— А, теперь мне ясно! — пронзительно захохотал я. — Ты всё-таки завладел троном и империей. Горе! Горе тебе, коронованному венцом Короля в Жёлтом!
(Примечание редактора:
Мистер Кастайн скончался вчера в лечебнице для душевнобольных преступников.)
МАСКА
Камилла: Вам следует снять маску, сэр.
Незнакомец: Неужто?
Камилла: Именно так, настало время. Все, кроме вас, уже отбросили их.
Незнакомец: На мне нет маски.
Камилла (Кассильде, в ужасе): Нет маски? Нет маски!
I
Даже ничего не понимая в химии, я слушал увлечённо. Борис взял белую лилию, которую Женевьева принесла сегодня утром от Нотр-Дам, и бросил в чашу. Тут же жидкость потеряла свою кристальную прозрачность. Мгновение лилия была окружена молочно-белыми пузырьками, которые, исчезнув, оставили едва уловимый радужный отлив. Оттенки от оранжевого до тёмно-красного переливались на поверхности, а затем вспышка, подобная солнечному лучу, прочертила чашу сверху донизу, до места, где покоилась лилия. В то же мгновение Борис погрузил в жидкость руку и выудил цветок.
— Никакой опасности нет, — объяснил он, — если выбрать верный момент. Этот золотой луч служит сигналом.
Он протянул лилию мне, и я бережно принял её. Цветок обратился в камень, в чистейший мрамор.
— Вот видишь, — сказал он, — без единого изъяна. Какой скульптор сумел бы создать нечто подобное?
Мрамор был белоснежным, и в глубине его лазурью просвечивали прожилки цветка, а в самой сердцевине мерцал едва заметный свет.
— Не спрашивай меня, почему так выходит, — улыбнулся он, заметив моё изумление. — Понятия не имею, отчего окрашиваются прожилки и сердцевина, но так происходит всегда. Вчера я испробовал состав на одной из золотых рыбок Женевьевы, — вон она.
Рыбка выглядела вырезанной из мрамора. Но если поднести её к свету, камень оказывался красиво пронизан едва видными голубоватыми прожилками, а откуда-то из глубины шёл мягкий свет, словно переливы всех цветов радуги, дремлющие в опале. Я взглянул на чашу, которая вновь казалась наполненной чистейшим хрусталём, и поинтересовался:
— Что случится, если я коснусь поверхности?
— Я не знаю, — ответил он. — Но лучше не пробовать.
— Мне интересно, — сказал я, — откуда берётся луч света?
— Он вправду похож на солнечный луч, — ответил он. — Не знаю. Он всегда появляется, когда я погружаю в состав живое создание. Возможно, — продолжал он с улыбкой, — это душа, возвращающаяся к своему источнику.
Я понял, что Борис дурачится, и пригрозил ему муштабелем 20, но он только рассмеялся и сменил тему.
— Оставайся на ланч. Женевьева скоро уже будет здесь.
— Я видел, как она собиралась к утренней мессе, — заметил я. — Такая же свежая и прелестная, какой была эта лилия — до того, как ты уничтожил её.
— Ты считаешь, что я её уничтожил? — мрачно спросил Борис.
— Уничтожил или сохранил, откуда нам знать?
Мы устроились в углу студии, под незаконченной группой «Мойр». Он откинулся на диван, крутя в руках резец и косясь на свою работу.
— Кстати, — начал он, — я закончил эту чопорную Ариадну, и, думаю, с ней мне и придётся появиться на этом Салоне 21. Ничего другого в этом году у меня нет, но после успеха «Мадонны» мне стыдно отправлять такую работу.
«Мадонна» — совершенная скульптура, для которой позировала Женевьева, — стала сенсацией прошлого Салона. Я взглянул на «Ариадну». Это был пример прекрасной техничной работы, но я согласился с Борисом: теперь свет ожидал от него чего-то получше. Нечего было и думать о том, чтобы вовремя закончить наполовину скрытую мрамором величественную и ужасающую группу, стоящую позади меня. «Мойрам» придётся подождать.
Мы все гордились Борисом Ивейном. Мы убедили друг друга в том, что он родился в Америке, хотя его отец был французом, а мать — русской. Все в Beaux Arts 22 его звали Борис. Но только с двумя людьми он общался с той же простотой — с Джеком Скоттом и со мной.
Возможно, его привязанность ко мне объяснялась моей влюблённостью в Женевьеву. Не то чтобы это когда-либо обсуждалось между нами. Но когда всё выяснилось, и она со слезами на глазах призналась мне, что любит Бориса, я пришёл к нему, чтобы поздравить. Задушевность этого разговора, я полагаю, никого не обманула, но принесла облегчение хотя бы одному из нас. Не думаю, что Борис обсуждал эту тему с Женевьевой, но, по крайней мере, он был в курсе.
