Королева Бедлама — страница 2 из 12

Глава 13

Напрасно мировой судья Пауэрс согласился отпустить Мэтью на встречу с миссис Герральд: вернувшись в четверг утром на рабочее место, молодой секретарь не сумел вывести ни единой строчки. Судья пожелал знать, что с ним стряслось, и непременно во всех подробностях. Мэтью поведал ему свою историю, сделав особый упор на полуночной тренировке, начисто лишившей его способностей к письму.

— Ну, тогда гуляй, — посоветовал Пауэрс. — Я у кого-нибудь украду секретаря, а ты ступай домой и отдохни.

— Наверное, заскочу в аптеку за мазью, — сказал Мэтью, потирая плечо. — К завтрашнему слушанию по делу Нокса я готов, если что.

— Вот уж не знаю. Вроде бы у судьи Макфини завтра ничего нет, позаимствую его секретаря. — Пауэрс замахал рукой. — Ну, иди, дай отдых руке.

— Спасибо, сэр. Постараюсь немного прийти в себя к завтрашнему дню.

— А нет, так и нет. Не волнуйся попусту. — Он одобрительно взглянул на Мэтью. — Я очень рад, что помог тебе взять новый курс. То, что миссис Герральд выбрала именно тебя, льстит мне не меньше, чем тебе. И я уверен, что все ее затраты окупятся с лихвой. Жалованье у тебя будет достойное, верно?

— Цифры мы пока не обсуждали.

— Похоже, тебе самому не помешает кое-какая юридическая помощь. Если захочешь должным образом составить контракт, я буду рад проконсультировать.

— Спасибо. — Мэтью уже хотел уйти, но у двери замешкался.

— Что-то еще? — Пауэрс поднял взгляд от бумаг.

— Да, сэр… Меня интересует миссис Герральд. Вам о ней что-нибудь известно?

— Например?

— Вы как-то сказали, что у вас есть общие враги. Поясните, что вы имели в виду?

Мировой судья несколько мгновений изучал — или делал вид, что изучает, — первые строки письма, лежащего поверх стопки с корреспонденцией.

— Миссис Герральд тебе не поведала свою историю?.. — наконец спросил он.

— Только сказала, что бюро основал ее муж. Ныне покойный, я так понял. Может, мне следует знать что-то еще? — Тут его осенило. — А! Вы с миссис Герральд познакомились еще в Лондоне. Поэтому она и отправила к вам посыльного. Уж не мистера ли Грейтхауса?

— Хадсона, да, его самого.

— Вы его даже по имени зовете! Выходит, близко знакомы? Впечатляет! Наверное, и с миссис Герральд вас многое связывает?

Судья изобразил кривую усмешку:

— Теперь я понял, каково это — быть свидетелем в суде. Может, мне следует сразу признать вину и отдаться на милость суда, господин обвинитель?

— Прошу прощения, сэр. — Мэтью тоже улыбнулся, но ему было отнюдь не смешно: он просто надеялся таким образом скрыть свою неловкость. — Я несколько перегнул палку.

— И далеко не в первый раз. Но отвечу на твой вопрос, Мэтью: да, я познакомился с Кэтрин Герральд еще в Лондоне. Рич приводил ее на субботний ужин в братство.

— Рич?

— Ричард Герральд. Мы с ним оба состояли в кембриджском юридическом братстве. Отменный был теннисист, надо сказать. Почти как я. И юристом тоже стал отменным, специализировался на уголовных делах. Да, он привел свою красавицу-невесту Кэтрин Тейлор на субботний ужин, и мы потом все дружно делали ставки на то, когда они поженятся. Я не угадал, хотя был близко.

— Что случилось с мистером Герральдом?

И вновь судья сосредоточил внимание на своих бумагах. Мэтью чувствовал: ему есть что сказать, но, видимо, приличия не позволяют.

— Полагаю, — наконец произнес Пауэрс, — об этом вам должна поведать сама миссис Герральд.

— Ну хоть расскажите про «общих врагов», — не унимался Мэтью. — Это ведь не возбраняется? — Тут он опомнился и добавил почтительно: — Сэр.

— По идее, нет, — кивнул Пауэрс и снова умолк на минуту-другую. Наконец: — Однако мой ответ в значительной мере зависит от ответа миссис Герральд, так что предоставлю это ей.

— Сэр, я ведь не прошу вас вынести решение суда, мне лишь хотелось бы знать…

— Если через пять секунд ты не выйдешь за дверь, — сказал Пауэрс, — я решу, что язык у тебя в отличие от руки не отнялся и вполне способен надиктовать эти письма секретарю Макфини. Ты уходишь или нет?

— Ухожу.

— Так ступай.

Дверь закрылась за спиною Мэтью.

На лестнице он вновь столкнулся с главным прокурором Байнсом и вынужден был его пропустить, затем наконец вышел на яркое утреннее солнце. Внимательно глядя по сторонам, Мэтью влился в поток пешеходов, юркнул за повозку с сеном и двинулся по Смит-стрит в сторону аптеки.

Он не сумел побороть желание еще разок рассмотреть то место под красно-белым аптечным навесом, где был найден труп Деверика. Вчера здесь ничего не нашлось, да и сегодня тоже. И вот он уже стоял возле аптечной стойки, за которой тянулись полки со всевозможными эликсирами, средствами от изжоги, различными видами древесной коры для снятия жара, цинковыми лосьонами, пиявками, зубными порошками, сушеными цветами и травами, медицинскими уксусами и так далее и тому подобное. Коротко переговорив с мистером Устерхаутом, Мэтью вышел на улицу с баночкой масла тысячелистника, которым ему надлежало растирать плечо дважды в день. На пересечении Смит-стрит и Кинг-стрит он повернул направо и по дороге к мастерской печатника вынужден был вновь пройти мимо ненавистного заведения Эбена Осли (в солнечном свете оно выглядело столь же угрюмо, как и во мраке ночи).

Вскоре Мэтью оказался в обществе Мармадьюка Григсби. Тот уже размечал статьи и подбирал соответствующие литеры. Печатный пресс, помещавшийся в центре залитой солнцем комнаты, представлял собой внушительных размеров устройство, каким мог пользоваться сам Иоганн Гутенберг. Глядя на эту махину, трудно было поверить, что из ее недр выходят листы пергамента с текстом, оттиснутым типографской краской — смесью ламповой копоти и льняного масла, — сообщающие городским жителям последние новости.

— Пришли помочь мне с набором, надеюсь? — спросил Григсби. — Если все пойдет гладко, завтра сможем приступить к печати.

— Я вам кое-что принес. — Мэтью протянул Григсби конверт и дождался, пока тот его откроет.

Печатник внимательно прочел письмо.

— Бюро «Герральд»? По всем вопросам обращаться в гостиницу «Док-хаус»? Что это вообще такое?

— Вот деньги. — Мэтью открыл кошелек и достал одну серебряную монету. — Этого достаточно, чтобы один раз разместить объявление?

— Конечно! — Григсби внимательно рассмотрел монету, словно хотел ее съесть. — Так что за «решение проблем» — как это понимать?

— Просто напечатайте как есть, пожалуйста. Кому надо, те всё поймут.

— Что ж, хорошо. А теперь садитесь за стол, я сейчас принесу чистую бумагу. Хочу записать вашу историю о том, как вы нашли тело Деверика. — Григсби поднял руку прежде, чем Мэтью успел возразить. — Знаю, знаю, вы не первым подоспели на место преступления, однако Филип Кови нес какую-то невразумительную чушь. Уж вы-то сможете описать все как было и заодно рассказать, что думает Маккаггерс об этом Масочнике. Ну, садитесь!

Усаживаясь на стул с гнутой спинкой, Мэтью вдруг вспомнил совет Маккаггерса и наставление Байнса не разглашать информацию. Когда печатник уже макнул перо в чернильницу и занес его над бумагой, Мэтью сказал:

— Свои впечатления о той ночи я вполне могу описать, но повторять слова Маккаггерса пока не буду.

Тут кустистые брови Григсби задергались.

— Ах нет, Мэтью! И вы туда же!

— Не понял?

— Вы ведь на моей стороне, верно? Вы же не станете укрывать от меня сведения, которые Лиллехорн велел не предавать широкой огласке? Или кто там держит вас на поводке — судья Пауэрс?

Мэтью помотал головой:

— Вы же меня знаете, это здесь ни при чем. Маккаггерс объяснил, что не стоит пока обнародовать сведения о Масочнике: это может помешать следствию.

— А! Так он снова использовал это словечко! — Григсби склонился над листом бумаги.

— Он лишь дал понять, что Деверика убил тот же самый человек.

— Масочник, стало быть! — воскликнул Григсби, брызжа слюной, и тут же застрочил пером по бумаге с исступлением, понятным и доступным лишь писателю.

Мэтью поморщился, живо представив, как будет рвать и метать Байнс, прочитав эту статью.

— Нет, Маккаггерс не использовал это слово. И вряд ли нам стоит…

— Вздор! — последовал короткий и резкий ответ. — В «Газетт» написали бы именно так, а раз словечко годится для «Газетт», значит и «Уховертке» не пристало брезговать! — Григсби вновь макнул перо. — Ну а теперь рассказывайте, как все было.

Час спустя Мэтью в полном бессилии покидал мастерскую печатника. Григсби так умотал его бесконечными расспросами и уточнениями (да и ночные тренировки, разумеется, давали о себе знать), что он теперь совершенно не понимал, какие сведения ему удалось сохранить в секрете, а какие нет. Григсби брал одну фразу и без труда раздувал из нее целый абзац. В конечном итоге Мэтью взмолился отпустить его домой. Проку от него все равно не было, и даже не столько потому, что болело плечо, сколько потому, что не соображала голова. Григсби, понятное дело, расстроился, однако решил в пятницу попросить помощи у Ефрема Аулза.

Мэтью отправился домой, где тут же получил от Хайрама Стокли задание подмести мастерскую. Решив, что отрабатывать жилье все же нужно, он сразу и без малейших жалоб приступил к подметанию. Сперва это оказалось труднее, чем он ожидал: приходилось без конца увертываться от рыла Сесилии, которым она то и дело тыкалась ему в колени. В конце концов Хайрам смилостивился и выгнал свинью на улицу. Мэтью закончил работу и сообщил о своем намерении подняться к себе и вздремнуть, однако на лестнице ему пришлось остановиться и заверить гончара, что он не болен и врача вызывать не нужно.

У себя на чердаке Мэтью открыл окно, дабы выпустить наружу теплый воздух, разделся и нанес на правое плечо и предплечье масло тысячелистника. Одна мысль о предстоящей субботе лишала его сил. Он привык работать головой, а не руками и шпагой. Какая нелепость — тратить столько сил и времени на занятие, которое никогда не будет ему по душе, занимайся он хоть по десять часов кряду и каждый день. Как вообще можно овладеть таким тяжелым и неповоротливым оружием? Для начала надо обзавестись железными руками и телом, не иначе.

«Это все тлен. Ты гниешь изнутри» — так ему сказал Хадсон Грейтхаус.

Много ты понимаешь, подумал Мэтью. Легко орудовать шпагой, когда в тебе росту шесть футов три дюйма и сбит ты крепко, как боевой корабль. А из пистолета любой дурак может стрелять, так что толку?!

«Больше на привидение похож, чем на человека».

Сильные слова из уст человека со слабым умишкой, разозлился Мэтью. Да черт с ним! Ишь раскомандовался, генерала из себя строит! Пусть командует у себя в песочнице! Будь он неладен!

Мэтью лег на кровать и закрыл глаза, но и это не уняло его гнева. В такую даль ради них отправился, а меня чуть не облапошили! Хотели дураком выставить! Только я вам оказался не по зубам, верно? А то! Чтобы выставить дураком Мэтью Корбетта, надобно иметь мозги получше, чем у этих двоих. Да еще тренировку среди ночи устроили, проверяли, из какого я теста. Велели мне делать то, чего я отродясь не делал. Махать шпагой, драться на кулаках и вести себя как деревенщина! Да если б я хотел посвятить жизнь дракам и насилию, то остался бы в сиротском приюте и рыскал бы по городу с портовыми шайками!

Тут перед его мысленным взором предстала Кэтрин Герральд, ее ясные голубые глаза, похожие на светящиеся под водой фонари.

«Порой вам придется терпеть поражение — ничего не поделаешь, такова природа вещей и правда жизни. Что же вы станете делать, когда найдете лошадь, — поворотите назад или двинетесь вперед?» — сказала она.

А потом занесла ладонь над столом, стиснула ее в кулак и постучала по дереву. Один раз… второй… и третий.

— Мэтью? Мэтью!

Он резко сел в кровати и тут же заметил, как потемнело на чердаке.

Опять три удара.

— Мэтью! Открой, пожалуйста!

То был голос Хайрама Стокли. Он стоял на лестнице и стучал в люк.

— Мэтью?

— Да-да, сэр! Минутку!

Он скинул ноги на пол и потер глаза. Чувствовал он себя гораздо лучше, но который час? Часы лежат в кармане сюртука… Судя по померкшему дневному свету, должно быть около пяти. Он поднял люк и посмотрел вниз, на лицо Стокли.

— Прости, что беспокою, — извинился тот. — К тебе гость.

— Гость?

Стокли шагнул в сторону, и Мэтью увидел у подножия лестницы человека, которого никак не ожидал увидеть.

— Здравствуй, Мэтью! — поприветствовал его Джон Файв. Он, похоже, явился сюда прямиком из кузницы. Хотя на нем была простая белая рубаха, коричневые бриджи и сапоги, лицо его еще пылало после работы у горна. — Можно к тебе подняться?

— Да, конечно! Проходи. — Мэтью придержал люк, и Джон живо вскарабкался по лестнице.

— Уютное местечко, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Сколько книг! Ну, немудрено…

— Извини. — Мэтью быстро ополоснул лицо над умывальным тазом, затем достал из сюртука часы и увидел, что сейчас в самом деле десять минут шестого. Он завел их и поднес к уху, чтобы услышать тиканье.

— Ого, какие! Я и не знал, что ты столько зарабатываешь!

— Это подарок. Хороши, правда?

— У меня таких, поди, никогда не будет. Можно подержать?

Мэтью дал ему часы и начал взбивать пену для бритья. Джон Файв тем временем слушал тиканье уцелевшим ухом.

— Приятно тикают, а? — спросил Джон.

— Да…

Джон положил часы на прикроватный столик и принюхался.

— А пахнет чем?

— Маслом тысячелистника. Плечо натрудил.

— Ясно… Мне б тоже пригодилось. И не раз.

Мэтью намазал щетину пеной и начал водить опасной бритвой по щекам. В маленьком зеркале над тазом он видел, что Джон Файв стоит позади него и угрюмо озирается по сторонам. Что же у него на уме? Мэтью не имел ни малейшего понятия.

Наконец Джон откашлялся.

— Пойдем поужинаем.

— Что?

— Ну, ужинать пошли. Я угощаю.

Мэтью принялся брить подбородок, но глаз с приятеля не сводил.

— А с чего вдруг, Джон?

Тот сперва пожал плечами, затем подошел к окну и выглянул на Бродвей.

— Не к лицу оно тебе, обиду-то таить. Знаешь ведь, о чем я толкую.

— Как я понял, ты имеешь в виду нашу размолвку касательно одного дела. Признаюсь честно, я много думал о твоих словах. Про Натана и все прочее. — Мэтью замер, поднеся лезвие к верхней губе. — Я бы хотел, чтобы все сложилось иначе, но изменить ничего не могу. Теперь я просто изо всех сил стараюсь об этом забыть, Джон. Правда.

— То есть и на меня зла не держишь?

Прежде чем ответить, Мэтью закончил с губой.

— Конечно не держу.

— Фух! — с видимым облегчением выдохнул Джон Файв. — Слава богу!

Вот теперь Мэтью стало любопытно. Он ополоснул бритву и отложил ее в сторонку.

— Если ты пришел только узнать, не затаил ли я на тебя обиды, смею заверить: не затаил. Но ведь ты не за тем пришел, верно?

— Нет, не за тем.

Мэтью начал вытирать лицо чистой тряпицей. Когда стало ясно, что просто так Джон Файв не расколется и ему надо задавать наводящие вопросы, Мэтью произнес:

— Что ж, я готов тебя выслушать, если ты готов рассказать.

Джон кивнул. Он потер рукой рот и уставился в пол — по всей видимости, успокаивал таким образом нервы. Мэтью никогда не видел друга в таком состоянии, и оттого его пуще прежнего разбирало любопытство.

— Давай я тебя угощу ужином, — сказал Джон. — Там все и расскажу. Скажем, в «Терновом кусте», в семь вечера?

— «Терновый куст»? Не самое мое любимое заведение.

— А чего? Кормят вкусно, дешево. И мне все на счет записывают.

— Почему бы нам не поговорить прямо здесь?

— Да видишь ли, я по четвергам в половине шестого ужинаю с Констанцией и преподобным Уэйдом. И сегодня мне вдвойне не хочется пропускать трапезу.

— Почему именно сегодня?

Джон втянул воздух и медленно выдохнул.

— Штука в том, — тихо произнес он, — что я хотел поговорить с тобой как раз о преподобном Уэйде. Констанция думает… она думает… — Джон замешкался, пытаясь усилием воли вытолкнуть из себя нужные слова.

— Что она думает? — столь же тихо спросил Мэтью.

Джон поднял на него взгляд — затравленный, измученный:

— Констанция думает, что ее отец сходит с ума.

Слова повисли в воздухе. Где-то на улице женщина — миссис Суэй, соседка — громко звала своего маленького сына Гидди ужинать. Залаяла собака, мимо со скрипом проехала повозка.

— И это еще не все, — продолжал Джон. — С ним что-то неясное творится… Ладно, я побежал, Мэтью. Мне надо их увидеть… понять, что имеет в виду Констанция, своими глазами посмотреть на ее отца. Ты, пожалуйста, приходи в «Терновый куст» к семи, хорошо? Тебе же все равно надо где-то поужинать?

Мэтью планировал ужинать дома, с четой Стокли, но расклад поменялся. Сам-то он никогда бы не пошел в «Терновый куст», однако хорошо понимал, почему Джон Файв выбрал сие сомнительное заведение (помимо того, что получить кредит в этом трактире было проще, чем в любом другом): при желании там можно затеряться в толпе, стать никем. Любители азартных игр и рыскающие по залам проститутки никого, кроме себя, не замечают. И уж точно в подобные заведения никогда не наведается ни преподобный Уэйд, ни его друзья.

— Ну что ж, — сказал Мэтью. — Раз тебе это так нужно, встретимся в семь часов вечера в «Терновом кусте».

— Спасибо! — Джон хотел хлопнуть Мэтью по правому плечу и уже занес руку, но вовремя заметил на коже блестящую масляную пленку. — Ладно, увидимся, — сказал он, и Мэтью открыл ему люк.

Наконец гость ушел. Хм, что же это происходит со священником? Сходит с ума?.. Как это, интересно, проявляется?

«Нам придется его оставить», — сказал Уэйд Вандерброкену, стоя в ночи над трупом.

И все-таки: вместе они отправились или по отдельности? Если вместе, то куда?

Ладно, все по порядку, решил Мэтью. Сперва надо выслушать Джона Файва, а затем уж разбираться, что к чему.

Он аккуратно сложил бритву и убрал ее на место. В голову пришла мысль: порой самое коварное и опасное лежит у нас под самым носом.

Глава 14

Мэтью подошел к «Терновому кусту» чуть раньше семи, а Джон Файв уже поджидал его у входа. На Нью-Йорк, обещая прекрасный вечер, опускались сумерки. Появились первые звезды, дул теплый ветерок, в уличных фонарях горели свечи, а на земле у трактира сидел какой-то человек с разбитым носом и осыпал проклятьями прохожих.

— Черт бы тебя побрал! — прокричал он Мэтью. — Думаешь, одолел меня, а?

Очевидно, человек был не только бит, но и пьян. Он начал с трудом подниматься на ноги, однако Джон Файв поставил сапог ему на плечо и без малейшего труда усадил обратно в грязь.

Входная дверь с резным орнаментом в виде терновых ветвей и пятью прямоугольными стеклянными вставками (три из них были треснувшие) вела в зал, где с потолочных балок свисали фонари. От дыма тысячи трубок эти балки стали черными, словно типографская краска, в воздухе висела пелена дыма. В первом зале — с барной стойкой, сразу бросавшейся в глаза, — за столиками сидели десяток посетителей на разных стадиях алкогольного опьянения, а вокруг них расхаживали, то и дело с карканьем пикируя на жертв, женщины в перьях. Подобное зрелище уже не раз представало взору Мэтью, когда он по ночам выслеживал Эбена Осли. Мэтью знал, что наиболее привлекательные из этих дам — то есть лучше одетые и лучше воспитанные (хотя едва ли местная публика обращала внимание на манеры) — пришли сюда из розового дома Полли Блоссом на Петтикот-лейн, а остальные, весьма запущенного и отчаянного вида, приехали на пароме из Нью-Джерси.

Сразу четыре уличные девки в возрасте от семнадцати до сорока семи накинулись на Джона Файва и Мэтью. Они то и дело облизывались, а томные выражения их размалеванных лиц были так нелепы, что Мэтью едва не расхохотался (но вовремя вспомнил, что считает себя джентльменом). Впрочем, он понимал: работа есть работа, и конкуренция среди проституток чудовищная. Эти дамы прекрасно знали, у кого в кошельке густо, а у кого пусто. Когда Джон Файв помотал головой, а Мэтью выдавил: «Нет, спасибо», они почти одновременно развернулись, пожали плечами, и жизнь пошла своим чередом.

Из второго зала доносились мужские выкрики. Мэтью знал, что именно там собираются завзятые игроки, там — их стихия.

Подошла сонного вида девица с кувшином вина на подносе. Джон Файв сказал:

— Нам бы столик в самом дальнем зале. Мой друг хочет поужинать.

— Бараний пирог с репой, говяжьи мозги с вареной картошкой, — зачитала девица список блюд.

— А можно бараний пирог и вареную картошку? — спросил Мэтью и получил в ответ как нельзя более двусмысленный взгляд, означавший, что возможно многое, но далеко не все.

— И два стакана вина, — добавил Джон. — Портвейна.

Девица удалилась на кухню, а Мэтью проследовал за Джоном в игорный зал, где стеной стоял едкий дым отборного виргинского табака. Из этого сизого тумана взгляд выхватывал силуэты не то людей, не то духов: одни сидели за столами и звонко шлепали на них карты, другие с грохотом метали игральные кости на доски с разноцветными цифрами. Тут в углу прогремел, точно взрыв, оглушительный рев, кто-то с размаху ударил кулаком по дереву и завопил: «А, к черту, Хэллок! Все на черное!»

Мэтью невольно подумал, что обитатели иных сумасшедших домов — бедламов, как их называют, — будут покрепче на голову, чем завсегдатаи «Тернового куста». И уж точно поспокойнее. Вопли стихли, наступило короткое затишье — игроки переворачивали карты, бросали кости, — а затем вновь разверзлась пасть геенны огненной и выпустила наружу жаркое дыхание хаоса. Некоторые игроки приходили сюда не за выигрышем, нет — их манил этот самый миг безотчетной радости или ужаса, столь чистых и могучих, что вся остальная жизнь бледнела в их тени.

— Гляньте! — выкрикнул кто-то слева, когда Мэтью проталкивался сквозь толпу ко входу в дальний зал. — Да это ж Корбетт!

Он обернулся на голос и обнаружил, что стоит у столика для игры в кости, а рядом с ним — два молодых адвоката: Джоплин Поллард и Эндрю Кипперинг, оба уже хорошенько подгуляли и держат в руках кружки с элем. Особое внимание Мэтью обратил на висевшую на левом плече Кипперинга темноволосую и не сказать чтобы совсем уж непривлекательную проститутку лет двадцати; черные, глубоко запавшие глаза ее были пусты, как пепелище на Слоут-лейн.

— Видал, Эндрю? Это он! — с широкой улыбкой возгласил Поллард. — Как есть он! Единственный и неповторимый!

— Да, я — это я, пожалуй, — хмыкнул Мэтью.

— Славный малый! — Поллард ударил его по плечу своей кружкой и плеснул элем ему на сорочку — светло-голубую и последнюю из чистых. — Всегда будь верен себе! Да, Эндрю?

— Всегда! — подтвердил Кипперинг, торжественно поднял кружку и сделал большой глоток. Проститутка прильнула к нему, и Кипперинг милостиво дал хлебнуть и ей.

— А это у нас кто? — На сей раз, когда Поллард махнул кружкой в сторону Джона Файва, Мэтью вовремя успел отскочить. — Погодите минутку! — Поллард повернулся к игральному столу и делавшим ставки игрокам. — Я тоже участвую, эй! Три шиллинга на якорь!

Они играли в широко известную игру «Корабль, капитан и экипаж», в которой игроку, бросающему кости, должны выпасть сперва шесть очков, затем пять, а в конце четыре (то есть «корабль», «капитан» и «экипаж»). Остальные делают ставки на его успех или неудачу. Поллард поставил на «якорь», ожидая, что в первом броске выпадет тройка.

— Мой друг Джон Файв, — сказал Мэтью Полларду, когда тот вновь обернулся к ним. — Джон, это господа Джоплин Поллард и Эндрю Кипперинг, адвокаты.

— Первый бросок! «Экипаж» без «корабля» и туз! — донеслось из-за стола, вслед за чем последовал хаос. Четверка и единица. Затем игроки вновь начали делать ставки, лихорадочно бросая серебряные монеты в железный горшок.

Поллард лишь пожал плечами:

— А, ну их! Джон Файв, говоришь?

— Да, сэр. — Джон слегка отвлекся: путана начала жевать Кипперингу левое ухо. — Я вас иногда вижу в городе.

— Ты жених Констанции Уэйд! — заявил Кипперинг, аккуратно пытаясь извлечь ухо из пасти проститутки.

— Да, сэр, верно. Можно спросить, откуда вам это известно?

— А разве это тайна? Я недавно разговаривал с преподобным, и он упомянул мимоходом твое имя.

— Вы — друг семьи?

— Два «якоря»! — крикнули за столом.

И вновь игроки загомонили: кто вопил, кто сыпал проклятьями, кто громко изъявлял желание выпить для смелости. Среди дыма, смеха и криков Мэтью казалось, что он стоит на уходящей из-под ног палубе корабля, которому оторвало судовой руль. Он обратил внимание, что левая рука проститутки поползла к паху Кипперинга.

В поднявшемся гвалте — до того, как Кипперинг успел ответить на вопрос Джона, — Мэтью попытался вспомнить все, что ему было известно об этих молодых адвокатах. Джоплин Поллард — с виду совсем мальчишка, гладко выбритый и опрятный, с благодушными карими глазами и коротким рыжим ежиком — на самом деле был лет тридцати от роду и приехал в колонию в 1698 году, дабы помогать уже состоявшемуся адвокату Чарльзу Лэнду. Не прошло и года, как Лэнд унаследовал крупную сумму денег и вернулся с женой в Англию, где стал, насколько Мэтью было известно от судьи Пауэрса, видным покровителем искусств и политическим деятелем.

Поллард же — «зеленый юнец», как ласково величал его Пауэрс, — оказался брошен на произвол судьбы. Контора теперь принадлежала ему одному, и вскоре он нанял Брайана Фицджеральда из Бостона. Дела у них — судя по серому сюртуку из дорогого льна, темно-синему жабо и превосходным, отполированным до блеска черным туфлям Полларда — шли хорошо.

Дополнял сию блистательную молодую компанию Кипперинг, прибывший два года назад из Англии с репутацией прекрасного специалиста по коммерческим сделкам. Вот только он слишком увлекся женой одного лондонского банкира и за свои грехи был изгнан из клуба джентльменов. Считалось, что в колонии он отбывает наказание, после чего должен вновь попытать счастья на большой арене, но двадцативосьмилетний Кипперинг — подтянутый и чертовски красивый юноша с двухдневной щетиной, спадающим на лоб непокорным черным вихром и светло-голубыми глазами, льдистый взгляд которых даже пугал, — явно оказался не готов к объятьям кожаного кресла, когда вокруг крутилось столько прехорошеньких распутных девчушек, а в трактирах рекою лилось вино. Не спешил он и войти в список самых хорошо одетых господ: его простой черный сюртук, белая сорочка и потертые черные туфли знавали лучшие времена.

Проститутка не успела добраться до его сокровищ: он вовремя схватил ее за руку и ласково, но твердо стиснул ладонь.

— Преподобный Уэйд обращался ко мне за консультацией. Не насчет дочери, конечно, а по другому вопросу. Однако он счел необходимым сообщить мне о грядущем событии.

— Вы про нашу свадьбу?

Кипперинг содрогнулся:

— Попрошу вас не сквернословить в моем присутствии.

— А ведь преподобный вряд ли обрадовался бы, узнав, что его будущий зять посещает подобные заведения, — сказал Поллард, расплываясь в коварной улыбке. — Как считаете?

— Согласен, — встрял Мэтью, — но кормят здесь вкусно и дешево. Я и сам не раз тут ужинал. Кроме того, мы с другом хотели побеседовать в приватной обстановке, а это, как я понимаю, можно сделать в дальней комнате.

— О да. Но позвольте полюбопытствовать, какие такие секреты могут обсуждать с глазу на глаз секретарь мирового судьи и будущий зять священника? Ах нет, простите, это ведь не мое дело!

— Вот ты к ним пристал, Джоплин! — нахмурил брови Кипперинг. — Юнец еще не женат! Его надо восславить уже за одно то, что он решил ступить на сей опасный путь! Черт, да я бы сам не посмел просить руки дочери у этого старого хрыча! А ты?

— Сэр! — с жаром воскликнул Джон, уже помышляя расправиться с обидчиком. — Попрошу вас воздержаться от таких высказываний в адрес преподобного Уэйда!

— Пардон, пардон, я не со зла. — Кипперинг поднял кружку. — Эль во мне говорит.

— Ага, и этот разговорчивый эль когда-нибудь напросится на неприятности, помяни мое слово, — сказал Поллард. — Слушайте, Корбетт, насчет Пеннфорда Деверика. Он ведь был моим клиентом.

— Нашим клиентом, — поправил его Кипперинг.

— Да, нашим клиентом. И притом лучшим. Той ночью вы видели на улице его труп… Ужасный конец для такого состоятельного человека.

— Для любого ужасный, — сказал Мэтью и поморщился: барабанные перепонки едва не лопнули от очередного грянувшего за столом залпа. На другом конце зала кто-то бранился почем зря из-за плохих карт.

— Есть соображения? — спросил Поллард. — Вы все-таки чуть ли не первым на место преступления подоспели, по словам Лиллехорна. И столько идей касательно охраны порядка предложили нашему новому хлыщу-губернатору!

— Соображения у меня только самые очевидные. А вот вам, быть может, известно, не было ли у мистера Деверика врагов? — Вопрос Мэтью задал наобум. Он сомневался, что Деверик стал бы жать руку врагу, но с чего-то ведь надо начинать.

— Это мы уже обсудили с Лиллехорном. — Кипперинг с трудом сдерживал руки проститутки: точно юркие куницы или ласки, они шарили по карманам его сюртука. — У Деверика были конкуренты, да. Но не здесь, а в Лондоне. Когда ненадежные купцы задерживали поставки товаров, он грозил им судебными исками, но дальше бряцанья оружием дело не заходило.

— Это явно не все.

— Да бросьте, тогда давайте и врагов доктора Годвина искать, — сказал Поллард, — ведь их обоих, насколько я понял, убил один маньяк. Нужен ли маньяку повод для убийства? — На свой вопрос он тут же ответил сам: — Разумеется, нет!

— Вдруг Масочник — не маньяк, а просто умный человек, скрывающий свои истинные мотивы?

— Какие мотивы? — спросил Кипперинг, хотя ему с трудом удавалось поддерживать беседу.

Проститутка, не сумев обчистить его карманы, принялась целовать и облизывать ему шею.

— Понятия не имею, но надо поискать связь между доктором Годвином и мистером Девериком. Вам что-нибудь приходит на ум?

И вновь в зале заревели игроки, какой-то раздосадованный неудачник с размаху хлопнул ладонью по карточному столу, а мимо Мэтью, украдкой ущипнув его за ягодицу, протиснулась другая проститутка с беленым лицом и в высоком красном парике. Поллард повернулся к столу и проорал сквозь крики людей, делающих ставки:

— Эй, без меня не начинайте, слышите! Кто там мечет кости?! Уиндэм?

— Не могу даже представить, что их связывает, — сказал Кипперинг, в руках которого по-прежнему извивалась ласка. — Годвин Деверика не лечил, если вы об этом. И нашими услугами тоже не пользовался.

Мэтью пожал плечами:

— Конечно, вряд ли все так просто. Нам пора. Хорошего вечера вам обоим.

— Вам тоже, — с трудом выговорил Кипперинг. — И удачи… ну, с этим вашим секретным делом.

Тут, сумев наконец ухватить ласку покрепче, он вернулся к шумной игре.

Дальний зал «Тернового куста» помещался в конце короткого коридора, где на стене висела табличка: «Азартные игры запрещены. Женщинам вход воспрещен». Это была так называемая «столовая для джентльменов» — место для деловых переговоров в относительной тишине. Да, крики игроков все равно сюда долетали, но, по крайней мере, не оглушали. В комнате царил полумрак, поскольку горело лишь несколько фонарей. За одним из шести столов, расставленных в значительном отдалении друг от друга, сидели три человека. Все дымили длинными трубками и были окутаны табачным маревом, а разговор вели тихий и серьезный: когда вошли Мэтью и Джон, никто даже не поднял головы.

Вновь прибывшие уселись за стол в противоположном конце зала, подальше от двери. Не успели они толком устроиться, как та же самая девица принесла им по стакану портвейна и снова ушла. Мэтью какое-то время пытался оттереть кусок присохшей пищи от края своего стакана, а потом плюнул, понадеявшись, что это не говяжьи мозги.

Джон Файв сделал большой глоток вина и произнес:

— Я просто не знал, к кому еще обратиться, Мэтью. Когда Констанция мне все рассказала, я ее успокоил, заверил, что все наладится, но… Не знаю, не знаю. Пока что-то не налаживается.

— Начни, пожалуйста, с самого начала, — посоветовал Мэтью.

— Она говорит, все началось примерно месяц назад. В конце мая или начале июня. Ее отец на закате всегда выходил прогуляться — воздухом, мол, подышать. Констанция не придавала этому значения. Но с некоторых пор он стал гулять все позже и позже, а теперь и вовсе раньше десяти вечера из дома не выходит. И возвращается он… — Джон помедлил. Ему было явно неловко об этом говорить.

— Продолжай, — сказал Мэтью. — Возвращается он?..

— Другим человеком, — ответил Джон. Покрутив в руках стакан портвейна, он снова выпил. — Констанция говорит, у него как будто… темно на душе. Понимаешь, что она имеет в виду?

— То есть он бывает зол? Или меланхоличен?

— Скорее, последнее. Если это слово означает печаль. Или… ну, не знаю… ему будто вовсе не хочется ходить туда, куда он ходит, да выбора нет. Слушай, Мэтью. — Джон подался вперед и обратил на друга очень серьезный, почти умоляющий взгляд. — Никому об этом не рассказывай. Я знаю, многие считают Уильяма Уэйда чопорным святошей, но я от него ничего, кроме добра, не видел. Констанция очень его любит и считает самым лучшим отцом на свете. И он умный. Причем не только во всяком богословии разбирается. Ты знал, что он при любом удобном случае ходит на рыбалку?

— Нет.

— Ага. У него есть любимое местечко — в конце Уиндмилл-лейн. Как-то раз субботним утром и я туда ходил. С ним о чем угодно можно поговорить! Погоду умеет предсказывать, а за домом у него такой сад-огород — бабуля Кокер обзавидуется!

— Правда? — подивился Мэтью.

Бабуля Кокер пятнадцатилетней девчушкой прибыла в тогда еще голландский Нью-Амстердам и с тех пор выращивала отменные помидоры, кукурузу, бобы и арбузы, за которыми на фермерском рынке всегда выстраивалась длинная очередь.

— Я пытаюсь сказать, что преподобный Уэйд — не из тех безумных проповедников, что таскаются по городам, вопят во всю глотку: «Бойтесь гнева Божьего!» и тянут у прохожих последние монеты. Знаешь таких, наверное?

Мэтью, конечно, знал. Наглядный пример — Исход Иерусалим.

