Короли Вероны — страница 4 из 11

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Флоренция, 20 сентября 1314 года

По облику итальянского города можно судить о почве, на которой он стоит. Породы, залегающие в окрестностях, придают каждому городу свой характер. Так, в Вероне большинство зданий выстроено из розового мрамора и кирпича, в Падуе — из мрамора и камня. В Сиене преобладал темно-красный цвет, в Болонье — терракота, а в Ассизе — ярко-розовый, он же лососевый. В Венеции, в силу местоположения, использовались все перечисленные виды минералов; каждый дом стоил целое состояние.

Флоренция, сама себя провозгласившая источником свободы, была построена из коричневого камня и глиняной черепицы; последняя придавала городу строгий вид. В отличие от других городов-государств, Флоренция не практиковала культ личности — она являлась городом идей. «Мать всех свобод» занимала площадь 1,556 акра, была окружена тремя стенами и насчитывала около трехсот тысяч жителей.

Родной город Данте Алагьери раскинулся по обоим берегам Арно. С севера потянуло свежим ветром. По небу, быстро сгущаясь, бежали тучи. Однако людей, заполнявших улицы (день был базарный), теснившихся в переулках, останавливавшихся в тени балконов и деревьев, только радовал близящийся дождь. Все устали от жары. Флорентинцы шутили, торгуясь с представителями всех возможных гильдий, и старались найти наилучшее применение своим драгоценным флоринам.

Государственная валюта Флоренции считалась одной из самых твердых в мире, возможно, потому, что прославляла не короля, не папу, не императора, а сам город. На одной стороне монеты изображалась лилия — символ Флоренции, на другой — Иоанн Креститель, святой ее покровитель. По этой причине флорин не менял облика во время осад, мятежей и переворотов; в первозданном виде ходил он по рукам аристократов и простолюдинов, а экономика Флоренции росла астрономическими темпами.

Один владелец лавки вовсе не ставил себе целью вытрясти из покупателя последний флорин. Звали этого достойного человека Моссо, а в лавке его продавались книги. Недаром лавка считалась одной из лучших в городе: она представляла собой не просто шатер, а прочный деревянный прилавок с навесом, который за умеренную плату поднимался каждое утро и опускался каждый вечер. Товар синьора Моссо требовал особой защиты от погодных явлений. Имелись у него и дешевые оттиски, но в основном синьор Моссо держал книги рукописные, старательно исполненные мастерами-переписчиками. Разумеется, на такие книги и цена устанавливалась соответствующая — например, копия Библии стоила небольшого состояния, и лишь очень богатые синьоры могли ее приобрести. Что было весьма разумно, поскольку лишь они знали по-латыни.

Причина, по которой синьор Моссо никогда не препирался с клиентами, стояла сейчас непосредственно перед ним. Никто не заподозрил бы в этой хрупкой фигурке представителя поэта, книги которого, по всем прикидкам, не должны были хорошо продаваться. Не зная, с чего начать, синьор Моссо начал с погоды.

— Облачно сегодня. — Последовала пауза, затем тема получила развитие: — Я слыхал, на севере ливмя льет.

Однако представителя интересовала отнюдь не погода.

— Как идут продажи?

— Отлично идут. Да что там отлично — великолепно, лучшего и желать нельзя. Если так будет продолжаться, через неделю у меня товара не останется.

— Вот видите! А вы еще мне не верили.

Моссо жестом охладил представительский пыл:

— Да, но…

— Говорили же вам: заказывайте побольше.

Владелец книжной лавки прикусил язык. Что обычно советуют настырным представителям кого бы то ни было? Конечно, освежиться в водах Арно. Синьор Моссо понял, что этот ответ не подходит. Он заставил себя кивнуть:

— Говорили, как же, помню.

Представительский взгляд упал на дорогую книгу с гравированными застежками на переплете.

— Это случайно не новое издание Паолино Пьери?

— Да, это его «Хроника», — не без гордости произнес Моссо. Отодвинув юнца-помощника, он проскользнул к концу прилавка, поближе к представителю. Синьору Моссо следовало теперь попросить еще экземпляров. И он, и представитель это знали. Спрос был огромный — в день разлеталось до сотни книг! Синьор Моссо продал почти все, что у него имелось; хуже того — в это самое время наверняка незаконно изготавливались копии. Он должен, просто должен получить еще больше.

Однако гордость синьора Моссо почему-то была уязвлена, и он решил подойти к просьбе кружным путем.

— Чего я никак в толк не возьму, так это почему все прямо помешались на этом произведении. В нем ведь и нет ничего, кроме оскорблений нашего города.