Женевьева была прекрасна. Возвышенное выражение её лица, подобного чистому лику Мадонны, казалось, было навеяно «Sanctus» из мессы Гуно 23. Но я всегда был рад, когда её настроение менялось на то, что мы называли «апрельскими манёврами»: частенько она бывала изменчива как апрельский день. Серьёзная, величественная и любезная поутру, капризная и смешливая днём, а вечером — какая угодно, какой менее всего ожидали её видеть. Такой она нравилась мне гораздо больше, чем в этой нечеловеческой безмятежности, что ранила меня в самое сердце. Я погрузился в мечты о Женевьеве, когда Борис заговорил снова:
— Что ты думаешь о моём открытии, Алек?
— Думаю, это поразительно!
— Мне нет от него никакой пользы, знаешь ли, кроме удовлетворения собственного любопытства, и секрет умрёт со мной.
— Это был бы удар по искусству скульптуры, не правда ли? Нам, художникам, фотография наносит больше вреда, чем приносит пользы.
Борис кивнул, водя пальцем по краю резца.
— Это вредное изобретение разрушило бы мир искусства. Нет, мне никому не стоит раскрывать секрет, — тихо сказал он.
Трудно найти кого-то, кто хуже меня разбирается в таких вещах. Конечно, я слышал о минеральных источниках, столь насыщенных кварцем, что листья и ветки, попадавшие в них, через какое-то время обращались в камень. Я смутно представлял себе, каким образом кварц замещал ткани растения атом за атомом так, что в результате получалась точная копия предмета в камне. Тема, признаться, никогда особенно меня не интересовала, а древние ископаемые, образовавшиеся подобным образом, внушали мне отвращение.
Борису же они, похоже, были, напротив, интересны. Изучая их, он неожиданно наткнулся на соединение, которое, соприкасаясь с предметом, с неслыханной скоростью выполняло работу, на которую обычно требовались годы. Вот и всё, что я мог понять в странной истории, что он мне поведал.
— Мне становится почти страшно, — после долгого молчания снова заговорил Борис, — когда я думаю о том, что мне удалось обнаружить. Учёные просто с ума сошли бы, узнай они о моём открытии. А ведь это было так просто, оно буквально нашлось само! Когда я думаю об этой формуле, о новом элементе — металле, чешуйки которого остаются в осадке...
— Каком новом элементе?
— О, я не придумал ему названия. И не думаю, что когда-нибудь придумаю. В мире и без того достаточно драгоценных металлов, за которые можно резать друг другу глотки.
— Ты что, нашёл новое золото, Борис? — насторожился я.
— Нет, лучше! Но, Алек, — рассмеялся он, вскакивая. — Ни ты, ни я ни в чём не нуждаемся. Ах, каким мрачным и алчным ты только что казался!
Я тоже рассмеялся и ответил ему, что был поглощён жаждой золота, так что нам лучше поговорить о чём-нибудь другом. Так что когда вскоре после этого в комнату вошла Женевьева, мы уже забросили разговоры об алхимии.
Женевьева с ног до головы была в серебристо-сером. Свет вспыхнул в мягких волнах её светлых волос, когда она подставила Борису щеку. На моё приветствие она ответила несколько церемонно. Женевьева никогда прежде не забывала послать мне воздушный поцелуй с кончиков своих белых пальчиков, и я не преминул посетовать на это упущение. Она улыбнулась и протянула мне руку, но тут же уронила её, едва успев меня коснуться. Затем произнесла, глядя на Бориса:
— Ты должен попросить Алека остаться на ланч, — это тоже было что-то новенькое. До сегодняшнего дня она спрашивала у меня сама.
— Я просил, — коротко ответил Борис.
— И, я надеюсь, ты сказал «да»? — она обернулась ко мне с очаровательной светской улыбкой. Как будто меня представили ей всего пару дней назад. Я отвесил ей низкий поклон:
— J’avais bien l’honneur, madame 24, — но она, не желая подхватывать наш обычный шутливый тон, пробормотала вежливую банальность и исчезла. Борис и я посмотрели друг на друга.
— Может, мне лучше уйти, как ты думаешь? — спросил я.
— Убей меня, если я знаю, — откровенно признался он.
Пока мы обсуждали желательность моего ухода, Женевьева возникла в дверях, уже без шляпки. Она была удивительно красива, но румянец на её щеках был чересчур ярким, а глаза слишком сильно блестели. Она подошла прямо ко мне и взяла меня за руку.
— Ланч готов. Я была злюкой, Алек? У меня как будто разболелась голова, но теперь всё в порядке. Идём, Борис, — и она второй рукой обвила его предплечье. — Алек знает, что после тебя я никого на свете так не люблю, как его, и не должен чувствовать себя обиженным, если про него иногда забывают.
— A la bonheur! 25 — воскликнул я. — Кто сказал, что в апреле не бывает гроз?
— Все готовы? — воскликнул Борис.
— Так точно! — и, взявшись за руки, мы влетели в столовую, перепугав слуг. В конце концов, нас трудно было винить: Женевьеве исполнилось восемнадцать, Борису двадцать три, а мне едва двадцать один год.
II
Оформление будуара Женевьевы заставило меня поселиться в старомодном крошечном отеле на улице Сен-Сесиль. В те дни и я, и Борис много работали, н