— Уильям Уэйд — достойный человек, — сказал Джон. — Если он и угодил в какую-то историю, то не по своей вине, ей-богу!

— Угодил в историю? — Мэтью нахмурился. — Что ты хочешь этим сказать?

— Гложет его что-то, — последовал угрюмый ответ. — Констанция теперь ночами не спит: слышит, как он встает и ходит взад-вперед по комнате. Просто ходит, понимаешь? Погоди… тебе еду принесли.

Девица внесла на подносе большую коричневую миску, поставила ее перед Мэтью, дала ему деревянные приборы и спросила:

— Монетой расплатитесь или записать на счет?

— На мой запиши, Роза, — сказал Джон Файв.

Девица пожала плечами, словно ей было совершенно все равно, и вышла из комнаты. Мэтью подумалось, что эта Роза из «Тернового куста» — поистине колючая особа.

В миске обнаружилось какое-то варево, похожее на грязь. Понять, из чего оно состоит, было решительно невозможно. Мэтью немного помешал его ложкой, но так и не разобрался, что это — бараний пирог, мозги, картошка, репа или понемногу того и другого, а то и вовсе экспромт повара? Впрочем, к тому времени он здорово проголодался и все же решил попробовать блюдо. Он осторожно облизнул край ложки и с удивлением понял, что кушанье — в меру соленое, пряное и с дымком. Словом, весьма приятное. Что ж, за подачу минус, а за вкус — сразу два плюса, подумал Мэтью и жадно принялся за еду, кивком давая понять Джону, чтобы тот продолжал рассказ.

— Ну вот, расхаживает он по комнате, значит… Раз ночью Констанция вроде бы слышала, как он кричал во сне. А в другой раз… так плакал, что у нее сердце кровью обливалось.

— Полагаю, она его расспрашивала про эту… историю?

— Слово она употребила другое, но да, расспрашивала. Он ничего ей не говорит, только один раз заверил, что скоро все разрешится.

— Скоро разрешится? Так и сказал?

Джон кивнул:

— Ну, Констанция так говорит. Мол, он ее усадил, взял за руки, заглянул ей в глаза и попросил ни о чем не тревожиться. Да, мол, в последнее время он сам не свой, но это его дело и скоро он все устроит. Просил ему довериться.

Мэтью глотнул портвейна.

— Однако «дело» до сих пор не разрешилось, как я понимаю? Он по-прежнему сам не свой?

— Да, и по ночам уходит. А что во вторник-то было!..

Мэтью перестал жевать:

— Убили Деверика?

— Нет, я не про то. Вечером во вторник, часов в одиннадцать, в дверь их дома постучали. Преподобный велел Констанции оставаться в комнате, а сам пошел посмотреть, кого нелегкая принесла в такой поздний час. Она слышала какой-то разговор, а затем отец вошел к ней, уже одетый, и сказал, что ему надо выйти. Попросил не волноваться. Но лицо у него было испуганное, Мэтью. Она сама ужасно испугалась, когда увидела такой страх на отцовом лице. — Джон осушил стакан и явно пожалел, что не заказал сразу два. — Когда он ушел… Констанция подбежала к окну и выглянула на улицу. Отец шел на восток по Мейден-лейн, а рядом шагал кто-то еще, с фонарем. Мужчина вроде. И у двери она тоже слышала мужской голос, даже как бы стариковский. Однако впереди, на углу Мейден-лейн и Смит-стрит, их поджидала с фонарем какая-то женщина.

— Женщина… — повторил Мэтью. — Это точно?

— Констанция видела платье и шляпку, но лица не разглядела.

— Хм, — только и смог протянуть Мэтью.

Он пытался сообразить, что же случилось той ночью. Преподобный Уэйд с дочкой жили в небольшом доме на Мейден-лейн между Нассау-стрит и Смит-стрит. Артемис Вандерброкен постучал к ним в дверь и позвал священника, после чего тот поспешно оделся и покинул дом. Они двигались на юг по Смит-стрит в компании некоей женщины, когда сзади раздался крик Филипа Кови. Или не сзади, а практически рядом. Возможно, они как раз шли мимо, когда Кови забил тревогу, и поэтому так быстро подоспели.

Интересно, подумал Мэтью. Куда же подевалась женщина?

— Почти сразу Констанция услышала крики и звон колокольчика, — видимо, шумела толпа, собравшаяся на месте преступления. Констанция побоялась выходить на улицу, опустилась на колени и стала молиться за отца. Уснуть так и не смогла, а где-то через час отец вернулся и сразу ушел в свою комнату.

— Она его спросила, где он был?

— Нет. Надеется, он сам ей расскажет, когда будет готов. Она в самом деле ему доверяет, Мэтью.

— Понятно. Выходит, Констанция ничего не знает о нашей с тобой встрече?

— Ничего.

— А можно тогда спросить, почему ты здесь? Разве ты не предаешь таким образом ее доверие?

Джон не ответил, лишь опустил глаза.

— Я люблю Констанцию, Мэтью. Всем сердцем люблю. Не хочу, чтобы с ней случилась беда… чтобы она узнала, как суров и ужасен мир. Если в моих силах уберечь ее от боли — или хотя бы оттянуть миг этой боли, которую может причинить ей даже родной отец, — то я не остановлюсь ни перед чем. Мне надо первым узнать, что затевает преподобный Уэйд. Чтобы потом, ежели получится, смягчить удар. А может, даже помочь Уэйду выпутаться из этой истории. Но сперва я должен все узнать! — Он кивнул, по-прежнему не поднимая темных и запавших глаз. — Если это называется предательством — спасение любимой от боли, калечащей сердце и душу, — то я пойду на него с радостью, и не раз.

Картина наконец открылась Мэтью целиком.

— Ты не хочешь следить за преподобным Уэйдом сам, потому что тебя могут заметить. И просишь об этом меня.

— Верно. — Джон с надеждой поглядел на него. — Я могу даже немного заплатить… если попросишь.

Мэтью молча допил вино. Если он все-таки проследит за священником, возможно, ему удастся выяснить, куда они с Вандерброкеном направлялись той ночью и почему солгали, будто торопились по разным делам.

— Что скажешь? — напомнил о себе Джон.

Мэтью кашлянул.

— А ты, случаем, не знаешь, выходил ли преподобный Уэйд на прогулку вчера вечером?

— Констанция говорит, что он был дома. В том-то и дело, понимаешь? Вот уже две недели кряду он каждый вечер уходит, причем в любую погоду! А тут остался. Поэтому она убеждена, что сегодня он точно уйдет, скорее всего между половиной десятого и десятью.

— Однако уверенности у нее нет.

— Нет.

Мэтью не пришлось долго думать.

— Что ж, попытаем удачи сегодня в половине десятого. Если понадобится, я выжду один час, но потом пойду домой. — Он знал, что при необходимости выждет и два часа, но не хотел выдавать своего нетерпения.

— Спасибо, Мэтью! Благослови тебя Бог! Сколько я тебе должен?

— Нисколько. Я не таю на тебя зла и хочу это доказать.

А еще он хотел выяснить, что же за дело было у преподобного Уэйда, Вандерброкена и… этой таинственной женщины. Во-первых, кто она? Во-вторых, почему ждала на углу Мейден-лейн и Смит-стрит, а не зашла за Уэйдом вместе с врачом?

Вернулась с кувшином вина официантка, но Мэтью уже знал все, что ему нужно было знать, и собрался уходить. По пути к стойке, где Джону надо было подписать счет, они вновь прошли сквозь игорный зал, в котором за последние полчаса стало еще более дымно, людно и шумно. Проститутки в крашеных париках и безвкусных платьях, с лицами, совершенно неразличимыми под слоем белил, румян и теней, разгуливали среди столиков, выискивая стопки монет, — мужчины, которым эти монеты принадлежали, были в их глазах лишь препятствием на пути к цели. Ни Кипперинга, ни Полларда Мэтью не увидел, но они наверняка были здесь, просто пересели за другой стол.

Внезапно на пути у Мэтью и Джона Файва возникли, точно выпрыгнув из засады, две куколки в полном боевом раскрасе. Одна была субтильным привидением лет тринадцати, а та, что постарше, размерами и комплекцией напоминала Хайрама Стокли. Обе безобразно улыбались, обнажая черные кривые зубы. Джон Файв решительным движением руки отодвинул в сторону брюхастую проститутку, а Мэтью попытался увернуться от тощего дитя: для этого он обогнул двоих игроков в проходе и… охнул, будто его ударили под дых: за карточным столиком слева от него, совсем рядом — метни кости и наверняка попадешь, — сидел Эбен Осли собственной персоной.

За тем же столом сидели еще трое, но среди них Мэтью не увидел головорезов, что в понедельник ночью устроили ему взбучку. В тот момент раздавали карты, и все были целиком сосредоточены на игре. Мэтью отметил, что кучка серебра рядом с Осли небольшая, меньше остальных, на лбу и щеках его выступил пот, а высокий белый парик сидит криво.

Пока Мэтью наблюдал за этой сценой — завороженный скорее близостью врага, нежели ходом игры, — игроки побросали свои монеты и карты, кто-то победно завопил, а лицо Осли исказила гримаса отвращения, словно из чашки эля у него под носом выползла змея. Фыркнув не то презрительно, не то отчаянно, он потянулся за своим черным блокнотом с золотым орнаментом на обложке, открыл его и принялся строчить что-то обмотанным бечевкой карандашом. Записывает свои проигрыши, догадался Мэтью. Чтоб тебе только проигрывать, гад!

Внезапно, будто зверь, почуявший слежку, Осли оторвал взгляд от блокнота и посмотрел прямо в глаза Мэтью. Они глядели друг на друга сквозь подрагивающую пелену дыма, пока за другими столами шла игра и гремели кости, победители ликовали, проигравшие бранились, проститутки что-то нашептывали клиентам, а шелудивый пес подбирал с пола объедки.

В следующий миг Осли так же внезапно отвел взгляд, дописал строчку, захлопнул блокнот и ударил кулаком по столу: мол, раздавайте.

Мэтью тоже отвернулся и подошел к выходу. Джон Файв как раз подписывал счет.

— Я уж думал, что потерял тебя в толпе, — сказал Джон. — Все хорошо?

— Да, — откликнулся Мэтью, — но хочется глотнуть воздуху.

Он вышел на Бродвей и тут же выбросил из головы мысли об Эбене Осли. Надо подумать о предстоящем деле. Джон Файв, ничего не зная о разыгравшейся минуту назад безмолвной сценке, молча шагал рядом.

Глава 15

Около десяти часов вечера Диппен Нэк остановился у колодца посреди Мейден-лейн. Он отложил в сторону фонарь и короткие вилы, набрал в ведро воды и попил, а следом сделал огромный глоток из кожаной фляги, которую достал из-под плаща. Затем он взял свои вещи и пошел вокруг колодца, помахивая фонарем и держа наготове вилы — в его представлении это называлось «тщательным осмотром». Вскоре констебль свернул с Мейден-лейн на запад и двинулся в сторону Бродвея.

Мэтью крадучись вышел из своего укрытия за углом постижерной лавки Якоба Вингейта и проводил взглядом надменного коротышку, гордо вышагивающего по улице, точно бентамский петух. Нэк был из тех констеблей, что, по мнению Мэтью, позорят профессию. Ему ничего не стоило обвинить невинного, а при малейшем намеке на опасность он удирал так, что пятки сверкали. Характер он имел прескверный и не единожды получал выговоры от судей — в том числе от судьи Пауэрса — за то, что по ночам крал ключи тюремных смотрителей, заходил в камеры и мочился на спящих заключенных.

Следить за домом преподобного Уэйда оказалось труднее, чем рассчитывал Мэтью: за последний час по Мейден-лейн прошло уже два констебля (первым был вооруженный топором Сильвестр Коппинс). Нехорошо, если кто-нибудь заметит, что Мэтью околачивается возле дома священника в столь поздний час. Впрочем, между лавкой Вингейта и следующим зданием — жилым домом — обнаружился удобный просвет шириной в три фута, где ему удалось спрятаться. Вообще, мало какие дома на улицах города строились вплотную друг к другу, и Масочнику, должно быть, не составляло труда точно так же прятаться в просветах между ними, скрываясь с места преступления. Мэтью показалось, что стражи порядка стали ходить несколько быстрее, чем раньше, — то ли главный констебль Лиллехорн надеялся таким образом внушить горожанам чувство защищенности, то ли констебли сами ускоряли шаг, чуя угрозу. Сам факт того, что трусливый пропойца Диппен Нэк выпил воды перед тем, как глотнуть горячительного, свидетельствовал о его желании сохранять бдительность дольше обычного.

Мэтью и самому отчаянно хотелось зажечь фонарь, однако сегодня ему предстояло двигаться под покровом тьмы. Жаль, нет шпаги или пистолета… да хоть пращи, ей-богу! Он сознавал, что совершенно беззащитен, и то и дело с подозрением поглядывал за спину: как бы из его же укрытия не выскочил кто другой.

Безумие какое-то, уже не впервые за вечер подумал Мэтью. Мимо то и дело проходили люди: одни едва волочили ноги и пошатывались, другие — шли быстро и решительно, торопясь домой. После одиннадцати вечера — когда догорят свечи в фонарях — смелость наверняка покинет констеблей. А преподобный Уэйд вообще может сегодня не выйти: хоть он и служитель Господа, ему прекрасно известно, на что способен дьявол.

Быть может, лучше отправиться домой в половине одиннадцатого, рассуждал Мэтью, прислушиваясь к тиканью часов в нагрудном кармане. Вдруг справа ему померещилось какое-то движение, и он с замиранием сердца вернулся в укрытие. Мимо быстро прошагали и скрылись из виду два джентльмена с фонарями и тростями. Что ни говори, а Нью-Йорк — нервный город и без всяких «Уховерток». Попрощавшись с Джоном Файвом, Мэтью провел какое-то время в «Галопе» и узнал от тамошних завсегдатаев, что Ефрем Аулз сегодня действительно помогает Григсби печатать номер, и занятие это наверняка займет у них всю ночь.

Время шло. Мэтью казалось, что на часах должно быть почти пол-одиннадцатого. На Мейден-лейн стояла тишина, никто больше не ходил. Мэтью присел на корточки, чтобы дать отдых ногам, но тут воспротивились колени — пришлось сразу встать. Он по привычке глянул по сторонам и через плечо, однако все его внимание было приковано к двери дома Уэйда, который стоял напротив, через дорогу, двумя домами дальше по улице.

Теперь уж все одиннадцать, подумал Мэтью. Часы доставать было бесполезно, слишком темно. Еще чуть-чуть — и домой.

Примерно через три минуты после того, как он принял это решение, за окнами дома священника промелькнула свеча. Мэтью понадеялся, что это просто Уэйд или его дочка ходят по дому и сегодня все-таки обойдется без ночных странствий.

Внезапно дверь отворилась, и из дома в желтом круге света от жестяного фонаря вышел человек в черном сюртуке и черной треуголке, державшийся очень прямо. Уильям Уэйд закрыл за собой дверь, спустился по четырем ступенькам крыльца и зашагал по улице мимо Мэтью. Двигался он не быстро и не сказать чтобы праздно, обычным спокойным шагом. Мэтью вжался в стену постижерной лавки. Уэйд повернул на Смит-стрит… и преследование началось.

Мэтью позволил священнику отойти подальше. На Смит-стрит они были одни и оба по очереди миновали то место, где был найден труп Деверика. У Мэтью мороз пошел по коже, когда он представил, что за ним сейчас тоже кто-то следит — равно как он сам следит за преподобным Уэйдом. Может, стащить где-нибудь уличный фонарь? Нет, за кражу городского имущества могут выжечь букву «В» на правой руке, еще чего не хватало… Да и объект слежки заметит свет. Никогда еще ночь не казалась Мэтью такой темной, но, к худу или к добру, он был полностью в ее власти.

Вскоре он обнаружил, что некоторые горожане вовсе не торопились домой и плевать им было на кровожадного Масочника. В «Кошачьей лапке» — слева по Уолл-стрит — бойко играла скрипка, а через дорогу, рядом с портовым невольничьим рынком, у входа в «Петушиный хвост», стояла целая компания гуляк. Их оживленные голоса то становились громче, то вновь затихали. Заведение привлекало как головорезов, так и толстосумов, и не раз подобные оживленные споры — о ценах на кукурузную муку или ворвань — заканчивались смертоубийством.

Преподобный Уэйд шагал дальше по Смит-стрит, и Мэтью — на почтительном расстоянии — двигался следом. Они миновали еще несколько человек, бредущих компаниями по двое или по трое в противоположном направлении, однако Уэйд стремительно шел вперед, опустив голову и не сбавляя шага. Мэтью мог бы вовсе не смотреть на лица прохожих: все они были либо пьяные в дым, либо под хмельком. Впрочем, ему в лицо тоже никто не заглядывал, и Мэтью рассудил, что храбрость этих ночных гуляк напускная, а на самом деле они не меньше его охвачены страхом перед неизвестным.

Вслед за священником Мэтью прошел мимо мигающего фонаря на углу Слоут-лейн — именно здесь с понедельника на вторник у него случилась неприятная встреча с Эбеном Осли. Тут до Мэтью дошло, что он сейчас вполне может идти по следу того самого «таинственного незнакомца» в черном одеянии и черной треуголке, которого он тогда повстречал. Интересно, преподобный узнал его или просто почуял, что в проулке среди обугленных руин затевается нечто недоброе? Как бы там ни было, Уэйд решил не вмешиваться — возможно, дабы не открывать собственных замыслов.

Преподобный Уэйд свернул направо на Принцесс-стрит и миновал оружейную лавку. Мэтью последовал за ним, но на всякий случай еще немного сбавил шаг. Они двигались на запад, к Брод-стрит, и оставили за спиной «Слепца» — очередное игорное заведение с сомнительной репутацией, куда, по всей видимости, нередко захаживал Лиллехорн. Оно тоже было еще открыто: крики посетителей неслись из-за двери, на которой был нарисован белый глаз. Говорили, что бы ни происходило в «Слепце», никто ничего не видел.

Перейдя Брод-стрит, преподобный Уэйд взял слегка на юг и вышел на узкую Петтикот-лейн.

Мэтью обратил внимание, что он сбавил шаг. Они проходили мимо закрытых лавок и безмолвных домов, однако в неподвижном ночном воздухе едва слышно звенел женский смех — будто серебряные монетки сыпались на мостовую.

На правой стороне Петтикот-лейн стоял, отделенный от соседних зданий изгородью, двухэтажный кирпичный дом — миловидный, построенный когда-то голландским торговцем пушниной, с высокими окнами под остроконечной крышей и двумя дымовыми трубами (по одной с каждой стороны дома). На глазах у Мэтью священник остановился посреди улицы напротив розового дома и принялся смотреть в его окна, опустив фонарь. Сквозь воздушные полупрозрачные занавески сочился свет, и Мэтью видел, что там двигаются какие-то тени.

Преподобный Уэйд стоял не шелохнувшись: он прибыл на нужное ему место и просто смотрел на дом. Понять, что скрывается за его бесстрастным взором, было решительно невозможно.

То был дом Полли Блоссом. В его стенах проживали от четырех до восьми гетер (их количество менялось в зависимости от того, кто рассказывал историю). Мадам Блоссом была строгой хозяйкой и спуску своим «девочкам» не давала: они должны были работать не покладая рук и платить ей за кров. Сама мадам Блоссом тоже не гнушалась труда — если, конечно, попадался особый клиент. Мэтью ничего не знал о ее прошлом, кроме того что она прибыла сюда из Лондона и в 1694 году открыла публичный дом. Множество юных девиц с трудной судьбой селились под ее крышей, и великое множество мужчин захаживали сюда на огонек. Розовый дом стал неотъемлемой частью городской жизни, и вряд ли какой житель Нью-Йорка позволил бы себе косой взгляд или недоброе слово в адрес мадам Блоссом, ведь она тратила много денег на общественные нужды — на рытье и чистку колодцев, например.

Положим, что так, но ведь тут совсем другое дело: что забыл в публичном доме преподобный Уэйд?..

Мэтью охватил внезапный страх. А ну как священник сейчас отворит розовую калитку, поднимется по ступеням крыльца к входной двери и постучит?! Тогда Мэтью станет обладателем знания, из-за которого священник запросто может попасть в опалу. Какими бы широкими взглядами ни славились ньюйоркцы, они не потерпят, чтобы служитель Господа якшался с проститутками.

Вдруг дверь открылась, и на крыльцо вышел человек. Он обернулся — напоследок сказать что-то женщине за спиной, — и в этот миг преподобный Уэйд исчез во мраке. Мэтью тоже прижался к двери дома, у которого стоял. Через минуту клиент заведения мадам Блоссом прошагал мимо, оставляя за собой след табачного дыма, и Мэтью подумалось: вот где Масочнику надо подстерегать своих жертв, ведь из дома Полли Блоссом мужчины выходят наполовину одурманенные, наполовину осовелые.

Медленно и осторожно Мэтью высунул голову и бросил взгляд вдоль Петтикот-лейн. Священника нигде не было. Исчез, подумал Мэтью. Но нет, нет… Не может человек просто взять и исчезнуть. Мэтью выждал секунд пятнадцать.

Тут в темноте забрезжил тусклый свет фонаря, и из щели между домами выполз, подобно улитке, Уэйд — точнее, показались только его плечи и голова. И вновь он держал фонарь внизу, роняя свет на булыжники мостовой. Казалось, он просто глядит неотрывно в окна розового дома.

Как же это понимать? Мэтью по-прежнему страшила мысль, что он вот-вот станет свидетелем падения Уэйда. Впрочем, если святой отец действительно спутался с одной из здешних дам и регулярно посещает сие заведение, почему бы ему просто не войти?

А потому, что ночными прогулками и посещением публичного дома дело не ограничивается. Тут что-то другое. Священника на углу ждали доктор Вандерброкен и неизвестная женщина. Попахивает серьезным делом, некой тайной и…

И нельзя оставить без внимания поведение святого отца. На глазах у Мэтью преподобный Уэйд прислонился головой к каменной стене за спиной, прикрыл лицо ладонью и сокрушенно зарыдал.

Мэтью стало неловко. Он был невольным свидетелем сцены, которую предпочел бы вовсе не видеть. Зачем он вообще согласился устроить слежку за священником?! Теперь он тоже замешан в этой истории, а при его дотошности и склонности при каждом случае пересчитывать ангелов на булавочной головке, он и здесь должен будет докопаться до истины. Не видать ему покоя, если он не узнает, почему Уэйд рыдал среди ночи возле дома плотских утех, где до сего дня не было пролито ни единой слезы.

В следующий миг в конце улицы раздались шаги. Святой отец решил скрыться бегством: кружок света от его фонаря быстро двинулся в обратном направлении. Мэтью понял, что Уэйд может его увидеть — если, конечно, махнет фонарем в его сторону, — так что прижался к двери и затаил дыхание.

Священник с опущенной головой стремительно прошел мимо. Он так маялся — или что-то так глодало его изнутри, по выражению Джона Файва, — что не смотрел ни направо, ни налево и уж тем более не заметил Мэтью, застывшего под дверью, подобно статуе. Уэйд пересек Брод-стрит, и лишь тогда Мэтью осмелился шевельнуться. Из-за угла он увидел, как святой отец повернул на Принцесс-стрит, — видимо, он направлялся домой.

Ни малейшего желания продолжать слежку у Мэтью не было. Сейчас бы домой, почитать что-нибудь на сон грядущий и заснуть. Он двинулся на север по совершенно безлюдной Брод-стрит — лишь впереди, рядом с Уолл-стрит, мигал чей-то фонарь, но и он вскоре исчез на западе.

Что ему теперь делать с этим новым знанием? На душе было муторно. Как ответить Джону Файву, когда он спросит, что ему удалось выяснить про Уэйда? И ведь далеко не факт, что святой отец каждую ночь ходит именно к дому Полли Блоссом. Однако в данном случае довольно и одного раза, чтобы заподозрить неладное. Что забыл служитель Господа в…

Вдруг из темноты вылетела трость с черным набалдашником, каким впору вышибать людям мозги. Удар пришелся Мэтью в левую ключицу, и он отпрянул.

— Так и знал, что это ты! Мерзавец! Так и знал!

Тростью его ударили слева, из-за угла конторы ростовщика Сайласа Янсена на пересечении Брод- и Баррек-стрит. Тусклый свет догорающего уличного фонаря выхватил из темноты едва стоящего на ногах Эбена Осли: он где-то потерял парик, одутловатое лицо его имело багровый оттенок, на взмокший лоб налипли седые космы. В руке он держал фонарь, за стеклом которого едва теплился огарок свечи. Рот его скривился, и Осли занес трость, чтобы покрепче огреть ею Мэтью.

— Я ведь запретил за мной следить! Чертов гаденыш, ты у меня поплатишься! Я преподам тебе урок!

Мэтью легко увернулся от удара.

— Прекратите, — сказал он.

— А ты не смей командовать! Ишь обнаглел!

Вновь трость взлетела в воздух, но на сей раз Осли потерял равновесие и припал к стене лавки Янсена. Там он стоял, яростно отдуваясь и не в силах пошевелиться — вечерние возлияния сделали свое дело.

— Убью! — прохрипел он. — И станцую на твоей могиле, паскудник!

— Это вряд ли, — ответил Мэтью.

Ему пришло в голову, что сейчас он может без труда отнять у Осли палку и как следует его отлупить. Пусть завтра синяки считает! А можно надавать ему по голове так, что люди примут его багровые шишки за новый парик. Еще можно повалить его на землю и отпинать по безобразной морде в свое удовольствие — отвести душу…

Да только душа Мэтью не хотела таких удовольствий.

Молодчиков Осли рядом не было, констеблей тоже. Мэтью представился шанс отомстить за всех детей, пострадавших в приюте. И за себя отомстить, за свое малодушие. Ведь он так и не смог ничего сделать, когда судья Вудворд забрал его из сиротского приюта Святого Иоанна под свое крылышко. А сейчас может. Прямо сейчас он может свершить то, что так долго планировал и о чем столько думал. Пусть Осли получит сполна за всех, кого унижал, включая Натана Спенсера.

— Я видел, что ты за мной следишь! — шипел Осли, едва держась на ногах и ничего не соображая. — Еще когда выходил из «Старого адмирала»! Ну что ж, вот он я! Чего тебе надо, мать твою?!

Хороший вопрос, подумал Мэтью. Но сперва надо отвергнуть обвинения.

— Я за вами не следил и вообще не подходил сегодня к «Старому адмиралу».

— Врешь, гаденыш! Я видел, как ты прятался за углом!

— Полагаю, вы не в том состоянии, чтобы верить своим глазам. Меня там не было. И кстати, — добавил Мэтью, — я больше не желаю тратить на вас свое время.

Произнося эти слова вслух, он впервые осознал, что это действительно так. У него появились другие интересы и задачи: он работает в бюро «Герральд». И нечего больше разговаривать с этим злобным животным.

Осли выпрямился во весь небольшой рост (оставшись, впрочем, заметно ниже Мэтью) и попытался сохранить подобие достоинства. Выкатив вперед все свои многочисленные подбородки, он растянул рот в тонкой улыбке:

— Хочу, чтобы ты знал и зарубил себе на носу, малец: я победил. Никто не посмеет свидетельствовать против меня. Ни вчера, ни сегодня, ни завтра. И почему же? Уж не потому ли, что все они — все до единого — знают, что получили по заслугам? О да. Они вообразили себя невесть кем, а я поставил их на место. Кто-то должен был это сделать! Кто-то должен был преподать этим дармоедам урок — да такой, чтоб запомнили на всю жизнь! Это моя работа, мое призвание!

Мэтью даже не пытался отвечать на эту пьяную тираду. Гнев, еще два дня назад сжигавший изнутри его сердце, заметно поубавился. Мэтью начал сознавать, что жизнь еще впереди, со всеми ее возможностями и приключениями, а Эбена Осли следует оставить в прошлом. Да, пускай он избежал правосудия, пускай это несправедливо и неправильно, но Мэтью сделал все, что мог. Теперь он готов идти вперед.

— Я победил, — повторил Осли, брызжа слюной и с трудом разлепляя тяжелые веки. — Победил!

С этими словами он поплелся прочь, на запад по Баррек-стрит, помогая себе тростью. Фонарь болтался где-то сбоку. Какое жалкое зрелище, подумал Мэтью, потом наконец опомнился, сплюнул на землю, чтобы избавиться от дурного привкуса во рту, и зашагал дальше на север.

Его немного трясло после встречи с Осли. Тот удар тростью, попади он в цель, мог бы запросто раскроить ему череп. Мэтью решил выкинуть эти мысли из головы и подумать о том, что теперь сказать Джону Файву. Может, вовсе пока ничего не говорить, а сперва проследить за преподобным Уэйдом еще разок? Интересно, что предложила бы миссис Герральд. В конце концов, она эксперт в таких делах…

Он сделал еще шаг и замер.

Навострил уши. Ему померещилось — или где-то разбили стекло?

Где-то позади.

Мэтью обернулся.

Улица была пуста.

Звук донесся с Баррек-стрит.

«Фонарь Осли!» — осенило Мэтью. Пьяный дурак уронил свой фонарь.

«Я видел, что ты за мной следишь… Видел, как ты спрятался за угол», — говорил он.

Где-то на соседней улице залаяла собака. С другой стороны доносилось чье-то пьяное пение, слов было не разобрать: голос то стихал, то прилетал вновь с капризными порывами ночного ветерка.

Мэтью все смотрел и смотрел на угол Баррек-стрит.

«Я видел, что ты за мной следишь!»

— Осли! — крикнул он.

Ответа не последовало. Мэтью вышел на угол и вгляделся во тьму Баррек-стрит. Затем повторил чуть громче:

— Осли!

Да брось ты его, сказал он себе. Пусть валяется там пьяный, подумаешь. Плюнь и иди домой.

Как все-таки одинок бывает человек в городе, где живет еще пять тысяч душ, поразительно…

У Мэтью перехватило дыхание. Впереди ему почудилось какое-то движение: темный силуэт копошился на темном фоне.

Мэтью взялся за ручку фонаря, висевшего на столбе, и снял его с гвоздя. Мелькнула мысль, что сейчас, по идее, надо бы позвать констебля, но вдруг это лишь наважденье? Сердце бешено затрепыхалось в груди. Кричать Мэтью не стал, а вместо этого медленно двинулся вперед по Баррек-стрит.

Наконец в круге тусклого света возник Эбен Осли: он лежал на спине, рядом — разбитый фонарь. В лужице свечного воска еще теплился красный огонек. У правой руки Осли валялась трость (он будто бы выронил ее от испуга).

Мэтью хотел сказать ему: «Вставайте», однако язык не слушался. Попробовал еще раз, но смог лишь сдавленно прошептать.

Осли лежал неподвижно. Мэтью светил на него фонарем и со всей ужасающей, убийственной, леденящей кровь и вскрывающей горло ясностью сознавал: в карты Эбену Осли больше не играть.

Несмотря на отвращение и панику, норовившие захватить душу Мэтью и обратить его в бегство, холодный аналитический ум все же возобладал, мгновенно обострил чувства и закалил волю. Мэтью стоял над телом и производил первый осмотр трезво и обстоятельно, как во время игры в шахматы.

Кто-то перерезал Осли горло, — это не подлежало никакому сомнению. Кровь еще била фонтаном. Еще дрожали мелко руки — словно им вдруг открылось, как холодны перила лестницы, ведущей в ад. Рот был разинут от ужаса, равно как и глаза, налитые кровью и блестящие, точно свежие устрицы, которых вытащили из морской воды и тут же вскрыли. Над лицом тоже поработали ножом: Мэтью видел вокруг глаз характерные порезы. Из них сочилась кровь. Быть может, Осли еще не испустил дух, но жить ему оставалось считаные секунды. Кожа его приобретала восковую бледность, каковую можно наблюдать на лицах покойников. Мэтью при всем желании не смог бы ничего сделать для этого человека, разве что пришить голову обратно, но с этой задачей, пожалуй, не справился бы и Бенджамин Аулз.

В некотором беспамятстве, напоминающем транс, Мэтью глядел на умирающего и вдруг ощутил в темноте движение — медленное, почти текучее.

Тут он поднял голову и увидел: футах в двадцати вверх по Баррек-стрит от двери отделился силуэт. Черный на черном. Мэтью резко поднял фонарь: мелькнуло белое пятно лица, плащ цвета полуночи с высоким воротником и черная шапка. В тот миг, когда до Мэтью дошло, что перед ним Масочник, тот уже припустил прочь по улице в направлении Бродвея. Лишь тогда Мэтью вновь обрел дар речи и испустил крик:

— На помощь! На помощь! Констебль!

Масочник, как оказалось, не только быстро убивал, но и быстро бегал. Пока сюда явится констебль, он уже будет в Филадельфии.

— На помощь! Кто-нибудь! — еще раз проорал Мэтью, а сам при этом потянулся за тростью.

В последний раз кликнув констебля (да так громко, что Диппен Нэк услышал бы его и у себя в спальне), он решил поберечь дыхание и пустился в погоню.

Глава 16

Масочник на полном ходу свернул влево на Нью-стрит; Мэтью последовал за ним, едва не расшибив колено о стоявшую на углу поилку для лошадей.

Пускай Мэтью не слишком ловко обращался со шпагой, бегать он умел. Этот навык, вероятно, сохранился у него еще с детских пор, когда он беспризорником жил в гавани и вынужден был красть еду так, чтобы не угодить под дубинку. Теперь искусство быстрого бега сослужило ему добрую службу. Он уже догонял убийцу, радуясь, что Масочник у него впереди, а не за спиной, — впрочем, не стоило забывать, что тот мог в любую секунду развернуться и ударить преследователя ножом. Трость больше не понадобится Осли, а вот Мэтью она может спасти жизнь.

— Констебль! — вновь завопил Мэтью.

Масочник резко повернул налево и, взмахнув плащом, скрылся в просвете между ювелирной лавкой и жилым домом. Мэтью поднял свой жалкий фонарь; ему пришлось чуть сбавить шаг и быстро принять решение — продолжать погоню или нет.

Он вскинул трость, чтобы при необходимости отразить атаку, перевел дух и нырнул в проход между домами. Он был такой узкий, что Мэтью едва не задевал стены плечами. Тут он выскочил на открытое пространство и понял, что оказался в саду. Слева был белый забор и ворота, а направо уходила кирпичная дорожка. В той стороне яростно залаяла собака, и кто-то испуганно закричал: «Что такое? Что стряслось?»

Крики летели и с Баррек-стрит. Труп Осли уже нашли. Что ж, взялся за гуж — не говори, что не дюж, подумал Мэтью. И бросился бегом по дорожке, которая привела его под увитую розами арку. Впереди вновь показался забор и распахнутые деревянные ворота. Когда Мэтью выскочил на улицу, справа раздался крик: «Я тебя вижу, гад!» Из окна наверху полыхнул выстрел, и свинцовый шарик просвистел у самого уха Мэтью. Решив не знакомиться с хозяином дома, он кинулся вперед и перепрыгнул через плетень высотой ему по пояс. За плетнем обнаружилась та самая лающая собака: она зарычала на него и защелкала пастью, но цепь не дала ей наброситься на жертву.

Теперь Мэтью боялся уже не столько Масочника, сколько того, что могло ждать впереди; он прошел сквозь еще одни ворота, обогнул уличный туалет и различил в неверном свете фонаря тень, перелезающую через восьмифутовый каменный забор. Масочник подтащил к забору бочку, вскочил на нее, и в тот миг, когда Мэтью кликнул констебля, зацепился за верхний край, пинком сшиб бочку, подтянулся и перевалился на другую сторону забора. Мэтью услышал шаги, стремительно удаляющиеся в направлении доков.

Он поставил бочку к забору, тоже перелез на другую сторону и очутился на неровной мостовой узкого переулка, протянувшегося за домами и лавками Нью-стрит. На таких булыжниках недолго и лодыжку подвернуть — Мэтью понадеялся, что Масочник тоже это понял. Бежать было опасно, и он перешел на шаг. Фонарь почти погас, дышать стало трудно, а Масочника нигде не было. Выходит, скрылся… Если, конечно, не задумал подкараулить Мэтью сзади и отнять вторую жизнь за ночь.

