Кастайн!» Констанс, его дочь, поднялась мне навстречу, когда я перешагнул порог, и протянула свою прелестную ручку, но я заметил едва уловимый румянец разочарования на её щеках. Она-то надеялась увидеть другого Кастайна — моего кузена Луиса. Я улыбнулся её смущению и похвалил стяг, который она вышивала по цветной схеме. Старик Хоуберк ставил заклёпки на изношенный наголенник от какого-то старинного доспеха, и звонкий стук его молоточка весело разносился в старомодно обставленном помещении. Через некоторое время он отложил свой инструмент и несколько мгновений возился с крохотным гаечным ключом. От тихого клацания металла меня пробрала дрожь удовольствия. Я любил слушать музыку стали, касающейся стали, звонкие удары деревянного молотка по пластинам доспеха, звякание кольчуги. Это было единственной причиной, по которой я приходил к Хоуберку. Ни он сам не интересовал меня, ни Констанс — за исключением того, что она была влюблена в Луиса. Это занимало мои мысли, заставляя порой просыпаться по ночам. Но в глубине души я знал, что всё пройдёт как надо, и я сумею устроить их будущее так же, как я рассчитывал распорядиться судьбой моего доброго доктора, Джона Арчера. Так что я ни за что не отягощал бы себя их посещением, если бы, как я уже сказал, звенящая музыка молотка не имела надо мной такой власти. Я мог сидеть часами, слушая и слушая, и когда случайный солнечный луч касался мозаики кованой стали, это вызывало во мне ощущения столь острые, что их было невозможно терпеть. Мои глаза застывали, расширяясь от удовольствия, натягивавшего каждый мой нерв почти до предела, пока какое-нибудь движение оружейника не прерывало лучик света, и тогда, всё ещё втайне взволнованный, я откидывался назад и снова слушал шуршание полировочной ткани, снимающей ржавчину с заклёпок.
Констанс занималась вышивкой, лежащей на её коленях, то и дело прерываясь, чтобы свериться со схемой из музея Метрополитен 7.
— Для кого это? — спросил я.
Хоуберк объяснил, что, помимо коллекции доспехов музея Метрополитен, где он был назначен на должность оружейника, он также занимался несколькими коллекциями, принадлежавшими богатым любителям. Сейчас в его руках была недостающая часть знаменитого доспеха, на которую один из его клиентов набрёл в маленьком магазинчике в Париже, в квартале д’Орсай. Хоуберк выторговал её и сохранил этот наголенник, так что теперь комплект был полным. Оружейник отложил молоток и прочёл мне историю доспеха, начинавшуюся с 1450 года: он переходил от владельца к владельцу, покуда не попал в руки Томаса Стейнбриджа. Когда его великолепная коллекция была распродана, один клиент Хоуберка купил реликвию, и с тех пор начались поиски недостающего фрагмента, который и обнаружился практически случайно в Париже.
— И вы продолжали настойчивые поиски даже без уверенности, что наголенник всё ещё существует? — расспрашивал я.
— Конечно, — холодно отозвался он.
Тогда я впервые заинтересовался Хоуберком.
— Вы получили за него какую-нибудь награду? — предположил я.
— Нет, — со смехом ответил он. — Моей наградой было удовольствие от находки.
— И у вас нет желания разбогатеть? — с улыбкой поинтересовался я.
— Моё единственное желание — быть лучшим оружейником в мире, — серьёзно ответил он.
Констанс поинтересовалась, видел ли я церемонию у Залы Упокоения. Она обратила внимание на кавалерию, проехавшую по Бродвею этим утром, и желала бы видеть открытие, но её отец хотел, чтобы знамя было закончено, так что она по его просьбе осталась.
— Видели ли вы там вашего кузена, мистер Кастайн? — спросила она, и её мягкие ресницы слегка задрожали.
— Нет, — небрежно ответил я. — Полк Луиса сейчас в Вестчестере, — я поднялся и взял свою шляпу и трость.
— Вы снова собираетесь к этому безумцу? — рассмеялся Хоуберк.
Если бы он знал, сколь отвратительно мне было это слово, «безумец», он никогда не употреблял бы его в моём присутствии. Оно подымало во мне такие чувства, которые я не взялся бы описать. Тем не менее, ответил я ему спокойно:
— Да, я полагаю, что мне следует зайти к мистеру Уайльду и провести с ним некоторое время.
— Бедняга! — встряхнув головой, воскликнула Констанс. — Должно быть, нелегко жить в одиночестве год за годом этому нищему, почти что выжившему из ума калеке. Как славно, что вы так часто заходите к нему, мистер Кастайн.
— Я думаю, он дурной человек, — заметил Хоуберк, вновь берясь за молоток. Я заслушался мелодичным звоном пластин наголенника, а когда он закончил, ответил:
— Нет, он не дурной человек, и уж точно не слабоумный. Его разум — комната чудес, из которой он может извлечь такие сокровища, для приобретения которых вам или мне понадобились бы годы.
Хоуберк рассмеялся.
— Он знает историю как никто другой, — продолжил я немного раздражённо. — Ничто, даже самая незначительная мелочь не ускользает от его внимания, а его память столь точна, столь аккуратна в деталях, что если бы в Нью-Йорке стало известно о существовании подобного человека, люди не смогли бы воздать ему достаточно почестей.
— Ерунда, — пробормотал Хоуберк, разыскивая упавшую на пол заклёпку.
— А разве ерунда, — вопросил я, стараясь сдерживать свои чувства, — разве ерунда то, что он сказал о набедренных пластинах и налядвеннике 8 расписного доспеха, который обычно называют «Княжеский Гербовой»: их можно найти среди ржавого театрального реквизита, сломанных плит и кучи прочего хлама на чердаке на улице Пели?
Хоуберк выронил молоток, но, тут же подобрав его, очень тихо спросил, откуда мне известно, что у «Княжеского Гербового» недостаёт набедренных пластин и левого налядвенника.
— Я не знал этого, покуда мистер Уайльд не упомянул об этом на днях. Он сказал, что они находятся на чердаке дома номер 998 по улице Пели.
— Ерунда, — воскликнул оружейник, но я заметил, что его руки под кожаным фартуком дрожали.
— И так же ерунда, — вежливо продолжил я, — что мистер Уайльд всё время называл вас маркизом Эйвонширским, а мисс Констанс?..
Я не закончил, так как девушка вскочила на ноги с лицом, каждая чёрточка которого выражала ужас. Хоуберк посмотрел на меня, неторопливо разглаживая фартук.
— Возможно, — заметил он, — что мистер Уайльд знает невероятно много всего...
— О доспехах, например, и о «Княжеском Гербовом», — вставил я с улыбкой.
— Да, — продолжал он медленно, — и о доспехах тоже — возможно. Но он ошибается в отношении маркиза Эйвонширского, который, как вы знаете, убив очернителя своей жены, бежал в Астралию, но ненадолго пережил супругу.
— Мистер Уайльд ошибается, — прошептала Констанс. Её губы побелели, но голос оставался спокойным и мелодичным.
— Что ж, сойдёмся, если вам будет угодно, на том, что относительно этого единственного случая мистер Уайльд ошибся, — заключил я.
II
Я преодолел три пролёта разваливающейся лестницы, по которой так часто взбирался и прежде, и постучал в маленькую дверь в конце коридора. Мистер Уайльд открыл, и я вошёл внутрь.