54
Оглядываясь в прошлое, Ричард Феттл, как ни старался, не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был таким несчастным. Ни после смерти жены и дочери, ни в течение тех долгих лет, пока он приходил в себя и учился жить заново. Внутренняя война причиняла более острую боль, чем та, что терзала его в ту пору. Глубина нынешних мучений озадачивала.
Если бы он просто убил лежащую рядом женщину и начал следующую фазу своей жизни, все могло бы разрешиться. Ему фактически приходилось прилагать усилия, чтобы удержать свои руки от действий. Разумеется, она должна была бы чувствовать его внутреннюю борьбу, хотя бы из-за слабой вибрации кровати, когда он ворочался, вовлеченный в конфликт мышц. Но она крепко спала.
Надин всегда проявляла замечательную способность игнорировать реальность и видеть только то, что хочет. Она заигралась с ним в коррекцию. И заслуживала того, чтобы пожинать плоды своих трудов. Разумеется, власти предержащие позволили бы ему сделать это. Разумеется, пример Эмануэля Голдсмита, привлекшего столько внимания, четко указывал ему путь.
Ричард не хотел сейчас ломать голову над загадкой Голдсмита. Он вообще не хотел думать или разгадывать головоломки.
Он снова повернулся в постели, чтобы посмотреть на спящую Надин. Час назад она попыталась склонить его заняться с ней любовью, уверяя, что это даст ему разрядку. Она словно бы находила его страдания привлекательными; они пробуждали какой-то извращенный материнский инстинкт.
Он с трудом вырвался из этой ловушки. Теперь он смотрел на нее, теплую и спокойную, и видел только плоть, которую требовало окончательно успокоить.
Болен. Действительно нужна коррекция не от нее от профессионала. Перебор. За гранью. Написать стихотворение о том, как ее плоть переходит под моими пальцами от живого сна к нездоровой неподвижности. Селекционеры читают стихотворение и приходят погрузить меня в ад хуже того, в котором я сейчас? Вряд ли. Корректологи хлопочут надо мной исследуя мой разум обязательный тщательный просмотр моей души что это здесь как оно тут оказалось? Не трогайте; это яд, ментальный вирус, способный заразить всех нас; должно быть, он подцепил его от Голдсмита. Последний шанс; надо сжечь его сознание его тело в пепел просеять пепел собрать из него нового человека Нового Человека отправить его с сияющим лицом в мир готового вести себя как бойскаут достойного члена общества возможно даже готового искать работу обратиться в государственное агентство занятости и все что для этого нужно прикоснуться к ее шее гладкой теплой нащупать там биение ее крови
Она шевельнулась. Он отдернул руку, убрал подальше. Проснется ли она перед смертью. Сможет ли он мягко упокоить ее.
Во мне еще осталась доброта. Нечто нежное. Очистись от него, или тебя очистят. Сделай это сейчас и мир сам проторит дорогу к моей двери моему мозгу позвольте мы вам поможем. Любопытно, как вы дошли до такого. Вы вините в этом свое воспитание? Нет, друга, который меня разочаровал. Просто разочаровал? Ц-ц-ц. Разочарование – недостаточная причина для всего этого. Нет он предал то, за что боролся. Боролся во мне. Ц-ц-ц. Предательство – серьезная вещь. Она хочет предать тебя, откорректировать. Кому нужна коррекция в теневой зоне я поступаю так как поступают все но это не важно. Важно избавить от страданий. Можно бы выблевать все мои мысли личность воспоминания извергнуть их из глаз на кровать. Они поднялись бы на ножки засеменили поползли по простыням и тогда убили бы ее. Съели бы ее как чудовищные насекомые. Ц-ц-ц. Искаженные представления. Нормальным людям крайне огорчительно заглядывать в вашу голову и видеть такие мысли. В вас такая нечистота, что коррекция будет бесполезной. Приведите селекционеров. Наказание – единственный ответ. Очищающий огонь с ядерным пламенем еще большего страдания.
Он продолжал нежно поглаживать шею Надин.
Еще одна разновидность соблазнения. Займись со мной смертью. Верный способ расслабиться.
Это развеселило его, и пришлось сдержать смешок.
Ну, это уж полное маньячество. Действительно за гранью. По примеру Голдсмита. Вправду ли он радостно смеялся, перерезая глотки ничего не подозревающим жертвенным агнцам, одному за другим.
Но пальцы отказывались сжиматься. Он все еще чувствовал, как услужливый человек внутри незлобивый и нетребовательный сопротивляется этим порывам с несвойственной ему железной решимостью.
Ричард перекатился на спину, уставился на темный потолок, провел взглядом вдоль трещины на потолочной штукатурке, следа давнего землетрясения.
Когда-то он лежал в этой постели, наблюдая за призрачным дрейфом теней возле светильника, и волоски на шее и руках вставали дыбом – он свято верил, что видит нечто сверхъестественное. Ощущаемый им тогда трепет был религиозным, придающим леденящее значение тем редким минутам, в которые он пребывал в этом заблуждении. Постепенно он набрался мужества двух сортов: мужества исследовать это, возможно, связанное с призраками явление и мужество открыть правду и, возможно, разочароваться. Он поднялся в кровати на колени, приблизился к светильнику, встал и протянул руку, чтобы коснуться тени.