Судя по воплям с Баррек-стрит, лаю собак и перекличке соседей, проснулся уже весь город. На месте Масочника, подумал Мэтью, я бы прекратил охоту и поскорее спрятался в нору. Однако кругом было множество укромных местечек, где убийца вполне мог устроить засаду. Слева, к примеру, стоял сарай, а за ним громоздилась куча мусора: прохудившиеся ведра, мотки ржавой проволоки, колеса для телег и прочее в таком роде. Справа — задний вход какой-то лавки и овощной погреб. Мэтью дернул дверцу погреба, но тот был заперт изнутри на засов. Он двинулся дальше, светя по сторонам гаснущим фонарем. Овощные погреба имелись у большинства домов и лавок; то и дело попадались калитки, которые вели либо в голландские садики, либо направо на Нью-стрит и налево на Брод-стрит.

Шагая по переулку с поднятым фонарем и выставив перед собой трость, будто шпагу, Мэтью вглядывался в темноту: не мелькнет ли черный силуэт? Шум, долетавший с Баррек-стрит, наводил на мысли о народном бунте (или великом празднике?) по случаю гибели Эбена Осли.

Впереди уже виднелся конец переулка. Он выходил на Бивер-стрит, где окна домов отражали свет другого уличного фонаря. Мэтью не прекращал размахивать фонарем по сторонам и поглядывать на мостовую, — быть может, Масочник в спешке обронил какую-нибудь вещь. Разумно будет потом пройтись обратно по своим следам, подумал он. Хотя нет, лучше сделать это днем: среди ночи недолго нарваться на очередного стрелка.

И тут совершенно неожиданно свет фонаря выхватил из темноты нечто такое, от чего Мэтью невольно замер на месте как вкопанный.

Темно-красный след на ручке очередного погреба.

Мэтью наклонился и внимательно рассмотрел ручку. Сердце, которому и так нелегко пришлось в последние минуты, заколотилось с новой силой. Пятно было небольшое, зато влажное и свежее, — видно, убийца схватился за ручку окровавленной перчаткой.

Просунув палец под ручку, Мэтью попытался поднять дверцу, но она оказалась заперта. Что это за здание, интересно? Он сделал пару шагов назад. Двухэтажный кирпичный дом — жилой или какая-нибудь лавка? Сзади не поймешь. Свет в окнах не горит. Мэтью нашел сбоку дорожку и побежал по ней; впереди виднелась кованая калитка, выходившая на Брод-стрит. Он уже собирался толкнуть ее, когда мимо пронеслись двое с фонарями — видимо, спешили на место преступления. Мэтью выждал, пока они отойдут подальше: еще не хватало, чтобы его задержал (а то и поколотил!) какой-нибудь перепуганный насмерть констебль. Затем он вышел на Брод-стрит и осмотрел здание.

В одной из комнат на втором этаже горел свет — две-три свечи. Кроме того, Мэтью удалось разобрать надпись на табличке у входа: «Поллард, Фицджеральд и Кипперинг, адвокаты».

Мэтью одолел три ступеньки и постучал в дверь медным дверным молотком — в ночной тишине звук получился громкий, точно выстрел.

Он стал ждать, поглядывая на юг по Брод-стрит — не побежит ли оттуда кто-нибудь еще. Дверь никто не открывал, однако свет наверху слегка задрожал, будто кто-то взял свечу. Стучать второй раз не хотелось, такой грохот и мертвого разбудит… Но надо же как-то попасть внутрь!

Прошло секунд десять — нет ответа. Когда Мэтью уже занес кулак над дверью, щелкнул засов. Дверь отворилась, и в этот миг догорающая свеча в его фонаре окончательно потухла.

Тут же ему ткнули в лицо другой свечой:

— Корбетт?.. Чего вам надо?!

Мэтью прищурился от яркого света. Голос был знакомый.

— Простите за беспокойство, сэр, но вы, наверное, слышали на улице шум?

— Слышал, — буркнул Кипперинг. — Какое-то дурачье вопит на весь город. И вроде бы из ружья пальнули. Что стряслось?

— Разве вам не хочется выйти и посмотреть?

— А должно хотеться?

— Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

— Да, если вопросы задает мне среди ночи секретарь мирового судьи.

Кипперинг опустил свечу в оловянном подсвечнике. Мэтью заметил, что он до сих пор не снял видавший виды черный сюртук, да и сам теперь выглядел под стать своему наряду: встрепанные волосы, оплывший рот, глаза скорее водянистые, чем ледяные, и под ними — темные круги.

Мимо по тротуару шли на север двое мужчин и одна женщина. Мужчины были вооружены: у одного — мушкет, у другого — топор.

— Стойте! — окликнул их Кипперинг. — Что случилось?

— Опять человека убили, — послышался ответ. — Масочник кому-то голову отрезал! — С этими словами троица прямо-таки радостно припустила вперед.

— В целом верно, — сказал Мэтью. — Хотя они несколько преувеличили. Масочник убил Эбена Осли. Он сейчас лежит на Баррек-стрит.

— Кто лежит? — Кипперинг поморгал тяжелыми веками. — Масочник или Осли?

— Осли. Вы больны?

— Это как посмотреть. — Кипперинг провел рукой по непокорной густой гриве, и черная запятая вновь легла ему на лоб. — Значит, Осли убит? — Он, казалось, впервые обратил на Мэтью осмысленный взгляд и тут же заметил у него в руках трость. — Если не ошибаюсь — а я не ошибаюсь, — она принадлежит Эбену Осли и была сегодня при нем в «Терновом кусте». Я запомнил, потому что он едва не вышиб ею мозги Тому Флетчеру. Можно полюбопытствовать, как она попала к вам?

— Можно, однако сперва мне нужно осмотреть ваш подвал.

— Мой подвал? Это еще зачем?

— Я первым нашел Осли и видел, как Масочник закончил свою работу, — ответил Мэтью. — Схватив трость в качестве оружия, я бросился в погоню. И погоня привела меня сюда.

— Сюда? — Кипперинг угрожающе нахмурился. — Если тут кто и болен, так это вы!

— Масочник скрылся в переулке за вашей конторой. На дверце вашего овощного погреба остался кровавый след. От перчатки, полагаю. Пустите меня осмотреть подвал, пожалуйста. — Мэтью потянулся за тростью, но Кипперинг отдал ее не сразу — сперва придержал немного. — Вы меня проводите — или надо позвать констебля?

— Погреб закрыт изнутри. Я его никогда не открываю.

— Возможно, однако на ручке кровь, и я хотел бы взглянуть.

— На что вы намекаете? По-вашему, я — Масочник?! — Кипперинг криво усмехнулся. — Да уж! После веселой ночки в трактире я нашел в себе силы выйти на охоту и для полного счастья прикончить второго своего клиента. Такими темпами наша контора через неделю обанкротится!

— Осли тоже ваш клиент? Не знал.

Кипперинг прислушался к крикам на Баррек-стрит. Мимо опять пробежали какие-то люди. Он испустил протяжный, изнуренный вздох.

— Полагаю, мне придется пойти представлять интересы клиента. Следить, чтобы эти идиоты не затоптали тело. — Он перевел взгляд на Мэтью. — Так вы видели Масочника?

— Видел, но лица не рассмотрел, к сожалению.

— И на двери моего погреба — кровь?

Мэтью кивнул.

— Ладно, заходите. — Кипперинг открыл дверь пошире и пропустил его внутрь.

— Не закрывайте, пожалуйста, — спокойно попросил Мэтью.

Адвокат пожал плечами:

— Как скажете. Сюда.

Они прошли по коридору мимо узкой лестницы к еще одной двери. Кипперинг зажег вторую свечу в оловянном подсвечнике, стоявшую на стопке книг, и дал ее Мэтью. Тот поставил на пол погасший фонарь.

— Надеюсь, вы не боитесь пауков, — сказал Кипперинг, сдвинул засов и отворил дверь, ведущую в темный подвал. — На лестнице поосторожней, она старше моей бабушки будет.

Мэтью попросил его не закрывать и эту дверь тоже.

— Спуститесь, пожалуйста, первым.

— Да вы никак шутите? — возмутился Кипперинг, но, увидев выражение лица Мэтью, со вздохом повиновался.

Шагая по ветхим ступенькам, Мэтью подумал, что порой все-таки недурно иметь при себе крепкую палку.

Свечи, казалось, не столько освещали им путь, сколько отбрасывали тени. Подвал был просторный, с земляным полом и кирпичными стенами. Кирпич старый, желтовато-белый, отметил про себя Мэтью. Наверняка его привезли сюда на борту голландского корабля в качестве балласта. Всюду громоздились книжные шкафы, заваленные гниющими сводами законов и прочей юридической литературой, какими-то обмотанными бечевкой свертками и кипами желтых бумаг. Мэтью подумалось, что даже влажный воздух не спасет этот дом, попади сюда хоть искра огня: полыхать будет добрый месяц. На глаза попадались какие-то ненужные ведра, сломанные стулья, ободранный письменный стол — бобер его, что ли, грыз? — и прочие предметы конторской обстановки. Мэтью направился прямиком к дверце и осмотрел засов.

— Есть что-нибудь? — спросил Кипперинг.

— Нет, — последовал ответ.

Изнутри никакой крови не было, однако это не помешало Мэтью посветить кругом и осмотреть ступеньки и земляной пол. На нем оказалось множество следов — да мало ли кто и когда тут ходил? Мэтью принялся осматривать книжные полки.

— Что у вас тут?

— Адвокатская подноготная. — Кипперинг присел на большой деревянный сундук. — Здесь веками гниют старинные документы. Большинство датируются тою порой, когда контора еще принадлежала Рольфу Горендайку. Он оставил весь мусор новому владельцу — Чарльзу Лэнду, но Брайан не хочет ничего выкидывать. Говорит, когда-нибудь эти бумажки будут стоить больших денег. Историю, мол, надо хранить. Мы-то с Джоплином уже давно все выбросили бы.

— Куда?

— Что ж, в этом вся загвоздка. Можно, наверное, сжечь… — Кипперинг пожал плечами. — А может, Брайан и прав. Однажды кому-то позарез захочется узнать, что здесь происходило.

Мэтью продолжал поиски, однако в овощном погребе не нашлось ни хрена, ни морковки — причем как в переносном, так и в буквальном смысле.

— Говорите, Эбен Осли пользовался вашими услугами? — спросил он между делом. — Как-то вы не слишком расстроились, что ваш клиент лежит мертвый в подворотне.

— Я с ним нечасто имел дело, обычно его обслуживал Джоплин. Вел учет пожертвований, составлял контракты на поставки и трудовые договора, оформлял документы воспитанникам, нашедшим семьи, — все в таком роде…

— Полагаю, текущие документы у вас хранятся в более подходящем месте?

— В картотечных шкафах наверху.

Мэтью все не прекращал поиски, но чувствовал, что успехом они не увенчаются.

— Неужели вам совсем не любопытно? — спросил он.

— Что именно?

— Во-первых, кто убил Эбена Осли. А во-вторых, как выглядит кровавое пятно на ручке вашего погреба.

Кипперинг хмыкнул и натянуто улыбнулся:

— Я слыхал, Осли просадил кучу денег. Все, что брал в долг, тут же проигрывал. Записной игрок, так сказать. Отчаянный. Вы, быть может, не знали, так я вам расскажу: у нас в городе есть люди, которые ссуживают деньги другим людям. Должников они и без того не любят, а Осли, как известно, характер имел отнюдь не ангельский. Рано или поздно кто-то должен был забить его насмерть или перерезать ему горло, а Масочник, по моему мнению, просто опередил ростовщика. Что же до кровавых пятен, то я их уже немало повидал. Так и быть, проглочу вашу наживку. — Он встал, подошел к дверце, отодвинул засов и высунул голову наружу.

Вдруг с улицы раздался испуганный вопль:

— А ну стой! Ни с места!

— Да я просто хотел осмотреться, — объяснил кому-то Кипперинг.

— Не двигайся, я сказал! Оружие есть?

— Погодите, успокойтесь, Джайлс. Вы ведь Джайлс Винтергартен, так? А я Эндрю Кипперинг. Глядите!

Мэтью представил, как адвокат подносит свечу поближе к своему лицу.

— Господи, мистер Кипперинг, вы меня напугали вусмерть! Я чуть не обделался со страху! Вы разве не слыхали, что человека опять убили — здесь, неподалеку? Я вас чуть не заколол, ей-богу!

Мэтью сообразил, что произошло. Констебль шел по переулку — вооруженный шпагой, судя по всему, — когда у него под ногами открылась дверца погреба.

— Да, сэр, Масочник опять взялся за свое! — воскликнул Винтергартен. — Перерезал глотку Эбену Осли и бросил его истекать кровью на Баррек-стрит! Но на сей раз и он свое получил! Эмори Коди его подстрелил, как пить дать!

— Эмори Коди? — переспросил Кипперинг. — Одноглазый старикан, который вечно у окна торчит?

— Он самый! Тут рядышком живет.

Пока они беседовали, Мэтью разглядывал старый сундук, на котором до этого сидел Кипперинг. Он подошел к нему, убедился, что замка нет, поднял крышку и обомлел. Когда потрясение немного улеглось, Мэтью подумал: «Вот ты и попался!»

— Посмотрите, Джайлс, — говорил Кипперинг. — Видите, тут, на ручке, кровь?

— Да, сэр. Да, сэр, с виду и впрямь кровь!

— Думаю, Масочник тут пробегал и оставил след. Может, хотел открыть эту дверцу, но она была заперта изнутри на засов. Вам сейчас не помешает пройтись по всему переулку и осмотреть другие погреба, да?

— Да, сэр, вы правы. Только сперва кого-нибудь на подмогу позову.

— Конечно. И будьте осторожны! Ах да, послушайте: передайте главному констеблю Лиллехорну, что я готов оказать ему всяческое содействие, ладно?

— Передам, сэр. А вы отдыхайте, мистер Кипперинг, оставьте это дело профессионалам.

— Прямо читаете мои мысли. Доброй ночи, Джайлс.

— Доброй ночи, сэр.

Кипперинг запер дверь на засов и повернулся к Мэтью:

— Как я и думал: все кровавые пятна одинаковы. — Он перевел взгляд на раскрытый сундук. — Что вы хотели там найти? Маскарадный костюм?

— В сундуке лежит одежда, — сдавленно произнес Мэтью.

— Совершенно верно.

— Перчатки. — Мэтью показал ему пару перчаток — черных, из тонкой ткани.

— Вы потрясающе наблюдательны. И от вашего внимания наверняка не укрылось, что вся одежда в этом сундуке женская. Платья, белье… — Кипперинг показал свою крупную ладонь, сделал два шага к сундуку и продемонстрировал Мэтью перчатку — она была очень маленькая, почти детская. — Женские перчатки. На дне могли заваляться и мужские сорочки, а то и сюртук, но я не стал рыться. Обратите также внимание, что все вещи запылились и заплесневели. Им лет двадцать, не меньше.

Мэтью покраснел. Ему так хотелось верить, что он нашел тайник с одеждой Масочника, что первое же черное платье в сундуке сбило его с толку.

— И… откуда тут все эти вещи?

— Мы точно не знаем. Вероятно, кто-то из клиентов Горендайка расплатился сундуком за его услуги. Или он принадлежал какой-нибудь даме, скончавшейся по дороге сюда на борту корабля. Рано или поздно мы все это выбросим, просто руки пока не дошли. Вы закончили?

Мэтью хмуро кивнул.

Кипперинг закрыл крышку.

— Если вы не слышали, я показал Джайлсу Винтергартену пятно и попросил известить Лиллехорна. Полагаю, Масочник либо пытался проникнуть в мой подвал — а я ничего не слышал, поскольку больше часа просидел наверху, — либо проявил коварство и недюжинный ум, каковые вы ему приписываете. Возможно, он нарочно оставил для вас этот след.

— Для меня? Зачем?

— Вы ведь прекратили погоню, не так ли?

— Он не мог знать наверняка, что я увижу кровь, — сказал Мэтью.

— Нет, но решил попытать счастья: вдруг все же увидите. — Кипперинг улыбнулся. На его красивом лице сейчас лежали тени, и оттого улыбка выглядела жутковато. — Возможно, Масочник тоже азартен. Согласны?

Не зная, что и думать, Мэтью опустил глаза. Сетуя на свою бестолковость, он вдруг заметил блики света на некоем предмете, прислоненном к книжному шкафу. Откуда в погребе такая вещь? Зачем тут медные каминные щипцы, если камина нет?

Он подошел и взял щипцы в руки. Кончики у них были тонкие, словно бы стесанные каким-то напильником или точильным камнем.

— А это зачем?

Кипперинг забрал у него щипцы, обернулся и с их помощью стащил с верхней полки стопку пыльных бумаг. Помахал бумагами под носом у Мэтью и вернул их туда, где они лежали долгие годы.

Мэтью потер нос и шмыгнул, чтобы не чихнуть.

— Выпьете? — предложил Кипперинг. — У меня полбутылочки бренди с вечера осталось. Отметим мои достижения: я проиграл всего пять шиллингов и восемь пенсов, а потом заплатил втридорога за дешевое вино в заведении мадам Блоссом.

— Нет, — ответил Мэтью, поскольку его уже и так одолевала слабость. — Спасибо.

— Тогда позвольте дать вам бесплатный юридический совет. — Кипперинг подождал, пока Мэтью обратит на него все свое внимание. — Я бы на вашем месте не распространялся, что вы первым нашли тело Осли. Если, конечно, хотите и дальше свободно перемещаться по городу.

— Простите?

— Вы в числе первых подоспели на место убийства Деверика, верно? А теперь и труп Осли нашли. Боюсь представить, как Лиллехорн истолкует сей факт — учитывая, что вы на глазах всего честного народа пытались подорвать его авторитет.

— Я никого не убивал! Зачем мне что-то скрывать от Лиллехорна?

— Главный констебль сочтет ваше присутствие на месте убийства Деверика и Осли таким подозрительным, что непременно захочет узнать, чем это вы занимаетесь среди ночи на улицах города. И хотя мы оба считаем, что Лиллехорн не вполне справляется со своими обязанностями, он бывает весьма неумолим — когда нужда заставит. Поэтому он потребует от вас подробного описания ночных похождений и допрашивать вас будет наверняка за решеткой, от греха подальше. Вопрос за вопросом, слово за слово — и вот вы уже рассказали ему, как встречались с будущим зятем досточтимого священника в каком-то дрянном кабаке, облюбованном шлюхами и игроками. Вам, видите ли, хотелось поговорить с глазу на глаз. Чуете, куда я клоню?

Мэтью чуял, однако отвечать не стал и лишь угрюмо насупил брови.

— Конечно, вы все поняли, — продолжал Кипперинг. — Понятия не имею, о чем вы с Джоном Файвом болтали за ужином, но Лиллехорн все узнает, поверьте.

— Масочник тут ни при чем. Мы встречались по личному делу.

— Да, вы это без конца твердите и тем самым только раззадорите Лиллехорна. Он во чтобы то ни стало захочет докопаться до вашей тайны. — Кипперинг умолк, давая Мэтью прочувствовать, как больно вонзается в ум ловко закинутый крючок. — Что ж, через пару минут я сострою деловитую адвокатскую рожу, отряхну сюртук, причешусь и пойду караулить труп, пока за ним не придут. А вам предлагаю вернуться домой, лечь в постель и утром вместе с остальными жителями Нью-Йорка подивиться печальным вестям. Подходит вам такой расклад?

Мэтью задумался — хотя думать, в сущности, было не о чем. Отвечать на расспросы Лиллехорна он сейчас не мог, ведь тайна преподобного Уэйда до сих пор не раскрыта. Он тихо молвил:

— Подходит.

— Прекрасно. И кстати, будьте спокойны: Джайлс непременно доложит Лиллехорну про кровавый след — если вы вдруг думаете, что я таким образом пытаюсь закрыть вам рот. Уверяю, мне решительно плевать. Лишь бы никто меня не подстерег ночью на улице.

Кипперинг указал Мэтью на лестницу.

У выхода тот замешкался и взглянул на освещенное окно второго этажа:

— Скажите, пожалуйста, почему вы так поздно работаете?

Легкая улыбка не сошла с лица Кипперинга.

— Не спится, знаете ли. Мне всегда не спится. Спокойной ночи. Ах да… я бы на вашем месте не совался в толпу на Баррек-стрит. Остерегайтесь не Масочника, а идиотов с ружьями. — С этими словами он закрыл дверь, и изнутри лязгнул засов.

Мэтью взглянул на городскую ратушу и увидел мерцающий свет в двух верхних квадратных окошках чердака. В этих комнатах он никогда не бывал, туда пускали только по приглашению — там работал и жил Эштон Маккаггерс, чей редкий талант к судебной медицине с лихвой искупал все странности. По-видимому, Маккаггерс не спал и готовился к очередному осмотру в покойницкой.

Скоро мимо пройдет Зед с каталкой для трупов. Пора домой.

Мэтью пересек Брод-стрит и вышел на Принцесс-стрит, собираясь подняться на Бродвей, минуя шумную толпу, собравшуюся вокруг трупа Эбена Осли. Шагая мимо мигающих уличных фонарей на углах и вдыхая терпкие запахи смолы и сточных канав, приносимые теплым ветром, Мэтью сознавал, что вряд ли ему сегодня удастся спокойно заснуть. Слишком много голосов эхом отзываются в голове, требуя признания и ответов — и ответы эти, возможно, никогда не будут найдены. По правде говоря, ему очень повезло остаться в живых не только после выстрела и нападения собаки, но и после встречи с Масочником. Тот ведь вполне мог развернуться и порубить его на куски своим изогнутым ножом.

Что же до Осли, то он не испытывал… ничего.

Ни гнева, ни печали, ни чувства утраты или отмщения, ни радости по поводу гибели скверного человека.

Казалось, будто доску, на которой он мысленно отмечал все победы и поражения, просто вытерли начисто. Вот и все.

Добравшись до гончарной мастерской, он оставил трость на улице, у стены дома, чтобы встать с первыми лучами солнца, отнести ее на берег Ист-Ривер и там предать темным водам, где ей предстояло, подобно усопшему хозяину, навек сгинуть из виду и из людской памяти.

Мэтью лег спать, не забыв перед этим помыть руки.

Глава 17

Поскольку за завтраком супруги Стокли еще не знали об убийстве Эбена Осли, первой проверкой на умение держать язык за зубами для Мэтью стал разговор с прачкой, вдовой Шервин, которой он каждую пятницу носил на стирку белье.

Эта крупная, могучая беловолосая женщина пережила двоих мужей и имела небольшой каменный домик на Куин-стрит, к которому была пристроена прачечная. Она коллекционировала городские сплетни и слухи, как иные собирают на подложках из черного бархата засохших бабочек. Больше того, вдова Шервин была замечательной прачкой, а денег ее услуги стоили небольших, и потому в ее заведении, несмотря на ранний час, собралось уже полдюжины клиентов, которые принесли с собой не только грязные сорочки и платья, но и последние новости. Недаром прачечную облюбовал и Мармадьюк Григсби: он приносил сюда стирку и неизменно задерживался на яблочный сидр с имбирными пряниками — поболтать с хозяйкой о том о сем, — а уходил с огромным количеством самого скандального материала, которого хватило бы «Уховертке» на добрый месяц. Впрочем, печатать эти истории Григсби не смел: боялся схлопотать пулю.

— Вот так но-о-о-очка!.. — сказала вдова Шервин, когда Мэтью вошел в прачечную с тюком грязной одежды. Слова эти были произнесены зловещим пророческим тоном, однако на щеках вдовы горел веселый балаганный румянец. — Ты, верно, уже слыхал?

— Простите? — только и смог выдавить Мэтью.

— Опять смертоубийство! — пояснила миссис Шервин. — Ночью на Баррек-стрит человека зарезали. Угадаешь кого?

— Э-э… не люблю я в угадайки играть, мадам. Вы уж мне сами скажите, пожалуйста.

Она отмахнулась: что с тебя взять!

— Эбена Осли! Попечителя сиротского приюта… А ты не слишком удивлен, как я погляжу. Разве ты не в этом жутком приюте рос?

— Не такой он был и жуткий… — Мэтью едва не добавил: «Пока туда не пришел Осли», но вовремя опомнился: — Когда я там жил. Разумеется, мне очень жаль Осли. Вот, принес вам четыре сорочки и три пары бриджей. — Той сорочки, которую замарал кровью Филип Кови, среди них не было: она теперь годилась разве что на тряпки.

— А с этой сорочкой что будешь делать? Вон какое пятно на самом видном месте!

Спасибо хмельному Джоплину Полларду, подумал Мэтью. Вчера, добравшись до дома, он пытался замыть пятно водой, но было поздно. Хорошо еще фирменный эль «Терновый куст» не прожег на сорочке дырку…

— Других у меня нет, придется так ходить.

— Спиртным, что ль, залил? — щурясь, спросила прачка. — По кабакам ночью шатался?

— И залил, и шатался, ваша правда.

— То-то чую, табаком разит. Джентльменские привычки, чтоб меня! Только успевай за вами, мужиками, мыть да стирать. Ладно, к понедельнику будет готово. Край ко вторнику, если не поспею. Слушай. — Она поманила его указательным пальцем. — Ты моего Мармадьюка, часом, не видал?

— Мистера Григсби? Видал.

«Моего Мармадьюка» — ха! Знать, печатник сюда не только посплетничать ходит.

— Коли еще увидишь, передай, что мне достоверный источник сообщил: вчера одной знатной даме с Голден-Хилла доставили из Амстердама серебряный сервиз. Когда ее супругу выставили счет, он поднял страшный ор, гремел почище любой пушки. Ну, жена тоже в долгу не осталась. Ссору закатили знатную — хай летел аж до Лонг-Айленда. Чуть из дома не вышвырнули, вот что было!

— Кого? Жену?

— Да нет, мужа! Всем известно, что Принцесса держит под каблуком этого… ой, я из-за тебя сболтнула лишнего! Ты ничего не слышал, Мэтью!

— Вы про Принцессу Лиллехорн?!

— Нет-нет-нет, я ничего такого не говорила! Ну все, ступай да помни: не у всех на Золотом холме жизнь золотая! И Дюку передай, хорошо?

— Хорошо, — ответил Мэтью и направился к двери.

Увы, порой уйти от вдовы Шервин было не легче, чем выбраться из смоляной ямы.

— Ты в каком трактире вчера побывал-то?

Мэтью решил не лгать. Вдова Шервин любую ложь за версту чуяла, как ищейка — зайца.

— Посидел немного в «Терновом кусте».

— Господи! — Она вытаращила глаза. — Да ты никак забыл про свои небесные книжки и спустился к нам, богомерзким язычникам, на землю?

— Надеюсь, одной ночи и одного пятна на сорочке мало, чтобы впасть в немилость.

— Зато хватит, чтобы милость отведать! Ведь так звать новую шлюху Полли Блоссом — Грейс Хестер. Милость Господня, тоже мне[1]. Она как раз в «Терновом кусте» работает.

— Вот этого я точно не мог знать.

Мэтью пришло в голову, что без ведома вдовы Шервин в Нью-Йорке никто не мог ни чаю испить, ни чашку разбить, ни в горшок отлить. Ее непомерное эго, подобно лампе — нет, маяку, — притягивало все городские байки, все вести, радостные и печальные, каковые никогда не дошли бы до судей и констеблей. Лишь сейчас Мэтью осознал, какой она кладезь ценных сведений, особенно для того, кто с недавних пор промышляет «решением проблем». Кроме того, она может пригодиться и в качестве городского глашатая.

— Чего это ты на меня так уставился? — спросила она, перестав на секунду перекладывать белье из одной корзины в другую.

— Нет-нет, ничего, — ответил Мэтью. — Я только дивлюсь, сколько всего вы знаете про самых разных людей. Давно вы в Нью-Йорке?

— Уж двадцать восемь лет минуло, как я сюда приехала. Двенадцать из них живу и работаю здесь. И горжусь каждым прожитым днем, между прочим!

— Вам есть чем гордиться. — Мэтью одарил ее своей самой лучезарной улыбкой. — Я бы без вас пропал!

— Полно тебе. В городе еще три прачки, выбирай, какую хошь. Только к Джейн Невилль не ходи, она тебя как липку обдерет. Грабеж это, как есть! Самое натуральное воровство, притом что мыло она варит скверное — жира жалеет. — Тут вдова Шервин умолкла. На ее лице забрезжило понимание. — А, поняла, куда ты клонишь! Хочешь что-то вызнать? Про кого?

Мэтью покосился на дверь — не идет ли кто.

— Ничего особенного, просто хотел услышать ваше мнение… Об Эндрю Кипперинге.

— А зачем тебе?

— Видел его вечером в «Терновом кусте». Они там с партнером были, с Поллардом, играли в кости. Вот как раз Поллард меня элем и облил.

— Ты не сказал, зачем тебе про него знать. — Вдова теперь смотрела серьезно и решительно.

— Да так, любопытство берет, — пояснил Мэтью. — Почему это адвокаты по ночам гуляют, а не спят.

Вдова Шервин склонила голову набок и прищурилась:

— Коли ты надумал якшаться с простыми людьми, то не советую начинать с Кипперинга. Он тебя раньше срока в могилу сведет.

— Насколько я понимаю, жизнь у него насыщенная?

— Бабы, карты да пьянки — вот и вся жизнь. Но это и так все знают, верно?

— А вы мне расскажите, пожалуйста, такое, что никому не известно, — закинул удочку Мэтью.

— Кипперинг моими услугами не пользуется. Поллард тоже. А вот Фицджеральд, тот часто заходит. Про него мне есть что рассказать, ежели тебе интересно.

— Очень даже.

— Фицджеральд — серьезный молодой человек, женат, двое детей у него. Живет на Краун-стрит в простом доме. Если ему верить — а я верю, — то в конторе на нем почти вся работа. Вечно приходится «подчищать» за обоими партнерами, как он однажды выразился. Платят ему очень хорошо, да только они с женой из пуритан, роскошь им всякая не нужна… окромя моих услуг то есть. Из разговоров с ним у меня такая картинка сложилась: Поллард — самый честолюбивый, Фицджеральд — головастый, а Кипперинг… самоубивец.

— Самоубивец? — переспросил Кипперинг.

— А то! Фицджеральд мне, ясное дело, не рассказывал, зато другой надежный источник сообщил, что Кипперинг облюбовал заведение мадам Блоссом. Чуть ли не лучший клиент у них. Оно, с одной стороны, понятно, а с другой… парень-то, знать, несчастлив. Приходит пьяный, спит с какой-нибудь шлюхой — причем иногда просто спит — и уходит. Иной раз на всю ночь останется. Держит комнату в доходном доме Мэри Беловэр напротив трактира Салли Алмонд. Там у него койка да письменный стол, больше ничего нет. Да он там почти и не бывает. А сколько раз Мэри его ночью по лестнице наверх затаскивала — а то и утром! За комнату платит исправно, но уйму денег спускает в кости и карты. Рано или поздно ему это аукнется. Жену да семью заводить не хочет, хотя, Господь свидетель, у Мэри за ним целая очередь из невест выстраивалась — покуда он не начал пить без просыпу, конечно. Даже самым глупым молодухам эдакий беспутник не нужен. Вечно на бровях, деньги в карты спускает, а имя его еще чуть-чуть и выжгут на двери публичного дома. Не кажется ли вам, что такой человек только делает вид, что радуется жизни, а на самом деле торопится помереть?

— По мне, о такой жизни мечтает добрая половина молодых ньюйоркцев, — заметил Мэтью.

Вдова Шервин насмешливо улыбнулась:

— Он, вообще-то, поумнее многих будет. Да и не так уж он молод.

— Любопытно, — молвил Мэтью, а сам внутренне содрогнулся: бог знает, что прачка может порассказать про него самого, если кто спросит…

— Теперь за тобой должок, — объявила она.

— Должок? — Ужас, каким остолопом он делается рядом с этой женщиной!..

— Ну да. А ты думал, я задарма языком чешу? Нет уж, ты передай Дюку мою историю, а когда вернешься за выстиранным бельем, расскажешь мне что-нибудь новенькое, чего я еще не слыхала.

— С первым заданием я справлюсь. А вот второе, боюсь, невыполнимо.

— Что ж, за комплимент сойдет. Но с тебя еще взятка. Неси мне новости. Все, кыш, кыш!

Мэтью решил не тянуть и поскорее уйти — а то как бы не пришлось пообещать прачке своего первенца. Утро стояло чудесное, на голубом небе — только легкие воздушные облачка. Воздух был напоен ароматами цветущих садов и прогретой солнцем земли. Даже запах гнилых бревен со старой голландской пристани и дохлая черепаха размером с тележное колесо нисколько не ужаснули Мэтью, когда он на восходе солнца бросил трость Осли в воды Ист-Ривер. Затем он повернул направо, намереваясь подняться по Куин-стрит до Бродвея и двинуться на юг — прямиком в шумный и многолюдный центр города. Сегодня ему предстояло помогать судье Пауэрсу: слушалось дело драчуна Джорджа Нокса. Рука у Мэтью еще побаливала, но масло тысячелистника творило чудеса. Пожалуй, перо он все-таки удержит, и строчки гулять уже не будут.

Впрочем, пройдя полквартала на запад, он вдруг приметил на другой стороне улицы белый кирпичный домик с темно-зелеными наличниками, белым забором из штакетника и двумя раскидистыми дубами, которые отбрасывали на лужайку прохладную голубую тень. На белой калитке висела небольшая табличка: «А. Вандерброкен, врач».

Мэтью сбавил шаг. Секунду-другую он глядел на дом, обдумывая дальнейшие действия. На его только что подведенных часах было почти восемь тридцать. Последнее слушание по делу Джорджа Нокса начнется ровно в девять. Вроде бы судья говорил, что при необходимости умыкнет у кого-нибудь свободного секретаря, если Мэтью не сможет справляться со своими обязанностями, но нельзя же так подводить Пауэрса! Или он уже никого не подводит?.. Кажется, найти ему замену не составит труда. Тем более когда Пауэрс объявит о своем уходе, дел ему будут давать меньше. Однако Мэтью по-прежнему числится секретарем мирового судьи и должен работать, покуда бюро «Герральд» не начнет платить ему жалованье, а когда это произойдет — никто не знает. Да и вообще, по прошествии времени вся затея с работой в бюро стала казаться ему крайне сомнительной — эдакий блестящий леденец, который того и гляди растает на жарком солнце.

В данном случае, впрочем, ему не давало покоя собственное любопытство. Вот перед ним дом доктора Вандерброкена и в запасе есть несколько минут… Больше не раздумывая, Мэтью пересек улицу и подошел к белой калитке.

Пройдя по дорожке к дому, он уже схватился было за медный корабельный колокол у двери, когда вдруг услышал долетавшую откуда-то музыку. Играли на скрипке, мелодия была приятная, с печальными нотками, и притом играли не в доме, а за ним. На задний двор вела еще одна дорожка, тонувшая в тени раскидистого дуба, и Мэтью, недолго думая, ступил на нее.

Вскоре на пути оказалась вторая калитка, высотой ему по грудь, за которой раскинулся по-летнему пышный сад: всюду декоративные кусты и цветы багряных и фиолетовых оттенков. Музыкант время от времени коверкал ноты, но в целом вполне сносно играл на своем непростом инструменте. Мэтью слушал, как мелодия то взмывает в небо, то стихает, превращаясь почти в шепот. Когда музыка ненадолго сменилась пением птиц, Мэтью осторожно постучал в калитку:

— Простите, можно вас на минутку?

— Кто это? — раздался голос врача. Он явно был недоволен, что его оторвали от музицирования.

— Мэтью Корбетт, сэр. Можно с вами побеседовать?

— Вы больны?

— Нет, сэр. К счастью, нет.

— Тогда уходите. Я занят. — Снова раздалась скрипичная музыка — на сей раз врач заиграл бойко, словно желая блеснуть исполнительским мастерством.

— Очень приятная мелодия, сэр, — проблеял Мэтью. — Вам впору играть по вечерам в «Док-хаусе»!

Скрипка умолкла.

— Силы небесные! Вы еще не ушли?

— Я и не знал, что вы так превосходно играете.