— Не скажите. Оскорблениями автор не ограничивается. — «Хроника» была отложена, а вместо нее раскрыт кожаный переплет «Gesta Florentinorum».[27]

— Вот, к примеру, что он пишет о Фиесоле. Это же камень в наш огород.

— Странно, что вы заметили.

Синьор Моссо вскипел. Когда он заговорил, в голосе его слышалось презрение.

— Чего стоит хотя бы это растение, что растет из их дерьма — извините, прямо так и написано — и превращается в гнездо злобы, или как его там. Превращается в…

— В город, исходящий завистью. Песнь шестая. — Взгляд скользил по рядам изящных латинских букв. Это искусство вновь открыл Брунетто Латини, умерший двадцать лет назад. К несчастью, он сейчас горел в аду в компании погрешивших против природы и ее даров, согласно единственному достойному доверия источнику.[28]

— Вот именно! — вскричал Моссо. — Исходящий завистью, скажите на милость! Кому нам завидовать? Уж не ему ли? Конечно, он талантлив, но слишком спесив!

Взгляд не оторвался от книги, однако остановился.

— Данте спесив?

Моссо понял, что совершил ошибку.

— Я хотел сказать…

Захлопнутая книга полетела на край прилавка. Моссо еле успел подхватить ее, чуть не взвыв с досады.

— Ради бога!

«Gesta Florentinorum» стоила целое состояние, и ему пришлось заплатить за экземпляр сразу, не дожидаясь, пока его купят.

В глазах представителя Данте не мелькнуло и тени раскаяния.

— Если вы полагаете, что книга оскорбительна, вам не следовало брать ее для продажи. Я передам контракт Ковони. Верните все, что у вас осталось, и я возмещу вам три четверти. — За удаляющейся спиной возникло не меньше дюжины покупателей, испугавшихся, что книги вот-вот уйдут у них из-под носа.

Моссо легко, словно шарик ртути, перекатился через прилавок и бросился вдогонку.

— Постойте, синьорина! Я не хотел вас обидеть! Ни вас, ни вашего…

— Дайте пройти, — сухо произнесла девушка. Она была едва по грудь Моссо.

— Не ходите к Ковони. Там вам придется ждать целый месяц, пока все организуют, а спрос к тому времени упадет.

— Неужели? — Тон был ледяной.

— Я хотел сказать, возможно, упадет. Может, конечно, и не упасть, но вдруг… — Моссо собирал мох на болоте, лишь бы не упустить контракт. — А книги у них в каком беспорядке! Всем известно, что автор никогда не видит всех экземпляров, оговоренных в контракте. У Ковони копии прячут, а потом продают из-под полы, а писателю говорят, что они сгорели или украдены…

— Лучше так, чем связываться с человеком, который хает книги перед потенциальными покупателями. Дайте мне дорогу.

Моссо посмотрел на толпу этих самых потенциальных покупателей, сбежавшихся за книгой Данте и теперь не без удовольствия наблюдавших сцену у прилавка. Он должен сохранить контракт! Схватив девушку за плечи, Моссо потащил ее к прилавку.

— Послушай, детка, мы заключили договор, и у нас имеются взаимные обязательства. Я — единственный, кто имеет право торговать книгами в этом квартале, и если ты попробуешь нарушить свои обязательства, я подам на тебя в суд!

Глаза девушки затуманились — несомненно, от испуга. Очень уж грубо Моссо ее схватил. Однако она оставалась непреклонна.

— Пожалуйста, подавайте. А пока отпустите меня, или я тоже подам на вас в суд за домогательства!

Книготорговец дрожал куда сильнее девушки. Он расцепил мертвую хватку и посторонился.

— Умоляю вас, синьорина! Если я потеряю этот контракт, жена меня убьет.

Девушка только поджала губы.

— Утройте заказ и добавьте автору еще десять процентов с продаж.

Девушка дождалась, пока книготорговец энергично закивает — первый его кивок не внушил ей доверия, — и лишь тогда сообщила, что сегодня же синьору Моссо доставят новый контракт на подпись.

Моссо испустил вздох облегчения.

— Простите, синьорина.

Девушка сверлила его глазами до тех пор, пока он не убрался с дороги, позволив ей выйти на улицу. Она ускорила шаг, но вслед ей летело подобострастное: «А как забавно он пишет о жителях Сиены! Вот это остроумие!» Моссо смотрел вслед девушке, пока она не скрылась из виду. Ссора, начатая из-за гордыни, обойдется ему в кругленькую сумму. И как же не хотелось признавать, что в делах его обошла тринадцатилетняя девчонка!

