– И при этом о Кадере все забыли, – прибавляет отец. – Это немыслимое оскорбление. Немыслимое!
Хакима кивает и поворачивается к нам:
– Так что видите, мне плевать, что я Колбаса. Но это – на это мне не плевать.
Вдруг всё озаряется: Солнце показывается в дверях. Он всё-таки присоединяется к нам, вяло жуёт свой кусок пирога. Я разглядываю его высокий суровый лоб, землистые глаза, коричневые губы. Кажется, никогда ещё не видела кого-то, настолько похожего то ли на принца, то ли на каменное изваяние. Наконец он перехватывает мой взгляд и сдержанно спрашивает:
– Как тебя зовут?
– Мирей.
(Мирей клюквы красней.)
– Мирей, ты очень милая, – говорит Солнце. – Ты никакая не Колбаса. И моя сестра тоже. И ты тоже, – добавляет он, глянув на Астрид.
– Спасибо, и вы тоже, – мямлю я в ответ. – То есть вы тоже очень милый. Ничего общего с колбасой.
Он доедает свой кусок. Я решаюсь-таки:
– Но ведь, как бы всё это ни было печально… это не повод отменять день рождения.
– Ты права, – тихо соглашается мать Солнца. – С днём рождения, Кадер!
Мы все обнимаемся. Встаём, чтобы обнять Солнце. Солнце обнимает меня – Солнце обжигает меня, я сажусь обратно, а в голове всё дрожит и звенит, будто у меня на плечах колокол, в который только что жахнули кувалдой.
Хакима вздыхает:
– Вот бы попасть туда, на этот приём, и прокричать всем этим журналистам правду про Шегуба, заставить взглянуть правде в лицо…
– Хакима! – ворчит Солнце.
Но тут же Астрид бормочет под нос:
– Увидеть живьём «Индокитай»…
Так что я и сама шепчу про себя:
– У меня тоже есть повод туда пойти. Очень веский повод.
Странно, вот так совпало.
Такие разномастные… но общие причины быть там 14 июля, ворваться на их ежегодную вечеринку и – да, почему нет? – напомнить им о нашем существовании.
А если уж объявиться, то надо с блеском, дерзко – верно?
Ну и вот.
Так в день конкурса «Золотая Колбаса» у меня родилась идея.
Отправиться в Париж…
Приехать ровно 14 июля…
И вломиться на их елисейскую вечеринку.
5
Часто, когда спускаюсь ночью на кухню заварить укропного чая (в робкой надежде всё-таки уснуть), я слышу, как мама и Филипп Дюмон спорят, ссорятся или мирятся в постели (жуть). К счастью, сегодня они спорят.
Обо мне, само собой.
– Она несчастный ребёнок, – бормочет мама. – Я чувствую, что ей тяжело.
– Это нормально, Патрисия, она подросток.
– Она что-то пишет, я знаю, она пишет. Какие-то рассказы, но мне показывать не хочет.
– У неё должны быть свои секреты. Имеет же она право на какую-то личную жизнь, отдельную от нас, верно? Не надо держать её на поводке.
– Она не гуляет с друзьями. У неё и друзей-то нет. Сидит сиднем в своей комнате, не хочет ходить в бассейн, и я вижу – это всё комплексы, она стесняется своего тела. Красивые вещи не носит… и будто нарочно даже старается выглядеть поуродливей!
– Патрисия, ей пятнадцать с половиной. В таком возрасте я сам был как она, застенчивым, закомплексованным. И потом, эта нехватка ориентиров, из-за того что отец не хочет её признавать, – это тоже играет свою роль.
– Да ну, – говорит мама, – это всё она выдумала, только чтобы меня донимать. Плевать ей на отца!
Ну всё, хватит. Чтобы прекратить их трёп, я сама начинаю болтать с первым попавшимся под руку существом:
– Ох, Колобулька, дорогой! Знаешь, я так волнуюсь за маму!
И тут же отвечаю за Колобульку тоненьким голоском вроде того, что у сиамских котов в «Леди и Бродяге»:
– Почемуррр, Мирррей? Почемуррр ты волнуешься?
– Потому что она пишет, пишет что-то и никому не показывает, даже Филиппу Дюмону! Я видела, как на днях она прятала в свой письменный стол толстенную рукопись!
– Нужно дать ей жить своей жизнью, Мя-а-аурей! У неё есть право на свои секрррреты!
Дверь открывается, расстилая световой коврик по коридору. Мама в бледно-голубой ночнушке, под хитрым кружевом видно груди.
– Очень смешно, Мирей, очень смешно.
– Что? Я вообще с котом сплетничаю. Колобулька, поздоровайся с мамочкой!
– Добррррый вечерррр, мамочка! – Я приседаю, чтобы помахать его лапкой.
– Не могу поверить, что ты рылась в моём ящике.
– Я? Рылась? Тут не надо быть археологом, чтобы заметить твой кирпич рядом с мотком скотча. «Сущность и удивление», автор – Патрисия Лапланш. «К философии непредвиденного». А что, заголовок звучит! О чём та-а-ам?
– Уже поздно, пора спать, Мирей.
– Ты посылала его в издательства?
О, тот самый вздох! Вздох, который говорит: «Моя дочь такая! Такая… такая… ну просто…» Вздо-о-о-ох!
– Пока что, если тебе интересно, я отправляла её только одному издателю. И он её не взял.
– Почему? Он что, тупой как пробка, твой издатель? Кто это? Галлимар?
– Тебе-то что с того?