Паутина. Большие обрывки паутины отбрасывали тени в свете лампы. Ни призраков, ни благоговения. Тепло от старинного электронагревателя поднималось и создавало движение воздуха у потолка.
Это страдание и миазмы страха, исходящие от тебя, колышут паутину твоего «я», отбрасывая пугающие тени, всего-навсего.
Требовалось только протянуть руку – и избавиться от наваждения.
Снова стать человеком с железной волей, не желающим никого убивать мягким деликатным Ричардом Феттлом, заурядным жителем теневой зоны Лос-Анджелеса. Преданным разъяренным оскорбленным.
Он окончательно проснулся, но ощущал себя совсем разбитым из-за длительного напряжения. Он чувствовал, что его дыхание замедлилось и стало неровным. Слегка покалывало руки, а затем и ноги. Если бы только он мог просто отдаться на волю обстоятельств.
Отпустить все это. Умереть.
Он приоткрыл глаза. Течение утягивало его в туннель, на черном зеве были вырезаны слова, но их не удавалось прочесть.
Его тело онемело, дыхание совсем вышло из-под контроля. Усталость наконец накрыла его, но все же он думал и видел. Ему хотелось совсем не этого; сон должен был принести забытье. Мгновение он пытался вынырнуть на поверхность, боясь провести всю ночь в ужасном трансе, глядя в глотку кошмара. С каждым волевым усилием его дыхание становилось ровнее, он словно бы выходил из транса, но тут на него напал противоположный страх: ведь сейчас он чувствовал себя уютнее и спокойнее, чем прежде. Если продолжать борьбу, страдание вернется в полной мере; лучше уж так, чем как раньше.
Ричард прекратил внутреннюю борьбу. Он хладнокровно наблюдал за туннелем, ожидая, не изменится ли что-нибудь. Комнату он видел только как туманные очертания; он не сомневался, что его глаза не полуоткрыты, а полностью закрыты; но комната по-прежнему походила на остаточное изображение после мгновенной вспышки, ее плоскости и очертания предметов светились мрачно-зелеными. Он видел и туннель, и электрический светильник, который тот загораживал; одно могло проходить сквозь другое. Он словно бы управлял настройками микроскопа, перемещая фокус по разным уровням, открывая все больше подробностей мира, взвешенного в фиксирующей жидкости.
Это производило столь ошеломляющий эффект, что на мгновение он полностью забыл о своих страданиях. Друзья не раз описывали ему «просмотры с управляемой фокусировкой» – насколько он слышал, много десятилетий назад это называлось осознанным сновидением, – но сам столкнулся с этим впервые. Словно нашел врата во внутреннюю вселенную.
Но эти мысли вернули его к проблемам пробуждения, и картина, висящая над ним, помутнела. Его дыхание снова сбилось.
«О боже, нет. Это как верховая езда. Научись держаться в седле. Уверенно и спокойно».
Возвращалась обыденность. Он управлял своим сознанием, пока не увидел туннель.
«Можно и так».
Он двинулся в туннель. Слова по-прежнему оставались непонятными; пока он приближался, буквы все усложнялись, затем скрылись. Вдруг туннель исчез, и какой-то голос сказал – четко, словно говорил ему на ухо наяву. «Именно это тебе и нужно, Ричард Феттл».
Он стоял в своей старой квартире в Лонг-Бич. Дневной свет снаружи был ярким, но каким-то мрачным; типичная для сновидений раскраска. Но с тем же успехом это могли быть воспоминания: нигде никаких неправильностей. Он обошел квартиру, сложив на груди руки, ощущая свое «внутрисонное» тело, дыхание. Они были реальными, но квартиры уже не существовало; столетнее здание снесли десять, а то и больше лет назад.
Он вдруг встревожился: не войдет ли сейчас в дверь Джина, привезенная в гости Дионой? Сможет ли он выдержать совершенно убедительный во сне образ умершей?
Он перевел взгляд на свои ладони.
«Эмоции сновидения. Никакой опасности. Ты контролируешь ситуацию. Попробуй что-нибудь сделать».
«Попробуй летать».
Он приказал себе подняться в воздух. Ступни не оторвались от пола.
«Не все можно сделать».
Он попытался пожелать, чтобы в дверь вошла красивая женщина, не Надин, в соблазнительной одежде.
Насколько реальным это может стать.
Никакая женщина не вошла.
Снова голос: «Именно это тебе и нужно, Ричард Феттл».
Изобличенный, он понял, что здесь не для того, чтобы играть или экспериментировать. Врата действительно были открыты, но по определенной причине.
«Что мне нужно?»
Так же машинально, как где-то далеко он ритмично дышал во сне, Феттл подошел к стулу, сел и почувствовал, как его окутывает облако печали. Он попытался встать, но не смог. И не мог рассеять облако.
