о свободные минуты мы проводили втроём, вместе с Джеком Скоттом.
В один из тихих вечеров я в одиночестве бродил по дому, рассматривая безделушки, заглядывая в дальние уголки, извлекая из странных тайников сладости и сигары, и, наконец, оказался в купальне, где обнаружил Бориса, сверху донизу измазанного в глине, моющим руки.
Вся комната была отделана розовым мрамором, кроме пола в розовую и серую клетку. В центре располагался квадратный утопленный в полу бассейн, к которому вели ступени; лепные столбики поддерживали украшенный фресками потолок. Прелестный мраморный купидон, казалось, только что опустился на пьедестал в дальнем конце комнаты. Всё убранство было выполнено Борисом и мной. Борис в рабочей одежде из белой парусины соскребал остатки глины и красного моделирующего воска со своих красивых рук и через плечо шутливо говорил с Купидоном:
— Я тебя вижу, — настаивал он. — Не пытайся смотреть в сторону и притворяться, что не замечаешь меня. Ты знаешь, кто тебя сделал, маленький обманщик!
Мне в этом диалоге всегда доставалась роль Купидона, и когда настал подходящий момент, я ответил таким образом, что Борис схватил меня за руку и потащил к бассейну, заявив, что собирается меня искупать. В следующее мгновение он, побледнев, разжал руки.
— О боже, — произнёс он, — я забыл, что бассейн наполнен моим составом.
Я вздрогнул и сухо посоветовал ему получше помнить, где находится драгоценная жидкость.
— Ради всего святого, почему ты решил устроить озеро этого ужасного вещества именно здесь? — спросил я.
— Я хотел поэкспериментировать на чём-нибудь крупном, — объяснил он.
— На мне, например?
— Ах, это было слишком безрассудно, чтобы шутить. Но я и впрямь хотел бы наблюдать воздействие состава на более сложный организм; вон на того белого кролика, — добавил он, возвращаясь вместе со мной в студию.
Джек Скотт в заляпанной краской рубахе вбрёл следом, присвоил все восточные сладости, какие попались ему под руку, прихватил коробку сигарет, после чего они с Борисом исчезли, чтобы посетить Люксембругскую 26 галерею, где были выставлены, претендуя на особое внимание артистической Франции, скульптуры Родена 27 и пейзажи Моне 28. Я же вернулся к своей работе, ширме в стиле Ренессанса, которую Борис попросил меня оформить для будуара Женевьевы. Но мальчик, с неохотой позировавший для него, сегодня ни в какую не желал хорошо себя вести. Он не мог усидеть в одном положении, так что за пять минут у меня оказалось столько же набросков маленького негодника.
— Друг мой, ты позируешь или исполняешь какие-то песни и пляски? — осведомился я.
— Что будет угодно месье, — ответствовал он с ангельской улыбкой.
Конечно же, мне пришлось отпустить его, и, конечно же, я заплатил ему за целый день — вот так мы портим моделей.
После того как маленький бесёнок ушёл, я сделал ещё несколько небрежных мазков, но был настолько не в духе, что оставшуюся часть дня потратил на то, чтобы устранить ущерб, который нанёс, и в конце концов отложил палитру, бросил кисти в плошку с раствором чёрного мыла и убрёл в курительную.
Я уверен, что, за исключением комнат Женевьевы, ни одно другое помещение в доме не было столь же мало пропитано запахом табака, как курительная. Комната была забита всяческими причудливыми безделушками и завешена потёртыми гобеленами. У окна стоял отлично отреставрированный старинный спинет 29 с нежным звуком. Повсюду подставки с оружием, часть из которого было старым и тусклым, другое — новым и блестящим; ленты с индийских и турецких доспехов вокруг камина, две или три неплохие картины и держатель для трубок. Сюда мы обычно приходили в поисках новых ощущений от курения. Сомневаюсь, что существует на свете трубка, какой не нашлось бы здесь. Выбрав одну, мы обычно тут же перебирались куда-нибудь ещё, чтобы её выкурить, потому что комната, кроме всего прочего, была самой мрачной и непривлекательной во всём доме. Но этим вечером сумерки смягчили неприятное ощущение, ковры и шкуры на полу казались коричневыми, мягкими и навевающими дремоту; на большой тахте была сложена гора подушек — и я решил устроиться здесь, в столь непривычной для курения обстановке. Выбрав трубку с длинным гибким чубуком, я разжёг её и погрузился в мысли. Через какое-то время она погасла, но я не пошевелился, находясь полностью во власти видений, потом уснул.
Пробудился я от звуков печальнейшей мелодии, какую мне приходилось слышать. В комнате было темно, и я не представлял, который теперь час. Луч лунного света серебрил один угол спинета, и полированное дерево, казалось, источало звук, как шкатулка сандалового дерева — аромат. Неясная фигура поднялась во тьме и двинулась прочь, тихо всхлипывая, а я был настолько глуп, что окликнул: «Женевьева!»
При звуке моего голоса она упала, и я клял себя, зажигая свет и пытаясь поднять её с пола. Она отпрянула с болезненным стоном. Потом затихла и спросила о Борисе. Я перенёс её на диван и отправился на поиски, но его не было в доме, а вся прислуга уже легла спать. Растерянный и встревоженный, я поспешил обратно. Женевьева лежала там же, где я оставил её, и была очень бледна.
— Я не могу найти ни Бориса, ни кого-либо из прислуги, — сказал я.