Последовала тишина, затем скрипнул, освобождаясь, стул. Мэтью ждал. Из-за угла дома показался Артемис Вандерброкен: на нем была, кажется, та самая светло-голубая ночная сорочка, которую Мэтью заметил под его плащом в ночь убийства Деверика, а на ногах — кожаные домашние туфли. В руке он держал блестящую скрипку насыщенного цвета, словно бы выточенную из янтаря, при этом лицо у него было такое грозное, что кошка со страху запоет. В городе он славился не только своим талантом врачевателя, но и суровым нравом, не терпящим глупостей и — в данном случае — назойливости. Доктор Вандерброкен был подтянут, среднего роста, с прозрачным венчиком белых волос на почти лысой голове, острым носом и длинным подбородком, украшенным узенькой белой бородкой. Темные глаза его за круглыми стеклами очков будто светились красным, — вероятно, явление это объяснялось игрой солнечного света, отраженного скрипкой. Ему было семьдесят шесть лет, и лицо его испещряли морщины, однако держался он очень прямо и удивительно бодро для своего почтенного возраста. Впрочем, сейчас он просто хмуро глядел на Мэтью, будто хотел вышибить ему зубы.

— Вы, верно, ошиблись, мистер Корбетт, — сварливо проговорил он. — Не так уж вы здоровы: что-то с ушами — раз не слышите, что я занят.

Мэтью попытался выдавить улыбку, но она быстро померкла под дьявольским испепеляющим взором врача.

— Сэр, если бы слух меня подвел, едва ли я услышал бы чудесную музыку, которая меня сюда привела. Даже не знал, что вы так прекрасно…

— Прекратите нести вздор, — оборвал его Вандерброкен. — Говорите прямо, зачем явились?

М-да, задача не из простых, подумал Мэтью и, побоявшись, что доктор сейчас развернется и уйдет, решил не терять времени:

— Я был на Смит-стрит в ночь убийства Деверика.

— Да что вы? Полагаю, вы там были не одни.

— Верно, сэр, но я подошел как раз в тот миг, когда вы с преподобным Уэйдом осматривали тело. Кажется, вы констатировали смерть мистера Деверика.

— Ничего я не констатировал. Это работа Маккаггерса.

— Неофициально, разумеется, — продолжал Мэтью. — Вы ведь в курсе, что я работаю у мирового судьи Пауэрса?

— Да, и что с того?

— Видите ли, сэр… По долгу службы мне приходится иногда иметь дело с главным констеблем Лиллехорном, и он мне сказал…

— Вы когда-нибудь закончите, молодой человек?

— Да, сэр, прошу вас выслушать до конца — я отниму у вас не больше минуты.

— Вообще-то, каждая моя минута стоит денег.

Мэтью сумел лишь кивнуть и улыбнуться.

— Да, сэр. Вы сказали главному констеблю Лиллехорну, что в ту ночь шли к пациенту. Можно поинтересоваться — к кому?

— Поинтересоваться можно, — надменно процедил Вандерброкен, — только я вам не отвечу.

— Понимаю, понимаю. В таком случае, вероятно, вы сможете ответить на другой вопрос, очень простой и не требующий нарушения врачебной тайны. Вы с преподобным Уэйдом шли по одному делу или по разным?

Вандерброкен молча поправил очки, сползшие на кончик острого носа.

— Знаю, вы в ту ночь торопились, — продолжал Мэтью, испытывая судьбу и терпение доктора. — Я заметил под вашим плащом ночную сорочку — быть может, вот эту самую. Значит, вас среди ночи вызвали из дома по какому-то срочному делу, но, разумеется, любые вопросы в этом отношении…

— Совершенно неуместны, — перебил его Вандерброкен, гневно раздувая ноздри. — Вы здесь по поручению главного констебля?

— Нет, сэр.

— Тогда на кой черт вам знать, куда мы торопились с преподобным Уэйдом — по одному делу или нет? Кем вы себя возомнили, как смеете приставать ко мне с нелепыми вопросами?!

Мэтью не сдавался. Внутри у него зашевелился гнев — будто где-то в кишках загудели шершни. Он даже позволил себе немного повысить голос.

— Когда в городе орудует убийца, — произнес он, уверенно глядя в пылающие красным стекла очков Вандерброкена, — нелепых вопросов не существует. На одни вопросы люди отвечают, а от иных увиливают, вот и все. Минувшей ночью Масочник убил Эбена Осли, вы об этом слышали?

Вандерброкен приоткрыл рот, однако более никоим образом не выдал своего удивления.

— Нет, не слышал. Где это случилось?

— На Баррек-стрит.

— Ему точно так же перерезали горло? И лицо исполосовали?

— Видимо, да.

— Господи, — тихо произнес врач, растерянно оглядываясь по сторонам. Затем он сделал глубокий вдох, а на выдохе словно съежился, уменьшился в размерах. — Куда катится наш город? — Вопрос был адресован не Мэтью, а скорее земле, небу или даже птицам в кронах деревьев. Наконец врач совладал с собой и поднял на незваного гостя по-прежнему пылающий взор. — Я глубоко сожалею о смерти Осли, как сожалел бы о смерти любого человека, но при чем здесь мы с преподобным Уэйдом?

— Я пытаюсь прояснить кое-какие показания, полученные главным констеблем. Правильно ли я понимаю, что в ночь убийства Деверика вы встретились с Уэйдом и шли с ним по одному делу?

— Молодой человек, я по-прежнему не разумею, как это касается лично вас. Быть может, вы подались в констебли? Вы меня допрашиваете от имени Лиллехорна или судьи Пауэрса?

— Нет, сэр, — признался Мэтью.

— Ах, значит, вы просто частное лицо и желаете… что? Доставить мне беспокойство?

— Прошу меня извинить, если я так сильно вас побеспокоил, но хотелось бы все-таки получить ответ.

Вандерброкен шагнул вперед и встал почти вплотную к Мэтью. Их разделяла только калитка.

— Тогда вот что: мои дела вас не касаются, ясно? Куда в ту ночь направлялся преподобный Уэйд — не берусь гадать. Могу лишь сообщить вам, что я вынужден был взять некоторых пациентов покойного доктора Гудвина и по этой причине не имею возможности отойти от дел и спокойно насладиться благами, каковые несет человеку почтенный возраст, — такими как ранний отход ко сну и музицирование на свежем воздухе. Таким образом, мистер Корбетт, в последние дни я пребываю в скверном расположении духа, и, ежели вы не успеете покинуть мои владения до того, как я выйду из дома с заряженным ружьем, вам доведется на собственной шкуре узнать, на что способен человек, лишенный частной жизни и чувствующий себя рыбкой в аквариуме.

С этими словами добрый доктор развернулся и стремительно скрылся за углом, а Мэтью рассудил, что и ему давно пора на работу.

Глава 18

На подходе к ратуше Мэтью осознал, что, даже если не принимать в расчет вчерашнее убийство Осли, день предстоит незаурядный.

Перед зданием ратуши собралась толпа, человек сорок. Судя по выражениям их лиц и громкости речей, то были отнюдь не счастливые горожане. В руках у некоторых Мэтью заметил листовки — несомненно, последний номер издания Григсби. Свежеиспеченную «Уховертку» продавали в трактире Салли Алмонд, в «Док-хаусе» и еще паре мест в городе. Что вызвало массовое недовольство, Мэтью не знал и решил пока не узнавать. Он осторожно пробрался сквозь толпу и вошел в ратушу.

Кабинет Пауэрса оказался заперт: вероятно, мировой судья уже ушел на слушание. Мэтью рылся в карманах в поисках ключа, когда мимо по коридору со стопкой бумаг в руках проходил другой секретарь — Аарон Лаптон. Он-то и поведал Мэтью утренние новости. Все сегодняшние судебные слушания отменили, а мировых судей, олдерменов, главного констебля и прочее руководство согнали в главный зал на встречу с лордом Корнбери. Ходят слухи, по секрету добавил Лаптон, что они разрабатывают тот самый Указ о чистых улицах… и, кстати, не слыхал ли Мэтью про очередное убийство? Мэтью заверил коллегу, что слыхал, и тогда Лаптон предположил, что, видимо, Корнбери все-таки решил закрывать трактиры пораньше, а у входа в ратушу толпятся уже почуявшие неладное хозяева злачных заведений и их любимые клиенты.

Кроме того, Мэтью узнал, что на лорде Корнбери сегодня было синее платье — нелепое и ничуть не красившее его фигуру. А вот это мне знать совсем ни к чему, подумал Мэтью, но Лаптона все же поблагодарил, попрощался и вошел в кабинет, дабы навести там порядок и разобрать почту, которую судья мог всем скопом сложить в ящик «для ответа». Первым делом в глаза бросился лежавший на полу номер «Уховертки», подсунутый под дверь либо самим Григсби, либо нанятым для этих целей мальчишкой. Второе, что привлекло внимание Мэтью, когда он поднимал листовку с пола, был жирный заголовок «Масочник наносит новый удар» и приписка под ним: «Интервью с судебным медиком, взятое молодым свидетелем».

— Ах ты черт, — пробормотал он.

Закрывая дверь изнутри, Мэтью едва не сломал засов. Затем он присел на край своего стола, поскольку чувствовал необходимость найти себе какую-то опору.

Мармадьюку и Ефрему явно нелегко пришлось, судя по количеству «послушников» и «монахов» на странице («послушниками» называли бледные, плохо пропечатанные буквы, которым не хватило краски, а «монахами» — жирные и расплывшиеся). Впрочем, даже явные типографские изъяны не скрыли имени Мэтью, которое несколько раз упоминалось в главной статье.

В ночь со вторника на среду город потрясло чудовищное убийство одного из виднейших местных коммерсантов — мистера Пеннфорда Деверика. Масочник совершил свое второе преступление против совести и человечества. Эштон Маккаггерс, судебный медик Нью-Йорка, дал интервью Мэтью Корбетту, другу сего издания и секретарю мирового судьи Пауэрса, в котором раскрыл некоторые факты о вышеупомянутом злодейском поступке и личности самого злодея, лишившего жизни достопочтенного мистера Деверика.

По словам мистера Маккаггерса и нашего друга мистера Корбетта, Масочник все-таки не покинул город, как поначалу утверждали некоторые высокопоставленные лица. Это доказывают порезы на лице трупа — точно такие же порезы в виде очертаний маски преступник оставил на лице доктора Джулиуса Годвина две недели назад. По мнению Маккаггерса, говорит наш друг, Масочник сперва ударил мистера Деверика тупым предметом, а затем уж сделал свое грязное дело.

Мэтью не припоминал, чтобы он рассказывал об этом Григсби, но мало ли… Может, и ляпнул что-то такое по глупости, а Мармадьюк быстренько соединил несколько деталей в единое полотно.

Наш мистер Корбетт одним из первых подоспел на место чудовищного преступления. Он рассказывает, что мистер Деверик стал жертвой жестокого нападения, однако сбежать не пытался — потому как, вероятно, состоял в близком знакомстве с убийцей. Кровь поистине стынет в жилах при мысли о том, что ваш добрый знакомый может оказаться беспощадным душегубом.

Опять-таки Мэтью не припоминал, чтобы рассказывал об этом Мармадьюку. Возможно, он выразился следующим образом: «Деверик не пытался оказать убийце сопротивления. Как я понял, Маккаггерс считает, что они могли быть знакомы».

Тело мистера Деверика на Смит-стрит обнаружил мистер Филип Кови, а около полуночи мистер Маккаггерс констатировал его смерть. Заданные главному констеблю Лиллехорну вопросы были переадресованы главному прокурору Джеймсу Байнсу, а тот, в свою очередь, порекомендовал обратиться к лорду Корнбери, чьи комментарии нам получить пока не удалось.

Автор материала надеется, что Масочника в ближайшее время найдут и привлекут к ответственности за содеянное. Выражаем соболезнования вдове мистера Деверика, Эстер, его сыну Роберту и остальным членам его большой семьи.

Далее следовала короткая биография Деверика, которую Григсби, по всей видимости, добыл у вдовы, а вторая статья была посвящена знакомству лорда Корнбери с горожанами. Автор дипломатично назвал нового губернатора «стильным дополнением к городу, коим он надеется управлять, к общему удовольствию жителей». Мэтью перевернул листовку и на обратной стороне, внизу, среди заметок о поломке лесовозной телеги на Бродвее, о прибывающих в гавань судах и грузах, нашел объявление о грядущем открытии бюро «Герральд». Что ж, хоть тут все прошло по плану.

Он вновь пробежал глазами по статье о Масочнике. В ней, по счастью, не было ничего, что могло покоробить Маккаггерса: Мэтью все-таки удалось утаить от Григсби важные подробности. Но вот эти слова про «доброго знакомого» и «беспощадного душегуба» вряд ли понравятся главному прокурору Байнсу. Кроме того, теперь у многих сложится впечатление, будто Мэтью докладывает Григсби обо всех деяниях — и бездействии — городских властей.

Мэтью решил прихватить газетку, покинуть ратушу — да побыстрее — и наконец отдохнуть.

В коридоре он на секунду замешкался — запирал дверь, — а по дороге к лестнице услыхал внизу топот и голоса. Кто-то поднимался. Видимо, встреча с губернатором закончилась, причем не на самой приятной ноте: поднимавшиеся господа громко кричали и бранились так, что стены краснели. Вроде бы в этой надвигающейся буре гремел и неподражаемый голос Байнса, подобный раскатам грома.

Мэтью смекнул, что скрыться в кабинете Пауэрса уже не успеет. Оставалось лишь спрятаться на той же лестнице этажом выше. Однако на площадке третьего этажа Мэтью услыхал, что не все остались на втором, кто-то поднимается дальше. Справа от него, в конце коридора, располагался кабинет главного прокурора. Слева архивы, а за ними еще какая-то дверь. Мэтью открыл ее и очутился на очередном лестничном пролете, ведущем к очередной закрытой двери. Уж не там ли находятся владения Эштона Маккаггерса? Когда голоса за спиной стали громче и люди уже начали выходить в коридор, Мэтью прикрыл за собой дверь, оставив небольшую щель, и стал ждать, когда все утихнет. Какая ирония: он куда охотнее повстречал бы среди ночи Масочника, нежели Байнса в разгар дня.

— Что за невозможный человек! — донесся из коридора чей-то голос. — Он безумец, если не понимает, что бунта сегодня ночью не миновать! — Мэтью понял, что это ноет Лиллехорн.

— Да кутузка будет забита к одиннадцати часам! — Второй голос был ему незнаком, возможно, он принадлежал одному из мировых судей. — И как прикажете поступить с ночными рыболовами? С судами, приходящими в порт ночью? Положим, корабль подаст нам сигнал после полуночи — мы ему должны отказать в лоцманском боте?

— Однако самое возмутительное — это закрытие трактиров! — Вот этот голос совершенно точно принадлежал Джеймсу Байнсу, и Байнс явно был не в духе. — Подайте ему двадцать новых констеблей, ха! Где нам взять столько добровольцев, скажите на милость? Под угрозой расстрела людей набирать? У меня и своих хлопот полон рот, между прочим, не хватало еще и этой головной боли. Говорю вам, Григсби следует арестовать!

Мэтью услышал, как кто-то сердито смял листок бумаги.

— Нельзя его под арест, — сказал мировой судья. — Кто будет печатать объявления об указе?

— А, черт его дери! — рвал и метал Байнс. — Пусть сперва их напечатает, а потом мы ему вменим нагнетание страха и паники в обществе!

Хлопнула дверь, и голоса стихли. Почти сразу после этого Мэтью явственно услыхал пистолетный выстрел — перепутать этот звук с каким-то другим он не мог, поскольку недавно с ним познакомился, — и решил, что Байнс стреляет из ружья, дабы выпустить пар.

Через мгновение грянул второй выстрел, и тут уж Мэтью сообразил: палили не на третьем этаже, а сверху, на чердаке.

Он не стал гадать, что там творит Маккаггерс. У Мэтью накопилось к судебному медику несколько вопросов, и сейчас было самое время их задать — и черт с ней, с пальбой. Он поднялся по ступенькам к зловещей двери на чердак, решительно постучал и не без замирания сердца стал ждать, когда ему отворят.

Наконец в двери открылось крошечное квадратное окошко, и оттуда на Мэтью посмотрел карий глаз за стеклом очков. Поначалу глаз явно был зол, но в следующий миг, признав гостя, заметно подобрел.

— Мистер Корбетт, — сказал судебный медик. — Чем могу быть полезен?

— Мне бы хотелось войти, если позволите.

— Я… я сейчас несколько занят. Быть может, заглянете чуть позже?

— Простите, сэр, но я сегодня уже вряд ли вернусь в ратушу. Вернее — точно не вернусь. Может, уделите мне пару минут?

— Ну что ж, пару минут уделю.

Лязгнул засов, повернулась дверная ручка, и Мэтью получил дозволение на вход в самую загадочную часть городской ратуши.

Он перешагнул порог, и Маккаггерс — в таких же коричневых бриджах и белой сорочке с закатанными рукавами — закрыл за ним дверь. Засов тут же вернулся на место, что, по мнению Мэтью, указывало на потребность Маккаггерса в уединении. Еще через секунду, окинув взглядом покои, залитые золотисто-дымчатым светом из чердачных окон, Мэтью осознал, что судебный медик сотворил себе целый мир на верхнем этаже самого высокого городского здания, и далеко не все его творения радуют взор.

Первым делом внимание Мэтью привлекли четыре человеческих скелета — три взрослых, один ребенка, — висевшие под потолочными балками. Вдоль стен выстроилось штук тридцать, если не больше, черепов всех размеров, целых либо без нижней челюсти и иных костей. Тут и там, подобно зловещим декорациям, были расставлены скрепленные проволокой кости ног, рук, кистей и грудных клеток. На деревянных картотечных шкафчиках медового цвета также громоздились черепа, а позади, на стене, экспонировались скелеты лягушек и летучих мышей. Словом, владения Маккаггерса представляли собой самое настоящее кладбище, только безупречно чистое и стерильное. Гордость коллекционера, подумал Мэтью. Маккаггерс собирал кости людей и животных так же, как он собирал книги.

Однако на этом поразительное не заканчивалось. Рядом с длинным столом, заставленным мензурками и склянками, в которых плавало неизвестно что, помещался шкаф с мечами, топорами, ножами различных размеров, двумя мушкетами и тремя пистолетами, а также угрожающего вида дубинами, окованными железом или гвоздями, медными кастетами и примитивными копьями. На экспозиции огнестрельного оружия пустовало два места, а в воздухе резко пахло порохом.

— Полагаю, вы слышали мои выстрелы, — сказал Маккаггерс и взял с письменного стола пистолеты, лежавшие среди книг. — Я стрелял в Элси.

— В Элси?

— Да, вот она. — Судебный медик указал на стоявший футах в двадцати портновский манекен, весь в пулевых отверстиях. — Сегодня Элси, а иногда достается Розалинде. — Он кивнул на второй манекен, вид у которого был еще плачевнее. — Ей в последнее время нездоровится.

Маккаггерс, а следом за ним и Мэтью, поднял голову к потолочному окну, в котором голубело ясное небо. С окна свисала веревочная лестница. Дым от пальбы уходил на улицу, а с улицы в комнату заглядывал Зед с эбеновым лицом и багровыми татуировками.

— У нас гость, — объявил Маккаггерс, из чего Мэтью заключил, что Зед хотя бы немного знает английский. — Мистер Корбетт.

Зед невозмутимо исчез из виду. Быть может, он живет на крыше? Вот интересно, что бы сказали богачи с Голден-Хилла, узнай они, что самую высокую точку Нью-Йорка облюбовал чернокожий раб?

— Мне нужно было испытать в деле новые пистолеты, — пояснил Маккаггерс, возвращая оружие на место. — Их привезли из Нидерландов. Таких мощных я, признаться, еще не видел. Теперь мне надо вытащить пули из Элси и измерить глубину ран. То есть отверстий, разумеется. Я люблю все записывать — мало ли когда какие сведения пригодятся. — Он вернулся к столу, на котором Мэтью заметил раскрытый блокнот и перо с чернильницей. — Сегодня в ходу холодное оружие, — сказал Маккаггерс, что-то записывая, — а завтра народ возьмется за пистолеты. Надо только сделать их небольшими, чтобы легко прятать под одеждой, и способными стрелять несколько раз без перезарядки. — Он поднял голову и увидел скептический взгляд Мэтью. — Между прочим, и над тем и над другим в Европе ведется работа. Прямо сейчас, в этот самый миг.

— Я искренне надеюсь, что слово «завтра» вы употребили в переносном смысле. — Мэтью не мог представить себе пистолет, который бы делал несколько выстрелов подряд. Это было бы самое опасное оружие в истории человечества, не иначе.

— В Пруссии уже создали пистолеты с несколькими дулами. Что же касается уменьшения размеров для удобства незаметной переноски, то на это, по моим подсчетам, уйдет еще лет пятьдесят. Если, конечно, не появятся новые технологии, а это вполне возможно, ведь ружейные мастера — народ в высшей степени изобретательный. — Тут Маккаггерс приметил газету в руках Мэтью. — О! Последние новости?

— Да, номер сегодня утром вышел. Очень жаль, что мистер Григсби выставил меня тем, кто брал у вас интервью. Когда мы с ним беседовали, я изо всех сил старался держать язык за зубами, клянусь!

— Да, я вижу. — Маккаггерс в считаные секунды ознакомился со статьей. — О, вот эти слова про «некоторых высокопоставленных лиц» кому-то явно не понравятся! Особенно Лиллехорну. Да и Байнс будет не рад. «Кровь поистине стынет в жилах при мысли о том, что добрый знакомый может оказаться беспощадным душегубом». Надо же, а Григсби мастак запугивать народ! — Маккаггерс перевернул листок и принялся читать дальше; Мэтью тем временем разглядывал чердак.

На полках книжного шкафа стоял десяток толстых томов в ветхих кожаных переплетах. Учебники по медицине? По анатомии? Названий отсюда было не разглядеть. Рядом помещался старинный черный комод, а подле него — что-то вроде стойки для скрученных белых свитков. В дальнем углу чердака, за полками с аккуратно сложенной одеждой, стояли простая койка и письменный стол. Очага здесь, очевидно, не было: стало быть, Маккаггерс либо питается в харчевнях и трактирах, либо (что более вероятно, учитывая его любовь к уединенной жизни) пищу ему готовит какая-нибудь соседка.

— Бюро «Герральд», — протянул судебный медик, читая объявление. — По всем вопросам обращаться в гостиницу «Док-хаус». Хм, очень интересно.

— Неужели?

— Да, я о них слышал. Не знал, что они и сюда добрались. Частным сыском занимаются. У них еще был любопытный девиз: «Руки и глаза закона». — Маккаггерс оторвал взгляд от Мэтью. — Что ж, главному констеблю предстоят смутные времена, если они и впрямь откроют здесь контору.

— В самом деле?.. — как можно равнодушней проговорил Мэтью.

— Смотрю, Григсби опоздал с последними новостями. — Маккаггерс вернул Мэтью номер «Уховертки». — Полагаю, вы уже слышали?

— Слышал.

— Очередной труп с перерезанным горлом. Такой же узор вокруг глаз. Ох… — Лицо Маккаггерса побелело при воспоминании об увиденном ночью в покойницкой. Он зажал рот ладонью, словно подавляя рвотный позыв. — Прошу прощения, — молвил он через минуту. — Порой я не в силах обуздать свои слабости.

Мэтью решил, что пора, вежливо кашлянув, задать сакраментальный вопрос:

— Какие слабости, сэр?

— Полно вам валять дурака! — Маккаггерс опустил руку. — Вы отлично знаете, что я имею в виду. Да и все знают, не так ли? — Он кивнул. — Все знают — и посмеиваются у меня за спиной. Но что прикажете мне делать? Я проклят, понимаете? Это мое призвание, однако я совершенно не способен… — Он резко умолк. На бледных щеках едва заметно блестел пот. Он молчал, ожидая, когда успокоится его нутро, затем выдавил кривую усмешку и махнул рукой на скелеты. — Видите моих ангелов?

— Ангелов, сэр?

— Моих неизвестных ангелов, — добавил Маккаггерс. Он смотрел на скелеты с таким восхищением, словно перед ним были блистательнейшие шедевры искусства. — Двое — молодой человек и женщина — прибыли из Бристоля. Еще двое, старик и девочка, были обнаружены здесь. Они — мои ангелы. Знаете почему?

— Нет. — И вряд ли хочу узнать, подумал Мэтью.

— Они суть воплощение всего, что завораживает меня в жизни и смерти, — пояснил судебный медик, не переставая любоваться своими сокровищами. — Они безупречны. Гнилые зубы, трещина в пястной кости, выбитое колено — это все сущие пустяки, разумеется. Тут другое. Двое из Бристоля когда-то висели в кабинете моего отца, он тоже был судебный медик, как и мой дед. Помню, как сумрачным днем отец показывал их мне и говорил: «Эштон, смотри на них и смотри хорошенько, зри вглубь, ибо в них сокрыта вся радость, вся трагедия и вся тайна существования. Радость — потому что они, как и мы, имели волю к жизни. Трагедия — потому как нас всех ждет та же участь. А тайна… тайна вот в чем: куда уходит свет из сих домов, оставляя за собою одни лишь остовы?»

В глазах Маккаггерса горел огонь, каковой многие бы приняли за безумие, однако Мэтью видел подобный свет и в собственных глазах, в зеркале, когда столкнулся в Фаунт-Ройале с задачей, не имеющей, как ему тогда казалось, решения.

— Никто из них не должен был умереть, — молвил Маккаггерс. — То есть, разумеется, по прошествии лет они бы так или иначе скончались, но мой отец, помню, рассказывал, что первые двое просто были найдены мертвыми, никто не смог их опознать, никто за ними не пришел. То же самое касается и вторых. Труп старика нашли в повозке лудильщика, но сам лудильщик понятия не имел, когда и как тот туда забрался. Девочка умерла на борту корабля. Но вот что поразительно, Мэтью: она не числилась среди пассажиров, никто не знал ее имени. Она спала на палубе, садилась за стол вместе с остальными, однако пассажиры не спрашивали, кто она и где ее родители. Столько недель прошло, а никому и дела не было! Как ей это удалось? Она превратилась в невидимку? Или просто вела себя тихо, и людям и в голову не приходило, что о ней некому заботиться? Четырнадцать лет ей было. Откуда она взялась, Мэтью? И какова была ее история?

— Почему она умерла? — спросил Мэтью, разглядывая самый маленький скелет.

— Хороший вопрос. — Маккаггерс потер подбородок. — Я внимательно ее изучил. Старика тоже, конечно. Сверялся с учебниками и собственными заметками, использовал все инструменты, что достались мне от отца, а ему — от деда, и… бесполезно. Я не нашел ни травм, ни явных указаний на какие-либо болезни. Ничего. От этих людей не осталось ничего, только остовы, а свет исчез. Но у меня есть одна догадка, Мэтью, вернее, единственно возможный, на мой взгляд, ответ.

Сдается, — тихо сказал Маккаггерс, глядя на своих ангелов, — что каждому из нас необходимы друзья, любовь, хотя бы толика человеческого тепла. И если этого долго нет, то старик или юная дева могут от отчаянья забраться в повозку лудильщика или прокрасться по сходням на борт корабля и… обнаружить, что всюду им уготовано лишь одиночество. Полагаю, причина их смерти не описана в моих, папиных или дедушкиных книгах. Полагаю, что-то оборвалось или сломалось в их сердце, и, когда умерла последняя надежда, они умерли вместе с ней, потому как не могли больше жить… Но взгляните на эти кости, — продолжал судебный медик. — Как они ладно подогнаны, как тщательно оберегают то, что сокрыто внутри. Остовы наших домов заслуживают восхищения, Мэтью, даже если черны наши сердца и затуманен рассудок. Именно кости привели меня к этому делу. Их точная геометрия, лежащий в основе благородный и непогрешимый замысел. Кости — чудо творения! — Он заморгал и, казалось, в тот же миг шлепнулся на твердую землю. — А вот кашу я не переношу. Битые черепки и все, что вываливается наружу. — Вновь его рука взлетела к поджатым губам.

— Насколько я понял, ваш отец по-прежнему живет в Бристоле? — решил переменить тему Мэтью.

— Да. — Ответ прозвучал как-то отстраненно. — По-прежнему в Бристоле. И всегда будет в Бристоле.

Похоже, и эта тема оказалась опасной. Маккаггерс внезапно содрогнулся всем телом и сказал:

— Прошу вас, мне нехорошо…

— О, простите!

— У вас был ко мне вопрос?

— Да. Кхм… — Мэтью помедлил. Ему не хотелось причинять Маккаггерсу дальнейшие страдания, но не спросить он не мог. — Я хотел узнать насчет Осли… Вы не возражаете?

— Это ведь моя работа, — не без горечи в голосе ответил медик.

— Я слышал, что минувшей ночью был найден кровавый след. На двери погреба в переулке рядом с Баррек-стрит.

— Да, Лиллехорн мне сообщил. Пятно нашли на дверце овощного погреба адвокатской конторы, принадлежащей Полларду, Фицджеральду и Кипперингу. А что именно вас интересует?

— Просто хотел узнать, правда ли это. — На самом деле Мэтью хотел удостовериться, дошла ли информация о кровавом пятне до главного констебля. — Вы, случайно, не знаете, может, поблизости нашли и другие следы?

Маккаггерс обернулся и обратил на Мэтью немигающий взор:

— Любопытно вы мыслите. А что же сами не спросите у Лиллехорна?

— Он… э-э… сегодня утром ушел на встречу. С лордом Корнбери.

— Мне известно только про один след, — сказал Маккаггерс. — Очевидно, Масочник пытался проникнуть в погреб. Раз уж вы так заинтригованы, расскажу вот что: Лиллехорн уже обыскал погреб и ничего там не обнаружил.

— Но почему преступник выбрал именно погреб адвокатской конторы? Она ведь стоит почти в конце переулка, оттуда рукой подать до Бивер-стрит. Масочнику куда проще было просто повернуть налево или направо, а не лезть в погреб.

— Возможно, его вспугнули крики, коих было немало. Он решил, что констебли подступают со всех сторон. — Маккаггерс выбрал шпагу со стойки и вытер ее белой салфеткой. — Вы знаете, ночью Лиллехорн мне задал вопрос, на который я не смог ответить. Почему человек, изначально поднявший тревогу, исчез?

Придумать ответ Мэтью не успел. Маккаггерс вернул шпагу на место, взял другую и, вытирая клинок, продолжил:

— Лиллехорн очень хочет найти этого человека. Многие слышали его крики, но сам он так и не появился. Что вы об этом думаете?

Мэтью сделал глубокий вдох и сказал:

— Произошло уже три убийства. Мне кажется, главному констеблю следует сосредоточиться на поисках Масочника, а не безвинного свидетеля, случайно оказавшегося на месте преступления.

Маккаггерс кивнул и вернул шпагу на стойку.

— Четыре убийства.

Мэтью подумал, что ослышался.

— Простите, сэр?

— Четыре убийства, а не три. За последние три недели. Осли был четвертой жертвой.

Маккаггерс подошел к нише и выудил оттуда один свиток. Развернул его, изучил собственный рисунок и заметки красным и черным мелком.

— Раз уж вы такой любитель вопросов и ответов, слушайте. За четыре дня до убийства доктора Годвина на берег реки Гудзон вынесло тело юноши лет восемнадцати-девятнадцати, от силы двадцати. Его обнаружил на своей территории, милях в десяти от города, фермер Джон Ормонд. Вот, взгляните. — Он вручил Мэтью свиток и сделал шаг назад, будто желая максимально отстраниться от происходящего.

Мэтью не сразу разобрался, что перед ним: заметки судебного медика представляли из себя некую неизвестную ему скоропись. Первым делом он увидел красные крестики в области глазниц.

— У него были травмированы глаза? — спросил Мэтью.

— Глаза отсутствовали. Видите колотые раны на теле?

Мэтью сосчитал красные точки:

— Восемь?

— Три удара в грудь, один в основание шеи, три в спину и один в левое плечо. Причем, судя по всему, клинки были разных форм и размеров. Также в заметках указано, что руки покойника были связаны за спиной.

— Убийц было несколько, целая банда? — предположил Мэтью.

— Лобная и носовая кость его черепа раздроблены, а также сломано три шейных позвонка. Могу предположить, что он упал в реку с большой высоты. Учтите, тело пробыло в воде по меньшей мере пять дней, прежде чем его обнаружил Ормонд.

Приятное, пожалуй, было зрелище, пришло в голову Мэтью. Река, теплый летний денек… и раздутый безглазый труп с восемью ножевыми ранениями. Для Маккаггерса — так и вовсе пикник в аду.

— Какое чудовищное преступление, — выдавил Мэтью.

И это еще мягко сказано. Масочник хотя бы не связывал своих жертв перед ударом. Несчастный юноша заранее знал, что с ним сейчас сделают, еще когда ему вязали руки.

— Четыре убийства за три недели, — сказал Маккаггерс. — Новый и очень тревожный факт в хрониках этой колонии.

Мэтью вернул ему документ.

— Понятно, почему Лиллехорн решил скрыть этот факт от общественности. Кем был убитый?

— Неизвестно. — Маккаггерс скрутил свиток и положил обратно в нишу. — Труп оказался… непригоден к транспортировке. И ничего не осталось от… простите, одну секунду… ничего не осталось от…

— Лица? — закончил за него Мэтью.

— Да, совершенно верно. Рыбы и черепахи потрудились. Полагаю, первым делом ему выели глаза. — Маккаггерс и сам сейчас несколько походил на рыбу, однако он продолжал: — Одежду мы тщательно осмотрели, но карманы были пусты. Когда я закончил осмотр, Лиллехорн приказал Зеду вырыть могилу. Дело остается открытым, но пока никто юношу не искал.

— Кошелька при нем тоже не было? Вообще ничего?

— Ничего. Конечно, его могли ограбить — убийцы или река. — Маккаггерс поднял палец, как будто ему что-то пришло на ум. — Хочу вас кое о чем спросить. Насколько я знаю, вы выросли в приюте?

— Верно. — Мэтью заключил, что судебный медик узнал это либо у судьи Пауэрса, либо у Лиллехорна.

— Вы хорошо знали Осли?

— Нет, не слишком хорошо.

Маккаггерс подошел к большому черному комоду и открыл один ящик. Внутри Мэтью увидел некий коричневый сверток, дешевый матерчатый кошелек, обмотанный бечевкой карандаш, связку ключей, маленькую оловянную фляжку и некий прозрачный сосуд, наполовину заполненный маслянистой жидкостью янтарного цвета.

— Быть может, Осли при вас упоминал каких-нибудь родных?

Ах вот оно что, подумал Мэтью. В этом ящике хранятся личные вещи Эбена Осли, вкусившего от плодов путей своих. В коричневую бумагу, конечно, завернута одежда. Сосуд — флакон с омерзительным гвоздичным одеколоном. Ключи от приюта. Карандаш для записи поражений, расходов и доходов, приемов пищи и прочих мелочей, что покоились на дне грязного болота его разума.

— Нет, не упоминал, — ответил Мэтью. Однако что-то свербело у него в голове, не давая покоя.

— Что ж, рано или поздно кто-нибудь объявится. Быть может, его главный помощник из приюта. Или я просто сложу все эти вещи в ящик и припрячу куда-нибудь. — Маккаггерс закрыл комод. — Неужели он никогда не рассказывал о своей семье?

Мэтью мотнул головой. И тут его озарило.

— Постойте! А блокнот? Где он?

— Что, простите?

— Осли всюду таскал с собой черную записную книжку с золотым орнаментом на обложке. Я ее здесь не вижу. — Он посмотрел в глаза Маккаггерсу. — Быть может, она осталась в кармане?

— Нет-нет. Зед очень тщательно осматривает одежду покойных.

Что ж, сомневаться в добросовестности Зеда Мэтью не приходилось. Он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, поднял голову и увидел негра. Тот стоял у люка и смотрел на него так, будто заметил у себя в чае головастика.

Мэтью еще раз перебрал предметы из ящика, но как-то рассеянно. Взор его был затуманен.

— Блокнота нет, — тихо произнес он практически себе под нос.

— Если его нет здесь, — предположил Маккаггерс, — значит не было и на трупе.

Вновь закрыв ящик комода, он подошел к стойке с оружием, выбрал два пистолета и отнес их к небольшому круглому столику, где Мэтью увидел коробку с круглыми свинцовыми пулями, рог с порохом и несколько заточенных кусочков кремня — словом, все необходимое для очередной атаки на Элси.

— Хотите пальнуть? — предложил судебный медик.

— Нет, спасибо. Очень признателен вам за уделенное время. — Мэтью двинулся к двери и заметил на стене за спиной Элси несколько дыр и две разбитые секции оконного переплета. Даже удивительно, что осколки не угодили в парик какому-нибудь джентльмену или леди…

— Хорошего дня. Прошу, заглядывайте иногда, ваше общество мне приятно.