«Опять! Только не это. Нет».
Протесты были проигнорированы.
В дверном проеме стоял Эмануэль Голдсмит, моложе теперешнего, держа под мышкой завернутую в пластиковый пакет бутылку и папку с рукописью под другой рукой. Он закрыл за собой дверь.
Ричард уставился на это явление: черные волосы без малейшей проседи, модная одежда, гладкое лицо. Приветливая улыбка.
– Подумал, что тебе не помешает компания. Если ты против… – Голдсмит указал на дверь. – Я пойду.
Машинально:
– Спасибо. Оставайся. У меня особо нечем перекусить…
– У меня с собой «жидкий перекус», а могу заказать доставку. Вчера получил роялти. Остатки за производство видеопродукции. «Моисей». – Голдсмит сел на вытертую кушетку, избегая пятна там, куда Диона когда-то пролила красное вино. Положил рукопись на пятно.
Джина и Диона не войдут сейчас в дверь.
В этих временных рамках, в этом сновидении, Джина и Диона уже были мертвы. Ричард наблюдал воспроизведение воспоминаний; он ничего не мог сделать, только наблюдать.
Вот что тебе нужно, Ричард Феттл.
– Что за пойло? – спросил Ричард.
– Некупажированный односолодовый скотч. В честь того, что я рассчитался с долгами. – Эмануэль поднял брови, извлек бутылку, обхватив ее горлышко тремя пальцами, и позволил Ричарду рассмотреть ее содержимое теплого янтарного цвета. Затем из пакета появились две стопки. – Поскольку ты непьющий, вряд ли у тебя найдется парочка таких.
– Никогда не пробовал некупажированный скотч, – признался Ричард.
– Некупажированный односолодовый.
«Ничего не пропадает. Но что из этого действительно происходило? Неужели я все выдумываю, пока сплю? Я помню, как приходил Голдсмит. Через две недели, может, через полторы».
Голдсмит налил две порции и вручил стопку Ричарду.
– За обитателей теневой зоны, которая с приближением сумерек удлиняется.
– За сумерки богов. – Ричард попробовал скотч; тот оказался мягким, «с дымком», и неожиданно соблазнительным. – Пожалуй, не хотелось бы напиться. Легко втянуться.
– Я купил всего одну бутылку, и не для того, чтобы утопить твои печали, – сказал Голдсмит. – Ты все равно никогда не станешь пьяницей. Можешь не верить, Дик, – только Голдсмит называл его Диком, – но у тебя мозги очень даже на месте. Ты один из немногих моих знакомых, у кого это так.
– Не на месте. Сейчас набекрень.
– Ты получил ужасный удар, – мягко сказал Голдсмит. – Я бы на твоем месте слезами изошел.
Ричард пожал плечами.
– Ты неделю не выходил из квартиры. У тебя нет еды. Теперь ее тебе покупает Гарриет.
«Гарриет, Гарриет… У Голдсмита когда-то была девушка с таким именем».
– Мне не нужна помощь, – сказал Ричард.
– Черта с два.
– Нет, действительно.
– Нам нужно вытащить тебя отсюда, на то солнце, какое эти ублюдки нам оставили. Пойти на общественный пляж. Подышать свежим воздухом.
– Оставь. – Ричард махнул рукой. – Все будет в порядке.
«Мы оба такие молодые. Я вижу его каким он был тогда бодрый и радостный успешный желающий чтобы все были счастливы».
– Жизнь продолжается, – внушал Голдсмит. – Действительно продолжается, Дик. Ты нравишься нам с Гарриет. Мы хотим, чтобы ты оправился от всего этого. Диона ведь даже не была твоей женой, Дик.
Ричард вскочил на ноги, донельзя взволнованный.
– Господи. Развод еще не был окончательно утвержден, и Джина всегда останется моей дочерью. Ты хочешь избавить меня от всего? Даже от моей… – Он яростно взмахнул руками. – От всего, что у меня осталось. Моей треклятой…
– Нет. Не избавить. Как давно мы знакомы, Дик?
Ричард не ответил. Он стоял, дрожа, сжав кулаки.
– Два с половиной месяца, – ответил Голдсмит за него. – Я уже считаю тебя, возможно, лучшим из моих друзей. И просто не могу видеть, как жизнь перемалывает кого-то. Особенно тебя.
– Я должен через это пройти.
– Я никогда не был женат. Мне очень не понравилось бы потерять что-то столь важное. Думаю, это убило бы меня. Возможно, ты сильнее.
– Чушь собачья, – сказал Ричард.
– Я серьезно. Внутри сам я не сильный. А ты, как я погляжу, скала. Я внутри глиняный. И всегда это знал. Смирился. – Голдсмит встал, поднял руки и повернулся один раз, словно демонстрируя. – А с виду солидный, да?
– Прекрати, пожалуйста, – сказал Ричард, глядя в пол. – Я не собираюсь уморить себя голодом, и твоя помощь мне сейчас не нужна. Просто мне все равно.
