— Почему ты все время исчезаешь?
— Ты о чем? — невинно спрашивает он.
— Мы встречаемся, а потом ты пропадаешь на несколько месяцев. Я что-то делаю не так? Чем-то тебя обижаю?
— Нет, что ты, — поспешно отвечает он.
— Тогда в чем дело?
— Ты для меня слишком маленькая, Нелла.
— Мне уже пятнадцать.
— А мне двадцать два. В моем возрасте нехорошо ухаживать за такими, как ты.
— У тебя есть девушка?
— Есть кое-какие.
— То есть не одна?
— Я же молодой парень, — говорит он, пожимая плечами.
— Не такой уж молодой. Мой папа женился в двадцать.
Он смеется:
— Ты очень честная и смелая.
— Ты ведь тоже со мной честен, и мне это нравится. Ты прав, я, наверное, слишком маленькая для тебя. И очень жаль.
Ренато берет меня за руку:
— Ну, ты скоро вырастешь.
Он смотрит на меня так, что я краснею.
— Знаешь, Нелла, ты особенная. У тебя есть и ум и красота — редкое сочетание.
— Почему ты считаешь меня красивой?
— Давай посмотрим. — Ренато берет мое лицо в ладони и пристально разглядывает. — У тебя ровный носик. Неплохой. А глаза вообще замечательные. Они меняют цвет. Сейчас они темно-карие, но на солнце становятся зеленоватыми. Почти изумрудными.
Я уже хочу, чтобы карусель скорее починили и это мучение закончилось. Я не хочу влюбляться в Ренато еще сильнее. Он никогда не будет моим. Он сказал мне, что я красивая — мне этого никто никогда не говорил. Вот и достаточно.
Я смотрю ему в глаза. Он обнимает меня, наклоняется и целует в нос. Я пытаюсь что-то сказать и не могу. Если бы я была приличной девушкой, я бы велела ему прекратить. Я всегда думала, что я приличная девушка. Но, видимо, нельзя об этом судить, пока не узнаешь вкус настоящего поцелуя. Он улыбается и целует меня в щеку. Потом покрывает поцелуями мои губы. Я хочу оттолкнуть его и не могу. Поцелуи слишком сладкие — слаще, чем я думала.
— Все в порядке. Поехали! — кричит снизу служитель.
Мой первый поцелуй закончился слишком быстро. Мы начинаем медленно опускаться. Если бы только я могла навсегда остаться в воздухе, высоко над землей, где мое сердце бьется так громко, что, должно быть, весь Розето слышит его стук.
Мы идем в толпе молящихся по Гарибальди-авеню. Торжественная воскресная процессия началась. Во главе вышагивает Мигелина де Франко в белом платье и плаще. Она возложила на голову статуи Святой Марии тиару с драгоценными камнями — каждая женщина города дала по камню для этой тиары.
Статую несут шесть мужчин в черных костюмах и с лентами через плечо. За ними, как почетный караул, следуют «Рыцари Колумба» в киверах с белыми плюмажами и саблями. Потом с корзинами ярко-красных роз идут сестры Мигелины и девочки-старшеклассницы. Отец Импечато шагает рядом со статуей, то и дело поворачиваясь к толпе молящихся. Многим нужно заступничество Святой Девы. Я молюсь о папе, чтобы он выздоровел.
Когда мы проходим мимо парикмахерской Ланзары, я отворачиваюсь.
— Ренато там нет, только его отец, — шепчет Четти.
— А где его мать?
— Она умерла много лет назад. Разве он тебе не говорил? — удивляется Четти. — Все, прошли, — говорит она, глядя через плечо.
Я медленно выдыхаю.
— Я, кстати, хотела тебе кое-что сказать, — начинает Четти. — Я больше не буду ходить в школу.
— Как?
— Я должна работать.
— Разве вам не помогает дядя из Филадельфии?
— Помогает, но все равно этого мало. К тому же мама считает, что неудобно сидеть у него на шее. Я пойду на фабрику.
— Но ты же хотела стать медсестрой. Неужели ничего нельзя придумать?
— Нельзя. Но я думаю, на фабрике тоже будет неплохо.
Я добираюсь до фермы усталая и грустная: мне жалко Четти. Отодвигая щеколду на воротах, я замечаю во дворе машину Алессандро. Из дома доносятся голоса. Когда открываю дверь, то слышу, как папа говорит:
— Ты должен ехать.
Я вхожу, и все смотрят на меня.
— Что случилось? — спрашиваю я.
Ассунта сидит на диване, папа — на кухонном стуле, вытянув вперед ногу в гипсе. Мама меряет шагами комнату. Алессандро прислонился к косяку и держит в руке письмо.
— Алессандро должен ехать в Италию, — тихо говорит Ассунта. — Его отец очень болен.
— Я не поеду, — говорит Алессандро. — Ты плохо себя чувствуешь. Я должен быть рядом со своей женой.
— Если бы у меня отец заболел, я бы поехала, — говорит Ассунта. — Ты должен ехать.
— А как же ферма? — спрашивает Алессандро.
Когда я услышала, что Алессандро придется уехать, у меня упало сердце. Это невозможно! Что мы будем делать? До Италии добираться — месяц туда, месяц обратно. Даже если он побудет там совсем немного, каких-нибудь две недели, он не вернется раньше зимы. Кто же будет работать на ферме?
— Моя нога заживает не по дням, а по часам, — говорит папа, медленно вставая.
— Но она еще не зажила, — вмешивается мама.