Из уст чудаковатого — или полусумасшедшего, как сказали бы некоторые, — судебного медика это прозвучало как наивысшая похвала. Однако Мэтью пора было стиснуть зубы и попытаться покинуть здание ратуши, не нарвавшись на неприятности — то есть на коротышку-констебля или брюзгливого главного прокурора. Он вышел с чердака, закрыл за собой дверь и начал спускаться на постылую жестокую землю.

Глава 19

Прежде чем Мэтью мог претворить в жизнь свои планы — пообедать в «Галопе» и устроить себе, невзирая на намечающиеся протесты по случаю Указа о чистых улицах, спокойный выходной, — ему предстояло еще одно важное дело.

Он много думал, как рассказать Джону Файву о ночной вылазке преподобного Уэйда, но по-прежнему ничего не придумал. Каждый шаг приближал его к кузнице мастера Росса, а решение все не находилось. Конечно, нельзя ждать, пока Джон Файв сам к нему придет — тот доверился ему, попросил о помощи, и Мэтью согласился эту помощь оказать. Это обязывает его вовремя сообщить Файву о своих открытиях, но… разве это открытия? Да, он видел, как священник рыдает под окнами заведения мадам Блоссом, — и о чем же это говорит? Мэтью понимал: порой между тем, что видно глазу, и тем, что за этим кроется, лежит огромная пропасть.

Он ступил в гнетущий зной кузницы, обнаружил Джона Файва за привычным делом и позвал его на улицу. Тот вновь повторил обряд с выпрашиванием нескольких минут у мастера Росса, после чего Мэтью и Джон вышли на то же место, где стояли во вторник утром.

— Итак, — начал Джон Файв, увидев, что его приятель медлит. — Ты за ним проследил?

— Да.

— Ночка, конечно, выдалась ужасная. Особенно для Осли.

— Согласен, — кивнул Мэтью.

Они немного помолчали. Мимо по тротуару шли прохожие. Проехала подвода с зерном, пробежали с обручем и палочкой двое мальчишек.

— Ты мне расскажешь или нет? — не выдержал Джон.

Мэтью наконец решился:

— Нет.

— Это еще почему? — хмуро спросил Джон.

— Я узнал, где он был. Но не уверен, что именно туда он ходит каждый вечер. Пока рано говорить, что я там видел.

— Ты разве не понял, что дело очень серьезное?

— Конечно понял! Поэтому мне и нужно еще время.

— Время? — Джон Файв призадумался. — Хочешь сказать, ты снова за ним пойдешь?

— Да, — ответил Мэтью. — Хочу убедиться, что он отправится туда же. Если так и случится… Я должен буду с ним поговорить. А дальше он, вероятно, сам расскажет все тебе или Констанции.

Джон озадаченно провел рукой по волосам:

— Стало быть, все плохо.

— Я пока не понимаю, плохо или хорошо. Мои наблюдения ни о чем не говорят, поэтому я лучше воздержусь от догадок. — Мэтью понял, что Джон Файв ждет от него хоть какой-нибудь зацепки, повода для надежды, и потому сказал: — Сегодня, вероятно, выйдет Указ о чистых улицах. Трактиры закроют рано, вокруг будет много констеблей. Вряд ли преподобный Уэйд станет разгуливать по ночам, пока указ не отменят, а когда это произойдет — никому не известно.

— Может, гулять он и не пойдет, — кивнул Джон, — но его беда от этого сама собой не разрешится.

— Полагаю, тут ты совершенно прав. Однако на сегодняшний день мы ничего не можем с этим поделать.

— Хорошо, — удрученно ответил Джон Файв. — То есть плохо, конечно, но по-другому, видно, никак.

Мэтью согласился с другом, пожелал ему хорошего дня и стремительно зашагал по улице в сторону конюшни Тобиаса Вайнкупа. Там он сказал, что завтра в шесть тридцать утра придет за Сьюви. Перспектива субботней тренировки с Хадсоном Грейтхаусом его не радовала, но тут он, по крайней мере, знал, чего ждать.

До обеда оставалось еще одно дельце, на которое его подвигнул рассказ вдовы Шервин про жительницу Голден-Хилла, среди богатых домов коего стоял и красно-кирпичный особняк Девериков. Едва ли Лиллехорн подробно расспрашивал семью Пеннфорда, вдову Эстер и сына Роберта о том, как у покойного обстояли дела на работе. Пусть они и жили рядом, Лиллехорны и Деверики были слеплены из разного теста. Мэтью рассудил, что если и есть некая связь между жертвами Масочника — Годвином, Девериком, а теперь и Осли (кто бы мог подумать!), — то искать ее следует в области коммерции. Возможно, он глубоко заблуждается… В самом деле, ну какие общие дела могут быть у директора сиротского приюта — заядлого картежника — и состоятельного торгового маклера, проложившего себе путь наверх прямиком из лондонских подворотен? И уж тем более какое отношение к ним имеет выдающийся и всеми любимый врач?

Мэтью намеревался — как сказал бы Маккаггерс — сделать пробный выстрел. Он зашагал на север, в сторону квартала под названием Голден-Хилл, где на Голден-Хилл-стрит между Краун- и Фейр-стрит стояли в окружении пышных садов богатые дворцы и особняки.

Приближаясь к этой улице роскоши, он обогнул фермерскую телегу с живыми свиньями и поднял взгляд на возвышающийся впереди холм. Пускай под ногами богачей с Голден-Хилл-стрит лежала простая утоптанная земля, зато в домах проживал весь цвет нью-йоркского высшего общества. И что это были за дома! Двухэтажные, с затейливой архитектурой, из красного, белого и желтого кирпича, благородного камня кремовых и серых оттенков, с балкончиками, террасами, куполами и окнами граненого стекла, глядящими в разные стороны света на порт, город и леса, они как будто отмечали все, что происходило и еще произойдет в истории и будущем Нью-Йорка. Вне всяких сомнений, здесь жили семьи, внесшие огромный вклад в процветание города и справедливо вознагражденные за свою деятельность и финансовую смелость. Все, кроме Лиллехорна, разумеется, который обитал в самом маленьком домишке на западном конце улицы. Деньги ему достались от свекра, однако городские аристократы не спешили гнать главного констебля из своих рядов, ведь из него получился замечательный мальчик на побегушках.

Улицы здесь были выметены и постоянно очищались от неприятных куч навоза, с коими приходилось мириться рядовым горожанам. Раскидистые деревья приглашали побездельничать в прохладной сени там, где бездельников не терпели, а геометрически выверенные сады с пышными цветочными клумбами насыщали воздух дивными ароматами — быть может, чересчур дивными для носов, привыкших к запахам корабельной смолы и жареных колбасок в том царившем внизу хаосе, что у простых смертных назывался жизнью.

Мэтью продвигался по тротуару на восток, то и дело ныряя в тень и вновь выныривая на яркое солнце. Все вокруг казалось сдержанным, тихим, чопорным, и чудилось, будто из мраморных залов доносится едва слышное тиканье напольных часов с маятником, что задолго до рождения Мэтью отсчитывали время для сновавших из комнаты в комнату слуг. При всей своей природной назойливости и умению проникать туда, где его не ждали, Мэтью несколько оторопел при виде этих дворцов. Безусловно, он бывал на Голден-Хилл-стрит уже не раз, но лишь мимоходом. Сейчас же ему предстояло приблизиться к двери, снятой с какого-нибудь шотландского замка, и — подумать только! — постучать в нее. Капитаны складов, генералы сахарных заводов, герцоги кредитных учреждений, бароны работорговли, графы лесопилок, принцы недвижимости, императоры доков — все они жили здесь, где трава была зелена, а гравий подъездных дорожек блестящ и бел, как первые зубы младенца.

Мэтью прошел вдоль пятифутового кованого забора с острыми пиками и увидел простую железную табличку с фамилией «Деверик». Путь на дорожку из песчаника, ведущую к парадной двери, преграждала калитка, однако она оказалась не заперта. Мэтью отметил, как бесшумно она открылась, пуская его во владения: он-то почти ждал возмущенного визга. Мэтью прошагал по дорожке и очутился под изящным голубым навесом крыльца. Одолев шесть ступеней, он потянулся к медному дверному молотку и… замешкался. В конце концов, он простой секретарь, какое право он имеет беспокоить Девериков? Это ведь дело главного констебля, не так ли? По долгу службы Лиллехорн обязан найти и поймать Масочника.

Да-да, все это так. Но Мэтью уже имел возможность наблюдать, как мыслит главный констебль — квадратными кругами и круглыми квадратами. Если ждать, пока он изловит Масочника, никакая «Уховертка», выходи она хоть ежедневно, не поспеет за убийствами. Нет, таинственную связь между врачом, маклером и попечителем приюта под силу раскрыть только Мэтью. Вдобавок новое обстоятельство зудело в мозгу надоедливым комаром: куда подевался блокнот Осли?

Он собрал в кулак всю силу воли, крепко ухватился за дверной молоток и дал хозяевам понять, что им нанес визит Мэтью Корбетт.

Дверь открыли почти сразу. На Мэтью воззрилась грозная, худая и жилистая женщина в сером платье с кружевным воротничком под горло, лет сорока. У нее были светлые волосы пепельного оттенка, убранные в строгий пучок, и глубоко посаженные карие глаза. Она молча осмотрела Мэтью, задержав взгляд на пятне от эля, и явно осталась самого скверного мнения обо всем, что увидела, начиная от шрама на лбу и заканчивая потертостями на башмаках.

— Я бы хотел поговорить с мистером Девериком, если можно, — сказал Мэтью.

— Фот как! Мистерр Деферик, — заговорила женщина с сильным иностранным акцентом, не то австрийским, не то прусским, словом, староевропейским, — скончался. Ефо будутт хоронить сефодня ф тфа часа дня.

— Нет-нет, я имел в виду мистера Деверика-младшего, — поправился Мэтью.

— Этто нефосмошно. До сфиданья. — Она начала было закрывать дверь, но Мэтью подставил руку и не дал ей это сделать.

— Позвольте узнать почему?

— Мистерра Деферика нет дома. Мне есть запрещено гофорить.

— Гретель, кто там? — раздался голос у нее за спиной.

— Это Мэтью Корбетт! — тут же нашелся он, да только крик вышел слишком громкий для этих мест: Гретель посмотрела на него так, словно намеревалась пнуть его в самую мягкую точку отполированным до блеска черным сапогом. — Можно вас на минутку?

— Моей матери нет дома, — ответил Роберт, все еще не показываясь на глаза.

— Я ему гофорить, сссэр! — практически выплюнула экономка в лицо незваному гостю.

— А я и не с ней хотел побеседовать, с вами, — упорствовал Мэтью. — Насчет… — он помедлил, подбирая слова, — убийства вашего отца.

Гретель испепеляюще смотрела на гостя и ждала, что скажет Роберт. Так и не дождавшись от него ответа, она повторила: «До сфиданья» — и начала закрывать дверь с такой силой, будто задумала сломать Мэтью локоть, посмей он ей мешать.

— Впусти его. — В дальнем конце прохладного темного коридора замаячила тень Роберта.

— Мне не посфолено…

— Я позволяю. Впусти его.

Гретель едва заметно опустила голову (ее глаза при этом по-прежнему пылали) и открыла дверь. Мэтью прошел мимо нее в дом, отчасти ожидая пинка под зад, и наконец увидел Роберта: тот шагал ему навстречу по темному паркетному полу.

Мэтью протянул руку, Роберт ее пожал.

— Прошу прощения, что беспокою в такой… — (Входная дверь довольно громко хлопнула, и Гретель проскользнула мимо них в коридор.) — В день, когда вам совсем не до разговоров. Но спасибо, что уделили время.

— У меня лишь несколько минут. Матери нет дома.

Мэтью не нашелся, что сказать, и только кивнул. На Роберте были безукоризненный черный сюртук, жилет, накрахмаленная белая сорочка и галстух. Каштановые кудри он аккуратно причесал, однако лицо его вблизи казалось очень бледным, цвета мела, а взгляд серых глаз — отстраненным и затуманенным. Он заметно постарел с того собрания в ратуше. Жестокое убийство отца высосало из него все юные соки; впрочем, Мэтью слышал, что дух восемнадцатилетнего Роберта давно сокрушен тяжелой отцовской рукой.

— Пройдите в гостиную. Сюда, — сказал Роберт.

Мэтью прошел за ним в просторную комнату с высоким сводчатым потолком и камином черного мрамора, обрамленным двумя греческими богинями с древними амфорами на головах. На полу лежал кроваво-красный ковер с золотыми кругами, стены были обшиты лакированным темным деревом. Мебель — письменный стол, стулья, восьмиугольный столик на львиных лапах — вся была старомодная, из глянцевитого черного дерева, кроме стоявшего у камина диванчика с красной тканевой обивкой. Гостиная, по-видимому, занимала всю правую сторону дома, поскольку одно ее окно выходило на Голден-Хилл-стрит, а второе — в цветущий сад с белыми статуями и декоративным прудиком. Одна эта комната вмещала столько роскоши, что у Мэтью на секунду перехватило дыхание: да он за всю жизнь не заработает даже на один такой камин, в котором можно при желании жечь деревья целиком. Впрочем, можно-то можно, только за какой надобностью? Для обогрева комнат вполне хватает сосновых сучьев, а все что сверх того — расточительство, не более… Однако гостиная и весь этот дом в самом деле заслуживали восхищения, и благоговейное выражение на лице Мэтью наверняка не ушло от взора Роберта. Он виновато кашлянул и произнес:

— Право, это всего лишь комната. — Затем указал рукой на стул. — Присаживайтесь.

Мэтью осторожно сел, будто опасаясь, что стул может его укусить за плебейское происхождение.

Роберт тоже сел к письменному столу и потер лоб, пытаясь очистить разум перед разговором.

Когда Мэтью уже придумал, с чего начать, Роберт — взгляд его по-прежнему был затуманен — вдруг сказал:

— Вы нашли моего отца.

— Нет, не совсем так. То есть я был на месте преступления, но первыми…

— Что это у вас? Свежий номер?

— Да. Хотите взглянуть? — Мэтью встал и положил «Уховертку» на бювар, затем вернулся на свое место.

Роберт некоторое время читал статью, посвященную смерти отца. Выражение лица его притом не менялось, точнее, на нем и вовсе не было никакого выражения — лишь едва наметилась в уголках рта печаль. Закончив чтение, он перевернул лист.

— Мистер Григсби мне говорил, что газета выйдет сегодня. Предыдущий номер мне очень понравился. — Роберт покосился на Мэтью и вновь отвел взгляд. — Как я понял, минувшей ночью произошло очередное убийство. Утром я слышал разговор матушки с мистером Поллардом.

— С Поллардом? Он приходил сюда утром?

— К ней приходил. Он наш адвокат.

— И они вместе куда-то ушли?

— Да, в ратушу. Там намечалось какое-то собрание, сказал мистер Поллард. Касательно трактиров и Указа о чистых улицах. Как я понял, лорд Корнбери хочет пораньше закрывать трактиры именно из-за недавних убийств?

— Да.

— Мистер Поллард сказал маме, что ей следует присутствовать на собрании. Только пусть наденет траурное платье — дабы дать лорду Корнбери понять, что даже она, вдова убитого, понимает, как важно не мешать работе трактиров и не рушить заведенный в городе порядок вещей. Для нас это большие деньги.

— О да, — кивнул Мэтью.

На письменном столе лежало несколько конвертов и голубое стеклянное пресс-папье в виде шара. Роберт взял в руки шар и заглянул в него, словно надеялся что-то там найти.

— Отец часто говорил, что нам приносит прибыль каждая зажженная в трактире свеча, каждый выпитый стакан вина. А еще — каждая разбитая чашка или тарелка. — Он поглядел на Мэтью поверх стеклянного шара. — Как я сказал, это большие деньги.

— Полагаю, на одних субботних ночах можно нажить целое состояние.

— Но дело это непростое, — продолжал Роберт, словно беседуя сам с собой. — Нужно выбить лучшую цену на товары. Договариваться с поставщиками, следить за движением грузов. Что-то приходится везти из-за моря. За складами тоже нужен присмотр. Постоянные инвентаризации, осмотр винных бочек. Отбор скота, разделка туш… Все требует внимания. По щелчку пальцев ничего не происходит.

— Безусловно, — сказал Мэтью. Он терпеливо наблюдал, куда выведет Роберта эта дорожка.

Юный Деверик молча вертел в руках стеклянное пресс-папье.

— Отец, — наконец сказал он, — был человеком действия. Он сам всего добился, никто ему не помогал, никогда. И он никогда ни о чем не просил. Просто делал все сам. Это ли не повод для гордости?

— Безусловно, повод.

— Кроме того, он был умным человеком, — продолжал Роберт уже чуть резче. — Хотя никакого образования не получил. Решительно никакого. Он… часто говорил… что его всему научили городские улицы и рынки. Своего отца он не знал, а о матери почти ничего не помнил… только какую-то женщину в тесной каморке, которая без конца пила. Пьянство ее и сгубило. Мистеру Деверику нелегко пришлось, ой как нелегко. Однако все это — его заслуга. — Роберт кивнул, глаза его казались такими же стеклянными, как и пресс-папье. — Да, он был умным человеком. И мне кажется, он был прав… Коммерция мне не по зубам. Я вам про это рассказывал?

— Нет, — ответил Мэтью.

— Да, он всегда прямо говорил, что думает. Не то чтобы он был злой… Нет, он просто… Человек действия. Такие люди — вымирающий вид, считает матушка. И вот пожалуйста, он умер!

Мимолетная, ужасная улыбка мелькнула на лице Роберта, однако в глазах его стояли слезы неизбывной печали.

Мэтью вдруг осознал, что гостиная уже не кажется ему такой просторной, как несколько минут назад. Кругом чудилось какое-то жуткое движение: сводчатый потолок будто начал опускаться, а камин разинул эбеновую пасть. Свет на улице померк и отдалился.

— О!.. — Роберт озадаченно поднес руку к правой щеке. — Простите, я заговариваюсь. Виноват.

Мэтью молчал, однако минута откровенности на этом закончилась. Роберт отложил стеклянный шар и обратил на Мэтью вопросительный взгляд красных глаз.

— Сссэр? — В дверях стояла Гретель. — Я фам софетую попрросить госстя уйти.

— Да все хорошо, Гретель. Правда. Я тут просто несу всякую чепуху, верно, мистер Корбетт?

— Мы только беседуем, — кивнул Мэтью.

Гретель не удостоила его даже презрительного взгляда.

— Миссис Деферик не посфоляла мне…

— Мамы здесь нет, — осадил ее Роберт. От того, как голос его дрогнул на последнем слове, Мэтью невольно поморщился. На белых щеках Роберта вспыхнули красные пятна. — Поскольку отец погиб, а матери в данный момент дома нет, я здесь главный! Понимаете вы это или нет?!

Гретель молчала и равнодушно смотрела на него.

— Оставьте нас, — проронил Роберт. Голос его ослаб, плечи ссутулились, словно он потратил все силы на отстаивание своих прав.

Она едва заметно кивнула:

— Как скашшете. — С этими словами она, подобно парящему призраку, удалилась.

— Я не хотел вас беспокоить, — начал было Мэтью.

— Да вы и не беспокоите! Что же, ко мне никто не может прийти?! — Роберт осекся и усилием воли подавил в себе вспышку гнева. — Прошу прощения. Неделя выдалась ужасная, не обессудьте…

— Конечно, конечно.

— Не обращайте внимания на Гретель. Она много лет работает у нас экономкой и возомнила себя тут главной. Может, так оно и есть… Но когда я последний раз справлялся, фамилия моя по-прежнему была Деверик и дом еще принадлежал мне, поэтому — нет, вы ничуть меня не побеспокоили.

Мэтью решил, что настала пора задать Роберту вопросы, а то как бы вдова Деверик не вернулась домой и не узнала, что сын принимает гостей без ее «посфоления».

— Я не отниму у вас много времени. Знаю, вам сегодня предстоит непростое дело, многое вас тяготит, но позвольте задать такой вопрос: могла ли быть какая-то связь между доктором Годвином, вашим отцом и Эбеном Осли?

— Нет, — тут же ответил Роберт. — Никакой связи.

— Прошу вас обдумать мои слова. Иногда не все так очевидно. К примеру, не имел ли ваш отец обыкновения — вы уж простите мне такую бестактность — посещать трактиры и играть там в карты или кости?

— Никогда. — Опять-таки Роберт ответил моментально и очень решительно.

— Ваш отец не увлекался азартными играми?

— Он их презирал. Считал, что только дураки могут так глупо разбрасываться деньгами.

— Понятно. — Кажется, на этом тема была исчерпана и версию следовало отмести, но Мэтью невольно задумался, что сказал бы покойный о своих молодых адвокатах, весьма падких на азарт. — Ваш отец посещал доктора Годвина? Как врача или, быть может, приятеля?

— Нашу семью уже много лет пользует доктор Эдмондс. Кроме того, моя мать терпеть не могла Годвина.

— Вот как? Можно узнать почему?

— Да это же всем известно, — ответил Роберт.

— Всем, кроме меня, как видно. — Мэтью терпеливо улыбнулся.

— Из-за дамочек, что живут в доме Полли Блоссом.

— Положим, я в курсе, что за дамы там живут. А при чем здесь доктор Годвин?

Роберт, раздраженный твердолобостью Корбетта, всплеснул руками:

— Мама говорит, всем известно, что доктор Годвин лечит проституток. Лечил то есть. Она и на милю его к себе не подпустила бы.

— Хмм… — задумчиво протянул Мэтью.

Он не знал, что доктор Годвин врачевал девиц Полли Блоссом, что, впрочем, неудивительно: с чего бы такая тема могла сама собой возникнуть при разговоре? Между тем стоило иметь это обстоятельство в виду.

— Если вы теперь задумали спросить, не захаживал ли мой отец сам к Полли Блоссом, так я вам сразу отвечу: нет и еще раз нет! — воскликнул Роберт с некоторой даже заносчивостью. — Быть может, отношения моих отца и матери не были воплощением страстолюбия, но они хранили верность друг другу. Да ведь и не бывает на свете идеальных семей!

— Разумеется, — поддакнул Мэтью, и минуту-другую это слово провисело в воздухе. Наконец Мэтью осмелился спросить: — Правильно ли я понял, что дело отца достанется не вам?

Взгляд Роберта вновь стал рассеянным и отстраненным.

— Вчера утром отправили письмо моему брату Томасу, который живет в Лондоне. Полагаю, он приедет сюда в октябре.

— А до октября кто будет всем заниматься?

— Мама говорит, у нас очень способные управляющие. Они возьмут на себя все дела. В августе я вернусь в университет, а осенью уже приедет Томас. Знаете, меня, вообще-то, к этому готовили. Вроде как. Я получаю образование в области коммерции. Но отец говорил… — Роберт помедлил и стиснул зубы. — Отец говорил… сколько бы я ни учился, чего-то мне не хватает. Какая ирония, верно? — Он улыбнулся, однако его измученное, полное горечи лицо при этом больше напоминало маску трагедии, нежели комедии. — Сколько ночей я просидел над книгами, какие оценки получал… лишь бы порадовать отца… и мать… обоих… а получил вот это. Мне «чего-то не хватает»! О да, он всегда метко выражался. Например, в прошлом месяце я разбирался с поставщиком говядины, который нас обсчитал. Отец сказал, что я его недостаточно припугнул. Следовало вонзить кинжал и прокрутить, чтобы этот человек отныне и навсегда запомнил имя Девериков. Коммерция на этом зиждется, понимаете? На власти и на страхе. Мы идем по головам тех, кто под нами, а они идут по головам других, и так до самого низа… где под ногами букашки да улитки хрустят. И так будет всегда.

— Вашему отцу показалось, что вы недостаточно сурово обошлись с мошенником?

— Он всегда говорил, что коммерция — это война, а коммерсант — воин. И если кто-то осмелится бросить тебе вызов, его надлежит сокрушить. Иначе нельзя. — Роберт поморгал. — В университете этому не научат. И никакие оценки… никакие почетные степени… здесь не помогут. Такое нельзя вложить в душу, с этим нужно родиться.

— Вы описываете человека, который, вероятно, нажил себе немало врагов.

— Безусловно. Но в основном то были лондонские конкуренты. Я вам уже говорил, что здесь у него конкурентов не было. — (С улицы донесся цокот копыт. Мэтью увидел, что у тротуара остановился черный экипаж.) — Мама вернулась, — молвил Роберт.

С какой-то сверхъестественной скоростью Гретель вылетела из дома и устремилась к экипажу миссис Деверик. Намерение у нее могло быть только одно, рассудил Мэтью, — устроить ему выволочку. Что же теперь делать? Бежать, поджав хвост, или принять участь спокойно, как подобает джентльмену? Впрочем, вариант с бегством тут же и отпал: только Мэтью поднялся и вышел из гостиной, на пороге возникли миссис Деверик и Джоплин Поллард, а за их спинами едва ли не плевалась, сгорая от ярости и нетерпения, экономка.

— Я ему гофорить! — умудрилась прошипеть Гретель, хотя ни одного «с» не было в ее словах. — Грубиян! Нахал!

— А вот и он собственной персоной, — произнес Поллард, сухо улыбаясь одними лишь губами. — Здравствуйте, мистер Корбетт. Уже уходите?

— Уже ухожу, мистер Поллард.

Однако не успел Мэтью выскочить за дверь, как путь ему преградила грозная фигура в черном траурном платье и шляпе с черной вуалеткой. Обойти ее оказалось непростой задачей — точнее, невыполнимой. Миссис Деверик встала между Мэтью и внешним миром. Одна рука ее в черной перчатке взлетела к самому лицу юноши, и тот, словно по мановению ведьмовского жезла, моментально врос в землю.

— Минуточку, — тихо молвила Эстер Деверик ледяным, точно январский мороз, голосом. — Что вы здесь делаете в день нашей скорби?

Мэтью принялся лихорадочно рыться в голове в поисках ответа, но так ничего и не нашел. Гретель за спиной Джоплина Полларда злорадно усмехалась.

— Мама? — Роберт сделал шаг вперед. — Мистер Корбетт любезно принес нам свежий номер газеты. — Он поднял правую руку, и в ней оказался номер «Уховертки».

— У меня уже есть один. — Миссис Деверик подняла левую руку, и в ней тоже оказался номер «Уховертки». — Кто-нибудь объяснит мне, кто этот молодой человек?

— Его зовут Мэтью Корбетт, — откликнулся Джоплин Поллард. — Это секретарь мирового судьи Пауэрса.

— Зекретарь! — прокаркала Гретель.

— Именно его имя упомянуто в статье, — продолжил Поллард. — Не далее как час назад вы сами изъявляли желание с ним побеседовать. Вот и он, к вашим услугам.

— Как удобно.

Женщина подняла вуаль. Ее узкие темно-карие глаза, тонкие, нарисованные карандашом брови и белое лицо с высокими скулами наводили на мысль о насекомом… быть может, о самке богомола из тех, что съедают своих самцов после спаривания. Волосы — высокую массу твердых кудряшек, — казалось, залили индийскими чернилами, такие они были неестественно-черные. Или это парик?.. Сама вдова оказалась худой и миниатюрной женщиной с тонкой, утянутой по последней моде талией, что не очень-то вязалось с ее возрастом (миссис Деверик было лет пятьдесят, пятьдесят пять, то есть на несколько лет меньше, чем ее покойному супругу). Однако держалась она столь царственно и высокомерно, а пышное ее платье занимало столько места, что прошмыгнуть мимо вдовы по коридору представлялось совершенно невозможным. Мэтью оставалось лишь надеяться, что она сама изволит выпустить его на свободу. Но она не изволила.

— Я вас спросила, что вы здесь делаете. Закройте дверь, мистер Поллард.

Грохнула дверь — бах!

— Отвечайте, — приказала миссис Деверик.

Мэтью пришлось сперва прокашляться. Он прямо чувствовал, что все взгляды устремлены на него.

— Прошу прощения за беспокойство, мадам. Я… я хотел ответить, что просто проходил мимо, но это неправда. Я пришел побеседовать с вашим сыном насчет убийства мистера Деверика, задать несколько вопросов…

— Сейчас не время, Корбетт, — предостерег его Поллард.

— Я разве просила вас вмешиваться, сэр? — Взгляд узких темных глаз охлестнул Полларда, точно кнутом, и сразу вернулся к Мэтью. — А по какому праву вы проводите эти так называемые «беседы»? Кто вам отдал такое поручение? Печатник? Главный констебль? Говорите же! Или у вас язык отсох?

У Мэтью немного подогнулись колени, однако он взял себя в руки и сказал:

— Я это делаю по собственному желанию, мадам. Я поставил себе целью выяснить, кто убил доктора Годвина, вашего супруга и Эбена Осли, и намерен приложить к этому все свои силы.

— Забыл вас предупредить, — вставил Поллард, — что мистер Корбетт носит репутацию «гуся лапчатого», как его назвали бы в менее вежливом обществе. Умение хитрить, громко кричать и пускать пыль в глаза превосходят его хороший вкус.

— Я в состоянии сама определить, какой у человека вкус, — последовал весьма язвительный ответ. — Мистер Корбетт, а почему вы вообще решили взяться за дело? В городе для оных целей есть главный констебль. Откуда такая самонадеянность?

— В том-то и дело: надеяться я могу лишь на себя. Судя по моему опыту и наблюдениям, мистер Лиллехорн не способен найти даже горшок у себя под кроватью, не то что убийцу.

Поллард возвел очи горе. Хозяйка дома меж тем никак не прокомментировала услышанное.

— Я считаю, всех жертв что-то связывало, — спешно добавил Мэтью, пока присутствие духа не покинуло его вновь. — Мне кажется, Масочник не просто сумасшедший, а коварный и вполне здравомыслящий убийца — если убийство вообще можно назвать деянием здравомыслящего человека, — который вкладывает в свои поступки некий посыл. Разгадав этот посыл, я, вероятно, смогу и снять маску с Масочника, однако не обещаю, что до тех пор он не совершит новых преступлений. Правильно ли я понял, что сегодня вступает в силу Указ о чистых улицах?

Миссис Деверик по-прежнему молчала. За нее ответил Поллард:

— Да, трактиры закроются в восемь часов вечера. А комендантский час начинается с половины девятого. Мы, разумеется, еще поборемся с этим указом. Я убежден, что рано или поздно ненужное бремя будет снято с…

— Поберегите свой язык до суда, — осадила адвоката миссис Деверик, не спуская пристального взгляда с Мэтью. — Почему я о вас ничего не знаю?

— Мы вращаемся в разных кругах, — ответил Мэтью с легким учтивым поклоном.

— И что вы надеетесь этим добиться? Денег? Славы? А… — Едва заметный огонек затеплился в ее холодных глазах, а тонкие поджатые губы растянулись в легкой улыбке. — Вы, верно, надумали прищучить Лиллехорна?

— Я никого не хочу прищучить. Моя цель — раскрыть это дело, и только.

Еще не договорив, Мэтью почувствовал укол острого ножичка правды. Да, пожалуй, он все-таки хотел «прищучить» главного констебля, как метко и едко выразилась вдова. А точнее, показать всему городу, что Лиллехорн — никчемный болван, да к тому же наверняка взяточник.

— Не верю, — ответила миссис Деверик, и слова ее повисли в воздухе.

Затем она склонила голову набок, будто заметила у себя в саду новое растение и теперь его изучала, пытаясь определить, то ли это красивый редкий цветок, то ли злостный сорняк. Поллард было вновь подал голос, однако миссис Деверик едва заметным движением указательного пальца закрыла ему рот.

Наконец она спокойно и тихо обратилась к Мэтью:

— В происходящем меня более всего раздражают три вещи. Первое: я вынуждена терпеть в своем доме непрошеного гостя. Второе: мне претит теория о том, что покойный мой супруг имел какое-либо отношение к двум недостойным господам, чьи имена вы сейчас упомянули. А третье: меня оскорбляет сам факт проживания на нашей улице Мод Лиллехорн — плебейки, строящей из себя аристократку. — Миссис Деверик на миг умолкла и, кажется, впервые за весь разговор моргнула. — Допустим, на первое я еще готова закрыть глаза, поскольку мотивы ваши заслуживают одобрения. Касательно второго я тоже могу дать вам поблажку и списать это на ваше любопытство. Что же до третьего… Я заплачу вам десять шиллингов, если вы раскроете личность Масочника до того, как будет совершено очередное убийство.

— Что? — Поллард охнул, словно ему крепко врезали под дых.

— Покуда Указ о чистых улицах действует, семья Деверик каждую ночь теряет деньги. — Вдова по-прежнему обращалась исключительно к Мэтью. — Я полностью с вами согласна, сложившаяся ситуация не по зубам нашему главному констеблю. И я с удовольствием посмотрю, как ему, а следовательно, и его жене утрет нос светлоголовый секретарь мирового судьи. Насколько светлоголовый — это нам еще предстоит узнать. Посему мне бы хотелось, чтобы это произошло до того, как у лорда Корнбери появятся новые причины продлить действие указа. Я предлагаю вам за это десять шиллингов и не сомневаюсь, что эту сумму одобрил бы мой супруг, царствие ему небесное.

Поллард начал:

— Мадам, с вашего позволения, я настоятельно советую не…

— Время советов кончилось. Пришло время решительных действий. Полагаю, этот молодой человек сумеет спасти положение. — Она повернулась к Полларду. — Мой муж умер, сэр, и не воскреснет, как Лазарь. До приезда Томаса всем распоряжаюсь я. — Роберта, стоявшего в нескольких футах от нее, вдова даже не упомянула. — Итак, мистер Корбетт, десять шиллингов. Беретесь ли вы найти убийцу, пока он не нанес новый удар?

Десять шиллингов… Немыслимые деньги. Мэтью никогда в жизни столько не предлагали. Быть может, ему это снится?..

— Берусь, — конечно же, сказал он.

— Если Масочник совершит новое убийство, вы не получите ни гроша. Если дело раскроет главный констебль, вы не получите ни гроша. Если преступника изобличит любой другой человек, вы…

— Не получу ни гроша, я понял, — договорил за нее Мэтью.

— Прекрасно. И вот что. Я должна узнать первой. Не ради отмщения, не по какой-то иной богопротивной причине, но… Если трех жертв Масочника действительно что-то связывает, я хочу узнать об этом прежде, чем мистер Григсби вывалит все на потребу публике.

— Прошу меня простить, — заговорил Мэтью, — но у меня складывается впечатление… как бы это лучше сказать… что у вас есть повод для опасений?..

— Мой муж был человек скрытный, — ответила миссис Деверик. — Такой уж характер. А теперь прошу вас уйти, мне нужно отдохнуть перед похоронами.

— Позволите ли вернуться в более подходящий час и задать вам несколько вопросов? Вам и вашему сыну?

— Можете записать свои вопросы и передать их нам через мистера Полларда. Мы все обдумаем.

«Означает ли это, что ответите?» — подумалось Мэтью, однако перечить хозяйке дома он не решился.

— Хорошо.

— Ну, всего доброго. И удачной охоты. — После сего немногословного прощания она прошествовала мимо, шелестя твердыми юбками и накрахмаленными кружевами, и пальцем поманила за собою Роберта.

Когда Мэтью выходил на улицу через дверь, которую перед ним широко раскрыла Гретель, его поймал за руку Поллард:

— Подождите меня минутку, подвезу. Я все равно возвращаюсь в контору.

— Нет, спасибо, — отказался Мэтью. — Мне лучше думается на ходу.

Он покинул дом, и дверь за его спиною хлопнула громко и решительно, будто закрываясь навсегда. Да и пускай. Мэтью стремительно вышел на солнце, прошагал мимо ожидающего экипажа с кучером и направился на запад по Голден-Хилл-стрит в сторону Бродвея.

Ему пришло в голову любопытное: сложится у него с бюро «Герральд» или нет, он только что получил свой первый заказ.

Глава 20

К десяти часам утра субботы Мэтью успел сделать примерно сто выпадов и нанести столько же уколов шпагой стогу сена. Близился полдень, и под бдительным оком Хадсона Грейтхауса Мэтью медленно отрабатывал фехтовальные приемы. С балок под потолком каретного двора на него глядели голуби, а по лицу и спине Мэтью градом струился пот.