Голдсмит сел.
– Гарриет сказала, что кому-то следует ночевать здесь, чтобы ты не оставался в одиночестве.
– Здесь никто не ночевал уже пять месяцев. Я был один, за исключением…
Он не закончил. Голдсмит подождал.
– Все в порядке, – подбодрил Голдсмит.
– Когда Джина.
– Ага.
Ричард сел и взял стакан.
– Оставалась здесь. – Он снова сделал глоток. – Со мной все будет в порядке.
– Ага, – сказал Голдсмит. – Не думай, что нам все равно. Мне не все равно. И Гарриет. Всем ребятам.
– Я знаю, – сказал Ричард. – Спасибо.
– Я останусь, если хочешь.
– Хороший скотч. Возможно, я смогу стать пьяницей.
– Нет, брат, нечего тебе связываться с этой дрянью. – Голдсмит взял бутылку, встал и подошел к нему. – Дай-ка сюда стопку. Я ее выброшу. Отмечать не будем, к черту.
Ричард воспротивился его попытке отобрать стопку. Голдсмит отступил, пригладил волосы, посмотрел на занавешенное окно.
– Пойдем на улицу, поохотимся на солнце, Дик. На все, что сможем найти. Чистый, яркий белый свет.
Ричард ощутил на щеках слезы.
«Все в точности так. Никакие подробности не забылись».
– Продолжай, мужик, – осторожно подбодрил Голдсмит. – Говори.
Ричард вытер щеки.
– Я правда любил ее. Не мог жить с ней, но любил. И Джина… Господи, вряд ли кто-то любил что-то на этой земле так, как я люблю эту девочку. Там теперь большой кратер, Эмануэль. – Он постучал пальцем по голове. – Воронка от бомбы. Не все дома.
– Чушь собачья.
– Нет, действительно. Я ничем не могу заняться. Не могу думать, не могу говорить откровенно, не могу писать. Не могу плакать.
– Сейчас ты плачешь, мужик. Не путай горе с утратой души. Она у тебя по-прежнему есть. Ты скала.
Всхлип начался судорогой мышц глубоко внутри. Она поднималась наверх, набирая силу, которая, казалось, разрывала ему грудь, и наконец он сел на диван, трясясь, стеная, вытянув руки, чтобы схватиться за что-нибудь.
«Прочувствуй. Ужасно. Вот оно, опять. Даже хуже».
Голдсмит подошел к дивану, опустился перед Ричардом на колени и крепко обнял его. Он плакал вместе с ним, покачивался вместе ним, уставившись черными глазами в стену позади Ричарда.
– Выговорись, мужик. Не держи в себе. Расскажи всему гребаному миру.
Всхлип перешел в вой. Голдсмит удерживал Ричарда на диване, словно тот мог вырваться. Ноги и руки Ричарда лихорадочно дергались от ощущения всей несправедливости и боли и необходимости ощущать несправедливость и боль чтобы почтить память своих умерших он должен страдать. Страдать меньше чем он мог бы вынести было бы недостойно и обесценило бы их. Голдсмит удерживал его. Под конец они оба лежали на диване, Ричард обнимал Голдсмита, тот свешивался с края дивана, все еще стискивая Ричарда в объятиях.
– Скала. Кремень, мужик. Почувствуй свою внутреннюю силу. Я знаю, она там есть. Я не способен такое вынести. Но ты можешь, Дик. Держись.
– Хорошо, – простонал Ричард. – Хорошо.
– Мы любим тебя, мужик. Держись за это.
«Голдсмит. Настоящий».
Голдсмит отстранился, волосы у него поседели, лицо покрылось морщинами.
– Я глина. Когда будешь скорбеть по мне, мой друг, помни… Ты не должен мне ничего, кроме того, что даешь, пока я жив. Только это. Долги погашены.
Ричард кивнул. Проглотил мучительный комок в горле. С него хватит. Он разом вырвался из воспоминаний и сна, ощутив сопротивление, словно был замотан в серую вату, и какое-то время просто плыл, кусочки и фрагменты других снов осыпались и опять собирались, растворяясь. Он открыл глаза и сел, спустив ноги с кровати. Дрожа, положил руки на колени и наклонился вперед. Надин рядом с ним застонала во сне и перевернулась на другой бок.
Ричард медленно встал и подошел к окну.
Сколько всякого похоронено. Выкапывать это, потом снова закапывать. Он помог мне. Был добр ко мне. Друг. Теперь он, должно быть, мертв. Я не чувствую его присутствия.
Теперь Ричард ясно вспомнил тот день. Сон поведал не всю историю, без финала. В дверь без стука вошла подруга Голдсмита Гарриет, в то время как Ричард и Голдсмит лежали в обнимку на диване. Спросив: «Что это?» – она уронила на пол коробку с продуктами. И тут же разревелась, а Голдсмит пытался объяснить ей, что они с Ричардом не любовники. Гарриет этого так и не поняла; через несколько недель ее отношения с Голдсмитом завершились.
