Через некоторое время Луис поднялся, кивнув нам, подал руку Констанс, и они неторопливо пошли вдоль набережной. Хоуберк наблюдал за ними мгновение, затем повернулся ко мне.
— Мистер Уайльд был прав, — сказал он. — Я обнаружил недостающие набедренные пластины и левый налядвенник на отвратительном захламлённом чердаке на улице Пелл.
— 998? — уточнил я.
— Да.
— Мистер Уайльд очень умный человек, — заметил я.
— Я хотел бы воздать ему должное за эту важнейшую находку, — продолжил Хоуберк. — Я имею в виду, людям должно стать известно, что честь этого открытия принадлежит ему.
— Он не поблагодарил бы за это, — резко ответил я. — Пожалуйста, никому об этом не говорите.
— Вы представляете, сколько стоит эта находка? — сказал Хоуберк.
— Нет. Долларов пятьдесят, наверное.
— Она оценивается в пятьсот, но владелец «Княжеского гербового» даст две тысячи долларов тому, кто завершит доспех. И награда тоже принадлежит мистеру Уайльду.
— Он не хочет её! Он отказывается! — зло ответил я. — Что вы знаете о мистере Уайльде? Он не нуждается в деньгах. Он богат — или будет богат, — богаче любого из живущих на земле, за исключением меня. Зачем нам тогда беспокоиться о деньгах — о чём беспокоиться ему или мне, когда... когда...
— Когда что? — изумлённо переспросил Хоуберк.
— Увидите, — ответил я, снова настораживаясь.
Он пристально поглядел на меня, почти так же, как это делал доктор Арчер, и я понял, что он считает меня повредившимся рассудком. Ему очень повезло, что он не произнёс этого слова «безумец».
— Нет, — ответил я на его тайную мысль. — Я не душевнобольной, мой рассудок столь же здрав, как и у мистера Уайльда. Я не стану рассказывать вам, чем я располагаю, но это капитал, что стоит более, чем чистое золото, серебро и драгоценные камни. То, что станет оберегать счастье и процветание нашего континента — да всего полушария!
— О, — сказал Хоуберк.
— А в конечном счёте, — продолжил я уже спокойнее, — благополучие всего мира.
— И, между прочим, ваше собственное счастье и преуспеяние так же, как мистера Уайльда?
— Именно, — улыбнулся я, хотя мне хотелось придушить его за тот тон, каким он произнёс эти слова.
Он молча рассматривал меня какое-то время, затем очень мягко сказал:
— Почему бы вам не оставить ваши книги и занятия, мистер Кастайн, и не съездить куда-нибудь в горы прогуляться? Вы раньше обожали рыбалку. Съездили бы разок-другой половить форель в Рангели.
— Рыбалка меня больше не интересует, — ответил я без малейшего раздражения в голосе.
— Вы обожали всё, — продолжил он, — атлетику, парусный спорт, охоту, езду верхом...
— После падения у меня больше нет желания садиться на лошадь, — спокойно сказал я.
— Ах да, ваше падение, — повторил он, глядя в сторону.
Я решил, что с меня достаточно этого вздора и снова перевёл разговор на мистера Уайльда. Но Хоуберк вновь принялся самым оскорбительным образом изучать моё лицо.
— Мистер Уайльд, — сказал он. — Знаете, что он сделал вчера? Спустился вниз и прибил к двери рядом с моей табличку: «Мистер Уайльд, Восстановитель Репутаций (третий звонок)». Вы знаете, что такое «восстановитель репутаций»?
— Да, знаю, — ответил я, сдерживая гнев.
— О, — повторил он снова.
Прогуливавшиеся Луис и Констанс остановились, чтобы узнать, не хотим ли мы присоединиться к ним. Хоуберк посмотрел на часы. В то же мгновение клуб дыма вырвался из каземата Замка Уильям, и гул закатного залпа прокатился над водой и отразился эхом от Хайландз. Флаг пополз вниз по флагштоку, на белых палубах военных кораблей зазвучали сигнальные трубы, а на побережье Джерси зажёгся первый фонарь.
Возвращаясь с Хоуберком в город, я слышал, как Констанс прошептала Луису что-то, что я не расслышал, и в ответ тот тихо произнёс: «Моя дорогая». И снова, проходя вместе с оружейником через площадь, я уловил невнятное «дорогая» и «о, моя Констанс», и понял, что скоро настанет время обсудить с моим братом Луисом важные вопросы.
III
В одно утро в начале мая я стоял перед стальным сейфом в моей спальне, примеряя золотую, украшенную драгоценностями корону. Бриллианты вспыхнули как пламя когда я повернулся к зеркалу, тяжёлый кованый металл зажёг гало вокруг моей головы. Я вспомнил мучительный крик Камиллы и ужасные слова, эхом разнёсшиеся по тёмным улицам Каркозы. Это были последние строки первого акта, и я не смел думать о том, что последовало за ними — не смел даже, здесь, в моей комнате, залитой весенним солнцем, окружённый привычными вещами, суетой на улице и голосами прислуги в прихожей. Ядовитые слова просочились в моё сердце и впитались в него как впитываются капли предсмертного пота, падающие на простыни. Дрожа, я снял диадему с головы и отёр лоб, стал думать о Хастуре, о своих законных ожиданиях, и вспомнил мистера Уайльда таким, как я его оставил, с лицом в крови, исцарапанным когтями этой чёртовой кошки, и то, что он сказал — ах, то, что он сказал!