Грейтхаусу будто было плевать на такие мелочи, как зной и неприятные ощущения. Мэтью пыхтел и краснел, пытаясь удержать равновесие, а Грейтхаус, демонстрируя ученику полушаг, шаг, скрестный, круговой шаг и сближение, дышал ровно и двигался легко. Когда Мэтью на мгновение ослабил хватку, тот вышиб шпагу у него из руки единственным могучим движением, от которого зазвенели пальцы и яростно скривилось лицо.

— Сколько раз я тебе говорил, большой палец не оттопыривать?! А злость уж точно победить не поможет. — Грейтхаус ненадолго остановился и промокнул лоб платком. — Скорее наоборот. Вот скажи мне, что будет, если сесть за шахматную доску в гневе? Да ничего хорошего. Ты перестаешь думать и начинаешь действовать вслепую, тем самым играя на руку противнику. Тут штука в том, чтобы сохранять спокойствие ума, держать ритм и не дать загнать себя в угол. Если потеряешь ритм, считай, ты труп. — Он вонзил свою шпагу в мягкую землю и положил руку на эфес. — Ты меня понимаешь или нет?

Мэтью пожал плечами. Его правая рука и плечо превратились в онемевшие, пульсирующие куски мяса, но черта с два он позволит себе жаловаться!

— Если хочешь что-то сказать, — прорычал Грейтхаус, — говори как есть.

— Хорошо же! — Мэтью тоже воткнул шпагу в землю. Ему казалось, что лицо его раздулось вдвое и приобрело цвет спелого помидора. — Я не понимаю, зачем мне это. Я никогда не буду владеть шпагой. Можете хоть целыми днями меня тренировать, рассказывать про эти шаги, круги и прочее, но я не вижу в этом никакого смысла!

Грейтхаус кивнул. Лицо у него было спокойное и невозмутимое.

— Ты не видишь смысла. — То был не вопрос, а утверждение.

— Да, сэр.

— Что ж, тогда я попытаюсь доступно тебе разъяснить. Во-первых, на том, чтобы тебя обучить, настояла миссис Герральд. Она не пойми с чего взяла в голову, что тебя на службе будут подстерегать опасности, а ей, видишь ли, хочется, чтобы ты не погиб в первой же схватке с брюхастым головорезом, который со шпагой управляется так же, как с вилами. Во-вторых, мне тоже необходимо тебя этому обучить, поскольку владение клинком не только прибавит тебе уверенности, но и пробудит физическую силу, которую ты усыпил своими занудными книжками. В-третьих… — Тут он умолк, насупился и через некоторое время произнес: — А знаешь, Мэтью, может, ты и прав. Все эти стародавние, испытанные веками практики основы фехтования тебе ни к чему. Подумаешь, какие-то азы! Зачем тебе понятие об отбиве, имброкатте или видах защит? Ты же у нас такой умник, в конце-то концов! — Он выдернул свою шпагу из земли и смахнул грязь со сверкающего клинка. — Как я понимаю, тебе нужен иной подход. Обучать владению шпагой тебя надо так же, как шахматам, верно?

— Это как же? — уточнил Мэтью.

— Методом проб и ошибок, — последовал ответ.

И тотчас в Мэтью полетела стальная молния, да такая быстрая, что он не успел даже сделать вдох, не то что отскочить подальше. До него дошло, что на сей раз Грейтхаус не отведет шпагу в последний момент; сверкающее острие метило ему прямо в срединную пуговицу сорочки. В самый последний миг Мэтью успел вскинуть ноющую правую руку и отразить удар: клинки столкнулись и зазвенели в воздухе. Звон сперва поднялся по руке Мэтью, затем сбежал вниз по позвоночнику и ребрам. А в следующее мгновенье Грейтхаус уже атаковал вновь, заняв все пространство незадачливого противника и слегка изогнув корпус так, чтобы удар пришелся тому в левое бедро. Время и движения как будто замедлились: Мэтью наблюдал за клинком с такой сосредоточенностью, что мир перестал для него существовать. Осталось лишь желание отразить шпагу, явно намеревающуюся пронзить насквозь вместилище его души. Максимально подобрав тело для достижения нужной скорости, он шагнул назад и отразил удар, но все же слегка замешкался: клинок царапнул его по бедру и вспорол ткань бриджей.

— Черт подери! — вскричал Мэтью, пятясь к стене. — Вы спятили?!

— Ага! — проревел в ответ Грейтхаус, выкатив глаза и поджав губы. — Ну, посмотрим, чего ты сто́ишь, шахматист!

И с самым решительным видом — который так напугал Мэтью, что остатки боли и усталости моментально покинули его тело, — учитель вновь устремился в атаку.

Первым делом он провел отвлекающий финт, якобы метя в левый бок. Мэтью попытался парировать удар, и тогда клинок Грейтхауса со свистом пронесся мимо его плеча — воздух заскворчал, как кусок мяса на раскаленной сковороде. Мэтью отшатнулся и чуть не рухнул спиной на стог сена, который так упорно колол шпагой сегодня утром. Грейтхаус вновь сделал выпад, метя острием в лицо Мэтью, — тот кое-как отбил ее в сторону и немного попятился, чтобы отвоевать себе хоть немного пространства.

Теперь Грейтхаус с дьявольской ухмылкой примерялся к ногам Мэтью. Он сумел предсказать рубящий удар: стиснул как следует рукоятку шпаги, вовремя вспомнив про большой палец, и отбил клинок учителя. На сей раз звук больше походил на пистолетный выстрел, нежели на звон стали. Корпус Грейтхауса оказался открыт, но не успел Мэтью толком подумать о том, чтобы сделать выпад и припугнуть мерзкого дикаря, как его шпага отлетела в сторону, а в двух дюймах от носа сверкнула сталь. Не дело это, подумал Мэтью, возвращаться в Нью-Йорк безносым, и тут же отступил. По лицу его ручьями тек пот — причем не только от жары и физического напряжения.

Грейтхаус продолжал наступать, отвешивая финты налево и направо, хотя Мэтью уже начал читать его движения: по выносу плеча и положению опорной ноги он научился отличать истинный удар от отвлекающего маневра. Грейтхаус внезапно ушел вниз, а шпагу направил вверх: острие, видимо, должно было войти противнику под подбородок и выйти где-то в области загривка. Не дожидаясь этого, Мэтью отскочил назад.

— Ха! — вдруг заорал учитель, присовокупив к этому безумному радостному воплю резкий выпад.

Мэтью успел отразить шпагу, метившую в правое подреберье, однако удар получился слабенький: оружие описало в воздухе смертоносный круг и вернулось слева. На сей раз Мэтью не стал пятиться. Скрипнув зубами, он отбил шпагу так, как его учили: сильной частью против слабой.

Вот только слабых частей ни у Хадсона Грейтхауса, ни у его клинка не было. Он сделал лишь шаг назад, а затем вновь атаковал с чудовищной силой — как лев, почуявший родную стихию смертельного поединка. Удар был так могуч, что шпага едва не вылетела из руки Мэтью, а плечевой сустав — из суставной сумки. И тут же что-то серебристое сверкнуло под самым носом, — так рыба мелькает в темной воде. Мэтью дернул головой в сторону, однако острие клинка ожгло ему левое ухо прежде, чем он успел выставить шпагу для защиты.

Господи, в неописуемом ужасе подумал он. Я ранен!

Колени задрожали.

Грейтхаус медленно наступал: шпага стала продолжением его руки, лицо блестело от пота, а налитые кровью глаза видели уже не Мэтью, а поле битвы из далекого ратного прошлого, усыпанное кровавыми грудами отсеченных голов и конечностей.

Мелькнула мысль: пора звать на помощь. Этот человек сошел с ума. Если крикнуть погромче, миссис Герральд должна услышать. Она наверняка дома, хотя сегодня он ее не видел. Господи, только бы она была дома! Мэтью уже открыл рот, чтобы завопить во всю глотку, но тут Хадсон Грейтхаус всей своей грозной тушей ринулся на него, метя смертоносной шпагой прямо в голову.

Мэтью осталось лишь довериться инстинктам и как-то собрать воедино разрозненные факты о фехтовании, что болтались у него в голове. Он ухватился за рукоять шпаги, изо всех сил прижал большой палец — крепко, до ломоты в костях, — прикинул расстояние, скорость и… отразил новый удар. Внезапно шпага учителя полетела на него откуда-то снизу — расплывчатым серебристым росчерком, смертоносной кометой, — и опять Мэтью парировал атаку, и опять зубодробительный звон стали огласил каретный двор. Сам Грейтхаус казался теперь сгущением горячего воздуха, чудовищной тварью, получеловеком-полушпагой… Клинок его выделывал финты, прыгал влево и вправо, а затем змеей метнулся вперед. И вновь Мэтью его отбил — в последнюю секунду, практически у самой груди. Вот только пятиться ему было уже некуда: за спиной оказалась стена.

Кинуться в сторону он тоже не мог. Разъяренный учитель в мгновение ока настиг его, как гром настигает молнию. Мэтью успел загородиться от него шпагой, и клинок Грейтхауса с грохотом обрушился на нее — сильной частью против сильной. Мэтью стискивал шпагу из последних сил, пытаясь не дать противнику одной лишь грубой силой выдрать у него оружие. Сталь визжала по стали. Еще чуть-чуть, и запястье хрустнет, чувствовал Мэтью. Лицо Грейтхауса и горящие глаза его казались огромными демоническими планетами. В тот миг, за секунду до перелома, Мэтью почему-то пришло в голову, что от Грейтхауса разит козлом.

Внезапно давление на шпагу ослабло.

— Ты покойник.

Мэтью поморгал. Что-то острое легонько кольнуло его в живот. Он опустил голову и увидел черную рукоятку шестидюймового кинжала, которую его учитель стискивал в левой руке.

— Одни прячут документы, — с язвительной улыбочкой произнес Грейтхаус, — а другие ножи. Я только что вспорол тебе брюхо. Потроха скоро хлынут наружу, особенно если будешь громко орать.

— Прекрасно, — умудрился выдавить Мэтью.

Опустив шпагу и кинжал, Грейтхаус шагнул назад.

— Никогда не позволяй противнику подобраться к тебе вплотную, ясно? Делай что хочешь, но держи его на расстоянии вытянутой шпаги. Видишь, как я прижимаю большой палец к рукояти? — Он поднял кинжал и показал Мэтью свою хватку. — Ничто не помешало бы мне вогнать это лезвие в твою хлебную корзинку, разве только сломанное запястье… И поверь, именно в живот тебя и пырнут, если подберутся так близко. Ранение это мучительное, боль зверская и моментально закрывает любые споры.

Мэтью сделал глубокий вдох, и каретный двор поплыл перед глазами. Если он сейчас упадет, то никогда не узнает, чем закончится речь Грейтхауса, — а значит, видит Бог, он не упадет. Пусть одно колено у него подогнулось и спина не держит, он устоит на ногах.

— Ты как? — спросил Грейтхаус.

— Ничего, — ответил Мэтью как можно суровее и отер мокрый лоб тыльной стороной ладони. — Не самый благородный способ убить человека.

— А нет на свете благородных способов убивать. — Грейтхаус сунул кинжал обратно в ножны на пояснице. — Теперь ты знаешь, что из себя представляет настоящий бой. Сумеешь в нужный момент вспомнить и применить технику — хорошо, получишь преимущество. Но настоящая драка — вот когда либо ты убьешь врага, либо он тебя — это жестокий, страшный и, как правило, очень быстрый поединок. Да, джентльмены порой устраивают дуэли и пускают друг другу кровь, но обещаю тебе — вернее, предупреждаю: однажды ты встретишься лицом к лицу с негодяем, которого хлебом не корми, дай вспороть тебе брюхо. Ты его узнаешь, поверь мне. Когда придет время.

— К слову о джентльменах и времени… — раздался тихий женский голос с порога.

Мэтью обернулся. В дверях, осиянная ярким солнцем, стояла миссис Герральд. Сколько времени она наблюдала за происходящим — неизвестно.

— Господа, пора обедать. Да, кстати, Мэтью, у вас левое ухо в крови.

Она развернулась и поплыла к дому, удивительно царственная в своем темно-синем платье с белым кружевным воротничком и манжетами.

Грейтхаус бросил Мэтью чистый платок:

— Ерунда! Царапина. Увернулся не в ту сторону.

— Но я ведь неплохо бился, правда? — Кислая мина Грейтхауса не ушла от внимания Мэтью. — Понял, понял… Хотя бы не из рук вон плохо?

— Ты нанес один-единственный удар. Точнее — попытался нанести. Удар слабый и расхлябанный. Корпус ты не держишь, это не корпус, а одна сплошная мишень. Куда ни ткни — обязательно попадешь. Помни, тело надо держать! За весь бой ты ни разу не шагнул вперед навстречу атаке, даже ложных выпадов не делал. Ноги беспорядочно семенили, и ты без конца отступал. — Он взял у Мэтью шпагу, вытер ее и сунул обратно в ножны.

— Выходит, — воскликнул Мэтью негодующе, чтобы скрыть разочарование, — я все делал неправильно?

— Этого я не говорил. — Грейтхаус повесил шпагу на крючок. — Ты неплохо отразил два моих лучших удара и разгадал несколько отвлекающих маневров. В остальном — да, дело дрянь. Будь это настоящий поединок, даже второсортный боец проколол бы тебя раз шесть, не меньше. А ведь я то и дело подставлялся под удар! Неужели ты не заметил? — Отирая шпагу, он посмотрел на Мэтью. — Только не говори, что не заметил!

— Я вас предупреждал, что оружием не владею.

Чем больше Мэтью теребил свое ухо, порезанное у самой верхушки, тем сильнее оно болело. Поэтому он бросил попытки остановить кровь: пятнышко на тряпице оказалось крошечное, а значит, и рана была вовсе не такая страшная, как сперва казалось.

— Сейчас, допустим, не владеешь. — Грейтхаус сунул шпагу в ножны и повесил на крючок. — Но я собираюсь тебя научить, как бы ты ни противился. Ты проворен, у тебя от природы хорошее чувство равновесия — на мой взгляд, задатки отличные. И ты неплохо чувствуешь вес клинка, он у тебя торчит вверх, не заваливается. Словом, не такой уж ты и малахольный, каким кажешься. А самое главное — ты не сдавался до последнего, а ведь пару раз я едва не вышиб шпагу у тебя из руки. — Грейтхаус кивнул на дверь. — Идем, перекусим и вернемся сюда через часик.

У Мэтью внутри все опустилось: этот кошмар наяву еще не закончился! Он прикусил себе язык, чтобы не ляпнуть лишнего, и вслед за Грейтхаусом покинул душный каретный двор.

Любопытное выдалось утречко. Когда Мэтью забирал Сьюви из конюшни, мистер Вайнкуп сообщил ему последние новости: вчера трое трактирщиков, включая Мамашу Мантанк, отказались закрываться в восемь вечера, и группа констеблей во главе с самим Лиллехорном препроводила их в кутузку. Между служителями закона и братьями Мантанк даже завязалась драка; последние яростно пытались отбить матушку и в результате сами загремели за решетку. Но на этом волнения не закончились, доложил Вайнкуп. К десяти вечера в тюремных камерах сидело двенадцать человек и две проститутки из Нью-Джерси — веселая получилась компания. Одного из констеблей, пытавшихся образумить нарушителей на Бридж-стрит, пнули между ног и окатили мочой из ведра. Ратушу забросали тухлыми помидорами, а после полуночи кто-то разбил камнем одно из окон в доме лорда Корнбери. Словом, чудная летняя ночка выдалась вчера в Нью-Йорке.

Насколько было известно Вайнкупу, ни одного убийства не произошло. Видно, Масочник прослышал о новом указе и решил от греха подальше остаться дома.

Обедали кукурузной похлебкой с куском ветчины и ломтем ржаного хлеба — причем стол был накрыт не дома, а на улице, под раскидистым дубом на берегу реки. Мэтью первым делом схватил кувшин с водой и выдул два стакана, прежде чем Грейтхаус успел сказать, что пить следует медленно. Чуть ранее Мэтью дал ему последний номер «Уховертки» — хотел показать объявление на второй странице, — однако внимание Грейтхауса привлекла статья о преступлениях Масочника.

— Масочник, значит, — сказал он за едой. — Уже третье убийство, стало быть?

Мэтью кивнул, дожевывая хлеб с ветчиной, а затем поведал Грейтхаусу про убийство Эбена Осли. О своей роли в событиях того вечера он решил умолчать.

— И никто понятия не имеет, чьих рук это дело?

— Никто, — ответил Мэтью, сделав еще глоток воды. — Хотя мистер Маккаггерс считает, что Масочник может работать на скотобойне, уж очень быстро и мастерски он управляется с ножом.

— Ах да, наш судебный медик! Малый с прибабахом, говорят. Вроде как мертвечины боится?

— Он не без странностей, да. Но дело свое знает.

— И как же он работает?

— Ему помогает раб по имени Зед. — Мэтью сунул в рот ложку кукурузной похлебки и закусил ее ветчиной. — Таскает трупы, убирает… кхм… остатки и так далее. Любопытный человек, между прочим. Я про Зеда. Он не говорит, потому что у него нет языка. И все лицо в каких-то шрамах или татуировках…

— Правда? — В голосе Грейтхауса послышался искренний интерес.

— Первый раз вижу такого раба, — продолжал Мэтью. — У него очень своеобразная и… слегка пугающая наружность.

— Верю. — Грейтхаус отпил воды и обратил взор на неспешные воды реки. Помолчав с минуту, он произнес: — Хотелось бы мне познакомиться с этим человеком.

— С мистером Маккаггерсом?

— Нет, с Зедом. Он может нам пригодиться.

— Пригодиться? Чем же?

— Расскажу, когда с ним познакомлюсь, — ответил Грейтхаус, давая понять, что тема на этом закрыта.

— Считаю своим долгом сообщить, — промолвил Мэтью, когда обед уже подходил к концу, — что вдова мистера Деверика предложила мне десять шиллингов за раскрытие личности Масочника. Однако есть условие: я должен разоблачить его прежде, чем он совершит очередное убийство. Вчера мне довелось с ней побеседовать, и в результате нашей беседы она сделала мне такое предложение.

— Рад за тебя, — хмыкнул Грейтхаус. — Надеюсь, ты успеешь сослужить нам хоть какую-то службу, прежде чем тебя убьет Масочник.

— Я просто ставлю вас и миссис Герральд в известность. Деньги мне сейчас очень нужны.

— А кому-то они не нужны? Ну да ладно. Не вижу в этом большой проблемы. Но если какой-нибудь чиновник обратится в бюро и попросит нашего содействия в поимке Масочника, тогда у нас выйдет конфликт интересов, не так ли?

— Очень сомневаюсь, что власти города попросят вас о помощи. Главный констебль Лиллехорн этого не допустит.

Грейтхаус пожал плечами и вылил себе остатки воды из кувшина.

— Что ж, веди свое маленькое расследование, пожалуйста. Вряд ли эта задачка тебе по зубам, но хоть опыта наберешься.

Эти слова Грейтхауса возмутили Мэтью донельзя. «Вряд ли эта задачка тебе по зубам…» Вот ведь павлин несносный! «Веди свое маленькое расследование» — тоже мне! Мэтью всегда гордился своим следовательским чутьем, своим умением во что бы то ни стало докопаться до истины, найти ответ на самый сложный вопрос, а этот мужлан неотесанный над ним смеется! Ухо до сих пор болело, хотелось только одного — стянуть пропотевшую насквозь сорочку и лечь в постель… Но приходится сидеть за одним столом с этим индюком и терпеть его насмехательства!

Мэтью проглотил гнев и как бы невзначай заметил:

— Мистер Маккаггерс поделился со мной еще одним любопытным наблюдением.

Грейтхаус запрокинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, пробивающимся сквозь дубовую крону. Он закрыл глаза и как будто собирался вздремнуть.

— Убийство Эбена Осли — не третье по счету, а четвертое. За несколько дней до убийства доктора Годвина на берег Гудзона, на ферме в двух-трех милях отсюда, вынесло труп другого убитого.

Никакого ответа от Грейтхауса не последовало. Мэтью казалось, что тот вот-вот захрапит.

— Опознать юношу не удалось, — продолжал он. — Похоже, что на него напала целая банда — мистер Маккаггерс насчитал восемь ножевых ранений, причем все клинки были разных форм и размеров. Кроме того, у жертвы отсутствовали глаза.

На этих словах Грейтхаус открыл собственные глаза и, щурясь, поглядел на солнце.

— Труп пробыл в воде по меньшей мере пять дней и сильно разложился, поэтому Лиллехорн велел Зеду закопать его на месте. Есть один любопытный — и настораживающий — факт: руки убитого были связаны за спиной. — Мэтью подождал еще какой-нибудь реакции от своего собеседника, однако ее не последовало. — Я единственный человек, которому это известно. Так что я кое-чего да стою…

Грейтхаус резко встал. Посмотрел на реку:

— Чья ферма?

— Простите?

— Кому принадлежит ферма, куда вынесло труп? Кто хозяин?

— Джон Ормонд. А что, собственно…

— Знаю его, — перебил Грейтхаус. — Мы на его ферме закупаемся. Сколько тело пробыло в воде, говоришь? — Он уставился на Мэтью: на лице его больше не было ни намека на сонливость. — Пять дней?

— Да, по оценке мистера Маккаггерса. — Допрос начал не на шутку нервировать Мэтью. Он всего лишь хотел доказать свою состоятельность, умение добывать и запоминать важные сведения, однако дело неожиданно приняло совсем другой оборот.

— За сколько дней до убийства доктора его нашли?

— За четыре.

— Дело было больше двух недель назад? — Грейтхаус весь сморщился, словно откусил лимон. — Зрелище, пожалуй, омерзительное.

— Простите?

— Вставай, — скомандовал Грейтхаус. — Придется нам пропустить следующий урок. Есть одно дельце.

Мэтью встал, но медленно и в сильнейшем душевном смятении. Грейтхаус уже направился к каретному двору.

— Какое… дельце?

— Будем откапывать труп, — бросил Грейтхаус через плечо. Мэтью моментально скрутило живот. — Айда за лопатами.

Глава 21

Вплоть до того момента, когда Хадсон Грейтхаус вошел в конюшню и начал седлать второго коня для Мэтью — серого жеребчика, куда более резвого, чем покладистая Сьюви, — юный секретарь был убежден, что это самое «дельце» — просто очередная неприятная шутка учителя. Увы, скоро он понял, что шутить никто и не собирался: Грейтхаус примотал лопаты к седлу своей лошади, и они с Мэтью отправились в путь — эксгумировать тело.

Светило солнце, ветра не было, кругом пели птицы и насекомые гудели в золотистых лучах солнца, пробивавшегося сквозь кривые сучья деревьев. Мэтью отчаянно пытался совладать с конем, но тот был куда сильнее Сьюви и все норовил сойти с дороги.

— Как зовут это животное? — крикнул Мэтью в спину Грейтхаусу.

— Брыкун, — последовал ответ. — Славный конь. Ты просто дай ему волю, и все будет хорошо.

— Да он с дороги хочет уйти!

— Нет, он хочет идти галопом, а ты в него вцепился, как старуха. — Грейтхаус пустил свою лошадь легким галопом и крикнул: — Живей, я не хочу весь день потратить на дорогу!

Стоило Мэтью лишь слегка сжать бока Брыкуна коленями, как тот резво припустил вперед и едва не скинул своего наездника в густые заросли терновника на краю дороги. Чудом удержавшись в седле, Мэтью все же не стал натягивать поводья (да и вряд ли почуявший скорость Брыкун согласился бы сбавить шаг) и в считаные секунды очутился рядом с Грейтхаусом. Они поскакали бок о бок по дороге, вьющейся меж огромных деревьев с толстыми стволами — одно такое дерево сто дровосеков и за сто дней не вырубят, подумалось Мэтью. В высоких ветвях порхали кардиналы, дорогу один раз перебежала лиса. Через некоторое время Грейтхаус вновь пустил свою лошадь легкой рысью, и Мэтью последовал его примеру. Слева от дороги возникла каменная стена, значит до фермы Ормонда оставалось около мили. Мэтью осмелился задать вопрос:

— Так что вы задумали? Не труп же откапывать?

— А лопаты нам, по-твоему, зачем? Яблоки с деревьев сшибать?

— Не понимаю, на что вам сдался этот труп, да еще так срочно. — Ответа не последовало, и тогда Мэтью попробовал зайти с другой стороны: — Я уже рассказал вам все, что известно мистеру Маккаггерсу. Нехорошо это — тревожить мертвых.

— Можешь не тревожить, я никому не расскажу. Впереди развилка.

Грейтхаус повернул налево, и Мэтью ничего не оставалось, как ехать за ним: Брыкун, похоже, был обучен следовать за хозяином вопреки любым командам наездника.

— Послушайте, — стоял на своем Мэтью, — я не привык к подобным занятиям. И вообще… для чего вы это затеяли?

Грейтхаус резко осадил лошадь — и Брыкун тоже сразу остановился.

— Ладно, так и быть, — кивнув, проворчал Грейтхаус. — Я объясню. Описание убийства натолкнуло меня на кое-какие воспоминания. Какие именно — рассказать пока не могу. И прошу тебя ничего не говорить миссис Герральд. Просто помоги мне копать, пожалуйста.

Мэтью различил в его голосе какую-то незнакомую и оттого диковинную нотку. Не сказать чтобы страх (хотя не без этого, конечно), скорее… Омерзение. Перед чем? Не перед трупом же! Грейтхаус на своем веку, несомненно, повидал — и создал — немало мертвецов. Нет, здесь что-то другое. Что-то сокровенное, запрятанное очень глубоко и никем пока не изобличенное.

Грейтхаус поскакал дальше, Брыкун с Мэтью двинулись следом. Еще через несколько минут они вновь повернули влево, на совсем узкую тропу, и эта тропа привела их на ферму Ормонда.

Сперва они проехали мимо ухоженного сада, где росли в основном яблони и груши. Кроме них, Мэтью разглядел кукурузу, репу, бобы и несколько рядов табака. Когда путники приблизились к каменному фермерскому дому, стоявшему рядом с амбаром и загоном для скота, куры с испуганным кудахтаньем бросились врассыпную, а в загоне с любопытством подняли головы шесть хряков. Из амбара вышел коренастый фермер в соломенной шляпе с широкими полями, коричневой рубахе и серых заплатанных штанах. Рядом с ним бежал, тявкая, рыже-коричневый пес. Тут же открылась дверь фермерского дома: на пороге стояла широкобедрая женщина, а за ее юбкой прятались двое ребятишек.

— Мистер Ормонд! — придержав коня, окликнул Грейтхаус хозяина. — Это я, Хадсон Грейтхаус!

— Ну да, ну да, признал я вас. — У фермера была окладистая темная борода и кустистые брови, похожие на толстых мохнатых гусениц. Он тут же заметил привязанные к седлу путника лопаты. — Никак репу копать пожаловали?

— Не совсем. Это мой помощник Мэтью Корбетт. Можно нам спешиться?

— Извольте.

С любезностями было покончено, и Грейтхаус дождался, пока пес угомонится и начнет деловито обнюхивать гостям сапоги.

— До меня дошел слух, — наконец сказал он, — что на ваших землях был найден труп.

Ормонд потупился, поддел носком башмака камень и промямлил:

— Так и есть.

— Его похоронили у реки?

— Ага, на том самом месте, где его прибило к берегу. — Он поднял голову и опять покосился на лопаты. — Ох, мистер Грейтхаус! Не по нраву мне ваша затея…

— Мы с мистером Корбеттом, конечно, не констебли, — начал Грейтхаус, — однако нас вполне можно назвать представителями закона. Мы считаем своим долгом осмотреть труп.

Говорите за себя, подумал Мэтью. Солнце пекло немилосердно — скорее жгло, чем грело.

— Там, поди, ничего и не осталось…

— И все же мы хотели бы взглянуть.

Ормонд глубоко втянул воздух и медленно выпустил его сквозь зубы.

— Пойду собаку в дом загоню. Нерон, ко мне! Домой!

Грейтхаус отвязал лопаты и вручил одну Мэтью — тот взял ее в руки с опаской, словно ядовитую змею. Загнав собаку, жену и детей в дом, Ормонд повел Мэтью и Грейтхауса по колее для повозок, тянувшейся к реке через весь сад.

— Его Нерон нашел, — сказал фермер. — Лает как оглашенный — ну, думаю, рысь на дерево загнал. Слава богу, ребятня сюда не сбежалась. Я, вестимо, сразу в город поехал. Пришел в ратушу и говорю: зовите мне самого главного констебля, какой у вас есть.

Мэтью мог бы кое-что сказать на этот счет, но отвлекся на реку, которая уже виднелась за деревьями.

— В общем, они мне сказали, что в город его увезти никак нельзя, — продолжал Ормонд. — Вот я им и разрешил прямо тут его закопать. Судебный медик завернул его в простыню, а раб, здоровенный такой, вырыл могилу. Вон она.

Они вышли из сада. Прямо перед ними раскинулась широкая сверкающая река, несущая свои воды меж лесистых берегов. Ярдах в сорока впереди виднелась кучка земли с надгробием из трех больших камней пепельно-серого цвета.

— Вот там я его нашел. — Ормонд встал на плоский валун и показал вниз: в воде у подножия холма лежало поваленное дерево. — В ветках застрял, стало быть.

— Соседи есть у вас? Кто выше по течению живет? — Грейтхаус уже взялся за дело и убирал в сторону камни.

— Густенкирк, тоже ферму держит. Хороший мужик, семейный: жена, четверо ребятишек. Нога у него деревянная.

— А дальше что?

— Дальше опять ферма. Фамилия у хозяина ван Хюллиг. Я только раз его видел, по дороге в город. Он пожилой уже, лет шестьдесят. По-английски совсем не говорит, только по-голландски лопочет. Ну а дальше… дальше еще пара ферм и паромная переправа. И все, конец острова.

— Тело могло и с другого берега принести, — сказал Мэтью, окидывая взглядом обширные, целиком заросшие лесом джерсийские берега. Грейтхаус тем временем взял в руки лопату и собрался вонзить ее в землю. — Мистер Маккаггерс сказал, что парень умер от падения с высоты. Разбил голову и сломал шею. С пологого склона так не упадешь.

— Посмотрим.

Грейтхаус с силой воткнул лопату и откинул в сторону первую порцию земли. Он работал методично и сосредоточенно, опустив голову и глядя только на могилу. Мэтью стало неловко стоять без дела. Останки все равно будут извлечены, хочет он этого или нет… А значит, надо копать. Он взял лопату, стиснул зубы и принялся за работу.

— Господа, — в замешательстве произнес Ормонд через пару минут. — Я вам про этого бедолагу, упокой Господь его душу, все рассказал, можно я пойду? Дел невпроворот…

— Ступайте, конечно. Мы его сразу обратно закопаем, — ответил Грейтхаус, не прекращая работать.

— Большое спасибо. — Ормонд помедлил; в воздухе уже стоял запах разложения. — Если захотите потом умыться, я вам вынесу мыло и ведро воды. — С этими словами он развернулся и быстро пошел прочь.

Через несколько взмахов лопаты Мэтью пожалел, что не захватил с собой носовой платок и уксус, — такой сильный трупный смрад поднялся от земли. В надежде на глоток свежего воздуха Мэтью попятился: его страшно мутило, но расставаться с обедом на виду у Грейтхауса не хотелось. Он вдруг осознал, что нежелание выставить себя слабаком делает его сильнее.

Тут раздался характерный звук: лопата наткнулась на что-то мягкое. Мэтью поморщился и изо всех сил попытался взять себя в руки. Если он все-таки даст слабину, кукурузная похлебка и ветчина еще долго будут ему не милы.

— Ну да, постой там, — понимающе сказал Грейтхаус. — Я сам все сделаю.

Мэтью осознал, что в таком случае никто не станет посвящать его в курс дела.

— Нет, сэр, я помогу, — сказал он, возвращаясь к яме и тому, что в ней лежало.

Останки уже потеряли человеческую форму: казалось, что в яме валяется грязное постельное белье. Длина свертка — приблизительно пять футов и пять дюймов, прикинул Мэтью. Смерть и вода наверняка убавили погибшему юноше не только вес, но и рост. Запах порчи чем-то напоминал вонь древней грязи на дне реки — плотного черного ила, который покрывал вековой слизью бог знает какие тайны и хранил в себе останки множества существ. Мэтью проклял тот день, когда ступил во владения Маккаггерса.

— Что ж, — Грейтхаус отложил лопату в сторону, — зарыли парня не слишком глубоко, но ему, пожалуй, теперь все равно. Готов?

Нет, подумал Мэтью, а вслух ответил:

— Да.

Грейтхаус выудил нож из висевших на пояснице ножен, наклонился и начал вспарывать ткань с того конца, где, по его мнению, была голова. Мэтью тоже нагнулся: трупная вонь, казалось, жгла лицо. По земле мелькнули какие-то тени. Он поднял голову и увидел кружащих над берегом ворон.

Пока Грейтхаус работал ножом, Мэтью заметил нечто странное: саван был испещрен мелкими дырочками с рваными краями, похожими на отверстия от мушкетных пуль.

Срезали первый слой, затем второй. Здесь простыня была желтовато-зеленая — в пятнах от речной воды, конечно, от чего же еще?

Грейтхаус сделал еще несколько движений ножом, а затем ухватился за простыню и медленно потянул на себя. Ткань с треском порвалась и явила миру лицо покойника.

— Ох, — выдавил Грейтхаус, будто ужасаясь людской жестокости.

У Мэтью перехватило дыхание и сердце замерло в груди, но он усилием воли заставил себя смотреть не отворачиваясь.

Не было решительно никакой возможности понять, как выглядел при жизни этот человек. Да, серая плоть еще кое-где сохранилась, но ее было недостаточно, чтобы образовать черты лица. Во лбу чернела пробоина, нос ввалился, в бледных глазницах скопилось что-то желтое и сухое. Череп облепили русые волосы. Последней издевкой судьбы торчал на затылке непокорный вихор. Рот покойника был разинут: внутри виднелись обломки зубов и обескровленный, жуткого белого цвета с восковым отливом язык. Именно это зрелище — вид последнего вдоха, с которым внутрь попала речная вода, песок и скрывающий тайны склизкий ил, — заставило Мэтью похолодеть, невзирая на палящий зной, и отвернуться к лесу.

— Отрежу-ка еще немного, — с заметным трудом выдавил Грейтхаус и вновь заработал ножом: как можно аккуратнее, с почтением к усопшему.

Когда они полностью убрали саван, взору предстала усохшая жертва во всем ужасе убийства: колени согнуты, точно в молитве, тонкие руки скрещены на груди по христианской традиции, — видимо, так их уложил Зед, когда убрал все путы. На трупе была сорочка — некогда белая, но теперь в миазматических серо-зеленых пятнах и черных разводах. После осмотра Маккаггерс не стал застегивать сорочку, и Мэтью с Грейтхаусом увидели четыре колотые раны, ярко-багровые на коже цвета порченного молока: три — на груди и одна — у основания шеи. Также на трупе были бриджи, цветом и видом теперь напоминавшие грязь, и коричневые сапоги.

Мэтью пришлось зажать нос и рот ладонью — такой невыносимый смрад поднимался из ямы. Краем глаза он заметил движение на ближайшем дереве: несколько ворон опустились на ветви и замерли в ожидании.

— Ага, вот кусок веревки.

Грейтхаус осторожно потянул ее на себя, не успев сообразить, что она прилипла к разложившейся плоти на груди: вслед за веревкой, точно расплавленный сыр, потянулась полоска кожи. Веревка оказалась тонкой, но крепкой, растрепанной на концах.

— Следы на запястьях видишь?

— Да, — ответил Мэтью, но нагибаться, чтобы рассмотреть получше, не стал. Однако кое-что привлекло его внимание. — На левой руке нет большого пальца!

— Только одной фаланги. И травма, похоже, старая — кость вон как сгладилась. — Грейтхаус осмелился ее потрогать и тут же перенес руку к одной из колотых ран на груди: Мэтью в ужасе решил, что сейчас тот сунет палец в багровеющее отверстие (и это, несомненно, стало бы последней каплей для неподготовленного желудка), но Грейтхаус лишь начертил в воздухе круг. — Лично я вижу только четыре раны, но переворачивать труп, с твоего позволения, не буду. Поверим мистеру Маккаггерсу на слово. — Он убрал руку и поднял на Мэтью глаза, красные, как будто он долго простоял в густом и едком дыму. — Должен сказать, что мне уже доводилось видеть нечто подобное. Утверждать не берусь, но…

Мэтью вскрикнул и резко отшатнулся от края ямы. Глаза у него были размером с тарелки из мастерской Стокли. То ли знойный воздух так покачнулся, то ли из могилы поднимались трупные миазмы, но на долю секунды его посетило странное наважденье: покойника будто сотрясла мелкая дрожь.