Ричард раздвинул занавески, протер глаза и с улыбкой покачал головой. От неловкости Голдсмит тогда сквозь землю был готов провалиться.
Он взглянул на светящийся циферблат будильника у кровати. Три ноль-ноль. Через несколько часов над холмами взойдет солнце, и Комплексы выдадут тем, кто в их тени, его строго отмеренную дозу, зеркала распространят зимний рассвет, отражая его от башни к башне, подержанный свет, но все же солнце.
– Пойдем поймаем немного солнца, – прошептал он.
55
В своей просторной спальне Мэри Чой перенесла стул к окну, выходящему на восток. Затем села и принялась ждать восхода. Солнце встало через час после того, как она проснулась, из особняка высоко в горах Эспаньолы рассвет виделся коротким и красивым. С рассветом охранники и солдаты собрались в саду под окном и стояли группами по трое или четверо, пока их не сменила утренняя стража.
Небо над головой было пыльно-голубым. С северной стороны в прогале в горах она видела край моря и за ним горизонт. Над южными вершинами собрались редкие облака, расправляя на ветру серые крылья.
Мэри отошла от окна, чтобы совершить утреннее омовение. Глядя в ростовое зеркало, установленное за тяжелой деревянной дверью ванной комнаты, она заметила, что бледное пятно на складке потемнело. Скоро она станет одинаково черной везде. Самоисцеление. Доктор Самплер будет очень доволен.
За время пребывания в Эспаньоле Мэри пережила целый спектр мрачных эмоций: страх, гнев, смятение. Сейчас она была просто спокойна. Перед сном она приняла уксусную ванну; сейчас она исполнила Военный Танец, тренирующий тело для определенных движений, которые следовало уметь выполнять. Пусть смотрят. Пусть ее казнят, пугают, смущают; на протяжении всего танца никакая нагрузка не вызвала у нее дрожи, а после она снова замерла посреди комнаты, чувствуя, что сумеет держать себя в руках при любых обстоятельствах.
Когда накануне вечером мадам Ярдли покинула ужин, слуги накрыли роскошный пир. Сулавье объедался; Мэри съела достаточно для поддержания сил. Они больше не разговаривали. После обеда они расстались, и Мэри отвели в ее комнату.
Она выдвинула несколько гипотез, которые надеялась проверить в течение дня. Первая гипотеза: это не особняк Ярдли, а исторический памятник, используемый сейчас по каким-то стратегическим причинам. Вторая: все очень мало знали о Ярдли, особенно, конечно, те, кем он правил. Третья: все, что она слышала о Голдсмите до появления мадам Ярдли, было ложью. Четвертая: мадам Ярдли не в себе и ничего не знает.
Женщина, которая голодает, чтобы привлечь внимание мужа.
Дверь в комнату не заперли. Тем не менее Мэри оставалась в спальне. Она уже не жалела, что лишилась пистолета. Месть дает мало удовлетворения, когда направлена против муравьев, выполняющих свои общественные обязанности.
Военный Танец не избавил ее от эмоций. Просто сфокусировал их. Она прониклась уверенным и бдительным спокойствием; агрессивным миролюбием, состоявшим из равных долей терпения и должным образом направляемого гнева.
Поправив в ванной комнате прическу, она осмотрела свой деловой костюм и вышла на осторожный стук в дверь.
– Мадемуазель, вы готовы завтракать? – спросила женщина.
– Да, – сказала она. И посмотрела на часы. Девять ноль-ноль.
Дверь робко приоткрыли, в комнату просунулось круглое личико, нашло Мэри, улыбнулось.
– Пойдемте, пожалуйста.
По коридору мимо дверей спален она последовала за крохотной служанкой налево, а не направо, мимо лестницы. Так они оказались в западном крыле дома, где Мэри прежде не бывала.
Слуга открыл какую-то дверь, и она заглянула в маленькую комнату, обставленную как кабинет. Перед коробкой с мемокубиками стояла пожилая женщина в простом черном платье-рубашке. Сулавье сидел и работал на клавиатуре старого терминала. Он взглянул на служанку и Мэри, хмуро кивнул, развернул кресло и встал.
– Вы будете завтракать с полковником сэром, – сказал он. Пожилая женщина наблюдала за Мэри с застывшей приятной улыбкой. Сулавье сказал ей что-то на креольском. Она молча кивнула и вернулась к своей работе.
– Это была мать мадам Ярдли, – сказал он, когда они оказались достаточно далеко от всех остальных.
Мэри припомнила, что видела на этой стороне здания башню в четыре этажа. Они дошли до конца коридора, и Сулавье осторожно постучал в широкую двустворчатую дверь из красного дерева. Приглушенный голос из-за нее велел им войти.
В просторной комнате с очень высоким потолком, такой, словно она была внутри башни, по разные стороны длинного дубового стола стояли шестеро мужчин и две женщины. По стенам комнаты на тридцать футов поднимались богато украшенные деревянные шкафы со стеклянными дверцами, великолепная библиотека. Два балкончика давали доступ к верхним полкам. На эти балкончики прямо от входа вела чугунная винтовая лестница в два полных оборота.