Сигнал сейфа начал пронзительно звенеть и я понял, что время истекает; но я, не обращая на него внимания, вновь надел сверкающий венец на голову и с вызовом повернулся к зеркалу. Я долго стоял так, захваченный меняющимся выражением собственных глаз. Зеркало отражало лицо, во всём подобное моему, но бледнее и столь худое, что я едва узнавал его. И всё время я повторял сквозь сжатые зубы: «Время настало! Время настало!», а бриллианты горели и переливались над моим лицом, покуда сигнализация сейфа не превратилась в несмолкаемый звон. Я слышал, как открылась дверь, но и на это не обратил внимания. И только увидев в зеркале два лица — лишь когда другой образ возник над моим плечом и ещё одна пара глаз встретилась с моими — я обернулся с быстротой молнии и схватил длинный нож со своего туалетного столика. Мой побледневший двоюродный брат отпрянул, восклицая: «Хилдред, о Господи!». Когда моя рука опустилась, он произнёс:
— Это я, Луис, ты что, меня не узнаёшь? — я продолжал молчать. Я не смог бы заговорить даже ради спасения собственной жизни.
Он подошёл ко мне и вынул нож у меня из рук.
— Что всё это значит? — осведомился он тихо — Ты болен?
— Нет, — ответил я. Но сомневаюсь, что он слышал меня.
— Ну же, приятель, — воскликнул он, — снимай эту шутовскую корону и перебирайся в кабинет. Ты собираешься на маскарад? Что это за театральная бутафория?
Я был рад тому, что он вообразил корону сделанной из латуни и стразов, я и сам не мог бы придумать ничего лучше, чем позволить ему обманываться таким образом. Я позволил Луису взять венец из моих рук, зная, что лучше всего будет подыграть ему. Он подбросил великолепную диадему в воздух и, поймав, обернулся ко мне с улыбкой.
— Она стоит не больше пятидесяти центов. Зачем тебе эта ерунда?
Я не ответил, забрал у него венец и, вернув его в сейф, захлопнул тяжёлую дверцу. Сигнализация, наконец, умолкла. Он с любопытством наблюдал за мной, но, кажется, даже не заметил неожиданного прекращения звона. Более того, он обращал на сейф внимания не более, чем если бы это была какая-нибудь коробка из под печенья. Опасаясь, что он может подсмотреть комбинацию, я поспешил в кабинет. Луис рухнул на диван и стал отмахиваться от мух своим неизменным хлыстом. На нём была прежняя форма, куртка со шнурами и щегольская фуражка, и я обратил внимание, что его высокие сапоги заляпаны красноватой глиной.
— Где ты был? — поинтересовался я.
— Месил грязь в Джерси, — ответил он. — Не было времени, чтобы переодеться, хотел поскорее с тобой увидеться. У тебя не найдётся стаканчик чего-нибудь выпить? Я до смерти устал — пробыл в седле целые сутки.
Я налил ему немного бренди из аптечки — он выпил и поморщился.
— Чертовски мерзкая штука, — заметил он. — Я дам тебе адрес, вот там — бренди так бренди!
— Для моих целей и это сойдёт, — равнодушно откликнулся я. — Я протираю им кожу.
Луис пристально огляделся и прихлопнул ещё одну муху.
— Послушай-ка, приятель, — начал он. — У меня появилась идея. Вот уже четыре года, как ты заперся здесь как сова, никуда не ходишь, никогда не гуляешь, ни черта не делаешь, любуешься только на свои книги — эти, на каминной полке, — он оглядел ряды томов, читая: — Наполеон, Наполеон, Наполеон! Ради всего святого, у тебя здесь что, ничего, кроме Наполеона?
— Их следовало бы делать из чистого золота, — ответил я. — Но постой, да, есть и другая книга, «Король в Жёлтом», — я пристально посмотрел ему в глаза и спросил:
— Ты никогда не читал её?
— Я? Нет, слава богу! Я не хочу чокнуться!
Я заметил, что он пожалел о сказанном, как только произнёс фразу. Это прозвище, «чокнутый», я ненавижу даже сильнее слова «безумец». Но я взял себя в руки и спросил, почему он считает, что «Король в Жёлтом» опасен.
— О, я не знаю, — торопливо ответил он. — Помню только, какой переполох устроила книга и как её осуждали проповедники и пресса. Мне кажется, автор застрелился сразу после того, как написал этот ужас, разве нет?
— Насколько я знаю, он до сих пор здравствует, — откликнулся я.
— Да, наверное, так и есть, — пробормотал он. — Никакой пулей не убить такого злодея.
— Это книга великой правды, — сказал я.
— Да, — ответил он, — «правды», делающей людей безумными и разрушающей их жизни. Мне плевать, если даже эта книга, как говорят, великое произведение искусства. Преступлением было написать её, и я, например, никогда не стану её открывать.
— Это то, из-за чего ты пришёл ко мне? — спросил я.
— Нет, — сказал он. — Я пришёл сказать тебе, что я женюсь.
Мне показалось, что в этот момент моё сердце прекратило биться, но я не отвёл глаз от его лица.
— Да, — продолжал Луис со счастливой улыбкой, — женюсь на самой прекрасной девушке на земле!
— На Констанс Хоуберк, — машинально продолжил я.
— Откуда ты знаешь? — изумлённо воскликнул он. — Я и сам не знал, до того вечера в прошлом апреле, когда мы прогуливались на набережной перед обедом.