— Селеста, — отмахивается папа. — Давай отпустим его. Мы сами справимся.
— Я буду работать на фабрике, — говорит Елена.
Я прикидываю, что вся работа на ферме, которую делала Елена, достанется мне.
— Я могу по утрам перед школой доить коров, — предлагаю я. — А после школы буду кормить лошадей и цыплят.
— Этого мало, Нелла.
— Папа, я сделаю все, что нужно, чтобы помочь.
— Тебе тоже придется пойти работать, — грустно говорит папа.
— Но папа! — Мне становится нехорошо. — Как же школа?
— Это только на время. Через год вернешься.
— Так не бывает, папа. В школу не возвращаются.
— Возвращаются. Я поговорю с учителем.
Если папа решил, его невозможно переубедить. Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Выбегаю из дома, хочу спрятаться от всех. Мне надо побыть одной. Я никогда не стану учительницей. Мои мечты рухнули, и все из-за этой дурацкой фермы! Хоть бы папа ее продал! Тогда мы бы переехали в город и стали жить по-человечески, как все!
Глава пятая
Когда мы с Еленой сворачиваем на Фронт-стрит, до нас доносится гул швейных машин из открытых окон фабрики.
— Нелла!
Это Четти машет нам, стоя у ворот. Мы подбегаем к ней и все вместе входим в здание.
— Эльмира, начальница цеха, отправляет тебя в закройный цех, — сообщает мне Четти.
— А меня? — спрашивает Елена.
— Тебя в гладильный.
— Самый жаркий месяц года, а мне работать в гладильном цеху!
— Я пойду вместо тебя, Елена, — говорю я. — А ты иди в закройный.
Главный зал фабрики — огромное помещение с рядами швейных машин на низких деревянных столах. Швеи сидят на железных стульях на колесиках, позволяющих им не вставая перемещаться по залу. В воздухе висит густая серая пыль.
Женщины нажимают на педали, их ловкие руки направляют ткань под иглой, строчка ложится на ткань, после чего нить отрывается и изделие передается следующей швее, которая притачивает другую деталь. Я глубоко вздохнула и тут же пожалела об этом. Мне в нос попадает пыль, я громко чихаю. Роюсь в карманах в поисках носового платка, и тут кто-то подает мне чистый и выглаженный красный платок.
— Спасибо, — говорю я и чихаю.
— К пыли привыкнешь, — утешает мужской голос.
Я складываю платок и протягиваю ему.
— Нет, нет, оставь себе, — смеется он.
Ему лет восемнадцать. Его темные итальянские глаза как будто видят меня насквозь. Я смотрю на его длинный и прямой барийский нос, и мне вспоминаются фотографии папиных друзей из Италии.
— Мисс Кастеллука? — Эльмира Клементс улыбается, но при этом губы у нее плотно сжаты. Ее круглое лицо, маленький рот и крошечный нос выдают в ней валлийку. На вид ей лет двадцать пять. — Ты должна быть в закройном цеху, — говорит она.
— Можно я поменяюсь со своей сестрой Еленой?
— Мы распределяем назначения по жребию. Тебе повезло — достался закройный. Ты точно хочешь поменяться? Никто не хочет работать в гладильном.
— Да, я уже решила.
Я пытаюсь выдавить из себя улыбку. По мне так: что закройный, что гладильный — все это одинаково ужасно, раз я не могу ходить в школу. И поэтому мне все равно, даже если достанется самая тяжелая работа. Я иду за мисс Клементс. В гладильном цехе оглядываю своих коллег — только мужчины.
Один из них протягивает мне фартук:
— Возьми.
Я завязываю веревочки.
— Я Фредерико, — представляется он. Этот человек гораздо старше меня, и мне неловко называть его по имени.
— Мистер Фредерико?..
— Фредерико Альбанес. Но «мистеры» тут ни к чему, мы все здесь равны.
Он улыбается.
— Если мы вместе работаем, это еще не значит, что можно забыть о вежливости, мистер Альбанес.
Продолжая улыбаться, он отводит меня на мое рабочее место. В огромном ящике лежат тюки с готовыми блузками. Я развязываю один из тюков и надеваю блузку на манекен. Мистер Альбанес дает мне трубку, из которой идет горячий пар. Показывает, как надо гладить, чтобы не прожечь ткань и чтобы блузка не отсырела. Если держать трубку под нужным углом, ткань разглаживается. Но трубку держать неудобно. Как только я беру ее в руку, пар тут же обжигает мне запястье.
— Осторожнее. Постепенно наловчишься.
Мистер Альбанес смотрит, как я разглаживаю следующую блузку.
— Быстрее, — говорит он.
Вскоре я вхожу в ритм. Постепенно привыкаю к трубке и начинаю работать быстрее. Раздается гудок — обеденный перерыв. Гул машин стихает, рабочие расходятся, побросав свои дела. Я хочу покончить с глажкой блузки.
— Не надо, — советует мистер Альбанес, — всегда пользуйся временем для отдыха.
«Как странно, — думаю я, выходя вместе с другими рабочими, — в школе занятия в сверхурочное время только поощрялись. Значит, на фабрике не так: надо делать только то, что положено, и ничего лишнего».
Я беру свою корзинку с обедом и выхожу на поле позади фабрики. Поддеревом вижу Четти и Елену.
— У нас пятнадцать минут, — сообщает мне Четти.
— Мне так неудобно, что ты оказалась в гладильном. — Елена смотрит на меня.