Мы вопросительно смотрим на неё.
– Ну, чтобы покончить с собой, – поясняет она.
Мы с Астрид переглядываемся. И я обхватываю своими толстенькими ручками своих толстеньких подружек.
– Внесём ясность, мои дорогие. Никто не будет бросаться с лестницы из-за какого-то остроумия. У нас есть велики, ноги и вечеринка, куда вломиться. Есть злой здоровяк Мало, которого тем не менее зовут Малыш, и его тыквенного цвета подружка по имени Принцесса. Это называется амуниция, и этого должно вам хватить, чтобы раскрыть рот, когда надо. А теперь у нас прибавилось ещё кое-что: медийный охват! И мы им воспользуемся.
– Что появилось? – спрашивает Хакима.
– Слушай, Хакима, нужно следить за мыслью. И это, напомню, вообще-то твоя идея.
– Моя? Про что? Я ничего не говорила ни про мидий, ни про ухват!
– Медиа, СМИ. А охват – это когда ты в газетах, по телику, на радио. Хайп, в общем.
Я тяну их к выходу с рынка, улыбаясь буркцам и буркам, которые набивают свои тележки овощами, фруктами, рыбой, сырами и всякими банками.
– Мы свяжемся с этой Элен Вейра, и она напишет ещё одну статью. Теперь уже точно про нас.
8
– Дорогой папуля Филиппуля, Раздюмонный обожаемый отец!
Усердно разминая в миске фарш для лазаньи, Филипп Дюмон внимает моему обращению к его персоне, но как-то подозрительно. Мама делает вид, что не слышала: она сосредоточенно пропускает тесто через специальную крутилку.
– Ну и что у тебя на уме?
– Знаешь ли ты некую особу по имени Элен Вейра, ты, у кого весь мир в друзьях-приятелях и всегда к твоим услугам?
С этими словами я кладу ложку обратно в каштановое повидло, и оно послушно обволакивает её черенок. Филипп Дюмон и мама обмениваются испуганными взглядами, а на заднем плане Астрид с Хакимой, которые делали вид, будто играют на диване с Колобулькой в «кто кого исцарапает», продолжают делать вид, но уже не так убедительно.
– Ты видела статью, – заключает Филипп Дюмон.
– Да-да. И мы бы хотели встретиться с журналисткой.
– Чтобы… что?
Брови многоэтажно хмурятся. Я отвечаю, улыбаясь во весь рот:
– Избить её крышкой от мусорки и вышвырнуть на улицу. Да нет, конечно! Просто хотим, чтобы она бесплатно прорекламировала нашу поездку в Париж.
– Вашу… что?
Это уже мама. Она отпустила ручку, и огромный лист теста для лазаньи, который она так старательно прокручивала, жалобно осел на кухонный стол. Филипп Дюмон, трудившийся над фаршем, также прервал свои труды и замер с кусочками мяса и крапинками лука на руках. Я, чтобы взбодрить их немного, продолжаю:
– Ёшки-макарошки! Мама, ты что, забыла? Я же тебе говорила тогда, вечером, ну, помнишь, ты ещё была в той синей ночнушке, в которой соски просвечивают. Мы с Астрид и Хакимой отправляемся в Париж!
– Вот как? – Ноздри у мамы раздуваются (но изящно). – И когда?
– В начале июля. На каникулах.
– Вот как? И на чём будете добираться?
– Эх, мама, мама… Ты же сама тогда и предложила: на велике!
– Правильно говорить «на великах», – перебивает Хакима. – Потому что мы ведь не все на одном, а каждый на своём. Мы же не говорим «гусары прискакали на коне», тут то же самое.
Мама кивает Хакиме, подтверждая её правоту, и снова берётся за ручку машинки для теста, но крутит теперь так быстро, будто надеется, что та взлетит как вертолёт. Филипп Дюмон продолжает месить фарш, который непристойно чавкает у него под руками.
– Любопытно, – цедит мама. – И сколько дней вы будете в пути?
– Надо глянуть по карте. Или в интернете. Наверняка же есть какой-нибудь сайт, который говорит, как проехать на велике из Бурк-ан-Бреса в Париж, верно?
– А где будете спать?
– Под открытым небом, или на скрипучих сеновалах, или у добрых людей, которые встретятся нам в пути.
– Час от часу не легче! Ну и что вы собираетесь там делать?
Тесто для лазаньи всё лезет между роликов машинки; такими темпами оно через пару минут будет с занавеску для душа. Я улыбаюсь:
– В Париже, ты хочешь сказать, мамулечка-красотулечка?
– Да, в Париже, хочу сказать.
– О! Гулять. Слоняться по барам, пить на террасах кофе из крохотных чашечек за огромные деньги, зажёвывать десертами, всё такое.
– Великолепно. И на какие деньги?
Оп.
Тут, нужно признаться, с ходу я не нашла, что ответить, так что повернулась за помощью к Астрид с Хакимой, которым доведённый до истерики Колобулька раздирал руки в клочья.
– Астрид! Оставь в покое кота и скажи им, на какие деньги мы будем гулять в Париже.
Полная паника. Астрид мямлит:
– Ну, на те деньги… В общем, на деньги, которые…
– Которые заработаем! – предлагает Хакима, подняв руку.
Что ж, неплохой дебют.
– Ну да, вот именно! – ободряюсь я. – На заработанные деньги!
– И как же вы их заработаете? – язвительно спрашивает мама.
– Как? Ха, так в том-то и вся прелесть! Ну давай, скажи им, Хакима.