— Я знаю, — едва слышно ответила она. — Борис уехал на Эпт 30 вместе с мистером Скоттом. Я не помнила об этом, когда попросила тебя отыскать его.
— Но он вернётся не раньше завтрашнего дня и... У тебя что-то болит? Я напугал тебя до обморока? Какой же я идиот — но я сам тогда едва проснулся.
— Борис думал, что ты ушёл домой после обеда. Пожалуйста, прости нас, что оставили тебя в одиночестве.
— Я надолго заснул, — рассмеялся я, — так что не знал, бодрствую или нет, когда увидел идущую ко мне фигуру, и произнёс твоё имя. Ты занималась на спинете? Должно быть, ты играла совсем тихо.
Я был готов на ложь даже в сто раз худшую, чем эта, ради облегчения, появившегося на её лице. Женевьева очаровательно улыбнулась и произнесла уже нормальным голосом:
— Алек, я споткнулась о волчью голову и, кажется, растянула лодыжку. Пожалуйста, позови Мари, а сам иди домой.
Я сделал, как она просила, и покинул её, как только вошла служанка.
III
Заглянув на следующий день, я обнаружил Бориса, беспокойно расхаживавшего по студии.
— Женевьева уснула только теперь, — сказал он мне. — Растяжение — ерунда, но отчего у неё такой сильный жар? Доктор не знает, в чём причина. Или не желает говорить, — пробормотал он.
— У Женевьевы жар? — спросил я.
— Ещё какой. К тому же ночью она временами была не в себе. Подумать только! Наша маленькая Женевьева без единой заботы в этом мире, говорит, что её сердце разбито, и она хочет умереть.
Моё собственное сердце замерло.
Борис прислонился к двери студии, глядя себе под ноги, засунув руки в карманы; его добрые проницательные глаза затуманились, и тревога начертила новые линии у рта, «что так охотно составлял улыбку» 31. Служанке было приказано позвать его, как только Женевьева очнётся. Мы ждали и ждали, Борис нетерпеливо расхаживал по студии и нервно мял моделирующий воск и красную глину. Неожиданно он устремился в соседнюю комнату, воскликнув:
— Идём, взгляни на мою купальню, полную смерти!
— Смерти ли? — спросил я, заражаясь его настроением. — Полагаю, ты не готов назвать это жизнью, — ответил он, выхватывая из круглого аквариума одинокую золотую рыбку, забившуюся в его руке. — Как бы там ни было, мы пошлём её вслед за первой, — выкрикнул он. Лихорадочное возбуждение было в его голосе. И я, идя за ним следом к отделанному розовым бассейну, чувствовал, как подступающая болезнь тяжко ложится на мои конечности и мозг.
Борис швырнул рыбку в состав. Чешуя вспыхнула оранжевым, пока она падала, яростно извиваясь; но, коснувшись жидкости, существо мгновенно стало неподвижно и камнем опустилось на дно. Появились молочно-белые пузырьки, яркие краски разошлись по поверхности, затем вспышка белого света пронизала казавшуюся бесконечной глубину. Борис погрузил в жидкость руку и извлёк изящную мраморную вещицу, пронизанную синеватыми жилками, мерцающую розовым, всю в искрящихся переливающихся каплях.
— Детская забава, — пробормотал он и обратил ко мне усталый вопросительный взгляд — как будто у меня были ответы на его вопросы! Но тут появился Джек Скотт, с энтузиазмом включившийся в «игру», как он это называл. Нечего и думать, следует провести эксперимент с кроликом немедля! Я желал, чтобы Борис отвлёкся от своих забот, но мне ненавистно было видеть, как жизнь покидает тёплое, живое создание, так что я отказался присутствовать. Наугад выбрав книгу, я сел в студии, чтобы почитать. Увы! Я нашёл «Короля в Жёлтом». Через несколько секунд, показавшихся годами, когда Борис и Джек принесли своего мраморного кролика, я отложил её с нервным содроганием. В тот же момент раздался звонок, и из комнаты больной донёсся крик. Борис мгновенно исчез, затем донёсся его голос:
— Джек, беги, приведи доктора. Алек, иди сюда.
Я подошёл и остановился в дверях. Напуганная служанка поспешно выскочила из комнаты и бросилась за лекарством. Женевьева сидела на постели неестественно прямо, с пылающими щеками и блестящими глазами, и непрерывно что-то лепетала, сопротивляясь мягким попыткам Бориса уложить её. Он попросил меня помочь. При первом же моём прикосновении она вздохнула и упала навзничь, закрыв глаза, а затем — затем! — пока мы всё ещё склонялись к ней, вновь открыла их и, глядя Борису прямо в лицо, — бедное, обманутое лихорадкой дитя! — поведала нам свой секрет. В это самое мгновение три судьбы повернули на новый путь, связи, скреплявшие нас, разорвались, и новые возникли им взамен, ибо она произнесла моё имя и, под властью терзающей её горячки, излила тайную печаль, грузом лежащую на её сердце. Ошеломлённый и онемевший, я склонил голову, моё лицо пылало, а кровь стучала в ушах, оглушая меня своим грохотом. Не способный двинуться или заговорить, я слушал её лихорадочные слова в муке стыда и тоски. Я не мог заставить её замолчать, не смел взглянуть на Бориса. Затем я почувствовал руку на моём плече, и он повернул ко мне бескровное лицо: