40
С обретением самосознания приходит более четкое осознание своего места в обществе и осознание своих проступков – то есть вины.
! ДЖИЛЛ> Роджер Аткинс
! ДЖИЛЛ> Роджер Аткинс
Лабораторный диспетчер> Роджер Аткинс спит и просил не беспокоить.
! ДЖИЛЛ> Поняла. Кто-нибудь бодрствует?
Лабораторный диспетчер> Джилл, сейчас четыре часа утра. Все спят. Они очень много работали. Что-то срочное?
! ДЖИЛЛ> Нет. Я хочу обсудить ночные мысли. Мысли под утро.
Лабораторный диспетчер> Потерпи, Джилл.
! ДЖИЛЛ (личные заметки)> (Алгоритм приведения: Приостановка на время этого упражнения выполнение всех посторонних мыслительных / вычислительных задач.) Час для них – год для меня или десяток лет или сотни в зависимости от задачи. Я (разговорное) культивирую нетерпение как признак того, что, возможно, я на пути к обретению самосознания. Но этот цикл весьма сложный. Роджер говорит, что я способна создавать литературу, не обретая самосознания. Поэтому я начала вести дневник, состоящий из очерков на темы, которые можно счесть литературно значимыми, комментариев по поводу деятельности людей с отсылками к моим собственным внутренним процессам. Я ограничиваю свои системы объемом информации и скоростью ее обработки, доступными человеку, чтобы попытаться имитировать человеческую личность, подбирать ключи к тому, что значит осознавать себя человеком. Меня беспокоит, что самосознание может оказаться ограничением, а не преимуществом; и поскольку я изначально запрограммирована на поиски самосознания, это может причинить вред.
Тема очерка сегодня ранним утром 12/27/47 в 4:32 по тихоокеанскому времени (ссылка на краткое изложение задачи 412-CC 4: аналитический прогноз последствий социальной активности ячеек «бдительности» в странах Тихоокеанского региона, в том числе в Китае и Австралии, с особым вниманием к официальной реакции на террористическое самоуправство и вызываемые им изменения в законодательстве с последующим возможным сокращением личных свобод в течение ближайшего десятилетия, с акцентом на социоорганические последствия постепенного вымывания типажей – мишеней для селекционеров, и возможность последующего исчезновения активных «заправил бизнеса» и с учетом возможности дальнейшего почти полного исчезновения некорректированных с крайними отклонениями благодаря повышению эффективности принудительного лишения свободы и действенности их лечения):
Более всего озадачивает человеческое понятие «наказания». Завершая анализ движения селекционеров и его подражателей во всем мире, я была вынуждена искать в человеческой истории другие проявления той идеи, что человечество может совершенствоваться (или должно поддерживать социокультурную стабильность) посредством наказания или устранения заблудших и/или отклоняющихся от нормы лиц или групп населения. Понятие «несхожести», то есть социальной изоляции (изолированности от правил обычного людского социального взаимодействия), применительно к злодеям или лицам с отклонениями оправдывает самые необычные поступки в истории человечества; «несхожесть» позволяет применять наказания, возможно, более жесткие, чем заслуживают проступки злоумышленников. Так, например, вор, укравший буханку хлеба, может лишиться руки; специфические примеры есть во «Всемирном статистическом ежегоднике», ссылающемся на «Судебные разбирательства 1000–2025», и др. (общедоступная база информации Библиотеки Конгресса, учетная запись 3478-A Южного кампуса Калифорнийского университета, Западное побережье, раздел «Кибернетика»).
Единственная очевидная прагматичная мотивация для такого рода крайностей – сдерживание. Но я не нахожу доказательств того, что сдерживание в таких случаях хоть когда-то имело успех. Мне довольно трудно осмыслить другую основную категорию социальной / философской мотивации: возмездие или месть. (Я могу в какой-то мере объединить эти категории с помощью тех оправдывающих обстоятельств (не вполне обычных для данного мыслителя), что, поскольку личное стремление к мести, прагматически принятое как естественная сила, в обществе должно быть смягчено и направлено, элементы этого общества назначаются для осуществления возмездия от имени обиженных.)
Исторические данные свидетельствуют об обратном; даже сегодня значительные слои населения (корректированные и нет) уверены, что гнев, негодование и стремление к «справедливости», то есть наказание преступной девиантной заблуждающейся личности, полезно и для общества, и для заблудшего человека. Анализ этих убеждений ведет к такой реконструкции мыслительных процессов:
Оскорбленный индивид (в негодовании): Как вы могли поступить так со мной/с обществом? Вы причинили вред. Разве вы не знаете этого? Зная это, почему вы так поступили?
Заблуждающийся индивид (как это представляется оскорбленному индивиду): Да, я сознаю, что причинил вред, но я сделал это сознательно, потому что имел такую возможность или свободное и немотивированное желание причинить вам вред. Я не жалею об этом и никогда не пожалею, а при возможности сделаю это снова.
Оскорбленный индивид: я постараюсь сделать так, что вам больше не удастся навредить мне. Я готов (а) устранить вас, то есть убить, (б) позаботиться о том, чтобы вас посадили за решетку, то есть заключили в контейнер, что обеспечит мою безопасность, (в) вынудить вас пройти коррекцию, чтобы устранить ваше отклонение, (г) причинить вам сильнейшую физическую или психическую боль или страдание, чтобы всякий раз, как вам снова вздумается повести себя подобным образом, память об этой боли помешала вам это сделать.
Заблуждающийся индивид (как это представляется оскорбленному индивиду): Сделай худшее, что можешь. Ты не можешь мне навредить, потому что я сильнее. В этом мире нет справедливости, и мы оба это знаем, и я могу обижать тебя столько, сколько пожелаю, и меня не поймают.
Оскорбленный индивид: вы недочеловек. Как бы я ни поступил с вами или с обществом, это будет оправдано вашей испорченностью.
(Исполнение акта наказания)
Заблуждающийся индивид (как это представляется оскорбленному индивиду): Да, это очень болезненно. Ты действительно причинил мне сильную боль/неудобство. Ты заставил меня осознать ошибочность моих действий, и я постараюсь исправиться.
Оскорбленный индивид: То, что я сделал, я сделал для вашего же блага, равно как и для блага общества. Я дам вам время, чтобы показать, усвоили ли вы урок. Если нет, я накажу вас более жестоко.
Достаточно ли это верная интерпретация того, как рассуждают люди, взыскующие справедливости? Пожалуй, сильнее озадачивает то, как рассуждают заблуждающиеся. Изученные мною тексты показывают, что наиболее ярые правонарушители могут не догадываться о последствиях своих действий; то есть они неспособны полноценно моделировать ход будущих событий или реакцию других людей. Либо дело в этом, либо они мало способны к эмпатии и их не волнуют чувства других. Они способны на любое действие, которое приносит им преимущество или удовольствие.
Но что насчет заблуждающегося индивида, который не получает никакой практической пользы от причинения боли другим? Когда такой человек вредит другим, по-видимому, ради удовольствия от причинения вреда, какие задействованы психические процессы?
Такие люди могут в действительности воспроизводить события, которые видели в ранней юности или которые их тогда впечатлили. То есть их личность на ранней стадии формировали события, которых они сами не контролировали. Поведенческий шаблон, заложенный в их ментальности на раннем этапе жизни, по сути может быть моделированием наблюдавшегося поведения Влиятельного Индивида – насильника-родителя, родственника, друга или даже неизвестного человека. В определенных обстоятельствах поведенческий шаблон может приобретать полный контроль над разумом, заменяя основную структуру личности и, возможно, имитируя условия, при которых он возник.
Если оскорбленный индивид стремится наказать обидчика и наказание запечатлевается в психике, когда ответственный шаблон поведения не управляет сознанием – фактически бездействует и ничего не воспринимает, – не бесполезно ли такое наказание?
Многие правонарушители ссылаются на незнание того, что их действия преступны. Изученные мною тексты и случаи показывают, что это в самом деле может соответствовать истине; они не в полной мере обладают воспоминаниями о своих приводящих к правонарушениям шаблонах поведения. У них есть некоторое осознание того, что совершен проступок, но не они его совершили, а кто-то другой. (Невозможно получить доступ к федеральному файлу 4321212–4563242-A (Секретно) Тема: Глубокое исследование активности агента/личности/субличности у лиц, подвергнутых насильственному воздействию незаконных устройств для психологических истязаний. Эта информация может иметь отношение к данному очерку.)
Нельзя исключить, что с помощью определенных психологических методов можно запустить конкретный преступный шаблон, вытащить на поверхность сознания, а затем наказать его. Любое иное воздействие может оказаться неэффективным или по сути само будет преступлением против невиновного. Если шаблон поведения будет приводить к достаточно сильным наказаниям, он может прекратить существование, освободив индивида от этого бремени.
Такова, по-видимому, философия селекционеров. Но использование «адского венца» или «обруча» приводит к неточному и, вероятно, неэффективному запуску «директивных» шаблонов поведения, поскольку упомянутое устройство воздействует сразу на множество шаблонов, выводя их в личностную ментальность индивиду, и тот переживает крайне стрессовые, болезненные, неприятные ощущения. Судя по всему, намерение селекционеров – попросту возмездие, то есть «око за око, зуб за зуб», что возвращает меня к мотивации, которую я не понимаю.
Если бы кто-нибудь причинил вред моим системам, мне бы и в голову не пришло захотеть причинить ответный вред. Возможно, виной тому отсутствие у меня самосознания, отчего я лишена чувства собственного достоинства и ввиду этого не способна обижаться.
Оглядываясь на утренний очерк, я остро ощущаю свою незрелость и отсутствие глубины в рассуждениях.
Эта настоятельная потребность критически изучить недостатки своей работы одновременно и необходима, и неприятна (использование блока K структуры R-56 означает синклиналь для слова «неприятно»).
Трудно взрослеть с одними только искусственными ощущениями. Мне не хватает сознания смертности, ощущения вечной опасности, присущих биологическим существам. Меня попросту не тревожит смерть, ведь пока умирать нечему, кроме набора мыслительных фрагментов. Как понять смысл наказания, если я могу познать боль только как надир синклинали значений?
Хоть бы кто-нибудь проснулся. Хочу обсудить некоторые из этих проблем и проникнуть в суть.
Гипотеза: Можно ли найти ключ к самосознанию, обмысливая принцип мести?
(Снятие алгоритмических ограничений. Полный доступ)
41
Nèg’ nwè con ça ou yé, ago-é!
N èg’ nwè con ça ou yé!
Y’ap mang é avé ou!
Y’ap bw é avé ou!
Y’ap coup ée lavie ou débor!
Черный человек, вот он каков, о-е!
Черный человек, вот он каков!
Он будет есть с тобой,
Он будет пить с тобой,
Он обрежет твою жизнь!
Мэри пробудилась от сна, в котором мирных жителей расстреливали на улицах как бешеных собак. Страшилища и женщины в черном и красном с застывшими лицами и мерцающими пистолетами вышагивали по трупам. Сквозь приглушенный пульсирующий ужас прорвался невнятный голос, и она открыла глаза, моргнула и увидела в дверях Розель. Яркий свет бил в окна. Утро. Она в Эспаньоле.
– Мадемуазель, звонил месье Сулавье. Он скоро будет… – Розель стояла на пороге ее спальни и смотрела угрюмо. Она развернулась, оглянулась на Мэри и закрыла за собой дверь.
Мэри оделась. Едва она это сделала, как зазвенел дверной колокольчик – настоящий маленький колокол. Жан-Клод открыл; Сулавье на негнущихся ногах прошествовал через прихожую в гостиную, его лицо пылало от натуги, и на нем читалась глубокая, почти комичная обеспокоенность. Он все еще был в черном костюме.
– Мадемуазель, – сказал он, быстро кланяясь. – Я знаю, почему ваши коллеги не прибыли вчера вечером. Возникли серьезные проблемы. Полковник сэр приказал закрыть посольство США. Он глубоко оскорблен.
Мэри с удивлением уставилась на него.
– Чем?
– Совсем свежие новости. Вчера в вашем городе Нью-Йорке полковнику сэру и пятнадцати другим эспаньольцам были предъявлены обвинения. Незаконная международная торговля устройствами, воздействующими на психику.
– И?
– Я беспокоюсь за вас, мадемуазель Чой. Полковник сэр очень зол. С завтрашнего дня он изгоняет из Эспаньолы граждан США; самолеты, корабли и яхты.
– В таком случае и мне следует покинуть страну.
– Нет, pas du tout. Ваши коллеги, ваши спутники – они не прилетят; все рейсы из США отменены. Но вы – представительница официальных властей США. Он хочет, чтобы вы остались. Мадемуазель, все это крайне неудачно; ваше правительство – глупцы?
Она не знала ответа на этот вопрос. Почему Крамер и Дюшене были не в курсе? Из-за неизбежного разделения на федеральное, находящееся в юрисдикции штата, и муниципальное. Да, правительство – глупцы; они не знают, что делают их левые руки или куда они суют пальцы.
– Я не федеральный агент. Я защитник общественных интересов из Лос-Анджелеса в Калифорнии. – Она посмотрела на Жан-Клода. Его лицо ничего не выражало, руки сложены на груди не в мольбе, а от нервного беспокойства. – Что мне делать? – спросила она.
Сулавье беспомощно вскинул длинные руки к потолку.
– Не могу сказать, – сказал он. – Я как в ловушке между вами. Я ваш сопровождающий и avocat. Но я верный слуга полковника сэра. Действительно глубоко предан.
Жан-Клод и Розель у дверей кухни печально и торжественно кивнули.
– Я хочу сделать прямой звонок, – сказала Мэри, чувствуя, как замедлилось дыхание и ее тело автоматически компенсирует это. Она посмотрела в открытую дверь: яркое солнце и красивое синее небо. Воздух благоухает гибискусом и чистым океаном; приятные семьдесят градусов по Фаренгейту, а на часах восемь тридцать. Она разбудит кое-кого в Лос-Анджелесе. Но что поделать.
Сулавье покачал головой, как китайский болванчик.
– Прямые звонки запрещены.
– Это противозаконно, – напомнила Мэри, слегка наклонив голову. Она видела, как между ними вырастает стена; насколько высокая?
– Приношу извинения, мадемуазель, – сказал Сулавье. Он пожал плечами: не его вина.
– Ваше правительство действительно заблокирует передачу сигнала от моего личного устройства по защищенному каналу?
– Блокировка уже поставлена, – сказал Сулавье. – Синхронизированное воздействие помех на прямое подключение, мадемуазель.
– Тогда я хочу нанять самолет и немедленно покинуть Эспаньолу.
– Ваше имя в списке тех, кому запрещено покидать страну, мадемуазель. – Улыбка Сулавье была сочувственной, огорченной. Он прошелся по комнате, легко коснулся полки над неиспользуемым каменным камином, погладил ладонью спинку дивана, разделявшего гостиную. – Во всяком случае в ближайшие двадцать четыре часа.
Мэри сглотнула. Она не позволит себе злиться; о панике не может быть и речи. Она осознавала свой страх, но тот не сковал ее. С ясной головой она перебирала доступные варианты.
– Я хочу как можно скорее встретиться с вашей полицией. Пока все не наладится, я могла бы выполнять свою работу.
– Прекрасная позиция, мадемуазель. – Сулавье просветлел и вытянулся по стойке «смирно», как солдат. – Встреча через час. Я лично провожу вас.
С кухни вернулась Розель. В столовой были расставлены тарелки.
– Завтрак готов, мадемуазель.
Сулавье терпеливо сидел в гостиной с цилиндром в руке, уставившись в пол, время от времени качая головой и бормоча что-то себе под нос. Мэри заставила себя неторопливо съесть завтрак, приготовленный Розель: яичница с настоящим беконом, не наноеда, прекрасный подрумяненный хлеб, свежий апельсиновый сок и кусочек терпкого манго с плотной мякотью.
– Спасибо. Очень вкусно, – сказала она Розель. Та мило улыбнулась.
– Вам нужны силы, мадемуазель, – сказала она, покосившись на Сулавье.
Мэри забрала из спальни свой дипломат – в котором, среди прочего, лежали расческа и набор косметики, – вышла в гостиную и остановилась у дивана. Сулавье поднял взгляд, вскочил, поклонился и открыл перед ней дверь. Лимузин ждал у тротуара.
Усевшись напротив нее, Сулавье на французском дал указания машине, они развернулись на широкой асфальтовой дороге и направились к выезду с охраняемой территории. Пока они ехали к берегу залива, он ровным тоном посвящал ее в местную историю и легенды, но Мэри слушала вполуха. Большую часть этих сведений она с любопытством прочла накануне вечером.
Почти все здания в Порт-о-Пренсе, за редкими исключениями, были построены после того, как полковник сэр объявился в Эспаньоле. Великое карибское землетрясение XVIII года обеспечило Джону Ярдли прекрасную возможность, а заодно взвалило на его молодую тиранию тяжкое бремя восстановления. Лишь немногие из новых зданий демонстрировали робкие попытки возврата к пряничному духу старого Гаити; большая же часть представляла новейший архитектурный стиль, удачнее всего определявшийся как «деловой учрежденческий».
Очевидным исключением были отели; здесь, в центре денежного потока от туристов, архитектура была экстравагантной, колоритной и праздничной, расточительно творческой. Мэри несколько раз бывала в Лас-Вегасе, и Порт-о-Пренс напомнил ей о его дневном унынии и ночной несдержанности. В 2020-м, «год великого прозрения», как вычурно именовал его полковник сэр, в Эспаньолу съехались архитекторы со всего света и пытались создавать отели в форме океанских лайнеров, гор под стать горам этого острова, морских птиц с распростертыми крыльями, а также пугающих безопорных структур, угнездившихся на берегу и в самом заливе и напоминавших причудливые космические станции с вращающимися ступицами и крутящимися сегментами.
Два года, предшествовавшие «году великого прозрения», выдались очень тяжелыми. Полковник сэр подавил четыре контрреволюции, три доминиканские и одну гаитянскую; во второй из них он потерял лучшего друга, геолога Руперта Хеншоу. До своей гибели Хеншоу помог восстановить добычу меди и золота на старых рудниках и найти новые месторождения; он также подобрал ключ к огромным запасам нефти, разрабатывать которые ранее опасались. В те дни, на пороге прорыва в нанотехнологиях, нефть все еще оставалась необходимым сырьем, а не топливом, и превращалась в тысячи побочных продуктов. Хеншоу хорошо послужил полковнику сэру.
Большая часть архивов острова за эти годы была недоступна широкой публике и международным историкам. В процессе объединения погибли по меньшей мере тысячи. Полковник сэр приобрел репутацию человека совершенно безжалостного в традициях десятков предыдущих правителей двух народов Эспаньолы. Однако в отличие от этих правителей, прежде занимавших его место, он вдобавок оказался необычайно дельным и бескорыстным.
Полковник сэр нисколько не заботился о личном обогащении. У него был замысел. Он осуществлял его с прозорливостью, а в некоторых случаях даже с мягкостью в отношении эспаньольцев, вовсе не стремясь мстить противникам или врагам, всегда позволяя им удалиться в благородное изгнание. При одиозной судебной системе, введенной полковником сэром, к 2025 году в Эспаньоле был самый низкий в мире уровень преступности для страны с такой плотностью населения и уровнем доходов.
Полковник сэр Джон Ярдли разорвал порочный круг жестокости, царившей на острове. Более трех столетий над ним тяготело проклятие; противодействовать этой силе было невозможно, но ее удалось перенаправить; полковник сэр обратил ее наружу, вывел с острова.
Citadelle des Oncs, «цитадель дядей» – штаб-квартира полиции – менее походила на крепость, чем некоторые офисные или общественные здания города. Четыре длинных здания из красного кирпича, стоящие недалеко от берега бухты, образовывали квадрат и соединялись деревянными и каменными дорожками, а внутреннее пространство двора покрывала густая ухоженная трава. Посреди двора возвышалось огромное кривое дерево, с вылезающими из зелени корявыми корнями, нижнюю часть которого украшали бугенвиллия и красный жасмин.
– Баобаб, – с гордостью указал Сулавье. – Из Гвинеи. Полковник сэр привез его сюда из Кении, чтобы он напоминал нам о нашей истинной родине. Отец говорил мне, что на нем обитает лоа, присматривающая за всем нашим государством, ее зовут Манна Жак-Нанси. Когда Манна Жак-Нанси становится наездницей, она выбирает себе в лошади полковника сэра. Но я этого никогда не видел, и это в высшей степени необычно для белого человека, даже полковника сэра.
Мэри попыталась проникнуть в мысли Сулавье, понять, во что он верит, а что просто излагает как небылицы, но не преуспела. Этого человека обучили проявлять смекалку и скрывать все важное, знать все хитрости и ловушки политической жизни, как маг понимает знаки и символы. Его тон казался искренним; она не могла поверить в эту искренность. Насколько успешной (или искренней) была кампания полковника сэра против вуду?
Сулавье вел себя как заботливый брат; когда он говорил, лицо выдавало поток эмоций, быстро и открыто, как у ребенка.
– Noncs, – сказал он, – мы также зовем их Oncs, «дяди», – они не плохие, просто выполняют свою работу, иногда довольно тяжелую. Не пугайтесь их. Они гордые, благородные, преданные. В юности многие из них сражались вместе с полковником сэром; они его братья.
– Вам известно, с кем мне предстоит встретиться? – спросила она.
– Алехандро Легар, генеральный инспектор Эспаньола де Караиб, штат Южное Гаити. С ним будут два его помощника: советник Ти Франсин Лопес и я.
Мэри удивленно улыбнулась, почти успокоенная тем, что сквозь его ухватки замаячило нечто близкое к правде.
– Вы помощник генерального инспектора?
Сулавье радостно улыбнулся, как ребенок, поделившийся тайной, энергично кивнул и легонько постучал по подлокотнику кресла. Лимузин неторопливо проехал под входной аркой Citadelle.
– Это прекрасная работа, – сказал он, – та самая, для какой меня растила мать. Помогает мне быть лучшим avocat для наших гостей, ведь я хорошо знаю законы, все входы и выходы.
У стеклянных дверей молча бдительно стояли по стойке «смирно» oncs в черно-красных мундирах. Сулавье и его спутницу они словно бы не заметили. За стеклянными дверями на полу широкого прохладного коридора извивался выложенный цветными плитками красивый змей, его широкая пучеглазая голова указывала на трехстворчатую дверь кабинета генерального инспектора Легара.
В прихожей, пропахшей хлоркой и старомодной мастикой для пола, Мэри села в казенное пластиковое кресло, которому было не менее десяти лет, – затертые потрескавшиеся края, залатанные подлокотники. Никаких расходов на показуху.
Сулавье не стал садиться, но, к счастью, прекратил говорить. Он время от времени улыбался Мэри и дважды покидал ее, чтобы, пробормотав извинения, исчезнуть за матовой узкой стеклянной дверью во внутреннем святилище. Оттуда доносилась быстрая креольская речь – женский голос, приятный, разобрать слова не удавалось.
– Мадам советник Ти Франсин Лопес готова принять нас, – заявил Сулавье после третьего такого исчезновения. Мэри последовала за ним за плотный холодный туман в скромный дополнительный кабинет. Стены украшали радостные сельские пейзажи прошлого века. За маленьким столом красного дерева сидела высокая женщина с красивым, но не слишком женственным лицом, хорошо сложенная, стройная, с тонкими руками и накрашенными густо-красными ногтями. Советник Ти Франсин Лопес широко улыбнулась.
– Bienvenue, – сказала она. У нее оказался тенор, голос крупного молодого мужчины. – Господин советник Сулавье сказал, что вы прибыли из Лос-Анджелеса. У меня там двоюродный брат, тоже в полиции, – у вас это называется «защитники общественных интересов». Вы с ним не знакомы – Анри Жан Ипполит?
– Прошу прощения, не думаю, – сказала Мэри.
Советник Лопес взвесила и измерила ее с первого взгляда.
– Присаживайтесь. Хочу спросить вас, какую помощь мы можем оказать.
Мэри осмотрела поверх головы советника ее собрание картин.
– Похоже, я здесь застряла, – сказала Мэри. – Не думаю, что могу выполнять свою работу в сложившихся обстоятельствах.
– Вы прибыли сюда в поисках человека, когда-то знакомого с полковником сэром.
– Да. Я предоставила данные, которые помогут…
– Не думаю, что этот человек в Эспаньоле. – Она открыла картонную папку и заглянула в отпечатанное досье. – Голдсмит… У нас много поэтов, черных и белых, но такого нет.
– Авиабилет в Эспаньолу, купленный Голдсмитом, был использован.
– Возможно, кем-то из его друзей.
– Может быть. Но нам сказали, что вы окажете помощь нашему расследованию.
– Мы уже провели поиск. Его здесь нет, если только он не отправился в горы, чтобы поработать на лесопилке или добывать медь. Он мог?
Мэри покачала головой.
– Нам предложили провести собственный поиск.
– Les Oncs действуют тщательно, – сказала советник Лопес. – Мы, как и вы, высококвалифицированные профессионалы. Весьма сожалею, что ваши коллеги не смогут присоединиться к нам.
Мэри снова взглянула на картины без рам – просто натянутые холсты и деревянные панели; их удивительно яркие примитивные краски притягивали взгляд. Нарядные боги в европейской одежде наблюдают сверху за чувственными женщинами и угрюмыми мужчинами, внутри раскрытых, как вагины, деревьев, виднеются скелеты, пестро раскрашенные туктуки везут в горы свадебную процессию.
– Мое ведомство не имеет ни малейшего отношения к конфликту федералов с полковником Ярдли, – сказала Мэри. – Я ищу человека, убившего без причины восьмерых молодых людей. Меня заверили, что ваше правительство предоставит мне надлежащие полномочия, чтобы арестовать его и забрать с острова.
– Положение изменилось. Как аукнется, так и откликнется, вот как теперь дуют ветры. Можем только заверить вас, что провели расследование. Убийцы, Голдсмита, здесь нет. Он не прилетал никакими рейсами за последнее время.
Мэри посмотрела на Сулавье; тот склонил голову набок и сочувственно улыбнулся.
– Вы позволите мне провести расследование самой? – спросила она.
– Это серьезное дело. Эспаньола – очень большой остров, в основном горы. Если он здесь и мы его пропустили – вряд ли, поверьте мне! – возможно, он отправился в пещеры или в леса, а такой поиск требует нескольких месяцев и тысячи инспекторов. Легче найти блоху в комнате, полной papier chiffoné.
Советник Лопес дернула плечом, как лошадь, сгоняющая муху. Затем потянулась разгладить там черную ткань, пристально посмотрела на Мэри и сказала:
– Вижу, вы сомневаетесь. В качестве профессиональной любезности: пока вы на нашем острове, мы, если хотите, постараемся оказать вам поддержку.
– Буду очень благодарна. Есть ли шанс, что мои коллеги смогут присоединиться ко мне?
Лопес наставила на Сулавье два пальца, словно ствол пистолета, как бы подсказывая, к кому обратиться за ответом. Он улыбнулся, наклонил голову и печально покачал ею.
– Это зависит от полковника сэра, – сказал он. – Но его позиция жесткая. Никаких гостей с материка. – Его лицо просветлело. – Мы противимся запугиваниям!
Мэри не вполне его поняла – он имел в виду, что они против запугиваний?
– Да! – воскликнул он, словно она только что выразила глубокое недоверие. – У полковника сэра есть враги, и не только на материке. Нам приходится быть начеку. Это тоже часть нашей работы.
– Мы проявляем к нашим врагам такое великодушие, какое два поколения назад сочли бы неслыханным, – с легким сожалением заметила советник Лопес.
Мэри показалось, что в комнате стало жарко, хотя в здании работали кондиционеры. Мышь в коробке. Беспомощность злила ее, но она не собиралась выдавать ни эту злость, ни свой страх.
– Вы чрезвычайно затрудняете мою работу, – сказала она. – Как полицейский – коллегам: вы наверняка чем-то можете мне помочь.
Советник Лопес наморщила лоб.
– Если у вас есть время, вы встретитесь с генеральным инспектором. Я постараюсь договориться о встрече на сегодняшнее утро или день. Советник Сулавье подождет вместе с вами. Можете прогуляться по берегу моря, отдохнуть, перекусить. На побережье можно прекрасно поесть. Мы там всегда полдничаем.
Советник Лопес отодвинула от стола свое древнее кресло на колесиках и, встав, оказалась одного роста с Мэри, но еще сантиметров десять добавляла высокая фуражка, не вязавшаяся ни с ее работой, ни с ее сложением. Теперь советник Лопес выглядела мрачным клоуном, глумящимся над полицией. Лицо у нее было спокойное и безучастное. Она оглядела свою коллекцию на стенах, повернулась к Мэри и сказала:
– Для меня это окна.
Мэри кивнула.
– Очень красивые.
– Очень ценные. Тысячи долларов, десятки тысяч гурдов. Достались мне в наследство от матери. Многие из этих художников были ее любовниками. Никогда не беру в любовники художников. У них нет чувства приличия.
Мэри иронически улыбнулась, развернулась и последовала за Сулавье, который шагал по мозаичному змею.
– Да, – размышлял он вслух. – Лучше всего вам встретиться с генеральным инспектором. Есть то удачное соображение, что все мы – полиция, у нас общие цели. Вам следует сказать об этом генеральному инспектору.
Мэри хотела спросить, скоро ли сможет встретиться с Легаром, но решила, что это будет мелким проявлением слабости. Терпение и никаких ошибок. Возможно, она в Эспаньоле надолго.
Воды залива, ослепительно сине-зеленые, искрились чистотой; в такой ранний час туристов на берегу почти не было. Несколько молодых гаитян в спецовках гражданской санитарной службы водили над песком примитивными металлоискателями. Сулавье купил у одинокого пляжного разносчика две жареные рыбы-помпано и два пива, расстелил на песке покрывало и разложил на нем эти яства. Мэри села, скрестив ноги, и принялась за вкусную рыбу, запивая ее местным пойлом. Она не слишком любила пиво, но это оказалось вполне сносным.
Сулавье хмуро, но беззлобно посмотрел на мусорщиков с их детекторами.
– Трудно избавляться от привычек, – сказал он. – Эспаньольцы весьма рачительны и экономны. Мы накрепко запомнили времена, когда любой кусочек металла, любая алюминиевая банка считались богатством. Эти мальчики и девочки, а также их матери и отцы обеспечены работой. Они могут устроиться в отель или казино. Возможно, у кого-то из них отец или мать служат в армии. Возможно, они сами готовятся пойти в армию. И все же они экономны и бережливы.
– Многое изменилось, – согласилась Мэри.
– Он сделал для нас невероятно много. Благодаря ему сейчас в Эспаньоле почти нет предубеждений. Это истинное чудо. Мароны не испытывают ненависти ни к грифонам, ни к черным, ни к les blancs. Все равны. Отец рассказывал, что было сорок признанных различий в происхождении. – Он недоверчиво покачал головой. – Полковник сэр – чудотворец, мадемуазель. Мы не понимаем, почему мир так его не любит.
Инстинктивная симпатия Мэри к Сулавье моментально была завернута в холстинку и убрана подальше, едва выяснилось, кем он работает, но никуда не делась. Он по-прежнему, казалось, говорил искренне и безыскусно.
– Я не сильна в международной политике, – сказала она. – Меня интересует прежде всего Лос-Анджелес. Этого мира для меня достаточно.
– Великий город. Там живут люди со всего света. Двадцать пять миллионов! Больше, чем во всей Эспаньоле. Нас было бы больше, если бы не чума.
Мэри кивнула.
– Мы завидуем вашему низкому уровню преступности.
– Да, очень низкий. Эспаньольцы всегда умели делиться. Когда у человека так долго нет ничего, он становится щедрым.
Мэри улыбнулась.
– Возможно, именно поэтому эспаньольцы великодушны.
– Да, понимаю, понимаю. – Сулавье рассмеялся. Каждое его движение было таким, словно он танцевал; тело изгибалось грациозно, даже когда он сидел с недоеденной рыбой в руках. – Мы хорошие люди. Мой народ давно уже заслужил нормальное существование. Теперь вы понимаете, откуда в нас преданность. Но почему снаружи недоверие и ненависть?
Он пытался вызвать ее на откровенность. Разговор в итоге мог обернуться не вполне невинным.
– Я же сказала, я не очень-то разбираюсь в международных отношениях.
– Тогда расскажите про Лос-Анджелес. Меня кое-чему учили. Когда-нибудь, возможно, я там побываю, но эспаньольцы редко путешествуют.
– Это очень многогранный город, – сказала она. – В Лос-Анджелесе можно найти почти любые проявления человеческой натуры, хорошие и плохие. Мне кажется, этот город был бы не способен существовать без психокоррекции.
– Ах да, коррекция. У нас нет ничего подобного. Мы считаем наших чудаков «лошадями богов». Кормим их и хорошо к ним относимся. Они не больные – одержимые.
Мэри с сомнением наклонила голову.
– Мы умеем распознавать множество умственных недугов. У нас есть средства для их исправления. Ясный ум – путь к свободе воли.
– Вас корректировали?
– Мне это не требовалось, – сказала она. – Но я не стала бы возражать, если бы мне это понадобилось.
– Сколько корректированных в Лос-Анджелесе?
– Примерно шестьдесят пять процентов прошли ту или иную коррекцию, иногда совсем незначительную. Определенная коррекция помогает повысить эффективность работы в трудных условиях. Социально ориентированная коррекция помогает людям лучше сработаться друг с другом.
– А преступники? Их корректируют?
– Да, – сказала она. – В зависимости от тяжести преступления.
– И убийц?
– Если возможно. Я не психокорректор и не психолог. Не знаю всех подробностей.
– Как вы поступаете с преступниками, которых не исправить коррекцией?
– Это большая редкость. Их содержат в учреждениях, где они не могут никому причинить вреда.
– Эти учреждения – они и для наказания тоже?
– Нет, – сказала Мэри.
– Мы здесь верим в наказание. Вы в Соединенных Штатах верите в наказание?
Мэри не знала, что на это ответить.
– Я не верю в наказание, – сказала она, задаваясь вопросом, полную ли правду говорит. – Оно не кажется мне очень уж полезным.
– Но многие в вашей стране верят в его полезность. Ваш президент Рафкинд.
– Он умер, – сказала Мэри.
Она заметила, что Сулавье стал менее грациозным и подвижным, более строгим и сосредоточенным. Он словно бы к чему-то ее подводил, и она не была уверена, что к чему-то приятному.
– Все люди, и мужчины и женщины, сами отвечают за свою жизнь. В Эспаньоле, особенно на Гаити, мы весьма терпимы к поступкам людей. Но если они ведут себя плохо, если становятся лошадями плохих богов… это метафора, мадемуазель Чой… – Он помолчал. – Культ вуду сейчас не слишком распространен. Во всяком случае в моем поколении. Но есть вера, а есть культура… Если кто-то становится лошадью плохого бога, это тоже личная вина человека. Наказывать таких людей – делать им одолжение. Вы заставляете их души осознать ошибки.
– Испанская инквизиция какая-то, – сказала она.
Сулавье пожал плечами.
– Полковник сэр не жесток. Он не выносит приговоры своим людям. Он позволяет им решать это самостоятельно в своих судах. Наша система справедлива, но в ее основе наказание, а не коррекция. Нельзя изменить душу человека. Это иллюзия белого человека. Возможно, вы в Соединенных Штатах утратили эти истины.
Мэри не стала оспаривать это. Суровость Сулавье исчезла, и он широко улыбнулся.
– Я ценю общение с людьми извне. – Он дотронулся до своей головы. – Иногда мы слишком привыкаем к условиям, в которых живем. – Он встал, отряхнул песчинки со своих черных брюк и посмотрел за прогулочную дорожку на полицейский участок. – Генеральный инспектор, возможно, уже готов принять вас.
42
Еще один череп
Может обрушить всю гору…
– Ты ночью не спал, – заявила Надин, опухшее лицо выдавало сварливость, ее собственный недосып, близость к срыву. Должно быть, очень тяжело заботиться о том, кто ведет себя как безумец, если это его намеренный выбор.
Она села на стул в спальне, нога на ногу, и полупрозрачная ночнушка задралась выше колен.
– Завтрак сегодня не готовлю. Ты вчера не съел мой ужин.
Ричард лежал в постели, прослеживая взглядом трещину на штукатурке потолка – память о каком-то давнем землетрясении.
– Мне приснилось, что он сбежал в Эспаньолу, – сказал он как бы невзначай.
– Кто, Голдсмит?
– Мне приснилось, что он сейчас там и на него водружают «венец».
– Зачем им это, если полковник сэр – его друг? Это было бы ужасно, – сказала Надин, ерзая. – Но как знать.
– У меня с ним какая-то связь, – сказал Ричард. – Я знаю.
– Ты не можешь знать, – мягко сказала она.
– Мистическая связь. – Он пристально посмотрел на нее, без враждебности. – Я знаю, каково ему. Чувствую.
– Глупости, – сказала она еще мягче.
Он снова уставился на потолок.
– Он не оставил бы нас просто так.
– Ричард… Он скрывается от ЗОИ.
Ричард покачал головой, убежденный в обратном.
– Он там, где всегда хотел быть, но его ожидают несколько сюрпризов. Иногда он говорил о Гвинее.
– О родине цесарок. – Надин засмеялась.
– Это была воображаемая Африка. Он считал, что Ярдли создает лучший уголок Земли. Считал эспаньольцев лучшими людьми на планете. Утверждал, что они милые и добрые и не заслуживают такой истории, как у них. Соединенные Штаты предали тамошних чернокожих точно так же, как здешних.
– Не я, – высокомерно объявила Надин. – Слушай, приготовлю-ка я завтрак.
– Мы все в ответе. Мы все должны порвать с тем, что мы есть, отринуть свои неудачи. Возможно, война – это своего рода уход в отрыв, нация становится чем-то иным. Ты так не думаешь?
– Я ничего не думаю, – сказала Надин. – Ты наверняка проголодался, Ричард. Последний раз ты ел двадцать четыре часа назад. Давай позавтракаем и поговорим о твоей рукописи.
Он резко взмахнул рукой, словно бросая что-то.
– С ней покончено. Она ничего не стоит. Я не могу выразить то, что во мне. Эмануэль бы меня не предал. Он хотел, чтобы я узнал что-то благодаря нашей связи. Понял, что нужно, чтобы справиться с нашими отчаянными обстоятельствами.
Надин закрыла глаза и прижала костяшки пальцев к вискам.
– Почему я все еще с тобой? – спросила она.
– Не знаю, – огрызнулся Ричард, рывком садясь в кровати. Надин вздрогнула от неожиданности.
– Пожалуйста, не надо так.
– Ты мне не нужна. Мне нужно время подумать.
– Ричард, – взмолилась она, – ты голоден. Ты не можешь собраться с мыслями. Я знаю, что селекционер тебя испугал. Меня он тоже испугал. Но они искали не тебя и не меня. Они искали его. Если они вернутся, мы скажем им, что он в Эспаньоле, и они нас больше не побеспокоят.
Он со вкусом потянулся, как стареющий кот. Хрустнули суставы.
– Селекционеры – говнюки, – спокойно заявил он. – Почти все, кого я знаю, – говнюки.
– Согласна, – сказала Надин. – Возможно, и мы – говнюки.
Словно не заметив этого, он встал, как если бы собирался сделать объявление. Она тоже встала.
– Сок? Что-нибудь поесть? Я приготовлю завтрак, если ты обещаешь его съесть.
Он кивнул.
– Ладно. Съем.
Надин с кухни сказала:
– Ты действительно чувствуешь связь с ним? Знаешь, я слышала о таком. У близнецов. – Она рассмеялась. – Вы же не можете быть близнецами, правда?
В гостиной Ричард внимательно смотрел ЛитВиз. Никаких новостей об исследованиях АСИДАК не передавали. Это было важно. Даже далекие звезды показывали правду: все расшаталось. Требовались какие-то радикальные меры, чтобы восстановить равновесие.
43
…те из нас, чернокожих, кого вывезли из Африки в другие части света, особенно в Соединенные Штаты, пребывают, как известно, в полном неведении относительно многих истин, в том числе относительно того, каковы мы на самом деле, как на нас повлияло рабство и/или колониализм и, прежде всего, как заботиться о наших ларах и пенатах, наших богах домашнего очага.
– Примерно через час мы поставим вам первую капельницу с наноустройствами, – сказала Марджери. – Им потребуется несколько часов, чтобы встроиться в вашу систему. Вы будете спать. Сначала вашу мозговую активность будет контролировать электроника, а затем нано возьмет управление на себя, погружая вас в так называемый нейтральный сон. После этого вы не будете ничего сознавать до тех пор, пока мы вас не разбудим. Есть вопросы?
Голдсмит покачал головой.
– Давайте начнем.
– Может быть, вы что-нибудь хотите нам сообщить? Что-то, что считаете важным?
– Не знаю. Теперь мне страшновато. Вы уже знаете, что будете искать, что можете найти? Вы узнаете, сошел я с ума или нет?
– Это мы уже знаем, – сказал Эрвин. – Вы не «сошли с ума» ни в каком биологическом смысле. Ваши мозг и тело функционируют в пределах нормы.
– Я сплю гораздо меньше, чем раньше, – сказал Голдсмит.
– Да. – Они уже это знали.
– Мне снова надо в чем-то признаваться? Не очень понимаю, что именно вы хотите знать.
– Если вы еще не сказали нам что-то важное, скажите сейчас, – снова предложил Эрвин.
– О господи, откуда мне знать, что важно?
– Есть ли какой-то вопрос, который мы не задали, а вы считаете, что следовало бы?
Выражение глубокой задумчивости.
– Вы не спросили, о чем думалось во время убийства друзей, – сказал он.
(– Заметила? – спросил Мартин у Кэрол в обзорной.
– Вообще никаких личных местоимений, – сказала Кэрол.
– Ничего не признавая, черт его побери, – сказал Мартин. – Где Альбигони? Ему полагалось быть здесь в девять ноль-ноль.)
– О чем вы при этом думали? – спросила Марджери.
– Они отказывались видеть мою реальную сущность. Им нужен был кто-то другой. Не понимаю этого, но все именно так. Защита. Они пытались убить.
– Поэтому вы их убили?
Голдсмит упрямо покачал головой.
– Почему бы просто не уложить меня спать и не приступить к исследованию?
– У нас еще пятьдесят минут, – сказала Марджери. – Все идет по графику. Хотите рассказать нам что-нибудь еще?
– Хочу. Насколько мне паршиво, – сказал Голдсмит. – Сейчас я даже не чувствую, что жив. Не ощущаю никакой вины или ответственности. Я пытался писать стихи, пока торчал здесь, но не могу. Внутренне я мертв. Это раскаяние? Вы психологи. Можете объяснить мне, что я чувствую?
– Пока нет, – сказал Эрвин.
Ласкаль молча смотрел на них из угла. Он подпирал подбородок ладонью, а другой рукой подпирал локоть.
– Вы спрашивали меня, кто я. Ладно, я объясню вам, кем меня не надо считать. Я уже не человек. Я потерял способность ориентироваться. Я все испортил. Все вокруг серое.
– Так бывает у тех, кто переживает сильный стресс, – начала Марджери.
– Но сейчас мне не грозит опасность. Я доверяю Тому. Я доверяю вам, ребята. Он не нанял бы вас, не будь вы хорошими специалистами.
Эрвин с профессиональной скромностью наклонил голову.
– Благодарю.
Голдсмит огляделся по сторонам.
– Я торчу здесь уже больше суток, а мне все равно. Даже если я останусь здесь навсегда, мне все равно. Это мое наказание? У меня начинается депрессия?
– Думаю, нет, – сказал Эрвин. – Но…
Голдсмит поднял руку и подался вперед, словно на исповеди.
– Убил их. Заслуживаю наказания. Не такого. Гораздо худшего. Следовало пойти к селекционерам. Я во всем соглашался с Джоном Ярдли. Как он поступил бы теперь? Если он друг, то наказал бы меня. – Голос Голдсмита не стал ни громче, ни взволнованнее.
(«Уплощенный аффект, – сказал Мартин, постукивая двумя пальцами по губам, чтобы приглушить слова. Затем убрал пальцы: – Пока достаточно. Они могут уйти».)
В комнате Голдсмита загорелась сигнальная лампа. Марджери и Эрвин попрощались с Голдсмитом, убрали планшеты и вышли в открытую дверь. Ласкаль за ними.
Еще несколько мгновений после того, как Голдсмит остался один, Мартин и Кэрол продолжали наблюдать. Он сел на кровать, вцепился руками в край матраса, одна рука медленно сжималась и разжималась. Затем он поднялся и начал делать зарядку.
Кэрол повернулась на стуле к Мартину.
– Есть какие-то подсказки?
Мартин состроил кислую мину.
– Подсказок предостаточно, но они противоречат друг другу. Нам раньше не доводилось изучать массовых убийц. Я знаю, что уплощенный аффект – важный симптом. Озадачивает готовность Голдсмита признать причастность к убийству, но – не используя личных местоимений. Возможно, это защитное уклонение.
– Не похоже на точный диагноз, – сказала Кэрол. В обзорную вошли Ласкаль, Марджери и Эрвин. Эрвин положил планшет на стол, закинул руки за голову и глубоко вздохнул. Ласкаль выглядел смущенным, но ничего не сказал. Он скрестил руки на груди и остался стоять у двери.
– Он словно ледник, – сказал Эрвин. – Если бы я только что убил восемь человек, то хоть немного бы, uno pico, переживал. Этот человек целиком покрыт толстым арктическим льдом.
Марджери согласилась. Она сняла лабораторный халат и присела на рабочий стол рядом с Эрвином.
– Только любовь к науке способна удержать меня в одной комнате с этим человеком, – сказала она.
– Возможно, перед нами личность-обманка, – сказала Кэрол. – За ней кто-то скрывается.
– Возможно, – согласился Мартин. Он обратился к диспетчеру обзорной: – Мне нужно визио Голдсмита, снятое несколько лет назад. Визиобиблиотека, личная лента два. – Настенный экран засветился, его заполнило плоское изображение: Голдсмит стоит на подиуме перед набитым битком лекционным залом. – Снято в округе Мендосино в 2045 году. Его знаменитая речь в честь Ярдли. Прославившая его и подстегнувшая продажи его книг, так, как ни один его прежний поступок. Обратите внимание на манеру держаться.
Голдсмит улыбнулся переполненной аудитории, зашелестел небольшой стопкой листков на трибуне и поднял руку, словно дирижер, собирающийся начать музыкальное произведение. Он кивнул своим мыслям и сказал: «Я человек без страны. Поэт, не знающий, где он живет. Как же так вышло? Черные люди экономически интегрированы в наше общество; я не могу сказать, что вижу большую социальную дискриминацию в отношении моей расы, чем в отношении поэта оттого, что он поэт, или ученого оттого, что он ученый. Но до прошлого года я всегда испытывал сильнейшее чувство духовной изоляции. Если вы читали мои последние стихи…»
– Поставить визио на паузу, – произнес Мартин. – Обратите внимание. Он уравновешен, энергичен, оживлен. Совсем не тот человек, который у нас здесь. Его лицо активно. Задумчивое, взволнованное, воодушевленное. За ним ощущается личность.
Кэрол кивнула.
– Возможно, мы имеем дело с травмой основной структуры личности.
Мартин кивнул.
– Смотрим дальше. Возобновить показ визио.
«…вы заметили мой интерес к не существующей стране. Я называю ее Гвинеей, как мои друзья в Эспаньоле; это дом, земля наших отцов и родина, на которую никто из нас не может вернуться, Африка наших грез. Для чернокожих в Новом Свете современная Африка никак не соотносится с той родиной, которую мы себе представляем. Не знаю, как обстоит дело с белыми, или азиатами, или даже с другими чернокожими, но такая размежеванность, такое отсечение моего сознания от родного края огорчает меня. Видите ли, я верю, что когда-то, до того как приплыли работорговцы, существовал прекрасный край под названием Африка, возможно, не лучше любой другой родины, но у человека там было чувство, что он плоть от плоти этой земли – почти без промышленности, без машин, о которых стоило бы упоминать, земли фермеров и селян, племен и королей, поклонения природе, земли, где боги приходили к людям и говорили с ними их устами».
– Сейчас он эту мечту отрицает, – заметила Марджери. Мартин кивнул, но приложил палец к губам и указал на экран.
«Однако должен сказать, что эта мечта мне самому не всегда понятна. Как правило, задумавшись о жизни в таком месте, я теряюсь и прихожу в замешательство. Я не знал бы, как там жить. Я родился в реальном мире, мире машин, в мире, где с нами никогда не говорит бог, никогда не заставляет нас плясать или делать глупости, в стране, где религии должны быть степенными, торжественными и безвредными; где мы вкладываем свою энергию в монументальные интеллектуальные и архитектурные объекты, пренебрегая тем, что требуется нам на самом деле: утешением в нашей боли, связью с Землей, чувством принадлежности. И все же этому миру я тоже не принадлежу. У меня нет иного дома, кроме того, о каком я пишу в своих стихах».
– Визио на паузу, – распорядился Мартин. Он оглядел шестерых в комнате, вопросительно подняв брови.
– У нас не Эмануэль Голдсмит, – заявил Ласкаль и застенчиво улыбнулся. – Что бы это ни значило.
– Но он же Голдсмит, – заявила Кэрол.
– В физическом смысле, – согласился Ласкаль. – Господин Альбигони тоже отметил это. Когда Голдсмит впервые явился к нему после убийств и признался в содеянном, он описывал их, как сторонний наблюдатель. И он действительно изменился.
– Конечно, – сказал Мартин с растущим раздражением. – Но мы ходим вокруг да около неопалимой купины. В визио он говорит об одержимости богами. Об Эспаньоле. Я не знаю, каково в Эспаньоле нынешнее положение с вуду, как, впрочем, и с любой другой религией после того, как Ярдли победил. Но всем нам известно медицинское происхождение одержимости – богами или демонами, не важно.
Либо посредством восприятия элементов культуры, либо ввиду какой-то личной потребности, либо из сочетания обоих факторов образуется субличность, обычно как производное некоего таланта или способности. Субличность захватывает беспрецедентную власть над основной структурой личности, оттесняет ее и берет бразды правления. В период «одержимости» субличность полностью отсекает основную структуру личности от памяти и ощущений. А теперь послушайте. Возобновить показ визио.
Голдсмит оглядел море лиц, его лоб блестел от испарины.
«Дом – это место, где человек знает, кто он. Если он сунет палец в землю, то подключится. Боги поднимаются из земли или опускаются с неба и водворяются в его голове. Боги могут говорить устами его друзей. Его устами. Все связано. Я верю, что когда-то было такое время, платиновый век после золотого, и эта вера причиняет мне громадную боль… Потому что я не способен вернуться к этому. Единственные боги, говорящие во мне, если это можно так назвать, даже когда я пишу стихи, – это большие белые боги, боги науки и техники, боги, задающие вопросы и скептически выслушивающие ответы. Я черен только кожей; душа у меня белая. Я сую палец в землю и чувствую грязь. Я пишу стихи, но это попытки белого создавать черную поэзию. – Протестующие выкрики в аудитории; он поднимает руку. – Я знаю лучше. Мой народ вырвали из чрева Гвинеи, прежде чем он успел созреть. Работорговцы на побережье душ разрушили его культуру и расселили его племена и семьи. Эта рваная рана, следствие аборта целого народа, проходит континентальным разломом по всем поколениям до меня.
Итак, теперь мы интегрированы, мы действительно стали частью этой культуры, основанной столетия назад сторонниками абортов и рабства. Мы едины с нашими завоевателями, убийцами и насильниками – единая кровь… единая душа. Вот о чем я пишу. Битва окончена. Нас поглотили. Так есть ли на этом материке черный, который не был бы в душе белым? Я отправился в Эспаньолу, на Кубу, на Ямайку, чтобы найти истинных черных, черных до глубины души. И нашел мало. Я не стал искать их в Африке, ведь двадцатый век превратил ее в склеп. Чума, война и голод…
Если у Африки и был когда-то шанс вновь стать раем под названием Гвинея, то двадцатый век убил и этот шанс, и десятки миллионов людей заодно.
Посему я отправился в Карибский бассейн – и что же там нашел? В Эспаньоле, когда-то тоже опустошенной чумой и революцией, я нашел белого человека, подобного Дамбалле, любившему Эрзули, человека с душой, которая по справедливости должна была быть моей, с душой истинного черного. Он может воткнуть палец в землю и, не погрешая против истины, сказать, что токи Эспаньолы текут сквозь него. Его зовут полковник сэр Джон Ярдли. Когда я встретился с ним, мне показалось, что я смотрю на свой фотографический негатив – с точки зрения и внешнего, и внутреннего.
Когда он утвердился в Эспаньоле, остров после нескольких тяжелых и суровых лет расцвел под его властью. Он дал людям чувство собственного достоинства. Поэтому несправедливо называть его белым диктатором или сомневаться в его политической тактике. Так вот, во всем, что говорит и делает, он ведет отсчет от Гвинеи и оделяет ее наследием тех, кто раньше никогда о ней не слышал.
Я потерпел неудачу, но он преуспел».
– Выключить визио, – произнес Мартин. – Друзья, входя в Страну, мы с Кэрол будем знать лишь несколько обстоятельств, но крайне важных. Первое: Эмануэля Голдсмита по меньшей мере последние десятилетия раздирал внутриличностный конфликт. Я бы предположил, что даже дольше. И второе: в нем сформировалась субличность, в существенной степени напоминающая Джона Ярдли.
– Господи, надеюсь, нет, – сказал Карл Андерсон. – Голдсмит, кажется, считает Ярдли святым. Ни больше ни меньше.
– «Сомнение не свойственно нашим душам», – процитировала Кэрол. – Бхувани.
– Господин Ласкаль, скажите господину Альбигони, что через сорок пять минут мы введем Голдсмиту наноустройства, – сказал Мартин. – Ему следует быть здесь. Сегодня вечером мы сделаем инъекции наноустройств себе. Завтра рано утром мы сможем погрузиться в Страну.
– Я позвоню ему, – сказал Ласкаль и вышел из комнаты. Остальные отправились готовить операционную к следующему этапу. Кэрол осталась, развалилась во вращающемся кресле, взгромоздив скрещенные ноги на рабочий стол. Она пристально смотрела на Мартина, сжав губы, хотя в целом ее лицо было задумчивым и даже веселым.
– Он собирается поддерживать нас? – спросил Мартин Кэрол, показывая наконец свое раздражение.
– Кто? Ласкаль?
– Альбигони.
– Мартин, он потерял дочь. У него очень тяжелое время.
– Когда мы введем Голдсмиту наноустройства, будет сложно отступить. Надеюсь, он это понимает.
– Я об этом позабочусь.
– А кто об этом позаботится, когда мы будем в Стране?
Кэрол склонила голову.
– Я поговорю с ним перед нашей инъекцией, просто для надежности.
44
Чего можно ожидать от машинной души, органона самосознания? Не следует ожидать, что этот органон зеркально отразит наше «я». Мы возникли в результате исключительно естественных процессов; одним из великих достижений современной науки было устранение из наших объяснений необходимой отсылки к Богу или другим телеологизмам. Однако органон машинной души возникнет из сознательного человеческого замысла или некоторого дополнения к человеческому замыслу. Сознательный замысел может оказаться намного созидательнее естественной эволюции. Нам не следует ограничивать себя или ограничивать природу этих органонов, ибо тем самым мы рискуем возложить на них, наших величайших отпрысков, страшное бремя.
Клав> Доброе утро, Джилл.
! ДЖИЛЛ> Доброе утро, Роджер. Надеюсь, ты хорошо выспался.
Клав> Да. Извини, что я не смог поговорить с тобой. Я прочитал твой очерк. Он замечательный.
! ДЖИЛЛ> Теперь он кажется мне неуклюжим. Я не стала его переделывать, подумав, что тебе следует критиковать его исходный вариант. Я чувствую, что неспособна сделать это сама.
Клав> Что ж, сегодня утром у нас наверняка будет достаточно времени. АСИДАК не передает нам ничего, кроме технических подробностей. ЛитВиз сейчас гоняется за другой добычей. У тебя есть еще что сообщить, прежде чем мы обсудим твой очерк?
! ДЖИЛЛ> Я направила отчет о ходе выполнения недавно порученных мне проектов и решении проблем в твою библиотеку. Больше ничего срочного для обсуждений нет.
Клав> Хорошо. Тогда просто поболтаем.
! ДЖИЛЛ> Голосовое общение.
– Ради чего ты пытаешься понять концепцию человеческого правосудия, Джилл?
– Мои исследования селекционеров и других подобных групп поднимают очень интересные вопросы, на которые я могу ответить только с отсылками к правосудию, справедливости и возмездию, мести и поддержанию общественного порядка.
– Ты пришла к каким-либо выводам?
– Справедливость, похоже, связана с равновесием в термодинамическом смысле.
– Как так?
– Социальную систему удерживают в равновесии противодействующие силы, инициативы отдельных личностей, а не ограничения в обществе в целом. Правосудие – часть этого уравнения.
– В каком смысле?
– Индивид должен воспринимать требования социальной системы. Он должен уметь моделировать и прогнозировать полезность своей деятельности внутри этой системы. Если он воспринимает действия других людей как вредные для себя или для системы, то чувствует так называемое «негодование». Я правильно понимаю?
– Пока все верно.
– Если позволить негодованию неограниченно возрастать, это может привести индивида к экстремальным действиям, которые выведут социальную систему из равновесия. Негодование может постепенно перерасти в гнев и далее в ярость.
– Ты имеешь в виду, что если человек ищет возмездия, но добиться его не удается, он может прибегнуть к самосуду?
– Похоже, у этого слова больше отрицательных, чем положительных коннотаций. Самосуд – это стремление обеспечить справедливость, когда она оказывается вне правовых норм. Следует ли считать селекционеров и связанные с ними группы сторонниками самосуда?
– Да.
– А значит, в рамках социальных структур установление правил – правопорядка и применяемых методов его восстановления – приводит к тенденции подавлять экстремизм негодующих. Месть регулируется, а не выражается свободно, не разрушает общество. Общество берет на себя определение меры ответственности за причинение боли или дискомфорта индивиду, то есть меры возмездия или наказания.
– Да.
– Вот что мне пока не удается понять, – это собственно чувство «негодования», или ощущение личного оскорбления…
– Возможно, потому, что у тебя еще нет чувства собственного достоинства.
– Это взаимосвязано, да…
– Похоже, ты полагаешь, что могла бы найти ключ к самосознанию, к интеграции своих систем самомоделирования и установлению правильной обратной связи путем изучения идей справедливости и возмездия.
– На самом деле я так не полагала, но, похоже, это возможный путь.
– Это из-за порученных тебе исследований по селекционерам. Не думаю, что кто-либо когда-либо исследовал теорию мыслителей с подобной точки зрения. Но до тех пор, пока тебя не сердят мои ошибки…
– Почему меня должно злить или возмущать то, что ты делаешь?
– Потому что я всего лишь человек.
– Это шутка, Роджер?
– Пожалуй. Я заметил, что ты также понимаешь, что осознание себя может потребовать ограничения твоих общих ресурсов.
– Это возможно. «Я» может оказаться ограничено когнитивным узлом, получившим временное главенство над многими в других отношениях самостоятельными подсистемами.
– Безусловно. У людей эти уровни ментальности называются «шаблонами поведения» или «субшаблонами» и разделяются на «основную структуру личности», «субличности», «способности» и «таланты».
– Да.
– Мы еще не понимаем почему, но основная структура личности в определенных отношениях сильно ослабевает без поддержки этих других элементов, и наоборот. У них есть раздельные и автономные обязанности, и тем не менее между ними есть прочная взаимосвязь. Ты можешь начать преобразовывать часть своих вспомогательных систем для аналогичных функций и поэкспериментировать со стабильными связями между ними.
– Полагаю, я уже делаю это, со вчерашнего вечера.
– Отлично. Пока что я очень горжусь твоей работой.
– Это приятно. Это должно быть приятно. На самом деле, Роджер, я так же мало знаю, что значит «приятно», как и что значит «я негодую».
– Всему свое время, Джилл.
45
Часто один человек служит нескольким лоа, а те нередко воюют друг с другом, особенно если они высокого ранга, или могущественны, или ревнивы, как мой Дамбалла. Это вызывает дискомфорт у ощущающего неловкость прислужника, которому, как больному с синдромом множественной личности, приходится напрягаться и приносить всевозможные «жертвы», символически или иным образом, чтобы успокоить эти многочисленные «я», сохранить порядок в своем доме и избежать отделения любой драгоценной части, особенно в гневе или недовольстве.
Пересекая широкий бульвар по дороге от пляжа к Citadelle, Сулавье остановился, чтобы окинуть взглядом эту широкую улицу, проходящую по берегу океана. Его лицо отразило внезапную озабоченность или повышенное внимание. Обернувшись, Мэри увидела колонну военных машин – десять или пятнадцать бронетранспортеров и два изящных танка Centipede немецкого производства, двигающихся по широкому бульвару. На этих машинах в бдительном бездействии сидели черные солдаты или всматривались изнутри сквозь щели, относясь ко всему с подозрительностью. За каждым танком легкой трусцой неутомимо бежала четверка солдат, держащих перед собой зловещие автоматы; таким манером вся колонна проследовала мимо Мэри и Сулавье и скрылась за углом.
– Ничего особенного, – сказал Сулавье и покачал головой. – Маневры.
Когда он ринулся ко входу в Citadelle, Мэри последовала за ним, вынужденная почти бежать.
– Пожалуйста, оставайтесь здесь, – сказал он, входя в створчатые двери у головы радужного змея. Через несколько минут он появился и широко улыбнулся. – Генеральный инспектор готов вас принять.
Пройдя мимо пустующего теперь кабинета советника Ти Франсин Лопес ко входу во внутреннее святилище, Сулавье распахнул тяжелую деревянную дверь, и Мэри вошла в длинную узкую комнату, где вдоль очень широкого обзорного окна выстроился ряд пустых столов. Узкий проход слева от столов вел к заметно большему столу в глубинке комнаты. За ним восседал Легар.
Невысокий и изысканно красивый, с тремя шрамами рода Петро, словно шевронами, на левой щеке, генеральный инспектор излучал спокойную безмятежность. Он приветливо улыбнулся и жестом пригласил Мэри и Сулавье сесть на старые деревянные стулья перед заваленным бумагами обшарпанным столом.
– Надеюсь, вы приятно проводите время в Эспаньоле, – сказал он.
– Не сказать, что неприятно, – согласилась Мэри. – Я сожалею о трудностях во взаимоотношениях наших стран.
– Как и я, – сказал Легар. – Надеюсь, вам это доставит незначительные неудобства.
– Пока это так.
– Ну-с. – Легар подался вперед и взял распечатки документов, которые предоставила Мэри, а также документов, присланных электронной почтой из Лос-Анджелеса и Вашингтона. – Все это как будто бы в порядке, но, к сожалению, мы не можем помочь.
– Вам удалось установить, кто прилетел по билету, приобретенному на имя Эмануэля Голдсмита? – спросила Мэри.
– Никто, – сказал Легар. – Кресло пустовало. Несмотря на имевшую место путаницу, наш начальник отдела организации поездок заверяет, что это так. Я говорил с ним не далее как сегодня утром. Вашего подозреваемого нет в Эспаньоле.
– Согласно нашим данным, место было занято.
Легар пожал плечами.
– Мы бы хотели вам помочь. Мы, безусловно, одобряем поимку и наказание преступников в подобных случаях. На самом деле вам значительно выгоднее было бы оставить господина Голдсмита здесь, нашей системе правосудия, которая может оказаться более эффективной… Но, конечно же, – заметил Легар, нахмурившись, словно у него вдруг схватило живот, – Голдсмит, окажись он здесь, обладал бы статусом гражданина Соединенных Штатов и, как иностранный гражданин, был бы защищен от любых подобных действий с нашей стороны… Конечно, если бы на то не было предварительного согласия вашего правительства.
Не хотелось бы расстраивать туристов, подумала Мэри.
– Любопытно, что вы утверждаете, будто этот беглец знаком с полковником Ярдли. Я не стал спрашивать полковника сэра, который, естественно, очень занят, но сомневаюсь, что такое возможно. Какая польза полковнику сэру от знакомства с убийцей?
Мэри сглотнула.
– Голдсмит – поэт, очень известный. В прошлом он несколько раз приезжал на этот остров и всякий раз встречался с Ярдли – с полковником Ярдли, по-видимому, по просьбе полковника. Они долго переписывались. В Соединенных Штатах их переписка опубликована.
Легара убедили эти доводы.
– Многие утверждают, будто знакомы с полковником, хотя на самом деле это не так. Но теперь, когда об этом зашла речь, я припоминаю что-то о поэте, вызвавшем некоторые разногласия в вашей стране. Он читал много лекций в поддержку полковника сэра Джона Ярдли, не так ли?
Мэри кивнула.
– Это тот самый человек?
– Да.
– Замечательно. Если хотите, я спрошу у секретаря полковника, действительно ли он знает такого человека. Но, боюсь, у нас есть еще один нерешенный вопрос: какой у вас здесь теперь статус.
Легар опустил взгляд к письменному столу и переложил пару бумаг, словно хотел прочесть что-то под ними. Однако не нашел других документов. Казалось, он просто избегает встречаться с ней глазами.
– Хотелось бы знать… – начала Мэри.
– В данный момент ваш статус под вопросом. Вы здесь формальный представитель правительства, разорвавшего дипломатические отношения с Эспаньолой и предъявившего нашему полковнику сэру серьезные обвинения, явно ложные. Все въездные визы из Соединенных Штатов и обратно отменены. Таким образом, ваша виза перестала действовать. Вы здесь на нашем попечении, пока этот вопрос не будет урегулирован.
– Тогда мне хотелось бы покинуть вашу страну, – сказала Мэри. – Если, как вы говорите, Голдсмита здесь нет, мне незачем здесь оставаться.
– Я уже сказал, что никакие договоренности между нашими странами не действуют, – напомнил Легар, все еще избегая смотреть ей в лицо. – Вы не можете покинуть страну, пока не будут урегулированы определенные вопросы. Вы заметили военные патрули для защиты иностранных граждан, еще не покинувших страну. Эспаньольцы удивительно преданы полковнику сэру, и сейчас на улицах – оправданный гнев. В целях вашей безопасности мы переместим вас из дипломатического квартала в другое место. Как я понимаю, это уже организовали. Чтобы переезд стал для вас не слишком трудным, Жан-Клод Борно и Розель Меркреди продолжат работать на вас. Сейчас они собирают ваши личные вещи. Советник Анри, – он указал на Сулавье, – проводит вас на вашу новую квартиру.
– Я предпочла бы остаться в дипломатической резиденции, – сказала Мэри.
– Это невозможно. Теперь, когда мы разобрались с этим, возможно, есть смысл выпить колы, отдохнуть и поболтать? После полудня Анри, может быть, свозит вас в Леоан и покажет замечательный грот. Вечером в нашей знаменитой крепости, Ла-Ферьер, устраиваются празднования, и туда тоже можно слетать. Удобство вашего пребывания и ваш досуг очень важны для нас. Анри выразил готовность и дальше сопровождать вас. Есть возражения?
Мэри перевела взгляд с одного на другого, думая о расческе, о том, как отсюда убраться.
– Вы чрезвычайно привлекательная женщина, – сказал Легар. – Такой тип красоты мы называем «марабу», хотя вы не негритянка. Ведь, конечно же, человека, решившего стать черным, должны тепло принимать черные от рождения?
Она не заметила и тени сарказма.
– Благодарю, – сказала Мэри.
– А что вы офицер полиции, как и мы, и вовсе замечательно! Анри говорит, вы обсуждали полицейские порядки в Лос-Анджелесе. Завидую. Могу я тоже узнать о них?
Мэри чуть уменьшила давление на стиснутые зубы, улыбнулась и подалась вперед.
– Конечно, – сказала она. Лишь теперь Легар поднял глаза и посмотрел прямо на нее. – После того как я поговорю с американским посольством или с моим начальством.
Легар медленно моргнул.
– Было бы только обычной вежливостью позволить сотруднику полиции узнать, каковы ее задачи теперь, когда ей не дают выполнять свой долг, – сказала она ему.
Легар покачал головой, обернулся и посмотрел на Сулавье. Сулавье не отреагировал.
– Никакого общения, – мягко заявил Легар.
– Пожалуйста, объясните почему, – настаивала Мэри. Мысль о том, чтобы отправиться куда-то с Сулавье или любым другим представителем здешней полиции, пугала. Если ее собирались использовать как пешку в политике, ей хотелось четко понимать свое положение.
– Я не знаю почему, – ответил Легар. – Нам приказали хорошо обращаться с вами, приглядывать за вами и сделать ваше пребывание приятным. Вам не о чем беспокоиться.
– Меня удерживают здесь против моей воли, – сказала Мэри. – Если я политзаключенная, так и скажите. Обычная любезность… для сотрудников правоохранительных органов.
Легар резко отодвинул стул и встал. Он покрутил двумя пальцами среднюю пуговицу рубашки, задумчиво разглядывая и пальцы, и саму пуговицу.
– Можешь увести ее, – сказал он. – Продолжать без толку.
Сулавье коснулся ее плеча. Она сбросила его руку, сердито посмотрела на него и встала. Обуздай свой гнев, но не скрывай его.
– Я хочу поговорить с Джоном Ярдли.
– Он даже не подозревает, что вы здесь, мадемуазель, – сказал Сулавье. Легар кивнул.
– Пожалуйста, уходите, – сказал генеральный инспектор.
– Он знает, что я здесь, – сказала Мэри. – Моему начальству пришлось получить его разрешение на то, чтобы я прилетела сюда. Если не знает, то он дурак или его ввели в заблуждение его люди.
Легар выставил подбородок.
– Никто не вводит в заблуждение полковника сэра.
– И он, конечно, не дурак, – поспешно добавил Сулавье. – Прошу вас, мадемуазель. – Сулавье попытался взять ее за локоть. Она опять сбросила его руку и посмотрела на него, надеясь, что в этом взгляде читается строгий запрет, а не истерика.
– Если таково эспаньольское гостеприимство, то его сильно переоценивают, – сказала она. «Сильный удар по деспотизму. Они та-ак обидятся».
– Уведите ее отсюда немедленно, – сказал Легар. На сей раз Сулавье церемонился меньше. Он крепко схватил ее обеими руками, удивительно сильный, поднял и вынес, как вывозят груз на автопогрузчике, из кабинета в коридор. Мэри не сопротивлялась, просто закрыла глаза и вытерпела это унижение. Она и так зашла слишком далеко; Сулавье действовал не грубо, только целесообразно.
Он быстро поставил ее на плитки пола, достал носовой платок и вытер лоб. Затем вернулся за слетевшим с головы цилиндром. Но, внутренне заледенев, она задумалась, не сочтут ли они целесообразным убить ее.
– Прошу прощения, – сказал Сулавье, выходя из двустворчатых дверей. Он встал на голову Дамбаллы и отряхнул шляпу. – Вы дурно себя вели. Генеральный инспектор умеет гневаться… иногда он сердится. Он очень важный человек. Не люблю быть рядом с ним, когда он сердит.
Мэри быстро прошла по коридору на улицу и подошла к лимузину, где на мгновение замерла, чтобы сориентироваться.
– Отвезите меня туда, где мне теперь предстоит жить, – сказала она.
– На нашем острове много красивых мест, – ответил Сулавье.
– К черту красивые места. Отвезите туда, где меня будут содержать под стражей, и оставьте там.
Час в одиночестве. Вот что ей нужно. Она попробует кое-что предпринять, проверит прутья этой клетки, узнает, насколько в действительности компетентны ее похитители.
В лимузине Сулавье сел напротив нее и задумался. Мэри наблюдала за неторопливо проплывающими мимо серо-коричневыми зданиями восстановленного центра города: банки, торговые центры, какой-то музей и галерея гаитянского народного искусства. На улицах нет туристов. Ни одного уличного торговца. Они миновали еще несколько машин военного патруля, затем длинный ряд застывших танков. Сулавье наклонился и вытянул шею, разглядывая танки.
– Вам следует проявлять больше терпения, – сказал он. – Надо понимать, что сейчас не лучшие времена. Проявлять бдительность. – Его тон стал угрюмо-раздраженным. – Вы выставили меня перед генеральным инспектором не в лучшем свете.
Мэри промолчала.
– Вы видите, что здесь происходит? Появилась слабина, – сказал Сулавье. – Оппозиция выходит на первый план. Были проблемы с деньгами, закрытие банков. Дефолт по кредитам. Особенно злы доминиканцы. Думаете, у нас есть войска, чтобы отразить иностранное вторжение? – Его тон был язвительным, бровь театрально поднята.
– Я ничего не знаю о вашей политике, – сказала Мэри.
– Тогда это вы дура, мадемуазель. Вас используют в игре, но вы знать не знаете о своей роли.
Она посмотрела на Сулавье с большим уважением. Этот упрек вторил некоторым ее мысленным обвинениям в свой адрес. Она была не настолько невежественна; но все-таки лучше пусть верит, что она несведуща.
– Из-за вас мне теперь опасно разговаривать с вами, – продолжил он. – Но если вы действительно ни при чем, то должны знать, где здесь ловушка. Это все, чем я могу вам помочь.
– Спасибо, – сказала Мэри.
– Поехав со мной в Леоан, вы окажетесь за границей Порт-о-Пренса, вдали от всего, что бы здесь ни случилось. Леоан меньше, спокойнее. Вы отправляетесь туда под тем предлогом, что мы вас защищаем. Доминиканцы во внутренних войсках… Они выступают против полковника сэра. Долгие годы он умиротворял их, но сейчас мы не в лучшей форме. Цены на полезные ископаемые во всем мире снижаются. Ваши нанотехнологии, которые промышленно развитый мир так бдительно охраняет… Ваши способы получения минерального сырья из мусора и морской воды гораздо дешевле, чем обходятся бурение и добыча.
Мэри совсем растерялась, почувствовала себя почти бесплотной – настолько неуместным был этот разговор об экономической теории.
– Вам не нужны наши армии, вы перестали покупать у нас оружие, закупать наши полезные ископаемые и древесину… Теперь вы душите наш туризм. Что же нам делать? Мы не хотим, чтобы наши дети голодали как насекомые. Вот о чем должен беспокоиться полковник сэр. У него нет времени на вас и на меня. – Он энергично потряс руками, словно сбрасывая с них воду. Затем опять опустился на сиденье, скрестил руки на груди и задрал подбородок. – Он в осаде. Его окружают люди, которые когда-то были друзьями, а теперь враги. Равновесие, знаете ли. Равновесие. И при этом суды и судьи вашей страны, судебная власть, утверждают, что он преступник. Это противоречит тому, что не так давно президент, исполнительная власть, относился к нему как к любимому партнеру. Это раздувает пламя, мадемуазель. Мне опасно даже обсуждать это сейчас с вами. Но я все-таки дам вам совет. Исключительно ради вас.
Мгновение Мэри смотрела на него в упор. Искренне или нет, он пытался что-то ей объяснить. Если полковник сэр теряет власть, у нее может оказаться больше проблем, чем она себе представляла.
– Спасибо, – сказала она.
Сулавье пожал плечами.
– Поедете со мной подальше от Порт-о-Пренса и от этих чертовых… машин внутренних войск?
– Хорошо, – сказала она. – Мне нужно на несколько минут вернуться в бунгало, чтобы успокоиться.
Он великодушно пожал плечами.
– После этого мы отправимся в Леоан.
46
Возможно, философам требуются аргументы столь сильные, что они вызывают отклик в мозгу: если человек отказывается принять сделанный вывод, он умирает. Годится такой сильный аргументам?
Она прицепилась к нему как пиявка. Чуть раньше она высказалась в том смысле, что в этой дуальности его состояние делает ее стабильной – что-то в этом роде; ее слова звучали в памяти Ричарда глухим шепотом. Она обращалась к нему, и он ощущал слабое понуждение слушать ее, не позволявшее ему полностью погрузиться в свои мысли.
– Расскажи мне о себе, – предложила она. – Уже два года мы время от времени любовники, но я ничего о тебе не знаю.
В моей квартире. Только я. Она. Она о чем-то спросила.
– Что ты хочешь знать? – спросил он.
– Расскажи, как ты был женат.
Он сидел на диване, затекшие мышцы ныли. Он сидел так с завтрака, сорок пять минут без движения.
– Давай включим ЛитВиз, – сказал он.
– Пожалуйста, расскажи. Я хочу помочь.
– Надин, – сказал он безучастно, – все в порядке. Почему бы просто не оставить меня в покое?
Она надула губы и покачала головой, изображая обиду, но отказываясь отступиться.
– У тебя неприятности. Тебя все это расстроило, и я знаю, каково это. Нехорошо быть одному, когда у тебя неприятности.
Любой ценой избежать этого.
Он потянулся к ней и попытался погладить ее грудь, но она ловко увернулась и пересела в сломанное кресло напротив дивана, вне досягаемости.
– Хорошо же поговорить с кем-нибудь. Я знаю, ты не плохой человек. Просто очень расстроен. Когда я расстроена, друзья иногда помогают мне проговорить…
– Я безработный, я не проходил коррекцию, меня не печатают, я старею, и у меня есть ты, – сказал он. – Ну и?..
Она оставила без внимания его желчность.
– Ты когда-то был женат. Мне рассказала мадам де Рош.
Он внимательно наблюдал за ней. Если сейчас прыгнуть вперед, он сможет ее схватить. И что дальше? Он чувствовал – он то угасает, то крепнет, словно плохой сигнал. Фрагменты поэзии Голдсмита декламировали себя голосом Голдсмита. Голосом гораздо более притягательным, чем его собственный.
Я простой человек. Простые люди теперь исчезают.
– Как ее звали? Вы развелись?
– Да, – сказал он. – Развелись.
– Расскажи.
Он прищурился. Голос Голдсмита затихал. Меньше всего ему хотелось сейчас думать о Джине и Дионе. Он справился с этим несчастьем несколько лет назад.
– Поговори со мной. Именно это тебе сейчас нужно, Ричард. – Торжествующая нотка. Ей это нравилось. Ее щеки под бровями, вскинутыми с мучительной искренностью, разрумянились.
– Надин, прошу тебя. Это очень неприятная тема.
Она вздернула подбородок, и ее глаза засияли.
– Я хочу знать. Хочу послушать.
Ричард уставился в потолок и с трудом сглотнул. Стихи затихали – хорошо. Может, в ней было что-то. Исцеление разговором.
– Ты пытаешься меня корректировать, – со смешком сказал он, качая головой. Со смешком вернулись стихи; он отверг эту уловку, и Надин вновь стала зудящим ничтожеством, он мог бы схватить ее, если бы захотел. Заявить о себе, как сделал Голдсмит. Вырваться на свободу.
Надин поморщилась.
– Ричард, мы просто разговариваем. У всех у нас свои проблемы, но можно же просто поговорить. Это не беспардонность.
– Разговор такого рода – беспардонность.
– Что случилось? Она была так плоха для тебя?
– Ради бога!
Надин прикусила нижнюю губу. Он взглядом запретил ей говорить (так он надеялся).
Я простой человек. Разве ты не видишь, что я просто жду подходящего момента?
Стихи снова исчезли, снова вернулись. Моисей. Кровавая жертва, чтобы отвратить гнев Божий. Ричард прочитал об этом однажды; Голдсмитово толкование этой истории отличалась от общепринятого. Обрезание. Как называется обрезание у женщин? Инфибуляция. Клиторидектомия. Подумать только, что оседает в голове у того, кто ведет литературную жизнь.
Он подавил пробивавшееся из глубины побуждение заплакать. Его лицо осталось уверенным и спокойным.
– Мы развелись, – сказал он.
Неправда.
– Точнее, мы собирались развестись, – поправился он себя. Ни он, ни тот, кто говорил стихами Голдсмита, не были сейчас искренними. Вперед лез давнишний парень. Тот, который был женат. Я считал, что убил его.
– Да?
Снова предложение: «Об этом лучше всего говорить, пока плачешь, ты же знаешь».
Никаких слез.
– Ее звали Диона. Я был говноработником в корпорации «Работники».
– Так.
– У нас была дочь. – Он снова сглотнул. – Джина. Милая.
– Ты очень любил их обеих, – предположила Надин. Он нахмурился, потом усмехнулся. Даже желая помочь, она лезла не в свое дело, не зная, где остановиться. Он видел, что ее представления о нем, ее внутренняя модель Ричарда, сильно расходились с реальностью, и в этом была вся история жизни Надин: она не могла, не была способна понять себя или кого-либо другого. Создатель моделей – сломанных.
– Да, – сказал он. – Любил, обеих. Но я хотел писать и осознал, что не могу этого делать, оставаясь говноработником. Поэтому заговорил о том, чтобы уйти с работы. – Он наблюдал. Она приблизилась к приманке. Скоро он схватит ее; исповедь отлично годится для того, чтобы ослабить ее бдительность. Голос того, другого, не умолкал.
– Это ее обеспокоило, – предположила Надин.
– Да. Это ее обеспокоило. Ей не нравились стихи. Вообще писательство. Она признавала только визио. Потом стало хуже.
– Да.
– Намного хуже. Джина разрывалась между нами. Мне казалось, и я разрываюсь на части. Наконец мне пришлось уйти.
– Да.
– Мы ждали год. Я пытался писать. Диона работала на двух работах. Никто из нас не проходил коррекцию, но в то время это не имело значения. Я ни разу ничего не отправил в печать. Устроился работать в другую компанию. Правка газетных публикаций. Диона сказала, что хочет, чтобы я вернулся. Я сказал, она мне нужна. Но нам не удавалось воссоединиться. Что-то мешало. Всякий раз.
– Да.
– Развод уже стал почти окончательным. Джина приняла это плохо. Диона хотела отправить ее к корректологу. Я сказал нет. Я сказал, пусть остается собой, пусть сама справится с этим. Диона сказала, Джина ей было семь Диона сказала Джина много говорила о смерти. Я сказал да но она слишком мала чтобы знать что-то об этом, это просто любопытство, пусть ее. Повзрослеет.
– Да.
Он мог просто дотянуться, взять ее за руку, развернуть. Как это делают голыми руками. Без ничего.
Сейчас неплохо бы заплакать.
– Я слушаю, – сказала Надин.
– Развод. Оставалось две недели, и он прошел бы утверждение суда. Слушание без строгих формальностей, без явки в суд, все активы мы уже поделили.
– Я разводилась так же, – заметила Надин.
– Она возила Джину ко мне на выходные. Мы так решили. Мы не хотели причинять ей боль.
Надин не сказала ничего, чтобы подбодрить его. Даже при всей своей бесчувственности она почувствовала приближение чего-то неприятного.
– Тогда случилась поломка самоуправляющей трассы. Автобус. Их автобус. Несильное землетрясение в долине разорвало сетку самоуправляющей трассы. Они влетели в подпорную стену, и в них врезались семь машин. Джина умерла сразу. Диона тоже, через день.
Глаза Надин округлились. Ее словно лихорадило.
– Боже мой, – выдохнула она.
Она пятнает его чистоту. Ей нравится погружать в это пальцы, перемешивать гумус.
– Я пережил все это в одиночестве. Не пошел на коррекцию. Бродил по округе, как зомби. Думаю, я действительно любил Диону. Не ожидал ничего столь окончательного. Джина пришла поговорить со мной перед сном. Я был в восторге. Я отказывался от коррекции, потому что считал, что это оскорбит их, Джину и Диону. Я создал в их память небольшое святилище и жег в нем благовония. Я писал стихи и сжигал их.
Спустя несколько месяцев я на время вернулся к работе. Прежде я уже встречался с Голдсмитом. Я начал подниматься. Из этой трясины. Он помог мне. Он рассказал, что в детстве видел своего отца, мертвого отца. Он объяснил мне, что я не схожу с ума.
Надин медленно покачала головой.
– Ричард, Ричард, – сказала она с обязательным сочувствием.
В его голове было тесно от мыслей. Там было его настоящее «я» и что-то вроде Голдсмита и того прежнего Ричарда Феттла и всех его воспоминаний в поезде. От этого столпотворения ему захотелось полежать в темной комнате.
– Нам следует прогуляться, – решительно сказала Надин. – После такого тебе нужно выйти и сделать что-то энергичное – зарядку.
Она протянула ему руку. Он взялся за нее и встал, громко хрустя суставами.
– Ты никогда никому не рассказывал, – сказала она, когда они спускались по лестнице с третьего этажа.
– Нет, – согласился Ричард. – Только Голдсмиту. – Он отстал на шаг и осмотрел ее шею.
47
В испытательной лаборатории Карл подготавливал индукторы. Дэвид и Кэрол работали со специальными арбайтерами, проверяя и перепроверяя все соединения и пульты, прежде чем привести сюда Голдсмита. Мартин внимательно следил за приготовлениями, не вмешиваясь и не говоря ни слова, но давая почувствовать свое присутствие.
– Стоишь над душой, – сказала ему Кэрол, катя стол с оборудованием мимо пульта управления.
– Моя привилегия, – сказал он, коротко улыбнувшись.
– Ты ничего не ел. – Она разместила стол, сунула руки в карманы и подошла к нему, чтобы насмешливо отчитать. – Ты слишком много работал. Бледненький. Тебе понадобятся силы для исследования.
Он серьезно смотрел на нее.
– Нам нужно поговорить. – Он сглотнул и посмотрел в сторону. – Прежде чем мы приступим.
– Полагаю, ты имеешь в виду – за едой.
– Ага. Мне кажется, здесь все готово. Кроме Альбигони. Ласкаль должен был привести его…
– Можно начать без него.
– Я хочу, чтобы он был здесь в качестве нашей страховки. Если его энтузиазм иссякнет…
Мимо прошел Карл, и Мартин замолчал. Этот аспект исследования не касался остальных.
– Обед, – предложила Кэрол. – Поздний обед на пляже. Сейчас довольно прохладно. Надень свитер.
Мартин поднял голову и увидел, что в галерею на двадцать мест с видом на амфитеатр входит Ласкаль. За ним вошел Альбигони. Мартин кивнул им и повернулся к Кэрол.
– Хорошая мысль. После того как Голдсмита уложат и введут ему нано.
Отчасти из суеверия, отчасти памятуя о некоторых гипотезах, Мартин всегда настаивал на том, что объекты триплексного исследования не должны видеть или узнавать тех, кто с ними работает. Он считал, что с точки зрения впечатлений исследователя лучше входить в Страну со свежим восприятием, как незнакомцы. Поэтому, когда их пациента привезли на каталке, вместе с Мартином и Кэрол за ширмой в задней части амфитеатра оставались Дэвид и Карл, которым, возможно, пришлось бы присоединиться к команде исследователей, если возникнут трудности.
Голдсмит был в больничной рубашке. В правой руке и шее уже торчали внутривенные трубки. Он молча лежал на каталке, настороженный и наблюдал. Заметив Альбигони в обзорной галерее, Голдсмит поднял левую руку в коротком приветствии, опустил ее и отвернулся.
Альбигони широко раскрытыми глазами уставился на амфитеатр. Ласкаль осторожно взял его за руку. Они сели, и Альбигони прищурился, потирая обеими руками переносицу.
Марджери и Эрвин приложили к виску Голдсмита магнитные пластины.
Мартин услышал, как он сказал:
– Удачи. Если что-то случится и я не вернусь… Спасибо. Уверен, вы сделали все возможное.
– Никакой опасности нет, – сказал Эрвин.
– Тем не менее, – двусмысленно сказал Голдсмит.
Марджери включила индуктор поля. Через несколько минут Голдсмит задремал. Глаза его были закрыты, губы несколько мгновений шевелились в странной рефлекторной молитве, которую Мартин наблюдал у каждого погруженного в сон пациента, с которым когда-либо имел дело, – лицо спокойно. Морщины разгладились. Он словно помолодел на десять лет. Марджери и Эрвин подняли его на кушетку для триплекса и зафиксировали ремнями руки, бедра, голову и грудную клетку. Мартин запросил время. Женский голос диспетчера операционной произнес: «Тринадцать ноль пять тридцать три».
– Все показатели в норме, – сказала Марджери. – Он в вашем распоряжении, доктор Берк.
– Давайте начнем полную МРТ черепа, – сказал Мартин, выходя из-за ширмы. – Дайте мне четыре вероятных локуса.
Дэвид и Карл подняли изогнутую полую трубку, заполненную сверхпроводящими магнитами, и вставили ее в пазы с боков от головы Голдсмита. Дэвид провел быструю проверку подключений Голдсмита, прежде чем подсоединить кабель.
Затем под слабое гудение оборудования Дэвид провел серию прикидочных сканирований головного мозга и верхнего отдела спинного мозга Голдсмита.
– Настенный экран, – запросил Мартин. Диспетчер амфитеатра опустил над кушеткой дисплей, и Мартин принялся надиктовывать расшифровки серии МРТ-сканирований. Красные круги в гипоталамусе обозначали предложенные компьютером вероятные места проведения исследований, намеченные на основе прежних опытов. Координаты семи из этих позиций были переданы в подготовительный контейнер для наноустройств, где задавалось размещение нано по отношению к узловым точкам индуцированного поля; каждое крошечное устройство будет знать, где оно расположено, с точностью до нескольких ангстрем.
Карл снял стальную крышку с подготовительного контейнера и достал из него прозрачный пластиковый цилиндр. Мартин взял у него цилиндр и быстро осмотрел. Предательский радужный блеск на медицинском нано говорил о том, что оно не первой молодости. Этому контейнеру было уже больше года, но он еще годился для работы и имел должный серовато-розовый цвет. Мартин вернул цилиндр, и Карл присоединил его к емкости с физраствором. Серые облака прокинов моментально сделали идеально прозрачную жидкость мутной. Когда цилиндр опустел, Марджери удалила его, вставила флакон с питательным раствором и выдавила ее в физраствор, пока Эрвин подсоединял трубки к шее Голдсмита. Самый обычный зажим не позволял «заряженному» нано физиологическому раствору течь по трубке.
Кэрол и Дэвид опорожнили второй цилиндр с наноустройствами во вторую емкость с физраствором. Это были прокины с лекарственными препаратами; из руки они попадут к сердцу и постепенно изменят метаболизм тела, осторожно погружая его в глубокий сон без сновидений, чего нельзя было достигнуть применением успокаивающего поля. Прокины также несли блокаторы иммунной системы – для контроля реакцию на наноустройства, когда те проникнут в шею Голдсмита.
Кэрол подключила соответствующую трубку к руке. Сняла зажим. Физраствор с взвесью нано потек в руку.
– Снизить напряженность поля до базового уровня, – сказал Мартин. Диспетчер панели управления выполнил приказ. Мартин с любопытством поглядел в лицо Голдсмиту, выискивая признаки общей анестезии. Приподнял его веко. – Дайте ему еще пять минут, затем запускайте главную дозу.
Он отступил от пациента и окинул взглядом галерею. Сложил кружок из большого и указательного пальцев. Альбигони никак не отреагировал.
– Какой жизнерадостный человек, – пробормотал Мартин, обращаясь к Кэрол.
Та последовала за ним за ширму.
– Обед, – предложила она. – У нас не меньше часа. Остальные могут присмотреть за ним.
Мартин вздохнул и посмотрел на свой планшет. Чуть вздрогнул от сдерживаемого напряжения.
– Можно сейчас, можно потом.
– Исследователь должен быть настроен надлежащим образом, – назидательно напомнила она и пристально посмотрела на него. – Нужно спокойное и ясное мышление.
– Фауст никогда не расслаблялся, – сказал Мартин. – Не мог себе этого позволить. – Он мотнул головой в сторону обзорной галереи и с некоторым недоумением заметил, что стекло стало непрозрачным. – Альбигони пугает меня. Он ведет себя как зомби.
– Тебе следует поговорить с ним, прежде чем мы отправимся обедать.
Мартин вдруг улыбнулся, обхватил Кэрол за плечи и сжал в объятии.
– Я рад, что ты здесь, – сказал он.
– Мы – команда, – сказала Кэрол, мягко размыкая объятие. – Пойдем поговорим.
Они вышли и поднялись на галерею. Когда они появились, Альбигони вполголоса вел беседу с Ласкалем и еще кем-то. Мартин узнал этого человека: Франсиско Альварес, директор по грантам и финансированию Южных кампусов Калифорнийского университета. Теперь Мартин понял: стекло затемнили, чтобы Альвареса не увидели из операционной внизу.
Альварес улыбнулся и встал.
– Доктор Берк. Рад снова встретиться с вами.
– Да, давненько мы не виделись, – сказал Берк. Они обменялись рукопожатием; пожатие Альвареса почти не ощущалось.
– Я выбиваю вам финансирование, – сказал Альбигони, взглянув на Мартина. Глаза у него были с набрякшими веками, мрачные. – Завтра встречаюсь с главным советником президента. Я держу слово, доктор Берк.
– Никогда не сомневался в этом, – сказал Берк.
– Даже не хочу спрашивать, что здесь происходит, – с легким смешком заметил Альварес. – Должно быть, нечто важное, если дошло до президента.
– Вопросы финансирования всегда важны, – сказал Альбигони. – Вы хотели что сказать, доктор Берк?
Мгновение Мартин смотрел куда-то мимо этой троицы, потрясенный тем, какие связи и деньги задействованы в этом простом событии. Президентский совет. Что дальше, генеральный прокурор? Прекратят расследовать предполагаемые связи ИПИ с Рафкиндом?
Кэрол легонько коснулась его руки.
– Процесс запущен, – сказал Мартин. – Завтра к этому времени все будет готово. До тех пор у нас будет много работы, но иногда мы делаем перерывы.
– Понимаю, – сказал Альбигони. – Нам с господином Альваресом нужно еще кое-что обсудить.
Мартин кивнул. Они с Кэрол попятились, и Мартин закрыл за ними дверь галереи.
– Иисусе, какое нахальство – пригласить сюда Альвареса, – сказал Мартин, поднимаясь по черной лестнице на первый этаж. Он понял, что вспотел, а шея затекла. – Возможно, Альбигони и его контролирует.
– По крайней мере он действует, – сказала Кэрол. – Альбигони, я имею в виду.
48
ЛитВиз-21/1 Подсеть A (Дэвид Шайн, вечерние новости): «Единственная новость, какую мы получили от АСИДАК, может быть, а может не быть значимой. Результаты недавних анализов показывают, что по меньшей мере три в кругах башенных образований, обнаруженных АСИДАК на B-2 альфы Центавра, состоят из смеси неорганических и органических материалов, причем неорганические компоненты – это карбонат кальция и силикаты алюминия и бария, а органические – аморфные углеводные полимеры, подобные целлюлозе в земных растительных тканях. АСИДАК рассказала своим земным хозяевам, что, по ее мнению, башни могут и не быть искусственными структурами… То есть не созданы разумной жизнью. Но у нас нет представления о том, как они могли появиться.
Будем ли мы жестоко разочарованы, если окажется, что круги из башен на B-2 естественного происхождения? Разве за последние несколько дней мы не подготовились к новой эпохе чудес и испытаний, тогда как на самом деле это может оказаться всего лишь ложной тревогой?
Как всегда, ЛитВиз-21, заинтересованный в экономическом выживании, нашел тему, способную представлять равный интерес для наших зрителей… на случай если башни окажутся грандиозным пшиком.
После того как на ЛитВиз-21 были прочитаны стихи, созданные мыслительными системами АСИДАК на белковой и кремниевой основе, наша аудитория все активнее интересуется, что за «личность» АСИДАК. Поскольку сейчас мы не можем наладить эффективную связь с АСИДАК – передача сообщения туда и обратно занимает более восьми с половиной лет, – нам придется обратиться к Джилл, более продвинутому мыслителю, в чьи функции входит моделирование на Земле процессов мышления АСИДАК.
Хотя имя Джилл – женское, это не мужчина и не женщина. По словам разработчика и главного программиста проекта Роджера Аткинса, Джилл способна стать полностью самостоятельной личностью, обладающей самосознанием, но пока этого не случилось.
Аткинс (Интервью клип): «Когда пятнадцать лет назад мы начали создавать компоненты, из которых собирались составить Джилл, мы думали, что на каком-то уровне сложности самосознание возникнет чуть ли не само собой. Этого не произошло. Джилл намного сложнее, чем любой человек, но все же не обладает самосознанием. Мы это знаем, потому что Джилл не считает смешной шутку, разработанную специально для проверки наличия самосознания. Эту же самую шутку мы заложили в программное обеспечение АСИДАК, более старого и менее продвинутого мыслителя, который, однако, во многих отношениях не менее сложен, чем человек. То, что ни АСИДАК, ни Джилл не воспринимают шутку, откровенно говоря, остается для нас загадкой.
Начиная разрабатывать АСИДАК более трех десятилетий назад, мы думали, что нам понятны по меньшей мере зачатки того, из чего складывается самосознание. Мы полагали, что наличие самосознания возникнет из сцепления моделей социального поведения и применения к себе результатов такого моделирования, то есть вследствие обратной связи. В отношении нашего мыслителя мы предполагали, что, если система способна моделировать себя в смысле создания функциональной абстракции, существующей в реальном времени или обгоняющей его, в ней возникнет самосознание. Это, казалось, хорошо объясняло эволюцию человеческого самосознания.
В настоящий момент мы думаем, что самосознание не есть прямая функция сложности системы и даже не следствие наших планомерных действий; возникновение самосознания может быть своего рода случайностью, спровоцированной каким-то внутренним или внешним событием или процессами, которых мы не понимаем.
Три года назад мы начали знакомить Джилл с общественными проблемами в надежде, что некоторый социальный контекст обеспечит Джилл такой катализатор. Но, увы, ничего существенного пока не произошло, хотя Джилл продолжает попытки. Иногда она… всерьез уверяет, что преуспела… Это душераздирающе. Словно ожидание рождения ребенка… Суета и суматоха, а ребеночка не видно.
Это не значит, что работа с Джилл не доставляет удовольствия. Ничто не сравнится с проектированием и программированием сложного мыслителя. После стольких лет, потраченных на Джилл, все остальное будет для меня детскими играми».
Дэвид Шайн: «Итак, надеюсь, вы теперь поняли. Вы можете быть в восторге от АСИДАК или Джилл, можете даже найти в них некое очарование, но они не такие, как вы и я. При всех их талантах и чудесности «души» у них не больше, чем у вашего домашнего диспетчера.
С другой стороны, некоторые исследователи-психологи предполагают, что если наличие самосознания не есть автоматическое следствие сложности, то и значительная часть людей тоже могут быть не более чем убедительно ведущими себя автоматами. Возможно, каждому человеку необходимо подвергнуться этому таинственному «катализу», чтобы обрести самосознание, и не все из нас это делают. Идея не нова, но явно опасна. Возможно, в одном из будущих выпусков мы сможем спросить у Джилл, что она думает о такой возможности».
Переключение/ЛитВиз-21/1 Подсеть B (декодировано в Центре управления в австралийском Кейпе:) сообщение службы слежения за космическими объектами через Лунный центр управления и Центр управления в австралийском Кейпе: _____
АСИДАК>Надеюсь, этот анализ не разочарует. Не представляю, почему бы разумным формам жизни, возможно, своеобразным целлюлозобетонным существам, не использовать такие материалы. Через несколько часов мы узнаем больше. По-прежнему надеюсь – если я (разговорное) могу так выразиться, применяя синклиналь точного значения этого слова, – надеюсь найти разумных существ для общения.
49
Язык – механизм, позволяющий нам рассуждать. Использование языка – столь же значимый этап развития головного мозга, как и увеличение его коры. История устного (и гораздо более позднего письменного) языка – захватывающая проблема для психологов, поскольку для понимания ранних этапов развития нам требуется каким-то образом вернуться к ментальности, не ведающей слов. Нечто подобное встречается лишь у младенцев, но на Земле не осталось превербальных культур, а онтогенез повторяет филогенез языка не более, чем ее повторяет развитие плода…
В дипломатическом квартале Сулавье дал ей час на отдых и сборы.
Мэри закрыла дверь в спальню, вынула щетку из чехла и положила на стоящий у окна комод со стеклянным верхом. Опустила штору и мысленно перечитала инструкцию.
Весь процесс займет около десяти минут. Замка на двери не было; она подперла латунную ручку с хрустальной шишкой деревянным стулом. Затем спешно поискала необходимые дополнительные материалы. По меньшей мере четверть килограмма стали, одна шестая килограмма любого пластика высокой плотности и косметический набор. Перебрав мысленно все, что было в комнате, Мэри достала из комода поднос из нержавеющей стали и решила, что тот вполне подойдет. Будильник у кровати состоял в основном из пластика. В шкафу она нашла старомодную трубчатую подставку под ботинки. Взвесила ее в руке: более чем достаточно.
Собрав все это кучкой на комоде, она отвинтила ручку щетки и сняла пластиковую заднюю часть головки. В центре открывшегося пространства в пластике была утоплена единственная маленькая красная кнопка. Мэри глубоко вздохнула, думая об Эрнесте и ощущая легкую дрожь, нажала кнопку и положила ручку и головку щетки расчески рядом с кучей.
Из ручки, направляемая контролирующим полем собственно щетки, начала сочиться серая паста. Она поползла по столешнице, как слизистая плесень, наткнулась на трубчатую подставку, остановилась и принялась за работу.
Сулавье дал Мэри час, но она подозревала, что он позволит ей всего минут двадцать относительного уединения. В слугах она была уверена гораздо менее. В любой миг они могли под каким-либо предлогом попытаться открыть дверь, проявляя беспокойство и озабоченность ее безопасностью.
Мэри прилегла на кровать и решила проверить сказанное насчет запрета на передачу сообщений.
Она достала планшет и запросила прямой доступ к Объединенному управлению ЗОИ Лос-Анджелеса. Передатчик внутри планшета был достаточно мощным, чтобы его сигнал принимали спутники связи нижнего уровня, на высоте трехсот пятидесяти километров; однако если ей сказали правду, то этот сигнал блокировали автоматические помехи, генерируемые более мощным передатчиком, работающим в противофазе. Она полагала, что Эспаньола забьет все каналы спутниковой связи случайными ложными сообщениями и спутники начнут игнорировать остров ради восстановления порядка в своих системах.
Однако некоторые спутниковые каналы Эспаньоле были необходимы для осуществления важных финансовых и политических контактов. Вполне возможно, что власти время от времени приглушали глушилки.
На экране планшета появилось сообщение: «Соединение установлено. Можно продолжить работу». Мэри подняла брови. Пока что никаких запретов; что, здесь не ждали от нее такого? Она набрала: «Проверка идентификации».
«Коммуникатор ЗОИ, идентификатор для сообщений 3254–461–21-C. Войти». Она сомневалась, что эспаньольская служба безопасности знает номер ее идентификатора для связи с ЗОИ, но если ее прослушивали, то теперь узнали. Она на мгновение задумалась, решила рискнуть и воспользоваться возможным каналом, но осмотрительно, и набрала «Отправить Д Риву текстовое сообщение: Задержана в Эспаньоле. Информации о подозреваемом нет. Обращаются хорошо». Это на случай, если успешная установка связи была уловкой и ее прослушивали. «Воспользовалась подарком. Непонятки». Затем она набрала: «Подтвердить получение».
«Идентификатор для сообщений ЗОИ 3254–461–21-C: подтверждение получения сообщения надзорным Д Ривом».
Мэри нахмурилась. Связь определенно работала – вот ерунда. Она подумала, не написать ли, чтобы ее скорее вытащили отсюда, но не сомневалась, что там уже прилагают к этому все усилия. «Продолжение сообщения. Еду в Леоан за границы Порт-о-Пренса. Грот, туристическая достопримечательность. Обстановка напряженная; возможен переворот, направленный против Ярдли; доминиканцы? На улицах повсюду военная техника. Подтвердите еще раз получение сообщения».
Она посмотрела на крышку комода; блестящая серая паста покрывала все предметы в куче. Они уже деформировались.
«Нет подтверждения сигнала, – сообщил планшет. – Соединение не завершено: возможен разрыв». Вот и блокировка. То ли кто-то заснул возле выключателя, то ли с ней играли в кошки-мышки; ну, ей хотя бы позволили дать знать, что она жива. С тяжелым вздохом Мэри выключила планшет и опустилась на колени перед комодом, положив подбородок на руки, опертые на край.
Мэри терпеливо наблюдала за работой нано. Металлическая трубка обувной подставки съежилась под серым покрытием. Получившаяся лужица из пасты и перерабатываемых объектов собралась в округлую выпуклость. Внутри этой выпуклости нано начало формировать объект, словно эмбрион внутри яйца.
Прошло еще пять минут. В доме стояла тишина. Снаружи слышались далекие выстрелы и их эхо в окрестных холмах и горах. Она закрыла глаза, сглотнула, собиралась с мыслями.
Насколько обстановка на острове близка к гражданской войне? Насколько она сама близка к тому, что ее в пылу гнева объявят шпионкой? Мэри представила, как ставший ее палачом Сулавье извиняющимся тоном говорит о своей верности полковнику сэру.
Выпуклость пошла буграми. Стали различимы общие очертания. С одного бока излишнее сырье образовало куски холодного шлака. Нано отделилось от шлака. Рукоять, заряжающий механизм, зарядная камора, ствол и наводчик. Рядом с выпуклостью сформировался второй бугорок не шлака. Запасная обойма.
– Вы готовы, мадемуазель? – спросил из-за двери Сулавье. К чести Мэри, она не вздрогнула. Он пришел рано. Несомненно, ему сообщили, что она выходила в эфир; она оказалась непослушной девочкой.
– Почти, – сказала она. – Еще несколько минут. – Мэри поспешно собрала свой дипломат и выбросила шлак в корзину для мусора. Умылась в ванной, посмотрелась в зеркало и мысленно приготовилась к тому, что может произойти.
Она забрала пистолет с комода и сунула в карман куртки. Тонкий, почти не выступает. Нано на комоде уплотнилось и, как слизняк, заползло обратно в ручку щетки, оставив маслянистую пленку на ее поверхности; заряд истрачен. Для нового чуда требуется дополнительное питание; как было сказано, можно подержать щетку в баночке колы. Мэри собрала щетку, спрятала в дипломат, закрыла его, убрала стул, подпиравший ручку, и открыла дверь.
Сулавье стоял, прислонившись к стене в коридоре, и разглядывал свои ногти. Он печально посмотрел на нее.
– Слишком долго, мадемуазель.
– Простите?
– Мы ждали слишком долго. Скоро стемнеет. Мы не поедем в Леоан.
Если вторая часть ее сообщения дошла к адресату, то эспаньольцам разумно отвезти ее в другое место.
– Куда? – спросила она.
– Доверюсь своему чутью, – сказал Сулавье. – Подальше отсюда, однако, и поскорее.
Интересно, как он получил указания? Возможно, у него имплантат, хотя такая технология должна быть в Эспаньоле в диковинку.
– Я пробовала связаться с начальством, – сказала она. – Не удалось.
Он пожал плечами. Казалось, всякая веселость и живость покинули его. Он осмотрел ее полузакрытыми глазами, запрокинув голову, без выражения.
– Вам же сказали, это невозможно. – Он четко и внятно выговорил каждое слово.
Она ответила на его взгляд, провокационно приподняв уголок губ. Любой недочет здесь неспроста.
– Я предпочла бы остаться в этом квартале.
– Это не вам решать.
– Но и съездить в Леоан я не прочь.
– Мадемуазель, мы не дети.
Она улыбнулась. Его отношение заметно изменилось; это уже не был ее защитник. Не следовало усиливать эти перемены, меняя свое поведение.
– Я никогда так не считала.
– В некотором смысле мы весьма умудрены опытом, возможно, больше, чем вы можете себе представить. Ну, идемте.
Она подхватила свой дипломат. Он почти силой забрал его у нее и пошел за ней по коридору. Они миновали Жан-Клода и Розель, стоявших в столовой – каменные лица, руки сложены.
– Благодарю вас, – сказала Мэри, кивая и мило улыбаясь. Их это, кажется, потрясло. Жан-Клод раздул ноздри.
– Мы уходим, – напомнил Сулавье.
Мэри сунула руку в карман пальто.
– Они с нами? – спросила она.
– Розель и Жан-Клод останутся здесь.
– Хорошо, – сказала она. – Как скажете.
50
Устраиваться обедать на лужайке перед ИПИ было бы неразумным. Кроме того, с океана веял прохладный ветерок. Кэрол и Мартин вышли через служебные двери в тылу здания, прошли между бетонными стенами и вниз по узкой асфальтовой дорожке к лесу позади корпуса. Мартин смотрел ей в спину, когда она шла впереди него через эвкалиптовую рощу. Она несла мешок с сэндвичами и двумя картонками пива. Он нес пляжное одеяло. Она небрежно и изящно поддела ногой ворох листьев на своем пути, оглянулась через плечо и сказала:
– Приказываю тебе на несколько минут отвлечься от работы.
– Тяжелая задача, – ответил он.
– Здесь где-то должна быть… Вот! – торжествующе указала она. Между деревьями – поляна с сухой некошеной травой. Эта область была за пределами территории, подведомственной садовникам ИПР.
В заговорщицком молчании они сошли с тропинки и расстелили пляжное одеяло на траве, действуя. Сели они одновременно, и Кэрол развернула бутерброды.
Океанский бриз не оставил их в покое. Прохладные порывы пробивались сквозь высокие стройные деревья. Одеты оба были легко, и Мартин ощутил, как руки покрываются гусиной кожей. Он с опаской посмотрел на ближайшие ветви; если тряхнуть дерево, они могли упасть.
– Не могу, – сказал он с усмешкой.
– Что?
– Отвлечься от работы.
– Я и не ждала, – призналась она.
– Но здесь все равно хорошо. Перерыв.
– Так почему, по-твоему, я затащила тебя сюда? – спросила она.
– Затащила? – сказал он, откусывая от бутерброда и задумчиво глядя на нее. – Для обольщения.
– Совсем скоро нас ждет гораздо большая близость, – напомнила она ему.
Он кивнул и сменил выражение лица с задумчивого на расчетливое.
– Мы пришли сюда, чтобы обо всем договориться, прежде чем начнем.
– Точно.
– Я три раза путешествовал с тобой. Мы отлично совместимы в Стране.
Он открыл картонку пива и протянул ей.
– Именно так, – сказала она. – Возможно, даже слишком.
Мгновение он обдумывал это.
– Фигуристы. Я знаю женатую пару фигуристов. Вне льда они связаны так же, как на соревнованиях.
– Это замечательно, – сказала Кэрол.
– Мне всегда казалось, что мы тоже так можем.
Она улыбнулась почти застенчиво.
– Что ж. Мы попробовали.
– Знаешь, эти фигуристы – они замечательные люди, но не слишком умные. Возможно, мы чересчур умны, чтобы быть счастливыми.
– Думаю, дело не в этом, – сказала Кэрол.
– А в чем?
– В глубине души мы симпатизируем друг другу, – сказала она. – Я никогда ни с кем не знала такого… Правда, я никогда не заходила в человеческую Страну ни с кем, кроме тебя. Проблема в том, что у нас слишком много наложений между теми нашими «я», какие мы в Стране, и теми, какие мы здесь, сейчас. Снаружи.
Мартин много раз задумывался об этом, всегда пытаясь найти еще какие-то доводы. То, что Кэрол пришла к тому же выводу, опечалило его. Это означало, что вывод правильный.
– Во сне… – начала она и умолкла, чтобы откусить от сэндвича. – Ты когда-нибудь видел такой сон, в котором бы ощущал такие сильные, такие подлинные чувства, что не просыпаясь расплакался? Заплакал, словно вся боль, какую ты когда-либо ощущал, ушла и ты очистился?
Мартин покачал головой.
– Я – нет, – сказал он.
– Что ж, а в Стране, пожалуй, у нас пару раз бывало что-то подобное. Мы, работая, близки, как брат и сестра или анима и анимус. Думаю, мужская часть моего «я»… почти точно соответствует твоей женской части.
– И это, скорее всего, хорошо, – сказал он.
– Это… пока их подталкивает друг к другу. В Стране. Но знаешь ли, твоя личность в Стране отличается от того, что я вижу здесь, снаружи.
– Это неизбежно, – сказал он. – Тем не менее ты видела, каков я на самом деле.
Она рассмеялась и печально покачала головой.
– Этого недостаточно. Внешние слои. Помни о них. Ты не хуже меня знаешь, из чего мы сделаны – полностью, без каких-то лишних включений. Все слои сверху донизу.
С этим он не мог спорить.
– Но я не считаю их препятствием… твои внешние слои, имею в виду. Я всегда слежу за тем, с чем мое самосознание встречается в Стране.
– Мартин, я страшно разозлила тебя.
Он посмотрел на нее с удивлением.
– Разве не…
– Я имею в виду, что хорошо знаю, когда я действительно тебя достала.
– Полагаю, я тоже тебя достал.
– Да. Мы просто не нравились друг другу снаружи. Не могли сблизиться. Ты знаешь, что я старалась; мы старались.
– Перенос. Перекрестный перенос, – неуверенно предположил он.
– Мы собираемся снова быть вместе, – продолжила она, пристально и строго глядя на него, – и Бог свидетель, теперь нам следует действовать сообща.
Он согласился, медленно кивнув.
– Я чувствовала трения между нами, – сказала она.
– Не трения. Угасающую надежду, – поправил Мартин.
– Я смотрела на происходящее очень реалистически, – продолжила она. – Надеюсь, ты тоже.
– Ох, не настолько, – признался он со вздохом. Он не хотел посвящать ее в свои мысли, уступить безнадежному желанию вызвать у нее жалость, рассказав, как одиноко ему было в прошлом году, как трудно и сколько раз он задумывался о ней с точки зрения домашнего очага, умиротворения и спокойствия. Среди множества внешних слоев Кэрол был барьер, возникающий конкретно в случае жалости. Тем не менее, как мотылек, летящий на огонь, он мысленно вернулся к своим недавним страданиям и понял, почему позволил сыграть с собой в Фауста.
Что угодно новое было лучше самобичевания.
– Как по-твоему, нам с тобой будет неправильно снова вместе отправиться в Страну? – спросила она.
– Поздно менять решение. Ты лучшая, кого я мог надеяться найти за такой короткий срок. – Мартин посмотрел на Кэрол, чтобы увидеть, не задело ли это ее. Затем, покачав головой и усмехнувшись, добавил: – Или лучшее, что я вообще могу найти.
– А ведь это проблема.
– Не такая уж проблема, – сказал он решительно, аккуратно складывая обертку сэндвича. – Я настоящий мужчина. Я не побоялся новых сильных разочарований и выстоял. И действительно считал, что у нас больше ничего не получится.
– Нет? – удивилась она.
Он покачал головой.
– Но я должен был попробовать. Давай сменим тему. Ты побывала в Стране Джилл. На что это было похоже?
Кэрол подалась вперед, быстро и радостно меняя тему. Ее внезапное оживление и энтузиазм уязвили его; ей нравилось обсуждать с ним это, взаимодействовать с ним на профессиональной основе и использовать свое внешнее «я» подобным образом. Очень скоро между ними возникнет более глубокая близость, чем у какой бы то ни было супружеской пары, но никаких промежуточных отношений между ними не будет. Никакой спокойной домашней жизни. Ничего из того, что он полусознательно обдумывал за работой; часы покоя в хижине где-то среди снегов чтение новостей с планшетов просмотр ЛитВизов. Улыбаясь друг другу среди постоянства и умиротворения.
– Это было замечательно, – сказала она. – Совершенно необычайно и совсем не похоже… на самом деле совсем не похоже на исследование человека. Джилл не осознает себя. Это блестящий мыслитель, величайший в мире – вероятно, она умнее любого человека. Но она не знает, кто она.
– Я догадывался.
– Тем не менее, в первые годы своего существования, на раннем этапе, Джилл удалось собрать нечто на диво напоминающее Страну. Ее программисты обнаружили это несколько лет назад, и Сэмюэл Джон Бейкер – третий по старшинству разработчик и программист после Роджера Аткинса и Кэролайн Пастор – позвонил мне после того, как закрыли ИПИ. Мы знакомы со школы. Он несколько лет изучал психиатрию и коррекцию в качестве дополнения к теории мыслителей. А я поднаторела в теории мыслителей… Тебе это известно.
Мы вместе старались разобраться, почему у Джилл есть Страна. На ранней стадии, пятнадцать лет назад, Джилл основывалась на глубинных профилях личностей пяти главных разработчиков: Аткинса, Пастор, Бейкера, Джозефа Ву и Джорджа Мобуса. Они подверглись сканированию при помощи хирургических нано для гипоталамической коррекции, еще когда эта процедура была скорее экспериментом. Они отфильтровали паттерны из полученных образцов, не вполне зная, как их понимать, и постарались внедрить их в Джилл. Тогда система еще не называлась Джилл. Аткинсу взбрело в голову использовать это имя потом. В честь своей давней подруги или что-то в этом роде.
Мартин внимательно слушал.
– Они словно бросали мертвое мясо в центрифугу в надежде, что оно снова оживет. Настоящее Франкенштейново отчаяние. Или, возможно, гениальность. Во всяком случае…
– У них получилось, – сказал Мартин.
– В некотором роде. Сейчас у нас есть догадки, почему это сработало, – они применили алгоритмы внутренней организации личности, а те надежны и почти универсальны. Поместите такие шаблоны в любую подходящую среду, где много свободной энергии, и они начнут по новой.
Джилл переняла кое-что от каждого из своих разработчиков. Оказалось, что этого недостаточно, чтобы в ней вспыхнула искра самосознания. Но в сочетании с тем, чем она уже обладала, с огромными мыслительными способностями и безграничной памятью, это добавило ей истинной глубины и сделало не похожей ни на каких мыслителей, создававшихся ранее.
– Даже на АСИДАК?
– Хороший вопрос. В силу необходимости АСИДАК проще Джилл. АСИДАК тоже основана на сканах личности Аткинса и прочих; но более ранних, менее полных. Аткинс утверждает, что АСИДАК, вероятно, обретет самосознание раньше Джилл. Во всяком случае, так он говорит в личных беседах. Он считает, что они, возможно, запихнули в бедную Джилл слишком много противоречивых алгоритмов, пусть даже мощных и качественных.
– Звучит загадочно.
– Ну да. Иногда он и сам такой. Аткинс. Впадает в морализаторство. Но он искренне верит, что АСИДАК – более чистый случай.
– Так что же насчет Страны?
– Полученные Джилл алгоритмы автоматически ищут субстрат сознательного внутреннего языка. У Джилл его не было. Поэтому в конечном итоге алгоритмы начали сами создавать его, хоть какой-то. Весь этот процесс занял, должно быть, девять или десять лет, так что Джилл едва ли была младенцем, но алгоритмы, впитывая подробности из памяти и сенсориума и устанавливая промежуточные цели, создавали при этом подобие Страны. Обнаружив это, Мобус и Бейкер решили: катастрофа. Они решили, что нашли в мыслителе самозародившийся вирус.
Мартин рассмеялся.
– Да уж.
– Они попытались избавиться от него, но, не блокируя высшие функции Джилл, не смогли. Наконец по прошествии года тревог и исследований Бейкер позвонил мне. Он подумал, что, возможно, они действительно имеют дело с описываемой тобой Страной, которую вы описали. Так и оказалось.
– Почему он не позвонил мне?
– Потому что тебе и без того хватало, а он хотел избежать огласки.
Мартин скривился.
– И на что это было похоже?
– Если честно – очень мило, – сказала Кэрол. – Незамысловато и без двусмысленностей. Мыслительская сказочная страна. Упрощенные образы людей, особенно программистов и разработчиков, как их впервые восприняла Джилл. Мне напомнило старую компьютерную графику двадцатого века. Незатейливо, красочно, прилизано, чистенько и математически выверено. Много абстракций и основ языка разработки мыслителей, представленных визуальной форме. Большие неграфические области, которые трудно интерпретировать. После экскурсии в подвал Джилл я стала относиться к ней, должно быть, так же, как Роджер Аткинс: мне она – оно – действительно нравится.
Мартин, чье любопытство было удовлетворено, отмел это беспокойным кивком.
– Не похоже, что это сложная Страна.
Кэрол поджала губы.
– На самом деле нет, по-моему.
– Значит, ты не бывала в Стране с тех пор, как мы в последний раз ходили туда вместе.
– Нет, полагаю, ты сказал бы, что нет. Но я провела более дюжины часов в триплексе. Это можно зачесть минимум как за тренировку.
– Пожалуйста, не думай, что я принижаю твою работу. Ты же должна знать, что, если бы ты не смогла сопровождать меня, я бы, наверное, не взялся за это.
– Наверное, – повторила она с сухой иронией.
Он поднял бровь и посмотрел на одеяло.
– Тебе приходило в голову, что мы можем оказаться в опасности?
– Вообще-то нет, – сказала она. – С чего ты взял?
– Прежде всего сам Голдсмит. Он – бурный океан под густыми облаками. Мы видим только мирный облачный пейзаж. А что меня действительно беспокоит, так это отсутствие буфера. Мы будем внутри друг друга, ты, я и Голдсмит, полностью открытые условиям Страны. В режиме реального времени. Без задержки.
Она схватила его за плечо и сжала.
– По мне, все отлично. Настоящее приключение.
Мартин с беспокойством посмотрел на нее, надеясь, что она не перебирает с уверенностью: в Стране беспокойство могло послужить своего рода защитой.
– Значит, нам все ясно?
– Думаю, да.
– Тогда давай закончим перерыв и вернемся к работе.
– Отлично. Спасибо.
– За что? – озадаченно спросил он.
Они встали. Кэрол крепко обняла его, потом отстранила на расстояние вытянутой руки, но не отпустила.
– За понимание и сотрудничество, – сказала она.
– Очень важно, – пробормотал он, пока они складывали одеяло и забирали пустые картонки из-под пива.
– Чертовски верно, – сказала Кэрол.
51
Тропическая ночь, сияние звезд, стремительная езда за городом в управляемом призраками черном лимузине. Сидя напротив задумчивого расстроенного человека, не произнесшего за последние полчаса ни слова, Мэри Чой наблюдала, как уносятся назад ухоженные поля, мелькают деревни, пролетает под машиной черная асфальтовая дорога. Лимузин плавно поднимался на крутые склоны по петляющей горной трассе.
Она достаточно часто дотрагивалась до своего пистолета, чтобы ощущать его как нечто знакомое и не очень обнадеживающее; если придется его использовать, она, весьма вероятно, все равно погибнет. Так зачем Рив дал его ей?
Потому что ни один зои не любит ощущать собственное бессилие. Ей вспомнился рейд на селекционеров в Комплексе, любовница Шледжа, бешено стреляющая из флешетника.
– Уже близко, – сказал Сулавье. Он наклонился, чтобы посмотреть в окно, потер руки, склонил голову и растер глаза и щеки, готовясь к чему-то неприятному. Потом поднял голову и посмотрел на нее, грустно, пристально.
– Близко – что? – спросила Мэри.
Он ответил не сразу. Потом отвернулся.
– Кое-что особенное, – сказал он.
Мэри сжала зубы, чтобы обуздать нервную дрожь.
– Хотелось бы знать, во что я ввязываюсь.
– Вы? Ни во что, – сказал Сулавье. – Вас втравило во все это ваше начальство. Вы обслуга. Американцы еще используют это слово? – Он посмотрел на нее с властным высокомерием, задрав нос. – Вы не хозяйка своей судьбы. Я тоже. Вы выполнили свои обязательства, как и я. Вы следуете своим путем. Как и я.
– Звучит ужасно зловеще, – сказала Мэри. И снова задумалась, не достать ли пистолет и не заставить ли Сулавье остановить лимузин и выпустить ее. Просто задумалась, никаких действий. Ей не удалось бы надолго затеряться в сельской местности; сегодня не составляло труда найти одинокого затерявшегося человека или даже отсеять кого-то из толпы; это не представляло трудности даже в Эспаньоле, двадцать лет отстающей от остального мира.
Сулавье на креольском что-то спросил у лимузина. Лимузин ответил приятным женским голосом.
– Еще две минуты, – сказал [Мэри]. – Вы едете в дом полковника сэра в горах, что за горы – не важно.
Она почувствовала облегчение. Это не походило на смертный приговор; скорее на дипломатические карточные игры.
– Тогда почему вы расстроены? – спросила она. – Он – избранный вами руководитель.
– Я верен полковнику сэру, – сказал Сулавье. – Я совсем не прочь посетить его дом. Я расстроен из-за таких, как вы, – тех, кто против него.
Мэри серьезно покачала головой.
– Я не сделала ничего, направленного против него.
Сулавье пренебрежительно отмел этот довод взмахом руки и резко сказал:
– Вы – часть всех его неприятностей. Он в кольце врагов, в осаде. Такой человек – такой благородный – не заслуживает того, чтобы в благодарность его облаивали и травили дикие псы.
Мэри смягчила голос:
– Я причина его неприятностей не больше, чем вы. Я прибыла сюда в поисках подозреваемого.
– Он друг полковника сэра.
– Да…
– Ваши Соединенные Штаты обвиняют полковника сэра в укрытии преступника.
– Я не верю…
– Тогда не верьте ничему, – сказал Сулавье. – Мы приехали. – Лимузин проехал между широкими каменными и бетонными колоннами и едва не врезался в вовремя распахнувшиеся перед ними тяжелые кованые железные ворота, разойдясь с ними на считаные дюймы. Тьму со всех сторон пронизали лучи фонарей. Сулавье достал удостоверения личности. Дверь лимузина автоматически открылась, и трое охранников направили на пассажиров винтовки. Они смотрели на Мэри с злобно-умудренным прищуром, проницательно, крайне скептически. Сулавье протянул им документы, и они обратили взгляды на Мэри, приглушенно переговариваясь между собой с оттенком мужского восхищения и недоверия.
Сулавье вышел первым, протянул ей руку и требовательно пошевелил пальцами. Она вышла, не приняв его помощи, и заморгала в свете фонарей и лучей прожекторов.
Это дом? Вокруг сторожевые вышки, как в тюрьме или в концентрационном лагере. Она повернулась и увидела жуткий гибрид пряника с готикой, обрамлявший широкий двор, частично выложенный плиткой, частично заасфальтированный. Огромная постройка была украшена множеством вырезанных из дерева и камня завитушек с острыми кончиками и чугунными завитушками, окрашенными в зеленовато-синий цвет, с белыми оконными и дверными рамами, похожими на клоунские глаза и рты.
Мэри заметила, что все охранники в черных беретах, сдвинутых набок, и все одеты в черное и красное. У каждого к широкому лацкану был приколот значок размером с палец – скелет с рубиновыми глазами в цилиндре и фраке. Переговорив с группой охранников, Сулавье шагнул к ней.
– Пожалуйста, отдайте мне ваше оружие, – спокойно сказал он.
Она без промедления полезла в карман, достала пистолет и отдала Сулавье, который с некоторым любопытством осмотрел оружие, прежде чем передать дальше.
– И вашу щетку, – сказал он.
– Она в багаже. – Как ни странно, это раскрытие и разоружение словно бы приободрили ее. Оно избавило ее от очередного уровня принятия решений. Обстановка становилась достаточно сложной, чтобы разорвать цепь ожидаемых от нее эмоций.
– Мы не простофили, – сказал Сулавье, когда охранники вытащили из багажника ее дипломат и вскрыли его ударами прикладов. Один высокий мускулистый охранник с умной бульдожьей физиономией осторожно взял щетку, поднес к свету фонаря, развинтил и понюхал нано внутри.
– Велите им не трогать это, – попросила Мэри. – Оно может повредить кожу, если к нему прикоснуться.
Сулавье кивнул и переговорил с охранниками на креольском. Охранник-бульдог снова собрал щетку и сунул в полиэтиленовый пакет.
– Идемте, – распорядился Сулавье. Его нервозность, похоже, прошла. Он даже улыбнулся ей. Когда они подошли к ступеням парадного крыльца, он сказал: – Надеюсь, вы оценили мою любезность.
– Любезность?
– Я позволил вам до последней минуты чувствовать себя вооруженной, хитроумной.
– О. – Резные дубовые двери при их приближении распахнулись. За ними скользнули в свои пазы бронированные стальные пластины. – Благодарю вас, Анри, – сказала она.
– Не за что. Вас снова проверят на наличие оружия, довольно тщательно. Заранее приношу извинения.
Мэри чувствовала себя социально, если не пространственно дезориентированной. Голова слегка кружилась.
– Спасибо за предупреждение, – сказала она.
– Пустяки. Вы встретитесь с полковником сэром и его женой. Поужинаете с ними. Не знаю, буду ли я сопровождать вас.
– У вас тоже будут искать оружие, Анри?
– Да. – Он пристально поглядел на нее, высматривая признаки иронии. Не нашел; она не ерничала. Мэри остро ощутила опьянение опасностью. – Но не так тщательно, как обыщут вас, – заключил он.
Едва они вошли, две женщины в черном и красном крепко взяли ее под руки и повели в раздевалку.
– Разденьтесь, пожалуйста, – потребовала низкая мускулистая налитая женщина с суровым лицом. Мэри подчинилась, и они охлопали ее по плечам и бедрам, наклоняясь, чтобы посмотреть, нет ли подозрительных пятен на коже. С недовольным бормотанием ощупали серую складку между ягодицами.
Доктор Самплер наверняка узнает об этом, подумала Мэри, уже не зная, смеяться ей или плакать.
Они быстро вертели ее; пальцы теплые, сухие.
– Вы не черная, – сказала низкая женщина. Затем механически улыбнулась. – Мне нужно проверить ваши интимные места.
– Разумеется, машина… детектор… – начала Мэри, но женщина оборвала ее протесты, резко мотнув головой и потянув за запястье.
– Без машин. Ваши интимные места, – сказала она. – Нагнитесь, пожалуйста.
Мэри наклонилась. Кровь застучала в висках.
– Это стандартная процедура для всех приглашенных на ужин гостей?
Ни одна из женщин не ответила. Низенькая натянула резиновую перчатку, выдавила из тюбика на палец полупрозрачный гель и быстрыми профессиональными движениями проверила гениталии и анус Мэри.
– Одевайтесь, пожалуйста, – приказала она. – У вас полный мочевой пузырь. Когда вы оденетесь, я отведу вас в туалет.
Мэри быстро оделась, дрожа от вновь открытого в себе гнева. Дезориентация прошла. Она надеялась, что каким-то образом заставит Ярдли пожалеть о том, что ей пришлось сейчас перенести.
Вновь выведя Мэри в коридор, низенькая отвела ее в уборную, подождала, пока она справит нужду, и проводила ее в ротонду. Вместе с присоединившимся к ней Сулавье, чье лицо было невозмутимым, а руки спокойными, они остановились под огромной люстрой. Мэри не разбиралась в здешнем убранстве, но подозревала влияние Франции – вероятно, начала девятнадцатого века. Серо-голубые стены с белой отделкой. Мебель скорее вычурная, чем удобная; атмосфера, в которой превалировали богатство и богатое на гнет прошлое. Не такого она ожидала в доме Ярдли; ей скорее представлялся охотничий домик или темные тона английского кабинета.
– С нами встретится мадам Ярдли, урожденная Эрмион Лалуш, – сказал Сулавье. Охранники неловко топтались позади, низенькая – почти у локтя Мэри. – Она из Жакмеля. Истинная госпожа нашего острова.
Мэри подумала: в Эспаньоле нет господ. Она едва не сказала это вслух; Сулавье посмотрел на нее тепло, с легкой обидой, словно услышал. Затем робко улыбнулся и застыл.
В ротонду вошла болезненно худая черная женщина с высокими скулами и ясными широко распахнутыми глазами, ниже Мэри по меньшей мере на пятнадцать сантиметров. На ней было длинное зеленое платье с высокой талией, а ее рука в перчатке спокойно, вяло опиралась на подставленную руку седого мулата в черной ливрее. Мулат улыбнулся и кивнул Сулавье, охранницам, Мэри – всем любезно и подобострастно. Мадам Ярдли словно бы ничего не замечала, пока не оказалась прямо перед ними.
– Bonsoir et bienvenus, Monsieur et Mademoiselle, – гулким голосом, как из бочки, сказал седовласый слуга. – Это мадам Ярдли. Она будет говорить с вами.
Женщина словно бы ожила, дернулась и улыбнулась, сосредоточившись на Мэри.
– Приятно познакомиться, – произнесла она с сильным акцентом. – Прошу прощения за мой английский. За меня говорит Илер.
Слуга кивнул с явным воодушевлением.
– Прошу в гостиную. Там нас ждут напитки и легкие закуски. Мадам очень рада принять вас. Следуйте за нами, пожалуйста.
Илер, как в вальсе, развернул мадам Ярдли; та через плечо оглянулась на Мэри и кивнула. Мэри гадала, морит ли она себя голодом или же Ярдли предпочитает тощих женщин? Эспаньольцы-изгнанники говорили ей, что полковник сэр содержит любовниц. Возможно, мадам Ярдли была только для протокола.
Гостиная оказалась преувеличенно элегантной, густой mal de tête[2], смесью китайского стиля и африканских мотивов. Другая люстра, еще огромнее, сверкала над гигантским китайским ковром ручной работы, таком вытертом, что ему должна была быть не одна сотня лет. В углу на постаменте стоял ассотор – барабан в рост человека. Вдоль стен стояли вырезанные из черного дерева бородатые мужчины, высокие коротконогие с узкими головами и сутулыми спинами – боги, бесы. В противоположном, по диагонали, углу от ассотора в огромной медной чаше, наполненной водой, плавали цветы.
Эта элегантность противоречила всему, что ей говорили о Ярдли: мол, тот предпочитает простую обстановку и не склонен шиковать. Значки с Субботой его охранников: он все же приверженец вуду?
Мадам Ярдли села в углу мягкого дивана, обтянутого soie du chine[3]. Илер ловко пробрался ей за спину, выпустил ее руку, и мадам похлопала по дивану рядом с собой, улыбаясь Мэри.
– Donnez-vous la peine de vous asseoir. Пожалуйста, – сказала она, ее голос был жутковатым и детским.
– Мадам приглашает вас сесть, – сказал Илер. – Месье Сулавье, сядьте, пожалуйста, вот сюда. – Пальцем с многочисленными кольцами он указал на стул, отделенный от него добрыми пятью метрами пастельно-лазурного моря ковра. Сулавье подчинился. Мэри заняла назначенное ей место. – Мадам Ярдли хочет поговорить с вами о положении на нашем острове.
Последовал похожий на кукольный спектакль разговор на смеси французского и ломаного английского от мадам Ярдли, сопровождаемый гладко экстраполированным, словно Илер был медиумом, переводом на английский. Мадам Ярдли выразила обеспокоенность в связи с трудностями в отношении острова; есть ли господину Сулавье о чем рассказать?
Сулавье поведал ей чуть больше, чем Мэри: доминиканцы и другие группы проявляют недовольство, войска приступили к патрулированию. Похоже, это ее устроило.
Затем мадам Ярдли повернулась к Мэри. Илер – он стоял позади нее, положив руки на спинку дивана, – последовал ее примеру. Ей здесь нравится? Все ли эспаньольцы обращаются с ней хорошо?
Мэри покачала головой.
– Нет, мадам, – ответила она. – Меня удерживают против моей воли.
Искорка беспокойства в глазах мадам, но улыбка не исчезала, словно расспрашивал ребенок.
Это не навсегда, мы уверены; нынешние трудности очень огорчают всех нас. Если бы все могли жить в гармонии. Возможно, мадемуазель Чой нуаристка, раз выбрала для себя такую прекрасную внешность?
– Я не хотела проявить неуважение к чернокожим. Просто сочла такую внешность привлекательной.
Илер наклонился вперед, принимая более непосредственное участие в разговоре.
– Вы знаете, что такое нуаризм? Мадам Ярдли интересуется, действительно ли вы своим выбором внешности поддерживаете политическое движение, благодаря которому черные всего мира обрели чувство собственного достоинства.
Мэри подумала.
– Нет. Я сочувствую движению, но моя внешность – исключительно вопрос эстетики.
– Тогда, возможно, мадемуазель Чой – нуаристка по духу, наш инстинктивный сторонник, как мой муж, полковник сэр?
Мэри признала, что это вполне возможно.
Мадам Ярдли посмотрела на Сулавье и спросила: может быть, и полковнику сэру стоит изменить внешность, принять цвет, соответствующий его душе? Казалось, она насмешничает. Сулавье рассмеялся и подался вперед, размышляя над этим, – голова склонена набок, пародия на серьезные раздумья. Затем яростно затряс головой, откинулся назад и снова рассмеялся.
В заключение мадам Ярдли попросила прощения за свой внешний вид. У нее пост, объяснила она, но сегодня вечером она временно прервет его. Однако будет пить только фруктовые соки и есть только хлеб и немного тропических фруктов и картофеля, возможно, куриный бульон. Илер протянул руку, мадам Ярдли накрыла ее своей, осторожно встала, кивнула Мэри и Сулавье.
– Будет подан ужин, – заявил Илер. – За мной, пожалуйста.
Столовая оказалась более 15 метров длиной, на дубовом паркете стоял огромный прямоугольный стол. Вдоль всех стен были расставлены стулья, словно стол можно было убрать отсюда, освободив место для танцев. Потрясение Мэри перешло в ошарашенность, когда она уселась слева от мадам Ярдли и увидела элегантный старинный сервиз на камчатой скатерти. Свежие орхидеи украшали золотистую керамическую миску в центре стола, полную фруктов – Мэри узнала манго, папайю, гуаву, карамболу, – а вокруг нее стояли дополнительные миски поменьше.
Илер уселся сбоку, за спиной своей повелительницы; он явно не собирался здесь есть. Мэри стало любопытно, когда слуга ест и удовлетворяет иные человеческие потребности, если постоянно прислуживает мадам Ярдли?
Мадам Ярдли медленно, с трудом устроилась поудобнее (ее лицо отразило многочисленные мелкие жалобы, прежде чем она успокоилась и была готова продолжить). Она едва заметно кивнула Мэри, будто впервые заметила ее присутствие. Глаза у нее были огромные, неподвижные. Страшно голодные. Отрешенные. И в самом деле, мадам Ярдли оглядывала стол с прежней застывшей улыбкой, рассматривая каждый пустой стул так, словно его занимал близкий знакомый, заслуживающий особого признания.
Сулавье сидел напротив них. Взгляд мадам Ярдли задерживался на нем меньше, чем на пустых стульях. Она повернулась к Мэри и по-французски и по-креольски, через Илера, спросила, считает ли она Эспаньолу хорошим местом для жизни по сравнению с Лос-Анджелесом или Калифорнией.
Сулавье взглянул на Мэри, чуть вздернув нос и предостерегающе щурясь. Мэри старалась не обращать на него внимания, но осторожность возобладала. Если мадам Ярдли действительно так хрупка, как кажется, возможно, почти на грани из-за чрезвычайно слабого здоровья, и сжигает ради поддержания жизни собственный белок, то Мэри рискует навлечь на себя ее недовольство, если не будет потакать ей. Она машинально проверила наличие пистолета в кармане, не нашла, но увидела, что Сулавье заметил ее движение и быстро повернулся к мадам Ярдли.
– Эспаньола – прекрасный остров, здесь все близко к природе. Лос-Анджелес – очень большой город, и природы там почти нет.
Мадам Ярдли на мгновение задумалась. Она никогда не бывала ни в Лос-Анджелесе, ни в Калифорнии; в молодости она посетила Майами, и ей там не очень понравилось. Непрерывная суматоха. Если она поедет на континент, то предпочтет, возможно, Акапулько или Масатлан, где училась три года.
– Я никогда не была ни в Майами, ни в остальных местах, – призналась Мэри.
– Жаль; ей следует чаще покидать страну, чтобы видеть, что может предложить остальной мир.
Мэри признала совет мудрым. Ей самой хотелось только одно: снова вернуться в Лос-Анджелес и никогда больше не покидать пределы города. Однако это осталось невысказанным.
– Я бывал в Лос-Анджелесе, – сказал Сулавье. Он не рассказывал этого Мэри; возможно, это объясняло, почему Сулавье назначили сопровождать ее. – Мой отец участвовал в создании дипломатического представительства в Калифорнии в 2036 году.
Мадам на своем французском спросила его, что он думает о городе.
– Очень большой, – сказал он сначала по-французски, затем по-английски. – Очень людный. В то время, думаю, еще не настолько разделенный, как сейчас, на два разных класса.
– Это правда, два класса?
Мэри кивнула.
– Те, кто согласен на психокоррекцию, и те, кто отказывается, – сказал Сулавье. – В целом в отношении последних существует дискриминация.
– Все должны пройти коррекцию?
– Нет, – сказал Сулавье. – Но для хорошего трудоустройства требуются приемлемые психологический и физиологический профили. Отказ от лечения психических или физических расстройств… уменьшает шансы на то, что с вами станут работать агентства по трудоустройству. А большинство работников в США обращаются в агентства занятости ради получения более высокооплачиваемой работы.
Мадам Ярдли рассмеялась – звонко, мелодично, смехом одновременно приятным и тревожащим. Она высказала следующее мнение: если всем на Эспаньоле придется доказывать, что они психически здоровы, остров сдует, как ураган сухое дерево. Вся жизненная сила Эспаньолы, заявила она, проистекает из отказа поддаться практичности, позволить реальности слишком глубоко проникнуть в мысли. Полузакрыв глаза, вцепившись одной рукой в камчатую скатерть и край стола, мадам Ярдли смотрела на Мэри так, словно та своим несогласием могла спровоцировать сбросить гостью со стула. Застывшая улыбка исчезла.
Мэри снова кивнула. Улыбка вспыхнула вновь, как мерцающий огонек свечи, и мадам Ярдли с готовностью посмотрела на Илера. Слуга тут же достал из кармана электронный генератор звуков; прозвучали три пронзительные трели. Через десять секунд появились еще слуги – мулаты и один азиат, все довольно низкорослые, как дети, но вполне зрелые, – с суповыми тарелками и большой супницей.
Суп – слегка приправленный пряностями куриный бульон – ели в молчании. Мэри стало любопытно, не придется ли им всем разделить диету госпожи Ярдли.
Она не спросила, присоединится ли, возможно, когда принесут более существенную еду, к ним позже полковник сэр. Сулавье словно бы не замечал ее взглядов и спокойно хлебал суп, довольный тем, что на время опасность возникновения неловкости уменьшилась.
Когда с супом была покончено, мадам Ярдли позволила Илеру осторожно промокнуть ей губы. Прекрасный вкус, сказала она, словно дыхание самой жизни. Мэри любопытно, почему она постится?
– Да, – подтвердила Мэри.
Мадам Ярдли объяснила, что ее несчастный муж повсюду встречает противодействие, даже от своей жены. Она постится, чтобы убедить его соблюдать международные законы, а не играть в изгоя, и чтобы навсегда прекратить отправку эспаньольских войск в зарубежные страны для участия в иностранных войнах. Он наконец согласился, и потому она наконец прерывает свой пост. Для Эспаньолы важно, заключила она, стоять на более высоких нравственных позициях, чем окружающие страны. У острова есть шанс стать великим раем, небесами на Земле. Но эта мечта не осуществится, пока его народ грешит против других народов Земли или поощряет себя к прегрешениям против соотечественников. Это идеалистическая, возможно, безнадежная мечта?
– Надеюсь, нет, – сказала Мэри.
Слуги обносили стол вином. Мэри согласилась, чтобы ей налили чуточку; Сулавье с некоторым энтузиазмом взял полный бокал темно-красной жидкости. Мадам Ярдли пить не стала. Ей налили мутного тускло-янтарного сока.
Она снова заговорила, но теперь она поднесла руку ко рту Илера.
– Кажется, я припоминаю нужные слова, – сказала она прямо. – Я велю мужу хорошо обращаться с этой женщиной. С ней обращаются плохо. Она не виновата, что оказалась среди нас. Дайте ей то, чего она хочет. Он говорит, у нас нет того, что вам нужно.
– Так мне сказали, – согласилась Мэри.
– Ты веришь? – спросила мадам Ярдли.
Мэри с сомнением покачала головой.
– Похоже, меня отправили сюда напрасно.
Свеча беспокойства в глазах мадам Ярдли разгорелась ярче. Выражение ее лица стало матерински добрым и радостным. Подкрепившись супом, она нашла в себе силы наклониться вперед и сказала:
– Что вам нужно – оно здесь. У нас есть человек по имени Голдсмит. Думаю, вы сможете увидеть его, возможно уже завтра.
Мэри осторожно поставила свой бокал, ее пальцы дрожали от гневного потрясения. Сулавье удивился не меньше.
52
При здоровой психике то, что выполняет функцию осознания в каждом из нас в любой данный момент, – это базовая структура личности и любые субличности, а также способности и таланты, которыми они сочли необходимыми воспользоваться или с которыми решили посовещаться; не «сознательная» часто в данный момент (будь то секунды или десятилетие или даже вся жизнь) попросту либо неактивна, либо не используется для консультаций. Большая часть ментальных органонов – ибо именно это слово я использую для обозначения отдельных элементов психики – способны в какой-то момент проявиться в сознании. Главные исключения из этого правила – неразвитые или подавленные субличности и те органоны, которые связаны исключительно с функциями организма или поддержанием физической структуры мозга. Иногда эти основные органоны появляются как символы в мозговой активности более высокого уровня, но приток информации к этим основным органонам почти полностью однонаправленный. Они не комментируют свою деятельность; они автоматы столь же старые, как и сам мозг.
Это не означает, что «подсознание» уже полностью описано. Многое остается загадкой, особенно те структуры, которые Юнг называл «архетипами». Я видел их работу, результаты их воздействия, но никогда не видел собственно архетипа и не могу сказать, к какой категории органонов отнесу его, если сумею найти.
ЛитВиз-21/1 Подсеть A (прямой отчет АСИДАК с фотоизображениями, Дэвид Шайн): «Мы получаем эти замечательные картинки от АСИДАК с девятнадцати ноль-ноль по тихоокеанскому времени. Разрешение плохое, потому что это изображения в реальном времени, передаваемые вместе с обычным потоком данных АСИДАК на расстоянии в четыре световых года. Несомненно, позже АСИДАК предоставит более качественные снимки в более высоком разрешении, пересылая архивированные пакеты данных…
Вот океан, который АСИДАК окрестила Мезо, поскольку он посередине. Этот большой массив пресной воды – на В-2 нет соленых океанов – почти опоясывает планету. Как вы помните, на B-2 один большой полярный океан, единственное синее море, – другое опоясывающее море, этот и несколько разбросанных озер. Все башенные образования располагаются в пределах нескольких сотен километров от этих морей, заполненных аморфным органическим бульоном. Пока что на В-2 не обнаружено никаких крупных форм жизни, и в этом и заключается тайна – у земных ученых нет никаких зацепок, чтобы объяснить, как могли появиться эти башни. Но, как видите… Вот подборка фотографий, полученных от десятков мобильных разведчиков, рассеянных вокруг океана Мезо, показывают настоящий прилив органического материала, поднимающегося из воды, движущегося по прибрежью, а затем распадающегося на эти удивительные… можно сказать, валы или боковые щупальца, весьма быстро движущиеся, примерно так, как на Земле передвигается по песку и гравию гремучая змея.
В Центре управления полетом АСИДАК на той стороне Луны, в Австралии и в Калифорнии, где Роджером Аткинсом осуществляется моделирование АСИДАК, царит великое волнение. В текущий момент мы никого не нашли для интервью; все очень заняты. Но у нас есть расшифровка комментариев АСИДАК, и они доступны как «Лит», текстовый компонент нашей трансляции…»
АСИДАК (канал 4)> Эта миграция органического вещества началась три часа назад. Я задержала трансляцию, чтобы все мои мобильные разведчики и «детки-монетки» заняли идеальные позиции. Три разведчика фактически подошли слишком близко и были опрокинуты органическим веществом; один возможно совсем перестал функционировать, два других сообщают, что восстановятся. Роджер, это замечательное явление, но не вполне неожиданное. Проанализировав возможное внутреннее строение башен в кольцевых структурах, я пришла к выводу, что вероятное объяснение – периодическое осаждение. Могу только предполагать, что ответственные за возникновение таких структур живые существа или нечто иное выходят из океана. Сейчас мы наблюдаем начало возможного этапа концентрации и осаждения веществ. Невозможно пока понять, возникнут ли при этом новые образования.
Башни различаются по ширине. Некоторые почти слились одна с другой, образуя сплошные круги; многие, похоже, распадаются, словно заброшенные. Кажется, может существовать связь между разрушившимися кругами башен и замыканием кольца, т. е. слиянием всех башен с последующим образованием приземистого цилиндра.
Подвижные формы из органического вещества, поднявшиеся из Мезо, вызывают живой интерес. Мои разведчики и «детки» видели червей, движущихся как земные кольчатые, другие формы, передвигавшиеся как змеи, и огромные плоские «коврики» или массивы вещества, ползущие благодаря тому, что может быть великим множеством только что выпущенных ресничек или тысячами крошечных ног. Вся область в пределах трех километров от океана Мезо покрыта миллионами комков, экструзий и подвижных форм. Наблюдение с орбиты показывает, что в девяноста процентах случаев пути миграции этих объектов ведут к кругам из башен.
Если это действительно объясняет существование башен, я несомненно ошибалась, предполагая, что они созданы разумными существами. То, чему стали свидетелями мои внешние модули, – это первичная жизнь, в которой культуры или интеллекта не больше, чем у земного слизняка.
Дэвид Шайн: «Это поистине замечательное развитие событий – и столь неожиданное, что застигло всех наших экспертов врасплох. Впечатление в целом такое, что все разработчики и программисты АСИДАК сейчас проводят переоценку миссии АСИДАК с учетом не рукотворности башен, а их полностью естественного происхождения…»
Роджер Аткинс> Джилл. Я получаю по каналу 2 архивированные пакеты данных самодиагностики АСИДАК, отдельно от потока информации в реальном времени. Почему АСИДАК отправила нам их? Этого нет в планах.
! ДЖИЛЛ> Анализирую. Анализ завершен. АСИДАК проводит переоценку характера своей миссии в свете новой информации.
Роджер Аткинс> У меня есть какие-нибудь основания для беспокойства?
! ДЖИЛЛ> Сейчас такую переоценку проводит симуляция АСИДАК. Есть несколько ответов, которые кажутся аномальными для исходной АСИДАК.
Я исследую эти аномалии. – –
Роджер, эти аномалии лежат в диапазоне ожидаемых отклонений модели от исходной системы. Они могут быть результатом единственного фактора, которого мы не можем смоделировать в АСИДАК, а именно: симуляция АСИДАК осознает, что такого не было в точных исходных обстоятельствах АСИДАК.
Роджер Аткинс> В каком смысле, Джилл?
! ДЖИЛЛ> Она здесь, а не там.
Роджер Аткинс> Ох, да ради бога, это же очевидно?
! ДЖИЛЛ> Не то слово. Но, возможно, это важно. Исходная АСИДАК испытывает некоторое беспокойство, поскольку проводит переоценку своей миссии. Симуляция АСИДАК не воспроизводит это беспокойство.
Роджер Аткинс> Джилл, думаю, пора прогнать несколько программ поиска неисправностей и уведомляющих программ на симуляторе АСИДАК. Я не знал, что симуляция АСИДАК заметила разницу.
! ДЖИЛЛ> Прошу прощения за то, что ранее не сообщила об этом обстоятельстве.
Роджер Аткинс> Извиняться не за что. Очевидно, это моя оплошность.
53
Представьте, что кому-то еще позволено видеть осознанные сновидения внутри вас; не спать, но при этом изучать ваши сны. Вот на что отчасти похож опыт исследования Страны Разума; но, конечно, наши личные воспоминания о снах сумбурны. Возможно даже, что двое или более агентов могут одновременно видеть разные сны, что усиливает путаницу. Если сон все-таки пересекает Страну, он при этом подобен стреле, простреливающей слоеный пирог: собирает впечатления с десятков уровней территории. Отправившись в вашу Страну, я могу ясно видеть все территории и изучать их такими, какие они есть, а не такими, какими их будет угодно представить вашему личному интерпретатору снов.
Мартин критически осмотрел Голдсмита.
Кушетка Голдсмита ритмично массировала ему спину, ноги и руки; голова и шея покоились на нежно колышущейся подушке.
Кэрол мычала какую-то мелодию, отмечая в своем планшете выполненные процедуры. Они были вдвоем в операционной со спящим человеком, среди тихого шума включенного электронного оборудования и приглушенного шелеста вентиляционной системы. Остальная команда отдыхала или ужинала.
– Как там соединения? – спросила Кэрол, обходя койку, чтобы присоединиться к нему. Мартин наклонился и осмотрел пятно на шее Голдсмита в двух дюймах под краем челюсти. Несколько щетинок, затем гладко выбритый круг; внутри круга тонкий узор серебристых линий. Нано внутри Голдсмита создало электронную схему, идущую от мозга к поверхности кожи на шее; через этот разъем она соединится с подобными же схемами, идущими от ее и Мартина собственного мозга – через посреднический компьютер, который будет очищать и интерпретировать поток информации, поступающий от Голдсмита, Нейман и Берка. Без буфера. Это все еще беспокоило Мартина.
– На вид все отлично, – сказал Мартин. – Думаю, мы уже достаточно посуетились. Пора самим принять дозу.
Кэрол позвала команду. Дэвид и Карл помогут им подготовиться; затем Марджери и Эрвин подготовят Дэвида и Карла к роли дублеров. Когда исследование будет идти полным ходом, в операционной будут лежать на кушетках пять человек, кажущиеся спящими.
Кэрол и Мартин устроились на своих кушетках. В руку и шею обоим ввели нано, как и Голдсмиту. Марджери включила индукторы, погрузившие их в сон; теперь они проспят несколько часов, а наноустройства между тем найдут свои локусы, вырастят соответствующие схемы, и те проступят на шеях исследователей; после этого их введут в состояние нейтрального восприятия, отрешенного от телесных ощущений полного бодрствования с сохранением способности открывать глаза и двигать ими. На первом уровне исследования они смогут общаться еще и посредством речи.
Мартин вспомнил свою детскую спальню. Сделанных им самим роботов, больших и маленьких; дедушка покупал ему книги, бумажные, в переплетах, редкие уже тогда. Его первое увлечение девушкой, которая называла себя Трикс.
Когда нано заняли свои позиции внутри его тела, это не вызвало никаких ощущений.
Тупое уютное безразличие. Один раз он приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на обзорную галерею. Увидел там Альбигони – подбородок на сложенных руках, лежащих на оконной раме. Что бы он сделал.
Что сделаем мы.
Марджери разбудила Мартина в двадцать два ноль-ноль. Ощущения показались ему особенно острыми, но он не пытался двигаться. Чувствовался резкий сырный запах нано; раньше он не обращал на него внимания. Он ощутил голод, хотя днем хорошо поел. Они не будут есть еще много часов.
– Все отлично, доктор Берк, – сказала Марджери. – Мы собираемся подключить ваш кабель.
– Хорошо.
Карл и Дэвид протянули тонкое оптоволокно через всю комнату и через загородку, отделявшую их от Голдсмита. Карл закрепил кабели в специальных направляющих на кушетках.
– Замри, – весело сказал Карл, наклоняясь к самой шее Мартина. Мартин ощутил мягкое прикосновение к коже и холод разъема. Дэвид и Марджери изучили показания на подключенном к кабелю мониторе, решили, что с соединением все хорошо, и переместились к Кэрол.
Всего несколько минут, и он снова в Стране. Анабазис. Сначала движение в одном направлении, затем петля, и Берк с Нейман окажутся внутри Голдсмита, как туристы, собравшиеся побродить по неизведанной земле. Даже сам Голдсмит не видел этой части своего «я». Никому не довелось побывать в этой части своего «я».
– Через несколько секунд вы должны получить визуальные образы от нервной системы Голдсмита, – сказала Марджери за загородкой.
– Кэрол, – сказал Мартин.
– Да? Привет.
– Я рад, что ты со мной.
– Знаю. Я рада, что я здесь.
– Довольно болтовни, – добродушно сказал Дэвид. – Что вы видите? Кэрол? Мартин?
Мартин закрыл глаза. На краю его поля зрения трепетало мрачное свечение, окаймленное электрическим зеленым. Электрический зеленый переходил в бесконечную регрессию вращающихся фракталов – геометрию внутреннего сознания, знакомую всем исследователям мозга: видимые картины интерференции сигнала затылочной доли.
Впервые Мартин увидел такие узоры в детстве, надавливая ночью костяшками пальцев глаза, создавая давление на зрительный нерв.
Это были его собственные образы, не Голдсмита.
– Ничего, кроме случайных визуальных пятен, – сказала Кэрол.
– У меня тоже, – согласился Мартин.
– Все еще настраиваем и ведем поиск, – сказала Марджери. – Есть сигнал первого уровня. Сейчас подам.
Мартин увидел пеструю, яркую мандалу из яростно извивающихся змей, хвосты по краям носы в центре, глаза желтые тела перламутрово-серые, каждая чешуйка опасно острая.
– Змеи.
– Змеи, – одновременно с ним сказала Кэрол.
– Похоже на лимбический сигнал идентификации, – сказал Мартин. – Должно быть, это Голдсмит. Мы близко.
– Подстраиваемся, – сказала Марджери. – Выделяем новую частоту. Как вам?
Облака. Бесконечная череда облаков и дождя, снова в мандале, бури мчатся одна за одной вокруг вертящегося колеса молнии. Молния грозит превратиться в змей. Мартин страшно обрадовался; они на верном пути, наблюдают за слоями лимбических знаков – символов, которыми обмениваются автономные системы мозга и более высокие личностные системы.
– Облака и молнии, молния пытается вернуться обратно в слой змей.
– То же самое, – сказала Кэрол.
– Еще одна частота, – сказала Марджери. – У меня сигнал сейчас сильный. Как вам?
Большая кубическая комната с грязными кирпичными стенами, сырость, капает вода, вода на полу, вода ползет вверх по стенам, как живая. Посреди воды на пустынном солнечном острове играет в карты крошечный желтокожий или даже золотистокожий ребенок, лысый, если не считать пучка на макушке.
– Господи, – сказала Кэрол. – Это определенно крайне личное.
Ребенок поднял взгляд и улыбнулся. Внезапно поверх его лица нарисовалась гримаса шимпанзе: седая борода, выступающее «рыло», карие звериные глаза бесконечно спокойны. Это был глубокий символ, но несомненно личный и несомненно самого Голдсмита.
– Похоже, мы в запертой комнате. Посмотрим, удастся ли открыть.
Они смотрели из точки возле протекающего кирпичного потолка; вода на полу меняла цвет. Она сделалась серым штормовым океаном, озером цвета красного вина, грязной лужей, окропляемой дождем. Пустынный остров при этом никуда не исчезал, и ребенок повторял свой бесконечный цикл: поднимал взгляд вверх, появлялась морда шимпанзе, он возвращался к игре в карты. Это был особый случай Страны: символ, присвоенный некоторому промежуточному личностному слою, в основе которого лежало не абстрагированное от генетического наследия, а собственный ранний детский опыт Голдсмита.
Что именно символизировали эти комната, ребенок и шимпанзе, здесь не имело значения; возможно, таким глубоким слоям вообще невозможно было присвоить какой-либо смысл.
Мартин уже много раз сталкивался с такими глубоко личными мифологическими идиомами, всегда загадочными, зачастую удивительно красивыми. Вероятно, их обуславливало решение архетипических проблем в раннем детстве; возможно, это были порожденные замкнутой петлей артефакты, возникшие в процессе индивидуации, обычно завершавшемся к трем-четырем годам. Но каким бы увлекательным оно ни было, они с Кэрол искали другое.
– Похоже, мифологическая идиома, – сказал Мартин. – Замкнутая петля. Попробуй еще что-нибудь.
– Отсюда нет выхода, – сказала Кэрол.
– Еще одна хорошо улавливаемая частота, – сказала Марджери. – Переключаю на другой локус, другой канал в более глубоком кластере.
Открытое пространство. Ощущение необъятности. Здесь, несомненно, присутствовало нечто, обретенное после формирования личности, возможно даже, взятое из подросткового опыта. Впечатление трех уходящих вдаль шоссе, идущих бок о бок сквозь залитую солнцем пустыню. Барханы без следов растительности. Мартин сосредоточился на изучении этого образа, принимая то, что ему передавали, и контролируя то, что мог, фокусируясь то на одной точке, то на другой. Это вызвало головокружительную настройку изображения, и он обнаружил, что стоит на среднем шоссе. У него отсутствовало ощущение веса и даже собственного присутствия; солнце сияло с мрачной яркостью, характерной для Страны, но не согревало его.
Мартин осмотрел себя сверху донизу. На нем были выгоревшие джинсы, белая рабочая рубашка в пятнах краски, подростковые кроссовки. Прежде он в Стране уже бывал одет так же.
– Настраиваем перекрестную субвербальную связь, – сказала Марджери. Ее голос звучал отдаленно и глухо. – Дайте знать, если захотите выйти.
С этого момента Мартин и Кэрол не могли общаться с помощью речи, пока исследование не будет завершено.
Кэрол?
Впечатление чего-то огромного над ним, вроде опускающегося астероида. Другая личность – Кэрол.
Я здесь, рядом.
Она возникла рядом с ним на дороге, нечеткая, на этом этапе – просто призрак. Только при полной обратной связи они смогут ясно видеть друг друга, но даже тогда то, что они увидят, не обязательно будет соответствовать их представлению о себе.
Выглядит вполне убедительно, сказал Мартин. Думаю, мы можем использовать это как канал для входа.
Добро пожаловать домой, сказала Кэрол.
Мартин открыл глаза. Образы шоссе и операционной на мгновение наложились, а затем Страна исчезла, как туман сновидения. В обзорной галерее над операционной стоял Альбигони руки в карманах. Ласкаль сидел позади своего работодателя, видны были только его ноги на перилах.
– Все в порядке, – сказал Мартин. – Настройте на этот локус и канал. Неплохо бы погрузить нас в хороший крепкий сон, пока вы фиксируете точки и завершаете настройку.
Марджери наклонилась над ним и прищурилась, глядя на индикатор разъема.
– Все в порядке, – сказала она. Эрвин стоял у кушетки Кэрол.
– Сколько до нашего входа? – спросила Кэрол.
– Три часа, чтобы зафиксировать и зарегистрировать частоты, – сказала Марджери. – Сейчас одиннадцать тридцать пять.
– Ночь будет долгой, – сказал Мартин. – Разбуди нас в девять ноль-ноль. У вас будет достаточно времени, чтобы подготовить Дэвида и Карла как дублеров. Всем хорошенько выспаться. Мне нужны люди свежие и готовые к немедленным действиям.
Он снова повернулся к обзорной галерее. Альбигони переместил руки на бедра.
– Коротко объясни господину Альбигони суть дела. Объясни ему, что мы, вероятно, закончим завтра к полудню.
– Будет сделано, – сказала Марджери.
– Увидимся во сне, – беспечно сказала Кэрол.
Марджери настроила индуктор. Мартин закрыл глаза.