– Если это он, то он последний лузер. Нет, серьёзно: триста страниц концентрата Патрисии Лапланш, твоя моська на обложку, и – хоп! – премия за Главную Высоколобую Писанину года в кармане! А то ещё и ленточкой обернуть… «Катрин Денёв от философии»?
– Спасибо, дочка, я приму к сведению твои невероятно ценные советы. Конечно, коль скоро ты была в Париже целых два раза – из них один в моём животе, – то уж точно знаешь всё о столичных издательствах, особенно о тех, что специализируются на трудах по феноменологии.
– ФеномеНАлогии, обожаемая мамулечка… ведь ты у меня ФЕНОМЕНАЛЬНАЯ, что уж там! (Внушительным голосом.) В будни она тащит на себе прыщавую школоту. В выходные – пишет трактат по феноменологии. Скоро на экранах: Патрисия Лапланш в блокбастере «Феноменальная».
– Ну-ну. А пока что, судя по всему, они полагают, что училка из провинциального лицея, а не профессор парижского универа – это совсем не феноменально.
– Ну что сказать, отсталые люди. Ты пошлёшь в другие издательства?
– Это всё не важно, Мирей.
Встревает Колобулька, подняв лапу:
– Давай, скажи «мня-а-у-у», мур-рмуля! Прррошу!
– Ложись, Мирей. Уже поздно, давай спи.
– Стой-стой-стой, я тебе что-то расскажу, мамулечка, я должна тебе рассказать, это просто бомба! Я сегодня влюбилась в Солнце, а ещё у меня две новые подружки, но это ещё не всё: мы собираемся пробраться на приём в Елисейском дворце 14 июля – это уже решено, мы как раз продумываем детали, чтобы организация была на должном уровне, потому что там будет генерал Шегуб, который оттяпал ноги Солнцу, а он брат моей новой подружки (ну, одной из двух), а ещё «Индокитай» – любимая группа второй новой подружки, так что мне придётся ознакомиться с их творчеством, ну и майн фатер Клаус, конечно же, которому я планирую сообщить, что я его дочь и что ему лучше признать тот инцидент с презервативом! Так вот, так вот, мамочка, что ты мне посоветуешь, мне и остальным двум Колбасам? Как нам лучше добираться до Парижа и вламываться на эту елисейскую вечеринку? Вламываться – значит проникать со скандалом. Ну? Что посоветуешь?
– Езжайте на великах – ноги накачаете.
И – хдыщ! – хлопает дверь.
Филипп: Что она там говорила? Я ничего не понял. У неё был солнечный удар?
(Да, Филипп Дюмон! Удар, да ещё какой! Вот только бывает ли крем от сердечных ожогов? Иначе меня не спасти.)
Мама (вздыхает): Кто знает, что там в голове у этого ребёнка.
Филипп: Но… это правда, ты написала книгу, дорогая? Философский трактат?
Мама: Ох, Филипп, ради бога…
Филипп: Нет, постой, послушай, это же прекрасно, уже столько лет…
Мама: Я не хочу об этом говорить, и это в любом случае не важно. Я хочу спать.
Филипп: Но ты посылала его…
Мама: Филипп! Дай поспать.
Щёлк – гаснет свет.
М-м-муа – не слишком страстный поцелуй, призванный включить режим ночи любви.
Бух-бух – пёс Мурлыка располагается на их одеяле, тем самым делая практически невозможными даже самые робкие попытки перейти к означенной ночи любви.
Ну а я пишу Хакиме и Астрид эсэмэску:
Дражайшие мои Колбасенции, мать подсказала мне гениальную идею. Мы поедем на великах. Встречаемся завтра в 13–14 ч у моего гаража.
6
У нас в гараже три велика. И все три – мои. Один мне подарил Филипп Дюмон, второй – дедушка с бабушкой, третий – мама. И все три любезно дают приют гаражной пыли; благодаря изысканным паучьим полотнам, которые и не сосчитать, они будто подвешены к потолку за рули.
На одном надпись Giant, он красно-золотой, в цветах Гриффиндора. Седло на одном уровне с рулём, так что пилотировать его можно только задрав попу кверху, побрив ноги и нацепив специальный аэродинамический шлем (всё как я люблю). Его купил мне Филипп Дюмон, тем самым сублимируя страшное упущение своей жизни – нехватку сына, с которым они бы учились разжигать костёр, боксировали понарошку и кричали бы друг дружке «Сынок!» – «Отец!».
Велосипед от дедушки Жоржа и бабушки Жоржетты – безымянный, зато бежевый и гордый, его гнутая рама – как трубка слоновой кости; он явно знает себе цену и ездит вразвалку. Спереди у него небольшая корзинка, а звонок звучит «дррррынь, дрррынь!». Третий велик подарила мне мама. Его зовут biciCOOL. Простой, тёмно-синий, удобный, звонок – обычное «динь!», сзади багажник, на который главное не ставить багаж, а не то он погнётся, заскребёт по колесу, и ты попал.
И вот эта троица скелетов спит, забытая всеми среди лопат, резиновых сапог, разобранной мебели, крысиной отравы и мешков угля для каминов, пока чья-то дерзкая рука не попытается вытащить их отсюда, и тогда они закричат, что нет-нет-нет, ни за что, не хотят ни в коем случае.
– Они немного ржавые, – замечаю я, приподняв бежевый за переднее колесо. – Не подходи, Хакима, а то схватишь столбняк.
Хакима в ужасе отступает в тень.
Астрид:
– Значит, если я схвачу столбняк, тебе плевать, да?
– Ты прожила на три года больше Хакимы, так что это чуть менее трагично, чистая математика. Давай, помоги мне вытащить тот красный Giant, ага, только надо убрать подпорку…