— Что такое? — Грейтхаус моментально вскочил на ноги. — Что с тобой?

— Он пошевелился, — прошептал Мэтью.

— Пошевелился? — Грейтхаус на всякий случай обернулся, однако труп лежал неподвижно, как и положено трупу. — Ты спятил?! Он мертвее короля Якова!

Они уставились на труп и тут уж оба ясно увидели, как тело задрожало, будто пробуждаясь от смертного сна. Несмотря на охватившее Мэтью оцепенение, он подметил, что дрожь эта скорее напоминает вибрацию, нежели движение мышц и сухожилий, которые в данном случае давно превратились в студень.

Грейтхаус шагнул к могиле. Мэтью остался на месте, однако различил ужасающий не то шорох, не то хруст, от которого волосы вздыбились на затылке.

Наконец Грейтхаус сообразил, в чем дело, и быстро схватился за лопату, но в этот самый миг из продавленного носа и разинутого рта покойника хлынуло разъяренное полчище светло-рыжих тараканов. Они метались по безглазому лицу и вытекали из ран на груди, словно янтарные капли крови. Видно, насекомых побеспокоило сотрясение тела, когда распарывали простыню, а может, неприятный солнечный жар погнал их прочь из стылого банкетного зала… Теперь Мэтью понял, откуда взялись дырочки в саване.

Грейтхаус начал спешно закидывать яму землей — будто в могиле ему померещились рога выбирающегося из преисподней черта. С трупом теперь можно было не церемониться, ведь душа давно покинула эту погребенную под землей оболочку и отлетела в лучший мир. Мэтью поспешил помочь Грейтхаусу, и вместе они сперва закидали землей лицо — маску из кишащих тараканов, — а затем и тело. Когда над могилой вновь вырос холмик, Грейтхаус отбросил в сторону лопату и молча ушел вниз, к реке. Там он встал на колени у кромки воды и начал умываться, а Мэтью тем временем сел на валун и подставил жаркому солнцу покрывшееся холодным потом лицо.

Когда Грейтхаус вернулся, Мэтью подумал, что тот разом постарел лет на пять: он с трудом волочил ноги, под глазами лежали тени, лицо одрябло. Встав между Мэтью и могилой, он украдкой покосился на холмик — не выползает ли кто оттуда? — едва заметно поежился и присел на камень в нескольких футах от Мэтью.

— Ты молодец, — сказал он.

— Да и вы не оплошали.

— Я ведь хотел ему карманы обыскать.

— Да?..

— Нет. Не очень-то хотел. Да и убийцы его обчистили как пить дать — еще до того, как связали.

— Лиллехорн или Зед тоже наверняка проверили одежду, — сказал Мэтью. — Ну, насколько это было возможно.

— Наверняка, — кивнул Грейтхаус.

Он посмотрел на ворон: те покинули ветви дерева и опять кружили над берегом. Время от времени они пронзительно каркали, словно грабители, которых ограбили.

Мэтью тоже принялся наблюдать за их полетом. Небо теперь казалось скорее белым, нежели светло-голубым, и река приобрела свинцовый оттенок. Зной становился тяжелым и удушливым. На другом берегу реки гулял и гнул деревья сильный ветер, но там, где сидели путники, не было ни дуновения: воздух висел неподвижной пеленой и все еще пах смертью.

Грейтхаус сказал:

— Я видел уже два таких трупа. Оба в Англии. Разумеется, я не уверен, что все именно так и было… Гадать можно сколько угодно: парня могли убить разбойники с большой дороги или разъяренные завсегдатаи трактира, которых он обжулил в карты… Только все эти истории не объяснят, зачем его связали. — Он потер костяшки пальцев и уставился на реку. — Словом, думается мне… мы с миссис Герральд можем знать, чьих это рук дело.

— Вы знаете, кто убийца?!

— Вероятно, мне известен… как бы лучше выразиться? — идейный вдохновитель. Тот, кто придумал и создал эту методу. Он может не присутствовать здесь физически, но в наших краях явно орудуют его последователи.

— Если вы знаете, кто это, нужно сообщить главному констеблю!

— В том-то и вся загвоздка. Я ничего не знаю наверняка. И даже если я пойду к Лиллехорну, едва ли он сможет что-то сделать. — Грейтхаус обратил взгляд на Мэтью. — Профессор Фелл… когда-нибудь слышали об этом человеке?

— Нет. А должен был?

Грейтхаус помотал головой:

— Вряд ли, разве что Натаниел… судья Пауэрс мог упоминать при тебе этого субъекта.

Мэтью в растерянности нахмурил лоб:

— При чем тут судья Пауэрс?

— Натаниел оказался в Нью-Йорке по милости профессора Фелла, — последовал ответ. — Он решил вывезти семью из Англии — ради их же безопасности. В Лондоне у него была своя практика, множество клиентов, однако все это пришлось бросить, поскольку он прогневил профессора Фелла: посадил за решетку его приспешника. Тот, кто перешел дорогу профессору Феллу, не жилец на этом свете. Только за океаном… А впрочем, и тут…

— Значит, профессор Фелл — преступник?

— Преступник! — тихо повторил Грейтхаус с горькой усмешкой, которая быстро исчезла с его лица. — А Лондон — это россыпь убогих хижин. Темза — ручеек. Королева Анна — старушка в красивом резном креслице. Да, профессор Фелл — преступник. Никто не знает его имени и возраста. Никто не знает даже, мужчина «он» или женщина и действительно ли «он» преподает в каком-то учебном заведении или университете. Никто никогда его не видел и не может описать его внешность, но поверь мне на слово: когда сегодня ты смотрел на труп этого юноши, ты видел плод его ума.

Грейтхаус умолк, и Мэтью тоже молчал — ждал продолжения.

— Существует подпольный преступный мир, который тебе и не снился. Даже «Газетт» не под силу его обрисовать. — Взор Грейтхауса потемнел; он был устремлен в пустоту, но, казалось, видел нечто такое, что вызывало страх и омерзение даже в его отважном сердце. — Он есть в Англии и во всей Европе со времен… бог знает с каких времен. Нам известны имена лишь самых отпетых его представителей. Господин Джеки Блю. Братья Тэкер. Огастес Понс. Мадам Чилейни. Эти люди промышляют подлогом, фальшивомонетничеством, кражей государственных и личных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, заказными убийствами — словом, заколачивают деньги всеми правдами и неправдами. На протяжении многих лет они сражались за территории — отвоевывали себе места за столом поближе к жареному поросенку. Эти криминальные междоусобицы были жестоки, кровавы и ровным счетом ничего им не давали. Однако в последнее время все стало меняться. Лет пятнадцать назад появился профессор Фелл; откуда — мы не знаем. Коварством, умом и немалой кровью он сумел объединить враждующих уголовников в эдакий криминальный парламент.

Мэтью по-прежнему молчал. Он весь превратился в слух.

— Как именно Феллу удалось стать их главарем — неизвестно. У нас есть информанты, но поступающие от них сведения ненадежны. Птички то и дело исчезают из клеток — совершенно, казалось бы, надежных и хорошо запертых. Первого запихнули в сундук и бросили в трюм корабля, направлявшегося в Абердин. Вторую мы нашли в мешке с камнями на дне реки Черуэлл — точнее, какой-то незадачливый купальщик нашел, спустя месяц после ее бесследного исчезновения. Ты уже знаешь, как выглядели трупы…

— Множественные ножевые ранения, — сообразил Мэтью, — нанесенные клинками разных форм и размеров.

— Мужчине досталось двадцать шесть ударов, женщине — двадцать два. Обоим проломили череп. И связали за спиной руки. Убийцы хотели, чтобы жертв рано или поздно нашли: таким образом они демонстрировали свою силу. У нас есть теория…

Грейтхаус умолк, не решаясь продолжать, и Мэтью сказал:

— Хотелось бы ее услышать.

— Теорию предложила миссис Герральд. Она обратила внимание, что жертв кололи спереди и сзади, но всегда выше пояса. Она думает, что Фелл придумал такое наказание для обидчиков и ослушников: прогонять их через строй палачей, каждый из которых наносит жертве удар. Возможно, перед началом действа происходит нечто вроде суда. Человека, обвиненного в нарушении кодекса чести или молчания, прогоняют через строй, а перед самой смертью проламывают ему череп. Весьма действенный способ заручиться верностью всех членов группировки, как считаешь?

Мэтью ничего не сказал.

— А может, никакого строя нет, — продолжал Грейтхаус. — Нарушителя просто загоняют в комнату, и все набрасываются на него, как дикие псы. Но зачем тогда путы на руках? Видимо, предполагается, что жертва должна из последних сил бежать — или ковылять, — сознавая, что спасения нет и что смерть будет медленной и мучительной, сколько бы раз ни пришлось пройти по дьявольскому коридору. — Лицо Грейтхауса исказила гримаса отвращения: он словно воочию увидел освещенное факелами подземелье, где отблески пламени играют на острых клинках и одна-единственная тень мечется, моля о пощаде, среди множества других теней. — Разумеется, должны быть и другие жертвы, просто их тела пока не найдены или уничтожены. А может, Фелл еще только приступил к исполнению своей задумки — созданию криминальной империи, которая охватит все континенты. Акулы помельче — тоже, впрочем, по-своему смертоносные — собрались под началом большой акулы и вот приплыли сюда, в эту реку, чтобы скормить рыбам этого юношу… за что? За ослушание? За отказ кланяться и лизать им сапоги? Не знаю… Возможно, его убили за какой-нибудь пустяк — просто в назиданье остальным, для острастки.

Грейтхаус отер рот тыльной стороной кисти и ссутулился. Какое-то время он молчал; вороны в небе каркали все тише. Наконец он сказал: «Ладно, идем отсюда» — и с этими словами молча зашагал прочь.

На обратном пути через сад Мэтью, несший грязные лопаты, спросил:

— Вы ведь не знаете этого наверняка? Ну, что Фелл перебрался через океан. Сами же сказали: того парня могли убить и разбойники.

— Верно, сказал. И я действительно не могу утверждать, что все так и было. Я лишь делюсь с тобой своими соображениями: все это очень похоже на дело рук профессора Фелла, на его месть, и, даже если он сам пока сюда не добрался, кто-то уже вовсю практикует его… методы, так сказать.

На краю сада Грейтхаус остановился и поймал Мэтью за рукав:

— Никому пока ни слова о профессоре Фелле, хорошо? Это должно остаться между нами.

— Хорошо.

— Мы знали, что рано или поздно Фелл или его приспешники доберутся до колоний. Отчасти поэтому миссис Герральд и решила обосноваться в Нью-Йорке. Я должен был быть готов к стремительному развитию событий, но разве к такому подготовишься…

Выражение лица у Грейтхауса вновь переменилось. Всего несколько минут назад, когда они сидели у могилы, он казался совершенно подавленным и бледным как простыня, однако теперь кровь понемногу начала приливать к его лицу, а в глазах загорелся прежний ретивый огонек. Мэтью невольно порадовался этому возвращению.

— В понедельник я поеду в город и запрошу в ратуше карту здешних владений, — заявил Грейтхаус. — Узнаю, кому принадлежат земли к северу от фермы ван Хюллига. Да, тело действительно могло принести с другого берега реки, но надо с чего-то начать.

Они воспользовались предложением Ормонда и как следует смыли с рук и лица трупный смрад. Впрочем, мыло им нужно было главным образом для того, чтобы как следует забить носы терпким дегтярным ароматом. Грейтхаус поблагодарил фермера за помощь и дал ему несколько мелких монет. Перед тем как сесть на коня, он достал из седельной сумки коричневую бутылочку бренди, откупорил ее и сперва протянул Мэтью — в любой другой день от глотка этой ядреной жидкости у того вспыхнуло бы все нутро, но сегодня он ощутил лишь слабое тепло. Грейтхаус основательно приложился к бутылке — тоже с целью выкурить пару-тройку демонов, по-видимому, — и затем прыгнул в седло.

Обратный путь до имения миссис Герральд прошел в тишине. Мэтью, как ни странно, почуял в собственных руках и коленях необычайную уверенность, и хотя Брыкун время от времени возмущенно ржал, ему тоже явно пришлась по душе крепкая рука наездника. Мэтью решил, что все самое страшное на сегодня с ним уже случилось. Даже если Брыкун надумает взбрыкнуть — плевать. Пора этой кляче уяснить, кто тут хозяин.

Мэтью заметил одну странность в поведении Грейтхауса, однако решил оставить это наблюдение при себе. Учитель то и дело оборачивался и бросал за спину мимолетный настороженный взгляд — словно хотел убедиться, что в этом солнечном пекле и клубах дорожной пыли их не преследует гнусная тварь, подобная гидре, ощетинившейся сотнями голов, рук и ножей.

Он явно недоговаривает, думал Мэтью, подмечая, как Грейтхаус косится на дорогу. Это еще не вся история. Есть тут какая-то зловещая — возможно, глубоко личная — тайна, которую Грейтхаус решил держать при себе и скрепил путами не менее прочными, чем веревка убийцы. Но время этой тайны пока не пришло.

Глава 22

— Умение прощать может быть как нашей величайшей силой, так и величайшей слабостью. Все мы милостью Христовой понимаем, что сие есть — простить врага. Посмотреть в глаза тому, кто нас обманул или оскорбил — публично ли, с глазу на глаз ли, — и протянуть несчастному руку сострадания и прощения. Подчас для такового поступка требуется приложить усилия поистине нечеловеческие! Однако же мы его совершаем — те из нас, кто ходит путями Божьими и живет по Божьим заветам. Забыв о несправедливостях, коим нас подвергли, мы пускаемся дальше по своему жизненному пути. А теперь задумайтесь: кого простить бывает сложнее всего? Самих себя. Поглядеть в зеркало и простить себе все прегрешения и проступки, что мы совершили за долгие лета нашей жизни. Разве может человек по-настоящему простить другого человека, когда он не в силах примириться с грехами собственной души? С теми грехами и муками, что он сам на себя навлек? Как можно подойти с открытой и чистой душой к тому, кто нуждается в избавлении, когда в нашей душе не зажили еще раны, нанесенные собственною рукою?

Так вещал воскресным утром преподобный Уильям Уэйд со своей кафедры в церкви Троицы. Обычно послушать его проповеди собирался полный зал, ибо Уэйд знал толк в проникновенных речах и к тому же обладал поистине редким даром — жалеть свою паству. Он редко говорил дольше двух часов, за что его очень любили старики, которым приходилось всю проповедь держать возле уха слуховые рожки. Мэтью сидел в четвертом ряду, рядом с Хайрамом и Пейшенс Стокли. Сразу за ним устроились судья Пауэрс с женой и дочерью, а впереди — Тобиас Вайнкуп с семьей. Ставни на всех окнах были плотно закрыты — дабы не пускать внутрь солнце и, по словам старшего поколения, сосредоточить внимание прихожан на преподобном Уэйде, а не на погоде и прочих внешних раздражителях (таких, например, как загон для скота прямо под окнами). Внутри горели свечи, пахло опилками и сосновой смолой, потому что в церкви постоянно шло какое-нибудь строительство. Под потолком порхали с балки на балку голуби: гроза, случившаяся в начале мая, частично повредила крышу, и птицы успели свить под ней гнездо. Мэтью слышал, что преподобный Уэйд частенько выставлял им тарелку с семечками и хлебными крошками, хотя церковные старейшины негодовали по поводу голубиного помета на скамьях и даже грозились нанять индейца — чтобы тот перестрелял голубей из лука. Впрочем, пока натянутая тетива ни разу не звенела в стенах церкви Троицы.

— Прошу вас отметить, — сказал преподобный, окинув взглядом свою паству, — что я вовсе не считаю самопрощение чудодейственным средством от всех грехов ума, духа и плоти. Я не думаю, будто оно обладает волшебной силой исправлять все, что было сделано. О, нет! Я говорю о самопрощении в том смысле, в каком говорил о нем апостол Павел во Втором послании к Коринфянам — глава седьмая, стихи девятый, десятый и одиннадцатый. Я говорю о самопрощении как способе отринуть печаль мирскую, которая производит смерть. Дети Господа Нашего, мы знаем боль и страдание, ибо такова участь Адама. Да, врата рая для нас закрыты, и все мы возвратимся в прах — сие неизбежно, как неизбежна смена времен года. Однако зачем омрачать драгоценные мгновения жизни грехами сердца, которые мы не можем себе простить?

Мэтью внимательно слушал проповедь, но при этом не спускал глаз с Джона Файва и Констанции Уэйд, сидевших в первом ряду — на подобающем случаю расстоянии друг от друга, разумеется. Джон был в коричневом сюртуке, а Констанция — в темно-сером платье. Оба внимали речам священника с образцовой одухотворенностью; по их виду совершенно нельзя было догадаться, что они подозревают этого самого священника в безумии. По виду Мэтью тоже нельзя было сказать, что это воскресенье для него чем-то отличается от других воскресений, когда он посещал церковь. Никакой подозрительности не было в его взгляде, обращенном на преподобного Уэйда; он старался смотреть отстраненно — как Небо порою глядит на дела простых смертных, — а сам гадал, какую безысходную печаль скрывает сие величественное лицо.

Минувшей ночью, как стало известно Мэтью от мировых судей Пауэрса и Доуса, в городе опять учинили балаган. Еще пятнадцать мужчин и три женщины были брошены в тюрьму за нарушение указа — для чего потребовалось освободить часть тех, кого посадили туда предыдущим вечером. Игра в кости дома у Сэмюэля Бейтера на Уолл-стрит завершилась пьяной дракой с участием шести мужчин, одному из которых едва не откусили нос. Около восьми тридцати вечера на углу Бродвея и Бивер-стрит Диппен Нэк ткнул дубинкой промеж лопаток высокой, крепко сбитой проститутке, объявил, что та арестована, и вдруг обнаружил, что смотрит в густо подведенные синим глаза лорда Корнбери, который — по словам самого Корнбери, пересказанным Нэком и судьей Доусом, — совершал «вечерний моцион». В общем, в Нью-Йорке опять выдалась ночка, достойная занесения в городские хроники.

Однако указ все же возымел какое-то действие (помимо того, что учинил на улицах хаос и безудержное веселье): на городском кладбище вновь не появилось ни единого нового надгробия, обязанного трудам Масочника.

Мэтью приснился тревожный сон. Он засыпал с замиранием сердца, гадая, какие фантазии породит его мозг после эксгумации трупа на ферме Ормонда, — и волновался отнюдь не зря.

Во сне он сидел за столиком в прокуренном зале — действие разворачивалось в трактире, судя по всему, — и играл в карты с некой загадочной темной фигурой. Рука в черной перчатке сдала ему пять карт. Что это была за игра и сколько денег стояло на кону, Мэтью не знал, но ему было известно, что ставки высоки. Вокруг не было ни голосов, ни скрипок, ни привычного гомона — стояла абсолютная тишина. Вдруг черная рука положила на стол не карту, а окровавленный нож. Мэтью знал, что должен ответить картой, но вместо нее поставил фонарь с разбитым стеклом и догорающим в лужице свечного сала фитильком. Черная рука вновь положила что-то на щербатый стол: это оказался блокнот Эбена Осли. Мэтью почувствовал, что ставки повышаются, но по-прежнему не знал, во что играет. Он хотел выложить самую старшую свою карту, бубновую даму, но вместо нее увидел конверт с красной сургучной печатью. Затем противник бросил ему вызов, однако Мэтью никак не удавалось разглядеть, что же лежит на столе. Он взял предмет, поднес к глазам и в неверном свете фонаря наконец увидел, что это первая фаланга человеческого пальца.

Проснулся Мэтью еще до рассвета. Он сел у окна и, глядя, как светлеет небо, принялся крутить и вертеть в голове только что увиденный сон. Увы, загадки сновидений, невесомых и мимолетных, подвластны одному лишь Гипносу.

В кармане его сюртука, когда он сидел в церкви и слушал преподобного Уэйда, в самом деле лежал конверт, запечатанный, впрочем, не красным сургучом, но белым воском обыкновенной свечи.

Надпись на конверте гласила: «Многоуважаемой мадам Деверик от Мэтью Корбетта». Внутри лежал листок с тремя вопросами, которые он постарался записать настолько разборчиво, насколько позволяло натруженное фехтованием плечо:

Не могли бы вы припомнить и пересказать во всех подробностях, каковые сохранились в вашей памяти, последний необычный разговор с покойным супругом, касающийся деловых вопросов?

Совершал ли мистер Деверик в последнее время командировки или иные путешествия? Позвольте также поинтересоваться, куда он ездил и с кем встречался?

Рискуя навлечь на себя ваш гнев и немилость, осмелюсь все же спросить: почему вы выразили такое явное недовольство, когда я упомянул имена доктора Джулиуса Годвина и мистера Эбена Осли в связи с кончиной вашего супруга?

Сердечно благодарю вас за уделенное мне время и оказанное содействие. Верю, что вы понимаете, как важно сохранить данные сведения в тайне, если только их не потребует предоставить суд.

С глубочайшим уважением,

МЭТЬЮ КОРБЕТТ

Хотя похороны Деверика состоялись только вчера, миссис Деверик и Роберт явились сегодня в церковь и заняли привычное место в правой части зала, среди остальных жителей Голден-Хилла. По тому, как вдова решительно выпятила подбородок и косилась на соседей, было видно, что она носит траурное платье с изрядной долей гордости, всем своим видом демонстрируя силу духа и цивилизованность, которые ни при каких обстоятельствах не позволили бы ей упасть в обморок вчера на похоронах или всплакнуть сегодня в церкви. Ее шляпка с двумя перьями, черным и синим, была элегантна и наверняка стоила немалых денег, однако могла показаться кому-то чересчур кокетливой для траурного платья. Рядом с матерью Роберт — в сером сюртуке, с мертвенно-бледным лицом и взглядом, полным душевной боли, — казался практически невидимкой.

Мэтью намеревался по окончании службы вручить письмо лично в руки вдове, а не передавать его через Джоплина Полларда. Во-первых, ему не хотелось ждать понедельника, чтобы начать расследование, а во-вторых, его коробило при мысли, что Поллард прочтет вопросы первым и наверняка подвергнет их цензуре. Так что к черту распоряжения, решил Мэтью, надо делать все по-своему. Вот бы еще задать вдове несколько вопросов личного характера — например, как они с Девериком познакомились и как жили в Лондоне, — просто для справки, чтобы иметь какое-то представление о прошлом убитого. Но ясно было, что это напрасная трата чернил: на подобные вопросы вдова уж точно отвечать не станет. К тому же, чтобы написать даже такое коротенькое письмо, Мэтью пришлось втереть в плечо остатки целебного масла тысячелистника.

Причем болело не только плечо, но и предплечье, ноги, грудь, ребра, шея… Не говоря уже об оцарапанном ухе (запекшуюся кровь с него Мэтью смыл дегтярным мылом). «Лунный лучик» — так его обозвал Грейтхаус на первом занятии. «Ты гниешь изнутри…»

Мэтью осознал, что может негодовать и обижаться сколько влезет, но учитель явно устроил этот спектакль нарочно, чтобы задеть его за живое. И ведь он прав. Секретарская работа и любовь к книгам и шахматам превратили его в размазню. Конечно, шахматы и книги он не бросит — ведь они закаляют ум, а именно острый ум необходим для успешной работы в бюро «Герральд», — но боль в мышцах и суставах недвусмысленно намекала, что его тело нуждалось в реконструкции. Раздобыть бы шпагу и тренироваться дома. Да-да, во что бы то ни стало раздобыть шпагу…

— …Сколь тягостное бремя лежит на наших сердцах, — продолжал вещать преподобный Уэйд, крепко сцепив ладони перед собой. — Как нелегко нашим душам живется под этим грузом вины! Мы поддались печали мирской, дети мои, и печаль эта приводит к смерти всего удивительного и прекрасного, что хотел открыть нам Христос. Вспомним слова Павла, ту самую седьмую главу. Он призывает нас очистить себя от скверны плоти и духа, отринуть…

Преподобный умолк.

Мэтью подумал, что он просто переводит дух или хочет выделить тем самым определенную фразу, но вот минуло три секунды… и пять, и десять, а священник все молчал. Дамы, обмахивающиеся веерами, моментально замерли. Судья Пауэрс едва заметно подался вперед, как бы призывая Уэйда продолжать. Преподобный несколько мгновений молча смотрел в пустоту, затем опомнился, поморгал и произнес (лицо его приобрело влажный блеск):

— …Отринуть обязанности. — Тотчас рот его дернулся, словно в попытке вернуть случайно оброненное слово. — Простите, я не то хотел сказать. Отринуть самоугрызение, навязчивые мысли о своих слабостях и пороках, суровые приговоры, которые мы выносим сами себе и которые мешают нам найти…

И вновь преподобный Уэйд замешкался. На сей раз взгляд его заметался между лицами прихожан, рот открылся, но ни звука не слетело с губ. Мэтью увидел, как вздулись жилы на шее Уэйда, а кулаки сжались так сильно, что костяшки побелели и вот-вот треснули бы. Он вознес глаза к потолку, словно надеясь за порхающими голубями увидеть Божий лик, однако этого обращения к Господу, по-видимому, оказалось недостаточно, ибо дар речи к священнику не вернулся.

Джон Файв встал, но двое церковных старейшин его опередили: они бежали к кафедре, а преподобный смотрел на них широко распахнутыми глазами и как будто не вполне понимал, что происходит. Мэтью испугался, что Уэйд лишится чувств прежде, чем подоспеет помощь.

— Все хорошо. — То была даже не речь, а скорее резкий вдох. Преподобный поднял руку, дабы успокоить паству, однако и Мэтью, и все остальные заметили, как сильно она трясется. — Простите, простите, я не могу закончить.

Миг был поистине ужасный: некогда красноречивый и сильный духом священник превратился на глазах публики в дрожащего, извиняющегося старика. Даже Мэтью был потрясен, хотя он уже видел Уэйда в минуту слабости. Впрочем, события быстро приняли неожиданный оборот: извинения священника заглушил внезапный колокольный звон. Он доносился снаружи, издали, — пронзительный и тонкий крик его легко проникал сквозь ставни. Мэтью и остальные присутствующие мгновенно поняли, что происходит. Звук этот нечасто можно было услышать в Нью-Йорке: начальник порта бил в колокол Большого Дока лишь в случае крайней необходимости, чтобы поднять тревогу и созвать народ.

Несколько мужчин надели треуголки и устремились к выходу. За ними последовали другие, и даже женщины бросились на улицу посмотреть, по какому случаю трезвон. С заметным облегчением, едва ли не на грани слез, преподобный Уэйд отвернулся от кафедры и, точно лунатик, побрел к двери, ведущей в его покои. Его сопровождали старейшины и Джон Файв, поспешивший вместе с Констанцией на помощь священнику. В следующий миг паства пришла в смятение и как будто раскололась на две части — тех, кто хотел помочь преподобному, и тех, кто считал своим долгом бежать в гавань. Колокол все звонил, и голуби заметались под сводами церкви как оглашенные, подражая, видимо, людской толкотне внизу.

Супруги Стокли встали и направились к выходу. Мэтью увидел, как судья Пауэрс бросился на помощь священнику, но тот уже почти добрался до двери, и к тому же его вели под руки уже человек пять, если не больше. Мимо в разные стороны сновали знакомые, все с мрачными и решительными лицами. Уэйд и его свита скрылись за дверью. Тут Мэтью подумал воспользоваться случаем и найти Эстер Деверик, но та уже покинула свое место. Черная шляпка о двух перьях мелькала где-то среди хорошо одетых обитателей Голден-Хилла, продвигавшихся к выходу на Бродвей.

Мэтью тоже решил выйти на улицу. Впрочем, когда ему наконец удалось протолкнуться наружу, Бродвей превратился в мешанину повозок, лошадей и людей, направляющихся в гавань. Воскресенье, может, и предназначено исключительно для церковных служб, размышлений о Боге и отдыха, но то в других городах, а Нью-Йорк редко позволял себе передышку: скотные дворы, конторы и прочие заведения работали почти как обычно, в соответствии с убеждениями и набожностью своих хозяев. Слуги помогали обитателям Голден-Хилла рассаживаться по экипажам, выстроившимся у входа в церковь. Мэтью приметил в толпе шляпку вдовы Деверик, потом разглядел ее лицо и стал спешно пробираться к экипажу, пока кучер не успел щелкнуть кнутом.

— Простите! Прошу прощения! — крикнул Мэтью вдове, сидевшей напротив сына в обитом светлым бархатом салоне.

Та обратила на него совершенно безразличный взгляд — как будто никогда прежде его не видела. Мэтью достал из кармана письмо и протянул его миссис Деверик:

— Пара вопросов, мадам. Будьте так любезны…

— Я разве неясно выразилась? — Вдова склонила голову набок. Во взгляде ее прищуренных глаз не было ни намека на какое-либо чувство, разве что теплился крошечный уголек раздражения. — Мои указания были туманны, размыты или же невнятны? Я ведь сказала вам, чтобы все вопросы вы задавали моему адвокату. Всего доброго.

— Да, мадам, помню, но я хотел…

— Всего доброго! — повторила миссис Деверик и тут же скомандовала кучеру: — Домой, Малькольм.

Кнут щелкнул, лошади тронулись, а Мэтью остался стоять на улице с конвертом в руке и ощущением, что голуби церкви Троицы только что шлепнули ему на голову свои соображения касательно происходящего.

Глава 23

Колокол все не стихал. Он висел на вершине смотровой башни в гавани, где дозорные, сменяя друг друга, следили в подзорную трубу за сигнальными флажками на соседней башне Устричного острова. Главное назначение колокола состояло в том, чтобы либо созвать вооруженных жителей на защиту гавани от неприятельского удара, либо привлечь добровольцев на спасательные лодки. Мэтью убрал письмо обратно в сюртук и направился к докам. Через минуту он нагнал супругов Стокли, а вскоре едва не врезался в тушу главного прокурора Байнса — тот шел вместе с толпой, но на секунду остановился, чтобы окликнуть другого чиновника.

Верные духу Нью-Йорка, портовые скрипачи и аккордеонисты уже вовсю наяривали на своих инструментах, выставив оловянные кружки для подаяний. Две девицы, нарядившись цыганками, плясали под музыку и тоже трясли кружками; разносчики торговали с лотков мясными пирогами, дешевыми зонтиками и подзорными трубами, а предприимчивый пекарь мистер Браун приехал на телеге, с которой продавал детям сахарное печенье. Собаки гоняли кошек, а кошки — портовых крыс, сновавших под ногами у всех этих людей.

А за бухтами тросов, за смоляными бочками и деревянными ящиками с разнообразными грузами, прибывающими и отбывающими, за крепкими торговыми судами с высокими мачтами, что стояли в гавани и со стоном покачивались на волнах, будто спящие моряки, которым снилось море, — за всем этим было видно, как в гавань, огибая Устричный остров, входит некое судно. Выкрутив шею, чтобы получше его рассмотреть, Мэтью сразу понял, что корабль побывал в переделке, как сказали бы морские волки. Судно, потерявшее грот-мачту и половину самого грота, пьяно шаталось на воде, ловя ветер фоком и кливерами. Два гребных баркаса — по восемь спасателей на каждом — уже спешили на подмогу, ибо даже в гавани, на таком смешном расстоянии от берега, изрядно потрепанный корабль мог окончательно потерять управление и разбиться о скалы, окружавшие Устричный остров.

Как только спасательные команды гребцов были набраны и лодки вышли в море, колокол на башне стих. Теперь гавань оглашали только звуки скрипок и аккордеонов, вопли разносчиков да облегченные восклицания горожан, убедившихся, что это не пираты задумали разорить город и не ощетинившийся пушками голландский флот идет отвоевывать колонию.

Вдруг Мэтью кто-то толкнул. Обернувшись, он с удивлением обнаружил рядом Мармадьюка Григсби — в крайне растрепанном и взбудораженном состоянии. Судя по всему, колокольный звон застал печатника за работой, и тот помчался в гавань в чем был, так как на шее у него болтался заляпанный типографской краской фартук, очки были забрызганы той же краской, и на мясистом подбородке темнело большое черное пятно. Лохматые белые брови без конца двигались — каждая в своем таинственном ритме.

— Кто-нибудь уже сказал, что это за корабль? — с заметным волнением в голосе спросил Григсби.

— Нет.

— Господи, пусть это будет «Сара Эмбри»! Боже мой, пусть это будет она!

До Мэтью дошло, что на вышеозначенном корабле должна прибыть в Нью-Йорк внучка печатника, но с такого расстояния было не разглядеть, что за покалеченное судно входит в порт на трех парусах да страстных молитвах.

Григсби достал из фартука какую-то грязную тряпку, тщательно ее осмотрел и, найдя участок почище, протер им очки. Мэтью заметил, что на гномьем лбу и ушах печатника блестит пот, — впрочем, и день выдался жаркий.

— Давайте угощу вас кружечкой сидра, — предложил Мэтью, показывая на разносчика, торговавшего сидром; тот разливал напиток из небольшого бочонка, таская его за собой на ручной тележке.

— А… да, спасибо, Мэтью. У меня, наверное, очень жалкий вид?

Осушив две кружки с прохладным сидром, Мэтью и Григсби стали смотреть, как с баркасов бросают тросы на злополучный корабль, чтобы отбуксировать его к берегу. Когда волнение, вызванное колокольным звоном, улеглось и полуденное солнце начало припекать не на шутку, зеваки стали понемногу расходиться. Скрипачи ушли, аккордеонисты попрятали инструменты в чехлы, танцовщицы-цыганки упорхнули — и наверняка не без добычи (Мэтью осмотрительно придерживал рукой карман с часами и кошельком). Наконец и разносчики прекратили вопить, убрали товары и разошлись по домам. Человек двадцать остались в порту понаблюдать, как будет разворачиваться морская драма.

— Если это не «Сара Эмбри», — сказал Григсби после долгого молчания, — значит Берил пропала.

— Корабли часто задерживаются, — мягко напомнил ему Мэтью, — вы сами говорили.

— Да, говорил… Но мне также известно, что́ буря способна сделать с кораблем. Говорю тебе, Мэтью, Берил уже нет в живых, если только это не «Эмбри». — Он потер ладонью лоб промеж толстых бровей, словно пытаясь их угомонить. — Расскажу одну любопытную вещь про Берил. Я прежде особо не придавал этому значения, но теперь у меня прямо глаза открылись… Чую, быть беде. — Он перестал массировать брови и опустил руку. — Берил долгое время считала, что приносит несчастье себе и всем вокруг, даже тем, кому не желает зла. Первый ее кавалер упал с лошади, сломал копчик и целых два месяца пролежал в больнице. Теперь его называют Раскорякой Беном.

— Должно быть, лошадь норовистая попалась, сбросила наездника, — сказал Мэтью.

— Никто его не сбрасывал. Он был в стойле, примерял на лошадь новое седло. Каким-то загадочным образом ремни расстегнулись, и паренек хлопнулся наземь — аккурат на пятую точку. Причем произошло это на глазах у Берил. Она услышала, как хрустнула кость. Парень с тех пор не отвечает на ее письма. Стыдно ему, должно быть, очень уж он перед ней красовался, удалым наездником себя выставлял.

— Да ладно вам, не такая уж это и трагедия. Всякое в жизни бывает.

— Ага, вот и я то же самое написал Берил. Вскоре после этого она познакомилась с молодым человеком, который весь пошел пятнами, раздулся и покраснел, как помидор, когда Берил отправилась с ним на званый ужин к хозяину его бухгалтерской конторы. Когда он своим видом довел до слез хозяйских детей, его будущее в конторе сразу перестало казаться лучезарным.

— Да это просто совпадение, — отмахнулся Мэтью, наблюдая за приближающимся кораблем. — Стечение обстоятельств.

— Ага, я тоже так говорил. И тогда, и потом… всему можно найти разумное объяснение, считал я.

— Всему?.. — У Мэтью слегка пересохло в горле.

— Пожар в Мэрилебоне, например. Я говорил ей, что не стоит брать козла в школу, но кто мог знать, что случится такое несчастье? А когда рядом с ее домом разбилась карета, Берил тоже была ни при чем, ураганы ведь часто валят деревья. Но тут было странное совпадение по времени: Берил как раз провела обрезку.