Две женщины и пятеро мужчин были чернокожими или мулатами; все в черных мундирах, некоторые с приколотым к груди знаком барона Субботы. Мэри сосредоточилась на высоком седовласом мужчине крепкого сложения, сидящем во главе стола. Однако он не сразу взглянул на нее; его внимание было приковано к книге. На столе громоздились, наверное, пять или шесть сотен книг различного размера и вида, от кожаных фолиантов до потрепанных книжек в мягкой обложке.
Никогда в жизни Мэри не видела столько книг. Однако она не позволила им отвлечь ее от Ярдли больше чем на мгновение. Он поднял взгляд от книги, которую держал в руках, спокойно закрыл ее и положил на стол.
– Рад снова видеть тебя, Анри. Как маленький Дэвид? И Мари-Луиза?
– Хорошо, полковник сэр. Я хотел бы представить вам лейтенанта Мэри Чой.
– Благодарю. Садитесь, пожалуйста. Завтрак нам подадут сюда. Хорошую еду, а не наказание от мадам Ярдли. Полагаю, ей в конце концов удалось покормить вас вчера вечером.
– Да. Удалось, – сказала Мэри. Ярдли широко улыбнулся и сочувственно покачал головой; он словно хотел, чтобы она подумала: какой приятный человек, типичный англичанин, узнаваемый. Никакой экзотики.
Мэри воздержалась от суждения.
– Отлично. Думаю, что на сегодняшнее утро мы закончили, – обратился Ярдли к остальным семи. Те чопорно поклонились, повернулись и гуськом проследовали мимо Сулавье и Мэри за дверь. Последний человек, загадочно улыбаясь сомкнутыми губами, закрыл за ними створки дверей.
– Знаете, я уступил жене, – сказал Ярдли. – У нас вышел семейный спор. Похоже, она считает мои методы вывода этой нации из варварства… не изящными.
– Она замечательная леди, – сказал Сулавье, явно ощущая неловкость. Ярдли улыбнулся ему в ответ с какой-то жизнерадостной строгостью. Сулавье выпрямился.
– Анри, пожалуй, я останусь наедине с мадемуазель Чой. Прошу вас присоединиться к остальным в главной столовой внизу. Сегодня всем моим служащим подать здоровый завтрак.
– Конечно, полковник сэр. – Теперь настала очередь Сулавье выйти через двустворчатые двери и закрыть их за собой.
– Сейчас слуги расчистят уголок на этом столе, – сказал Ярдли, помахав над ним рукой. – Я считаю эту комнату самой уютной во всем здании. И с удовольствием жил бы здесь, выйдя в отставку, за книгами господина Буше.
Мэри промолчала.
– Господина Буше, – повторил он, видя ее недоумевающий взгляд. – Санлуи Буше. Премьер-министр предыдущего президента Гаити, до моего прихода к власти. Он построил этот чудесный особняк и укрепил его за год до моего прибытия. К несчастью, его схватили в Жакмеле, и он так и не попал в свою крепость.
Мэри кивнула.
– Ну-с, так. Что касается вашего дела, если вы не возражаете против того, чтобы мы поговорили об этом до завтрака… – Он почти комично нахмурился и воздел руки. – Пожалуйста, не будьте так печальны. Ручаюсь, эти люди не причинят вам вреда. Я вижу, вы пережили ряд унижений… Прошу прощения. Я был сильно занят и не мог уделить внимание всем мелочам. То, что для одного человека мелочи, для другого может оказаться катастрофой. Я снова прошу прощения.
– Меня удерживают против моей воли, – сказала Мэри, ничуть не уступая Ярдли в обмен на его признание.
– Верно. Перетягивание каната между вашими госдепартаментом и министерством юстиции и моим правительством. Это скоро будет улажено. А вы пока можете завершить свое расследование. У вас будет самое близкое подобие карт-бланш, какое я смогу предоставить. И больше никаких унижений.
– Могу я поговорить со своим начальством?
– Вашему начальству и вашему правительству известно, что вас не истязают.
– Я хочу поговорить с ними как можно скорее.
– Добро. Как можно скорее, – сказал Ярдли. – Вы произвели глубокое впечатление на моих людей. Жан-Клод и Розель – из лучших, и их отчет о вас очень лестный. Анри сейчас слишком нервничает, чтобы быть очень уж объективным. Его семья в Сантьяго. Сантьяго осаждают силы оппозиции. Здесь и на большей части территории Гаити мы в безопасности… Доминиканцы всегда носили камень за пазухой.
– Мне сказали, что Эмануэль Голдсмит здесь, – сказала Мэри. Она все еще оставалась на том месте, где ее оставил Сулавье. – Я хочу увидеть его как можно скорее.
– Это немного сложнее. Я и сам его не видел. Эту историю я лучше расскажу после завтрака. Пожалуйста, присаживайтесь. Я вижу, вы трансформантка… и весьма привлекательная. Не уверен, что одобряю такое искусство, но… раз уж это так, вы просто шедевр. Довольны ли вы своим новым «я»?