– Ну, мы будем… В общем, будем…
Я опасалась: два ответа в тему за день всё-таки многовато для нашей Серебряной Колбаски. Так что я уже готовилась как-нибудь выкручиваться, как вдруг:
– Будем торговать! – объявляет Астрид в порыве вдохновения.
– Торговать, – повторяет мама (ага, она заметила лист теста и перехватила-таки на лету). – Очень интересно. И чем конкретно вы будете торговать?
Тут я произношу первое слово, которое приходит мне на ум, которое преследует меня все последние дни, если не годы:
– Колбасами!
Филипп Дюмон и мама опускают руки, как будто забыли, что вообще-то у них сегодня спецоперация «Лазанья».
– Колбасами, – повторяет мама.
– Да! – восклицает Астрид. – Будем продавать колбаски по дороге!
– И чёрные, кровяные, и белые, свиные.
– И вегетарианские, для тех, кто не ест свинину, – тараторит Хакима. – Потому что иначе это будет деноминация!
– Дискриминация. Да, Хакима, разумеется. Мы не хотим такого в своей лавке.
– Три колбаски, три соуса, – загорается Астрид с азартом не то гурмана, не то кулинара. – Колбаска с яблоками, с горчицей или с луком. Формула: колбаса на выбор + соус на выбор = три евро.
– Пять евро, – поправляю я. – Плюс напиток, шесть.
– Нет-нет, мы не повезём напитки, будет слишком тяжело, – говорит Хакима. – Надо брать только необходимый минимум.
– Ладно.
– Она права, тяжеловато для прицепа, – добавляет Астрид, которую уже не остановить.
– Прицепа? – цедит мама сквозь зубы.
– Да, мадам, я про прицеп моей мамы. Она возит на нём свою керамику. Ну, ты знаешь, Мирей… Такой, к мотику сзади цепляется.
– А, так вы теперь уже на мотике?
(Хакима: «На мотиках».)
– Нет-нет, – отвечает Астрид. – Мы его… э-э… в общем, приспособили, чтобы цеплялся к трём великам.
– А, ну да, точно! Где моя голова…
И чтобы убедить маму и Филиппа Дюмона, что я её всё-таки не потеряла, я со всей силы хлопаю себя по лбу. Похоже, они не очень-то верят.
В конце концов маме удаётся выговорить спокойнейшим голосом:
– Ещё поговорим об этом.
Филипп Дюмон, отвернувшись, возвращается к кулинарным задачам и посвящает себя подготовке фарша к запеканию. Лица его я не вижу, но вот плечи у него мелко подрагивают – беззвучный смех?
Через несколько минут он кладёт мне в руку скомканный стикер, и, развернув его, я нахожу на нём номер Элен Вейра.
После ужина, когда Астрид с Хакимой уже ушли, мама просит меня присесть за кухонный стол, и я, разумеется, заранее знаю всё, что она сейчас скажет: что мы втроём не должны шататься по дорогам, малышка Хакима ещё слишком мала, мы не можем за неё отвечать, мы и сами ещё малы и за себя-то отвечать не можем, велосипеды – это опасно, ведь мы поедем по проезжей части, кругом бандиты с большой дороги, педофилы, которые подстерегают девочек, которые гуляют одни (даже колбасообразных), и вообще нельзя вот так ни с того ни с сего торговать едой на улице без соответствующего диплома и санитарных сертификатов, которые нужно запрашивать в Министерстве Уличной Еды минимум за восемь лет…
…и я выстраиваю в голове оборону против каждой из этих атак и готова отразить все её доводы железными аргументами, не зря же я дочь Клауса фон Штруделя, доктора философии и риторики.
Но нет, оказывается, она хочет поговорить совсем о другом. И от того, что она говорит, во мне всё бурлит, горит, вопит.
– Я наконец должна тебе кое-что рассказать. Мы с Филиппом… у нас будет ребёнок, Мирей. Ведь это хорошая новость?
Проходит почти вечность. Колобулька успевает стянуть своей маленькой лапкой кусок фарша со стола, покатать его по паркету, поиграть им в пинг-понг, съесть, срыгнуть, съесть заново и сигануть на лестницу, испугавшись комка пыли.
Наконец мама, решив, что лучше дать мне переварить информацию, встаёт и начинает медленно подниматься по лестнице, и только тогда я бросаюсь за ней. Я останавливаю её на полпути между этажами:
– Ребёнок? Вы что, в пробирке его зачали или как?
Она смеётся!
– Почему? Думаешь, мы на ночь целуем друг друга в щёчку и ложимся каждый на свой краешек кровати?
– Нет, но… вам ведь давно уже не двадцать!
– Мне сорок, Мирей, я не такая уж старая. Сейчас многие рожают в этом возрасте.
– Мальчик или девочка?
– У тебя есть предпочтения?
– Ну, учитывая, что у меня уже есть три полубрата в Париже, для которых я не в счёт, я предпочла бы полусестру.
– Тогда увы – это мальчик.
– Надеюсь, он будет не таким придурком, как его братишки-на-четверть. Охо-хо… А вы небось ещё и имечко ему дадите «посолиднее», какой-нибудь Жак-Орельен!
– Мы ещё не выбрали имя, но спасибо, посоветуемся с тобой.
– И когда он появится?
– Через пять месяцев.
– Пять месяцев! Вот не терпится парню! Ну а я, что тогда со мной? Потому что не хочу сказать ничего дурного, но вряд ли он будет тоже похож на Жана-Поля Сартра. Филипп Дюмон и ты – такой коктейль скорее даст Джонни Деппа, и все будут говорить: «А, семья Дюмон-Лапланш? Я их знаю, у них новый ребёночек, Жак-Орельен – такой милашка, не то что эта уродина».