— Понимаю, — сказал Мэтью, хотя в действительности ничего не понимал.

Спасатели на баркасах работали споро: разбитое судно уже вошло в порт. Какое же это было жалкое зрелище! Нос под носовой фигурой был в пробоинах и заплатах, от грот-мачты остался только жуткий обломок, по бокам висели порванные и спутанные снасти — словом, не корабль, а воплощение невезучести и непригодности к дальнейшей службе. Баркасы подходили все ближе и ближе к берегу, и буксируемое ими судно тоже увеличивалось в размерах. Кто-то из портовых работников сложил руки рупором и прокричал: «Эй! Что за корабль?»

С одного из баркасов последовал ответ:

— «Сара Эмбри»!

— О Боже! Хвала Иисусу! — Григсби схватился за Мэтью, чтобы удержаться на ногах, но колени у него все равно подогнулись. Весил он немало и едва не повалил с ног своего помощника. — Господи, она не утонула! Не утонула! — Слезы брызнули у него из глаз.

Мэтью из вежливости обратил взор на баркасы и стал смотреть, как работают из последних сил гребцы, затягивая «Эмбри» в док, а причальная команда готовится принять швартовные концы и накрепко привязать судно к пирсу.

Миновало еще минут пятнадцать, прежде чем корабль пришвартовали, а его якорь со звоном ушел в мутную воду дока. На палубе уже толпились пассажиры с отчаявшимися лицами. Когда между кораблем и причалом легли сходни, на них тут же выскочил человек с длинной бородой, в синих бриджах и грязной, некогда белой рубахе. Он кое-как проковылял по сходням и рухнул, рыдая, на причал. Следом потянулась страшная процессия: немытые, ошарашенные люди в самых разных одеждах, от простых до роскошных, но в равной степени покрытых серо-зеленым налетом плесени. Пассажиры шли как на ходулях, странно переставляя ноги, и несли в руках свои вещи — саквояжи и узелки. Лица их под слоем грязи казались совершенно одинаковыми, только у мужчин были грязные бороды, женщины превратились в замарашек с всклокоченными волосами, а дети — в чумазых беспризорников, напоминающих лесные поганки.

— Господи, каково же им пришлось! Вот так вояж! — Григсби, даром что любящий и обеспокоенный дедушка, ни на миг не переставал быть прагматичным газетчиком в вечном поиске материала. Даже не имея под рукой пера и бумаги, он уже начал работать над будущей статьей. — Где капитан? — спросил он двух ничего не соображающих пассажиров; за время странствия те, похоже, совершенно утратили способность к пониманию английской речи и просто прошли мимо. — Мне нужен капитан, — обратился печатник к седобородому человеку с запавшими глазами и в замшелом сюртуке, который был ему по размеру фунтов двадцать тому назад. — Где он?

Человек ткнул дрожащим пальцем в рыдающего на причале старика и поковылял дальше. С его ноги слетела туфля с пряжкой, но он на нее даже не посмотрел. Тем временем капитан, на мгновение уняв слезы, лобызал доски — да так крепко, что на губах его, несомненно, остались занозы.

— Деда! — раздался не то крик, не то визг.

— Берил! Берил! — заорал в ответ Григсби и стал проталкиваться к фигуре цвета глины, одетой в драные лохмотья.

Девушка (если под слоем грязи и плесени действительно была девушка) уронила наземь два холщовых мешка и хотела побежать навстречу деду, но не привыкшие к суше ноги тут же ее подвели. Два шага — и она рухнула на настил, как будто ее огрели по спине веслом. Григсби тут же присел на корточки рядом с внучкой и помог ей встать. Мэтью подошел к ним как раз в тот миг, когда несколько пассажиров подняли капитана, и таким образом очутился прямо на линии огня. Казалось, грянул залп из шести орудий, не меньше, когда бородатый мореход взревел:

— Эта девка!..

Берил села и заморгала, будто ей влепили пощечину. На носу у нее выступила кровь, и это было единственное пятнышко цвета в ее облике. Вся она была серо-зеленая, покрытая чем-то средним между пылью и плесенью: одежда, руки, ноги, лицо и волосы в колтунах.

— Это она прокляла корабль! — вопил капитан. Он хотел броситься к Берил, но остальные пассажиры чудом его удержали и едва не рухнули всем скопом на настил. — Две недели, как мы вышли из Портсмута, — а эта паскуда уже столкнула за борт преподобного Патриксона! Тогда на нас и посыпались злоключения. Мы напоролись на морское чудище — и начался сущий ад!

Берил попыталась встать и раскорячилась, как циркуль.

— Чертов кусок мяса прицепился к носу, и все море кругом кишело морскими адвокатами — днем и ночью! — надсаживался, как безумец, капитан. — Это твоих рук дело! Ты сама знаешь! Это ты навлекла на нас гнев Божий!

— Знаю, — отвечала ему Берил, тоже хриплым, но удивительно спокойным голосом. — Я, вообще-то, только мыло выронила.

— Только мыло выронила, ха! — проорал капитан всем присутствующим. — Мыло она выронила!

Тут он, по-видимому, окончательно лишился рассудка. Вырвавшись из рук тех, кто его держал, капитан закружился на месте и стал скидывать с себя одежду. Сбросив рубаху и туфли, он спустил бриджи до лодыжек и запрыгал по причалу в одних чулках и татуировках. Тут уж его скрутили и попытались завернуть в попону горожане. Увы, затея не удалась: капитан опять вырвался, скинул с себя оставшуюся одежду и совершенно нагой припустил по набережной в направлении Ганновер-сквер, вопя: «Только мыло выронила! Она только мыло выронила!» В погоню за ним устремились человек десять и три собаки.

— Дедушка, я не вру! — сказала Берил, приваливаясь к Григсби. Говорила она с трудом и, казалось, вот-вот потеряет сознание. — Клянусь, я ничего плохого не сделала!

— Скоро мы будем дома, — заверил ее Григсби, весь красный как рак. — Накормим тебя и уложим спать. Господи, я ведь думал, что уже никогда тебя не увижу! Мэтью, будь так добр, помоги нам с мешками.

— Конечно.

Мэтью поднял мешки с дощатого настила: они оказались такими тяжелыми, что и Хадсон Грейтхаус едва ли справился бы с такой задачей, но сдаваться Мэтью был не намерен. Григсби повел внучку домой, а Мэтью шел за ними — пока не приметил среди оставшихся на причале зевак Эндрю Кипперинга. Тот щурился на солнце и вообще выглядел так, словно только проснулся. Причем спал он, по-видимому, прямо в одежде — так сильно она была измята.

— Мармадьюк! — крикнул Мэтью. — Вы идите, я вас догоню!

Григсби помахал и двинулся дальше, практически волоча Берил за собой. Мэтью приблизился к блудливому адвокату.

— Ну и шум подняли, а? — сказал Кипперинг, щуря мутные (с перепоя?) глаза; Мэтью пришло в голову, что адвокат не причесывался, не брился и не мылся по меньшей мере с четверга. — Даже в воскресенье поспать не дают!

— Я хотел попросить вас об одолжении. — Мэтью опустил мешки на землю и выудил из кармана сюртука письмо. — Не могли бы вы передать это мистеру Полларду?

Кипперинг даже не подумал брать конверт:

— А что это?

— Это для миссис Деверик, пусть он ей передаст. Можете ему отдать? Желательно прямо сегодня, если его увидите.

— Вряд ли увижу. Мы с пятницы не встречались. Он уехал по делам какого-то клиента.

— Что ж, в таком случае не могли бы подержать у себя письмо и передать его мистеру Полларду утром, как только он вернется?

Кипперинг почесал голову и зевнул. Понаблюдав с минуту, как работники выносят с «Сары Эмбри» заплесневелые сундуки и ящики, он сказал:

— Я сегодня не работаю и не хочу никаких обязанностей. Вручите письмо сами.

Мэтью вдруг вышел из себя — моментально, словно порох взорвался. Вероятно, гнев копился в нем еще с самого утра, когда миссис Деверик ответила ему столь грубым отказом, точно дворняжке, которую следовало проучить и поставить на место. Теперь же он просто выместил злобу на этом несносном адвокатишке, хотя, скорее, злился на самого себя: надо же так оплошать перед женщиной! Кроме того, его бесил высокий адвокатский статус Кипперинга, а особенно то, как бездумно он рушит собственную карьеру, некогда составлявшую предел его, Мэтью, мечтаний.

— Ах, простите! Я просто подумал, что миссис Деверик — ваша общая с Поллардом клиентка. — Мэтью почувствовал, как его губы дернулись в саркастичной усмешке. — Но вам-то, конечно, виднее… Можно куда продуктивнее провести время в компании бутылочки рома и… — он вспомнил имя, которое назвала ему вдова Шервин, — Грейс Хестер.

Кипперинг пристально следил за разгрузкой корабля. С «Эмбри» все еще сходили люди. Определить, пассажиры это или экипаж многострадального судна, было непросто: и тех и других одинаково шатало, когда они ступали на долгожданную твердую землю.

Вдруг Кипперинг посмотрел на Мэтью, и во взоре его забрезжило новое неуловимое чувство — странным холодным огнем полыхнули льдисто-голубые глаза.

— Откуда вы знаете это имя? — спросил Кипперинг как бы между делом — будто солнечным воскресным днем повстречал на улице приятеля и завел с ним светскую беседу. Однако в голосе его обозначилось некоторое напряжение.

Мэтью вдруг померещилось, что на него со шпагой наголо идет Грейтхаус и вот-вот порубит его на кусочки, если сейчас же не придумать защитную стратегию. Кипперинг сходил пешкой, и Мэтью должен ответить на ход противника, но как разыграть такой дебют — пока неясно.

— Грейс Хестер, — медленно повторил он, пытливо разглядывая лицо Кипперинга.

Надо отдать адвокату должное — тот и бровью не повел. Мэтью решил выдвинуть собственную пешку и посмотреть, чем это обернется. Рассудив, что темноволосая проститутка, висевшая на шее Кипперинга в кабаке, вполне может быть вышеозначенной особой, Мэтью сказал:

— Она была с вами в «Терновом кусте».

— Неужели? — Лицо Кипперинга исказила кривоватая и насквозь фальшивая улыбка.

— Полагаю, вам лучше вернуться в заведение мадам Блоссом и прикончить бутылку, — сказал Мэтью. Он решил последовать совету Грейтхауса и сразу перейти в наступление, пусть в руках у него — всего лишь маленький острый кинжал. — Мисс Хестер, несомненно, обрадуется компании.

Мэтью вдруг опротивел этот человек. Разве не грех — получить образование, работать не покладая рук и дослужиться до адвоката, чтобы потом в один миг пустить всю жизнь под откос? Он пытался покончить с собой, говорила вдова Шервин. Мэтью наклонился, поднял с земли мешки… и вдруг ощутил на плечах поразительно крепкую для пьяницы хватку Кипперинга. Не успел он опомниться, как адвокат поволок его по пирсу в тень, отбрасываемую мачтами и корпусами купеческих судов — Могучих Стен Империи.

Вдали от толпы зевак Кипперинг ослабил хватку, но руку с левого плеча Мэтью не убрал. Придвинувшись вплотную и сверля его испытующим взором — решительное лицо адвоката при этом, словно написанное маслом, было чуть тронуто серовато-голубыми мазками, — Кипперинг заговорил быстро и тихо, чтобы слышал только Мэтью:

— Корбетт, я все никак не могу вас раскусить. Пытаюсь, но вы — крепкий орешек. Скажите мне — и отвечайте правдиво, как отвечали бы судье Пауэрсу, — что вам известно о Грейс Хестер?

Мэтью оторопел. Рискуя быть раскушенным, он заупрямился:

— Вы не судья.

— Нет. Но я хочу быть вам другом. А вы усложняете мне эту задачу.

Как бы подчеркивая сказанное, Кипперинг еще сильнее стиснул Мэтью плечо. Ярдах в двадцати от них, на солнце, стояли люди. Кипперинг, конечно, не осмелится махать кулаками у всех на виду, но что он затеял, черт подери?!

— Я буду признателен, если сегодня вы воздержитесь от угроз и рукоприкладства, сэр, — спокойно произнес Мэтью и добавил: — Неужели вам так неймется получить ответ на свой вопрос, что ради этого вы готовы пообщаться с констеблем?

Хватка Кипперинга моментально ослабла. Он немного попятился, отвел взгляд… А потом вдруг распахнул глаза и уставился на Мэтью, словно его озарило:

— Джон Файв все вызнал, верно?! Вот о чем вы беседовали тем вечером в «Терновом кусте»!

Мэтью пожал плечами, сообразив, что балансирует на лезвии бритвы.

— Даже не пытайтесь уйти от ответа, — последовало строгое предостережение. — Он уже сообщил Констанции?

На этот вопрос Мэтью решил ответить как можно честнее:

— Нет.

— Так что же вы с Файвом хотите, а? Денег? Если вы задумали обчистить преподобного, должен вас расстроить: карманы его почти пусты. Я-то думал, этот одноухий кузнец действительно ее любит!

— Любит. Деньги здесь ни при чем.

— А что тогда? — Кипперинг снова навис над ним, однако Мэтью не попятился. — Кто еще знает правду? И как ее узнал Джон?

Мэтью выставил руку ладонью наружу, дабы остановить наступление Кипперинга, — и тот действительно остановился. Речь явно идет о ночных похождениях священника и его рыданиях под домом Полли Блоссом… Пару секунд Мэтью обдумывал ответ, а потом сказал:

— Я не знаю, кто еще обладает этими сведениями и откуда они у Джона Файва. — Мэтью стал гадать, можно ли считать такой ответ ложью — ведь он в самом деле понятия не имеет, о чем говорит Кипперинг! — Буду с вами предельно честен: мы с Джоном беспокоимся лишь о благополучии преподобного Уэйда. Его душевное равновесие в последнее время подверглось серьезным испытаниям.

— Конечно, и неудивительно! — воскликнул Кипперинг. — Вы на его месте разве не терзались бы?

Мэтью вновь прикинул, как лучше ответить, и робко согласился:

— Да уж.

— Вот-вот! — Кипперинг вновь отошел от Мэтью и бросил взгляд на Устричный остров и открытое море за кораблями. — Мне его жаль, честное слово. Он ведь раньше считал себя сильным человеком. Увы, кое-что не по зубам даже самым сильным из нас. — Он быстро осмотрелся по сторонам. — Только никому ни слова, ясно? И Джону скажите, чтобы помалкивал. А того, кто ему все рассказал, надо кнутом отхлестать. Джон ведь не заглядывает к мадам Блоссом?

— Нет.

— А вы?

— Тоже нет. Полагаю, больше об этом никто не узнает.

— Тайны в этом городе недолго остаются тайнами. Я Уильяму говорил, что надо смотреть правде в глаза. Ничего не попишешь. Но он пока не может собраться с духом. Я ему говорю: да плюньте вы на церковных старейшин, ей-богу, какое вам дело до их мнения! Но он же не слушает. Думает, все само как-нибудь рассосется. Так-то оно так… но Уильям вряд ли сможет когда-нибудь себя простить.

Он называет его Уильям, подметил Мэтью. Хм, кто бы мог подумать: Кипперинг и преподобный Уэйд — то ли друзья, то ли сообщники! Сразу припомнились слова Джона Файва, который за ужином в «Терновом кусте» рассказывал, что у Констанции однажды состоялся разговор с отцом о некоей «истории». Преподобный тогда заверил дочь, что скоро все разрешится.

Скоро. Мэтью подумалось, что слово это в данном случае имеет оттенок фатализма — и неизбежности.

— Давайте сюда ваше чертово письмо!

Мэтью мысленно вернулся к Кипперингу: тот протягивал ему руку.

— Дайте мне письмо, я положу его на стол Джоплину, раз это так важно.

Несмотря на свои подозрения и злость на Кипперинга, Мэтью все же решил, что ему можно доверять.

— Премного благодарен, — сказал он, вручая конверт.

Адвокат изучил подпись и сказал:

— Джоплин говорит, что вы…

— Гусь лапчатый? — подсказал ему Мэтью.

— …сообразительный молодой человек, который умеет делать выводы. — Кипперинг убрал письмо. — Мол, вы и сами метите в главные констебли. Это так?

— Едва ли. Было время, когда я хотел стать адвокатом. Теперь же… — Мэтью решил пока не упоминать бюро, — у меня другие планы.

— Насколько я могу судить, вас интересует правосудие, верно?

— Да.

Кипперинг хмыкнул:

— Что ж, открою вам тайну: работа адвоката — отнюдь не сахар. Сколько раз мне доводилось смотреть, как справедливость — в мире коммерции и деловых контрактов это называется «честная игра» — терпит полный крах под лавиной лжи и грязных денег. Даже если начинаешь идеалистом, рано или поздно понимаешь: все твои высокие идеалы стоят не больше, чем бутылка рома и тепло того женского тела, которое тебе по карману. Да, я полощу себе мозги ромом, и что с того? Не вам порицать мой выбор.

— А я никого и не порицаю. Просто мне кажется, что такой профессионал, как вы, мог бы выбрать дорогу попрямее.

— Ага. — Кипперинг едва заметно усмехнулся. — Профессионалу негоже марать руки, верно? Надо беречь свою честь! Прекрасное убеждение — для тех, кто живет в мире грез. — Улыбка исчезла с его лица. — Я вот не живу.

Видимо, сказать ему было больше нечего: Кипперинг махнул рукой, как бы отметая все представления Мэтью о том, как подобает вести себя джентльменам и профессионалам своего дела. Мэтью же решил, что пора уходить — а то недолго сболтнуть лишнего и выдать тем самым, что ничегошеньки ему не известно о таинственной Грейс Хестер, кроме имени. Когда Мэтью уже хотел вернуться за мешками Берил, Кипперинг глухо произнес:

— Надеюсь, вы с Джоном Файвом больше не доставите преподобному Уэйду никаких неудобств и огорчений. Даете слово?

— Даю! — без промедления ответил Мэтью. — И за Джона тоже могу поручиться. Поверьте, он не захочет причинять Констанции боль.

Ему пришло в голову, что здесь следовало употребить слово помягче — «огорчить», например, — однако блеф его, к счастью, пока не раскусили.

— Преподобный найдет выход, вот увидите.

— Хорошо. Доброго вам дня, сэр.

Мэтью двинулся к тому месту, где остались лежать мешки. Перед глазами все плыло, из подмышек жуками ползли по бокам крупные капли пота. Когда он набрался храбрости и оглянулся на Кипперинга, тот уже растворился в тени кораблей. Мэтью взвалил на плечи багаж Берил и зашагал к дому печатника, пытаясь унять рой вопросов в голове, на которые пока не было и не могло быть ответов.

Глава 24

Главный прокурор передал судье Пауэрсу несколько дел о нарушении губернаторского указа, и Мэтью как раз записывал в журнал имена нарушителей, когда в кабинет вошел Хадсон Грейтхаус. Дело было около восьми утра.

Мэтью стал гадать, кого больше удивил этот визит — его или судью.

— Хадсон! — воскликнул Пауэрс, откладывая перо и вставая. Он явно не ждал сегодня таких гостей. — Доброе утро!

— И тебе доброе, Натаниел.

Грейтхаус одновременно пожал судье руку и стиснул ему плечо. Мэтью удостоился лишь короткого кивка. Судя по помятому лицу Хадсона, спалось ему после давешней гробокопательской вылазки прескверно.

— Очень рад тебя видеть, как всегда, — сказал Пауэрс. — Чем могу быть полезен?

— Можешь, например, со мной прогуляться, — последовал ответ.

— С удовольствием. — Судья быстро сообразил (как, впрочем, и Мэтью), что Хадсон явился по серьезному делу, требующему разговора один на один. Он подошел к крючкам на двери, надел полосатый серый сюртук и серо-сизую треуголку. — Я отлучусь ненадолго, Мэтью. Вернусь, как только смогу.

— Да, сэр.

Пауэрс и Грейтхаус вышли из кабинета. Мэтью вписал в журнал очередное имя и на мгновенье задумался: для чего же Грейтхаус позвал судью на «прогулку»? Быть может, он хочет рассказать Пауэрсу о теле и о своих подозрениях касательно профессора Фелла? Если этот властитель криминального мира действительно точит зуб на судью, Грейтхаус может посоветовать ему не ждать конца сентября, а уйти на заслуженный отдых прямо сейчас.

Мэтью развернул стул к окну и выглянул на улицу. Перед рассветом прошел дождь, и улицы были мокрые, но потом — когда Мэтью бежал за выстиранным бельем к вдове Шервин — небо немного прояснилось. Эх, надо было, конечно, придержать язык, не рассказывать ей про труп, но она так буравила его взором своих синих глаз, прижимая к столу стопку чистых рубашек и бриджей, так напирала: «Ну? Чем сегодня порадуешь? Хм-м?» — что он выболтал ей все как на духу.

Хотя поначалу, конечно, пытался прикинуться дурачком.

— Мадам, увы, сегодня я с пустыми руками. Завертелся, столько дел…

— Ну-ну! Тоже мне, дуру нашел! Явно у тебя что-то есть. — Без улыбки на лице она больше походила на великаншу-людоедку из сказки, нежели на шаловливую прачку. — Та-ак… — Она потянула носом воздух, и Мэтью невольно попятился. — Ты побывал в какой-то заварухе. Мертвечиной разит.

В субботу Мэтью дважды выстирал рубашку с мылом и даже остался доволен своей работой: покойником от него больше не пахло. Однако у вдовы Шервин был нюх ищейки, не иначе.

— Слушай сюда, — скомандовала она. — Я знаю почти все, что творится в этом городе. И тайное, и явное. А правило мое ты знаешь: ты мне — я тебе. По-другому никак. — Она ткнула его пальцем в грудь. — Когда тебе позарез надо узнать чей-нибудь секрет, к кому ты идешь? То-то же, ко мне! А коли тебе мои услуги без надобности — я, между прочим, не каждому их предлагаю, — скатертью дорожка! И белье тебе пускай стирает Джейн Невилль, коли так.

— Понял. А… почему вы предложили свои услуги именно мне?

— А вот почему, — заговорила она медленно, словно втолковывая дурачку азбучные истины. — Тебе мои знания явно нужны для дела. Я это сразу уяснила. Ты ж не просто так меня про Эндрю Кипперинга расспрашивал, а? Кому-то, может, лишь бы языком почесать, но ты не из таковских. Слухи тебя не интересуют, а вопросы ты задаешь всегда с умыслом, я права?

— Правы. — Мэтью понял, что от этой женщины ничего не скроешь: тайны всех грязных воротничков ей прекрасно известны.

— Это дело как-то с твоей работой у судьи связано, да?

— С работой, верно.

— Тогда ты должен понимать, чем я могу тебе пригодиться. Помогаю держать ушки на макушке, так сказать. А в награду прошу самую малость. — Она покосилась на дверь — решила, что кто-то заходит, но тень прошла мимо. — Ну, валяй. Ты мне — я тебе. Чем порадуешь?

Мэтью в самом деле понимал, что вдова Шервин может поставлять ему сведения, которые пригодятся бюро «Герральд». Но можно ли ей доверять? Умеет ли она держать язык за зубами?

— Вы ведь понимаете: то, что я вам расскажу…

— …Не для чужих ушей? — догадалась прачка.

— Вот именно. Например, никто не должен знать, что я приходил к вам с расспросами.

— Не то на тебя всех собак спустят.

— Верно. А собак я не очень люблю. Словом, все наши беседы прошу держать в строжайшей тайне.

Мэтью подумал, что прачке можно бы и приплатить — если ему самому когда-нибудь заплатят, — однако решил повременить с этим предложением.

— Я — могила! — Ее глаза сияли от нетерпения. — Ну, выкладывай!

— Что ж… вчера на корабле прибыла внучка мистера Григсби. Как я понял, через две недели после выхода из порта несколько женщин…

— …Устроились мыть голову на палубе, а преподобный Патриксон в это время стоял на табурете и читал проповедь. Внучка печатника уронила мыло, кто-то на нем поскользнулся и влетел в капитана Биллопса, а тот врезался аккурат в священника и скинул его за борт. То ли священник голову разбил, пока падал, то ли воды наглотался, но он быстренько пошел ко дну, и как раз в этот миг их корабль врезался в кита.

Мэтью кивнул. Все это он узнал вчера днем от одного из замшелых пассажиров «Сары Эмбри», однако стоило признать: вдова Шервин была непревзойденным мастером по добыче последних новостей.

— Кит еще до столкновения был изранен, — видно, акулы его покусали. Ну, «Эмбри» и влетела на всех парусах ему в бок. Кусок китовьего мяса размером с телегу прицепился к носу корабля. Жуткое небось было зрелище. Акулы почуяли кровь и стали сотнями кружить возле «Эмбри», день и ночь. Сожрали этот кусок подчистую и заодно брешь в носу прогрызли. Корабль начал набирать воду.

— Вы уже в курсе, — сказал Мэтью.

— Только они брешь залатали, как полил дождь. Гром, молнии, волны высотой с дом! — гремела, подобно буре, вдова Шервин. — Тогда-то у них и треснула грот-мачта. А сразу после шторма на море опустился мертвый штиль. За несколько дней — ни ветерка, море гладкое, как стекло, и солнце сверху жарит. Капитан совсем спятил и хотел выбросить девчонку за борт, но остальные за нее вступились: все же видели, что она не нарочно мыло уронила. Да и священника он сам за борт уронил. Да, все это я уже слышала, чем еще порадуешь?

Мэтью подумал, не интересно ли ей будет узнать, что Сесилия до сих пор каждое утро тычется рылом ему в колени. Он быстро оглянулся на дверь — не идет ли кто, — открыл рот и… вывалил то, что никак не собирался говорить:

— За несколько дней до смерти мистера Годвина был найден еще один труп. Его прибило к берегу реки на ферме в десяти милях от города. Главный констебль предпочел сохранить это в тайне.

Вдова Шервин тотчас смекнула, что к чему:

— Выходит, не три убийства было, а четыре! Тоже Масочник постарался?

— Не берусь утверждать. Жертвой оказался молодой человек, личность которого до сих пор не установлена. — Мэтью решил выдать еще одну тайну: — На теле — множественные ножевые ранения…

Прачка одобрительно присвистнула:

— И как же ты про это узнал?

— Опять-таки не могу сказать, но зато я своими глазами видел труп.

— Причем вблизи, судя по тому, как от тебя разит. Ступай-ка ты домой и скорей переоденься, а не то над тобой стервятники скоро кружить начнут. И да, мы с тобой квиты.

Сидя теперь за письменным столом в кабинете судьи, Мэтью гадал, не наговорил ли вдове Шервин лишнего. Впрочем, она действительно может сослужить ему службу в будущем — так что это в некотором роде аванс…

Прошло от силы минут десять, когда в кабинет вернулись Пауэрс и Грейтхаус. Мэтью решил, что судье рассказали о профессоре Фелле, ибо губы его были поджаты, а взгляд темен. Он снял сюртук, шляпу и повесил их на дверь, затем повернулся к Мэтью и произнес:

— Мэтью, освобождаю вас от обязанностей.

— Виноват, сэр?..

— Вы свободны, — повторил мировой судья.

— Я уже почти закончил…

— Вам больше ничего не нужно здесь делать — ни сегодня, ни завтра, ни когда бы то ни было. Я освобождаю вас от занимаемой должности. Теперь вы работаете в бюро «Герральд», и мистер Грейтхаус хочет кое-что вам сообщить.

Тот показал Мэтью конверт:

— Вчера днем в гостиницу «Док-хаус» поступил письменный запрос. Мы с тобой едем по делам.

— По делам? Куда?

— Младшим сотрудникам не пристало задавать столько вопросов. Не сиди без дела, убирай перо, и поехали.

Мэтью вернул перо на место и завинтил пузырек с чернилами — не без дрожи в руках, ведь, судя по всему, он делал это в последний раз.

— Сэр… — обратился он к мировому судье, вставая. — Я вам больше не понадоблюсь?

Суровое, даже мрачное лицо Пауэрса немного просветлело. Он выдавил улыбку:

— Нет, не понадобишься. Отныне служба твоя будет проходить в иных местах, вдали от свинокрадов, карманных воришек и нарушителей губернаторских указов. Помнишь, что я говорил? Про поиск призвания по способностям? Так вот, я полагаю — и Хадсон тоже, — что там, в большом мире, ты найдешь куда лучшее применение своим талантам, нежели здесь, за письменным столом. Уж секретаря-то мы себе подыщем, не волнуйся. Ну, теперь ступай. И удачи тебе.

Мэтью не знал, как и ответить. Разумеется, он понимал, что миг этот однажды непременно наступит, однако подготовиться к нему не успел.

Замешательство его, видно, слишком затянулось, так как Грейтхаус не выдержал и сказал:

— Нам добираться целый день. Буду признателен, если ты поторопишься.

Судья Пауэрс сел за свой стол, поворошил на нем какие-то бумаги и откашлялся. Затем взял в руки письмо — Мэтью точно знал, что оно уже было прочитано утром, — и сделал вид, что внимательно его изучает.

Грейтхаус подошел к двери и открыл ее.

— Сэр? — выдавил Мэтью, и Пауэрс тут же поднял голову. — Я хочу вас поблагодарить. Спасибо, что взяли меня к себе, дали возможность работать под вашим руководством. Я многому у вас научился.

— Думаю, учеба твоя только начинается, — ответил судья. — Пока не ушел, пообещай, что придешь отпраздновать мой выход на пенсию. Хорошо?

— Да, сэр, обещаю!

— Вот и славно. А если тебе что-то понадобится, я еще какое-то время буду здесь. — Он показал рукой на Грейтхауса и открытую дверь. — Ступай.

Мэтью по-прежнему медлил. Открытая дверь отчего-то вселяла ему неописуемый страх, а лежавший за нею большой мир казался полным неизвестности и угроз. Мэтью знал, что стоит ему ступить за порог в компании Хадсона Грейтхауса — простой и понятной секретарской жизни его придет конец. Также ему было ясно, что терпение Грейтхауса с минуты на минуту может лопнуть. Пора попрощаться с одним миром и перейти в другой.

— Спасибо вам еще раз, сэр, — сказал он судье и шагнул к выходу.

Дверь за ним закрылась, и Мэтью очутился по ту сторону.

Грейтхаус уже шел к лестнице. У Мэтью не осталось сомнений, в каком направлении ему следует двигаться. Он нагнал Хадсона и вместе с ним спустился на улицу, под низкое молочно-белое небо. Неподалеку, у коновязи, стоял большой гнедой конь с белой звездой во лбу.

— Раздобудь себе лошадь, — велел Грейтхаус. — Только выбирай коня пободрее, а про ту клячу забудь: не пристало мужчине на дамских пони ездить. Раз с Брыкуном справился, то и с другим конем совладаешь. В конюшне скажи, что вернемся мы завтра. Ну, поторопись. Встречаемся здесь же. Ах да, и вот это прочти. — Он вручил Мэтью тот самый конверт. — Желательно сегодня.

— Хорошо.

Мэтью взял письмо и поспешил в конюшню мистера Вайнкупа. Там он сказал, что Сьюви брать сегодня не будет и хотел бы взглянуть на других лошадей. Ему предложили только двух: Вулкана и Данте. Первый имел обыкновение в остром приступе уязвленного самолюбия взбрыкивать и сбрасывать на землю неумелых наездников, а второй был непредсказуем и капризен: на воскресной прогулке он однажды цапнул главного прокурора Байнса за плечо. Мэтью остановил выбор на Данте, решив, что животное неспроста показало зубы. Даже если тому поспособствовало лишь аппетитное прокурорское телосложение, у них с конем явно есть что-то общее.

Пока мистер Вайнкуп седлал Данте, Мэтью открыл конверт с надписью «Сотрудникам бюро „Герральд“». Почерк показался ему явно мужским: буквы ровные, правильной формы, но слегка угловаты, женский почерк обычно более округл. Развернув бумагу, Мэтью прочел:

Уважаемый сэр или мадам,

пишу вам с приветствием и просьбою о помощи. Я — доктор Дэвид Рамсенделл, главный врач дома призрения душевнобольных колонии Нью-Джерси. Больница наша находится близ Уэстервика, в тридцати милях к юго-западу от Нью-Йорка по филадельфийской дороге. Ваше объявление в газете привлекло мое внимание в связи с делами одного моего пациента, — к сожалению, никаких подробностей в письме я сообщить не могу. Буду весьма признателен, если вы ответите на мое послание любым удобным для вас способом, и очень надеюсь на вашу помощь больнице и упомянутому пациенту. Какую бы плату вы ни попросили за свои услуги, целиком полагаюсь на ваш опыт, порядочность и благосклонность.

С огромным уважением и наилучшими пожеланиями,

ДЭВИД РАМСЕНДЕЛЛ

Тут как раз из конюшни вывели фыркающего Данте — вороного коня с рыжеватой гривой и хитрым взглядом: казалось, он так и высматривает, кого бы цапнуть. Зверь с виду был очень грозен, размером с грейтхаусовского, если не больше. Вайнкуп дал Мэтью грушу, чтобы тот угостил коня и тем самым добился его расположения. Один укус — и груши как не бывало. Пожалуй, от этих громадных зубов в самом деле лучше держаться подальше… Мэтью запрыгнул в седло и, приговаривая: «Тише, мальчик, тише», погладил Данте по жесткой гриве, из которой впору было делать щетку для пола. Вайнкуп отошел, и Мэтью с замиранием сердца вывел коня на улицу. Чудовище — к великому удивлению и радости наездника — послушно выполняло все команды, и они спокойно пошли по улице. Пешеходы расступались; даже лошади, запряженные в телеги и крытые повозки, прятали глаза в пол — словно люди, завидевшие на улице головореза. Мэтью держался напряженнее, чем следовало, поскольку боялся, что его в любой момент могут скинуть, однако Данте пока вел себя как истинный джентльмен.

Грейтхаус, как и договаривались, дожидался Мэтью у ратуши. Его конь пронзительно — и, как показалось Мэтью, трусовато — заржал, а у Данте в груди что-то зарокотало в ответ, однако до драки дело не дошло (хотя вполне могло дойти).

— Вот это лошадка, я понимаю! — восхитился Грейтхаус.

Он поскакал в сторону Ист-Кинг-стрит и паромной переправы на Уихокен, и Мэтью последовал за ним — верхом на целой горе мышц и костей.

На верфи Ван Дама, куда причаливала плоскодонная баржа, ходившая через Гудзон, они спешились и стали ждать парома. Грейтхаус забрал у Мэтью письмо и спросил, что он думает на этот счет.

— Насчет пациента больницы? — уточнил тот. — Даже не знаю, чем мы можем помочь.

— Не просто больницы, а дома призрения душевнобольных. Знаешь, как люди называют такие заведения?

— Бедлам, — ответил Мэтью. Психиатрические лечебницы прозвали так много лет назад — из-за шума и криков, которые обычно поднимали умалишенные.

— Что ж, посмотрим. Да, кстати, я попросил Натаниела раздобыть нам список хозяев всех владений к северу от фермы Ормонда. Займемся этим по возвращении. Насколько я понял, твой Масочник минувшей ночью решил не нарушать губернаторского указа.

— Мой Масочник?

— А что, разве не твой? Не тебе ли обещано за него десять шиллингов?

— Только если я выведу его на чистую воду до следующего убийства.

— Что ж, тогда будем надеяться, что он и сегодня будет сидеть дома, потому что вернемся мы только завтра. А вот и наш паром.

Грейтхаус махнул рукой в сторону реки — по серой воде к ним приближался белый парус парома. Баковые и кормовые гребцы пытались с помощью весел держать судно относительно прямо. На другом берегу, над крышами и трубами Уихокена висело серое марево. Воздух был влажный и тяжелый, солнечные лучи едва его пробивали. Мэтью охватило недоброе предчувствие — виной тому были не только Масочник, профессор Фелл, страдания преподобного Уэйда и таинственная подруга Кипперинга по имени Грейс Хестер, но и письмо, позвавшее их с Грейтхаусом в Бедлам. Странные тени мерещились Мэтью в тумане, суля новые тайны, новые головоломки жизни и смерти, собрать которые можно лишь в том случае, если найдешь все недостающие детали.

Глупости. Они едут в Уихокен, только и всего!

Наконец паром пристал к берегу и спустил якорь. Мэтью, Грейтхаус и еще несколько пассажиров повели своих лошадей по сходням. Затем на паром погрузились новые пассажиры с лошадьми, и он вышел в обратный путь к далекому берегу.

Часть третья. Послание