– Я такая уже некоторое время, – сказала Мэри. – Теперь это вторая натура. – Или так должно быть. – Полковник сэр, завтрак совершенно не обязателен… Я бы лучше…
– Завтрак необходим мне, и как абсолютный диктатор для всего, что передо мной, – так считает ваша страна, – я, разумеется, имею право поесть перед перекрестным допросом. – Он умильно улыбнулся. – Прошу вас.
Она ничего не выиграет, отвергая его гостеприимство. Он отодвинул для нее стул, и она села напротив стопки французских томов в кожаном переплете. В единственную боковую дверь вошли трое малорослых слуг, осторожно сдвинули в сторону стопки книг, освобождая один конец стола, поставили два прибора – столовое серебро и тарелки с витиеватыми инициалами «S.B.», – и принесли вазы с фруктами, накрытые крышками тарелки с жареной рыбой и ветчиной, приготовленный на пару рис, креветки с карри. Ярдли с внятным вздохом сел за этот пир.
– Я сегодня на ногах с четырех утра, – признался он. – Только кофе и булочка.
Мэри съела достаточно, чтобы утолить голод и проявить отстраненную вежливость, но молчала. Еда была превосходной. Ярдли быстро расправился с большой тарелкой, отодвинул ее, чуть отъехал от стола и сказал:
– Теперь к делу. Вы уверены, что Голдсмит совершил преступления, в которых его обвиняют?
– Коллегия присяжных сочла свидетельства достаточными, чтобы признать его виновным.
– Ага. Видите ли, он позвонил мне сказать, что прилетит и что он «попал». Полагаю, это просторечие. Он сказал, что скоро его обвинят в убийстве восьми человек и ему нужно убежище. Я спросил его, виноват ли он. Он сказал, да. Он полагал, что я окажу ему покровительство при любых обстоятельствах. – Ярдли с сомнением покачал головой. – Я пригласил его приехать.
Сразу после его телефонного звонка у меня появились подсказки, что скоро ваше правительство предъявит совершенно другие обвинения мне самому. Я не успел встретиться с Эмануэлем, но он здесь.
– Мы хотели бы договориться об экстрадиции, – сказала Мэри. – Я понимаю, что наши правительства сейчас прекратили сотрудничество, но когда…
– Вероятно, этого «когда» не будет довольно долго, может быть, несколько лет, – сказал Ярдли, с унылым скепсисом созерцая свою пустую тарелку. – Вы знаете о скандале, связанном с Рафкиндом, не так ли? Недавняя история.
Мэри кивнула.
– Извините, говорить в основном буду я… Кажется, только у меня есть информация для передачи, а в нашем распоряжении всего час или около того… Довольно много времени, принимая во внимание полномасштабное восстание доминиканцев в Сантьяго и Санто-Доминго. Понимаете, я делаю это лишь потому, что Эмануэль Голдсмит был для меня особенным человеком.
Мэри кивнула. Ярдли положил локти на стол, подался вперед и поднял ладони, словно разглаживая воздух перед собой.
– Вот какие дела. Я заключил немало соглашений с президентом Рафкиндом, который, как и я, считал, что для правосудия мало коррекции преступников. Преступление – не болезнь, излечимая врачами; его подлежит излечивать таким образом, чтобы это отвечало чаяниям простых людей, а простые люди требуют возмездия, соответствующего преступлению.
Попытки Рафкинда реформировать верховный суд встретили довольно сильное сопротивление. Его обвинили в вероломстве, кажется… Возможно, так оно и было. Он разорвал тайные соглашения с организациями «бдительных». Сейчас я согласен с тем, что он вызвал осуждения, породил кошмарные беспорядки и был, пожалуй, самым непорядочным и недостойным лидером в истории вашей страны, но…
Мэри легко могла бы продолжить тему.
– Он был облечен властью, – сказала она с кривой усмешкой.
Ярдли воспринял эту усмешку с откровенной подозрительностью.
– Но ведь даже полиция не поддержала его после того, как все вскрылось.
– Нет. Официально.
– Что ж. Кто бы у вас ни был облечен властью, когда США уверенно заявляют о чем-то, все наши маленькие страны дрожат. А по правде говоря, его идеальная правовая система не слишком-то отличалась от нашей. Но мы применяем к преступникам не только коррекцию.
– Вы применяете «адские венцы», – сказала Мэри.
– Действительно. Представители Рафкинда заключили экспортные сделки в обмен на договоренность о тайных поставках. Ваши народные мстители получили с большой скидкой «адские венцы» из наших запасов… Рафкинда довели до самоубийства публичные протесты по делу судьи Фридмана. Он вконец запутался и предпочел серебряную пулю Кристофа – в его случае яд – эшафоту. Полагаю, если бы его осудили, то подвергли бы коррекции. Однако он предпочел смерть публичному бесчестью.
– Вы все еще экспортируете «адские венцы», – сказала Мэри.
– Не напрямую в США. Мы поставляем их на мировой рынок, и все наши контакты вполне законны. Рафкинд был единственным исключением, но что я мог поделать? Он мог причинить Эспаньоле серьезный вред. К началу второго срока ему не требовались наши войска, поскольку он свернул действия в Боливии и Аргентине. Он оседлал волну огромной популярности. Я не видел альтернативы, кроме поставок «адских венцов».
Мэри бесстрастно слушала.
– Как бы то ни было, в Эспаньоле «адские венцы» разрешены законом. На мой взгляд, их надлежащее использование вполне допустимо. Наши законы очень строги и надежно блюдутся. Для вынесения судом приговора достаточно признания.
– Селекционеры не проводят формальных судебных разбирательств, – сказала Мэри.
– Их политика – подпольное сопротивление, – сказал Ярдли. – Я не беру на себя смелость судить о них или о любом другом аспекте вашего общества. Эспаньоле хватает сил только реагировать, выживать, и пока что под моим руководством это ей вполне удается.
– Где Голдсмит? – спросила Мэри.
– Неподалеку, в девяноста километрах отсюда, в тюрьме «Тысяча цветов».
– И вы не встретились с ним? С вашим другом?
Лицо Ярдли стало суровым.
– На то есть причины. Главная – нет времени. Другая – я слышал его признание. Он хотел сбежать в Эспаньолу как в убежище. Воспользоваться дружбой со мной, совершив ужасное и бессмысленное преступление. Даже мой лучший друг – а Эмануэль друг просто хороший – не может рассчитывать, что я нарушу законы Эспаньолы. У нашей страны нет официальных соглашений об экстрадиции. Однако мы принимаем преступников из других стран для их содержания в тюрьмах, как выполняя условия официальных соглашений, так и по иным обстоятельствам.
Мэри слышала об этом, но не подозревала, что это относится и к ее делу.
– Их содержат в тюрьме «Тысяча цветов»?
– И в других. У нас пять таких международных тюрем. Некоторые страны оплачивают эти услуги. Но Голдсмит… За него мы не потребуем платы с США. Он останется у нас за решеткой.
– Но зачем? По законам моей страны…
– В вашей стране его вылечат и отпустят на свободу новым человеком. Он не заслуживает такого снисхождения. Страдания родственников его жертв длятся. Почему он не должен страдать? Возмездие – основа любой правовой системы. Мы здесь просто честнее.
– Он был вашим другом, – сказала ошарашенная Мэри. – Он обожал вас.
– Тем хуже. Он предал всех своих друзей, не только тех, кого потом убил.
– Но остается неизвестным, почему он их убил, – сказала Мэри, оказавшаяся в непривычном положении адвоката дьявола. – Если он действительно неуравновешен и не способен отвечать за свои…
– Это меня не касается. У нас не казнят заключенных. Мы применяем собственную разновидность коррекции. Вы же отлично знаете, коронованные «адским венцом» никогда не повторяют своих преступлений.
– Он под венцом?
– Если не в эту минуту, то к концу дня. Есть судебное решение.
Мэри откинулась на спинку стула, на мгновение потрясенная до глубины души.
– Такого я не ожидала, – тихо сказала она.
– Мы делаем за вас вашу работу, дорогая, – сказал Ярдли, протягивая руку и постукивая пальцем по ее костяшкам. – Вас отвезут в «Тысячу цветов». Покажут вам заключенного. Затем, я полагаю, в ближайшие три-четыре дня будут достигнуты договоренности с вашим правительством, и вы сможете вернуться в Лос-Анджелес. Можете закрыть дело. Эмануэль Голдсмит никогда не покинет «Тысячу цветов». У нас никто никогда не сбегал; мы гарантируем это всем нашим клиентам.
Она покачала головой. Комната с десятками тысяч книг показалась ей тесной.
– Я требую освободить Голдсмита и отдать мне под арест, – сказала она. – Именем международного права и обычной порядочности.
– Хорошо, хорошо, – согласился Ярдли. – Но Голдсмит прибыл сюда добровольно, он открыто восхищался нашими законами и поддерживал наши реформы. Поэтому будет только справедливо и достойно дать ему жить согласно его убеждениям. Если у вас нет никаких особо умных и проницательных замечаний, то, пожалуй, наша встреча заканчивается.
Створчатые двери открылись, и на пороге возник Сулавье.
– Покажите мадемуазель Чой Эмануэля Голдсмита в «Тысяче цветов», а затем, по моему распоряжению, свяжите с посольством ее страны. Благодарю за терпение, мадемуазель.
Ярдли встал и указал на дверь. Огибая Сулавье, вошли шестеро мужчин в форме. Сулавье вошел в комнату, взял ее за руку и вывел в коридор.
– Это редкая привилегия, – сказал он. – Сам я никогда не завтракал с полковником сэром. Теперь, пожалуйста, пойдемте. До тюрьмы отсюда два часа езды. Дороги не лучшие, и по пути будет много военной техники. Все-таки мы недалеко от Сантьяго.