— Чего глаза пялишь? — рявкнул Моссо на своего помощника. — Живо за работу! — И, сам встав за прилавок, принялся расхваливать товар: — «Ад»! «Ад» великого Данте! Только у нас, только для вас! Единственная лавка в квартале, лучшая цена в городе! Прочтите лучшую эпическую поэму со времен Гомера! Более дерзкая, чем «Одиссея», более захватывающая, чем «Энеида»! Сойдите в ад вместе с Данте, потерянным сыном Флоренции…

Свернув за угол, Антония Алагьери прислонилась к стене. Она едва дышала. Тот факт, что она одержала верх над книготорговцем, немало пугал Антонию. Матери это не понравится. Опять скажет: «Такое поведение недостойно девушки из благородной семьи». Антония откинула со лба волосы мышиного цвета (она пока не доросла до головного убора, без которого нельзя показываться на людях) и прикрыла глаза. Несколько раз глубоко вздохнув, девушка продолжала путь.

Теперь она пробиралась сквозь толпу. Сгущались тучи. У понте Веккио, у Мартокуса, Антония замедлила шаг. Статуя представляла собой останки древнего бога войны, который являлся покровителем Флоренции задолго до рождения Иоанна Крестителя. Как обычно, девушка взглянула в искаженное временем и яростью мраморное лицо бога и прошептала: «Прости их. Пожалуйста, прости их, а его верни домой».

Об этом говорилось в стихе 13-м: Флоренция отвернулась от Марса, и за это ее ждут вечные междоусобицы, уносящие жизни подобно чуме. Именно из-за междоусобиц в жизнь Антонии вошла великая несправедливость.

«Верни его домой». Перед мысленным взором девушки встала обложка пизанской книги с оттиском портрета Данте. Антония напрягла воображение так, что почти могла различить его черты — а ведь ей пока не доводилось посмотреть ему в лицо. Когда Данте вынудили покинуть Флоренцию навсегда, когда его изгнали, Антонию еще качали в колыбели.

Однако потеря была не так велика, как могло показаться. Да, Антония с трудом представляла себе лицо своего отца; зато она читала все его произведения, а значит, понимала его душу. Поэмы, послания, канцоны и особенно письма. В первые годы изгнания Данте время от времени писал жене, даже не упоминая об Антонии. Однако в нежном девятилетнем возрасте девочка написала записку и вложила ее в письмо, отправленное матерью. Записка касалась поэмы Данте, присланной во Флоренцию и отданной переписчику. Антония прочитала поэму и тайком исправила в ней одну ссылку, прежде чем произведение ушло в переписку. Данте, цитируя Катулла, упомянул не того Цезаря: получалось, что римский поэт жил во времена императора Августа. Это была явная ошибка, поскольку Катулл прославился именно своими едкими сатирами на Гая Юлия Цезаря.

Антония внесла исправление и написала отцу напрямую, извиняясь за самовольные изменения. Письмо, короткое и сухое, но адресованное лично ей, пришло через три месяца.

«Исправление было обоснованным, хотя ошибку допустил не я, а твой брат Джованни, чьи навыки письма под диктовку еще менее удовлетворительны, чем его же представления о гигиене. Я тебе благодарен, поскольку вокруг поэмы теперь не возникнет кривотолков, однако ты должна понять, как я не люблю вмешательств в мое творчество. Никогда больше не поступай подобным образом. Твой любящий отец, и так далее, и тому подобное».

Этот лист бумаги с несколькими скупыми строчками от человека, известного чрезмерной словоохотливостью в письмах, стал главным сокровищем маленькой Антонии. Девочке хотелось ответить тотчас же, однако у нее достало ума воздержаться до тех пор, пока не появится подходящая тема.

Долго ждать не пришлось. Всего через две недели Чеччо Анджиолиери украл несколько строк из ранней работы Данте и вставил их в собственную новую поэму. Антония немедленно сообщила об этом отцу, тот вскипел и в ядовитой диатрибе прошелся по поводу таланта и умственных способностей Анджиолиери. Данте просил опубликовать диатрибу во Флоренции. Письмо было адресовано не Джемме, его жене, а лично Антонии. С этого дня девочка стала посредницей между поэтом и флорентийскими издателями.

Раз от разу письма Данте дочери становились все длиннее; к тому времени, как Антонии исполнилось десять, поэт уже считал ее равной своим остальным корреспондентам. «Я очень тоскую по ней», — написал Данте в 1312 году, сразу после смерти Джованни, накануне одиннадцатилетия Антонии. Поэт имел в виду не мать Антонии, а женщину, завладевшую его душой, когда ему было всего девять лет, — Беатриче Портинари.

«Ее нет в живых уже более двух десятилетий, дольше, чем она благословляла землю своим присутствием. Хотя она живет в моих мыслях и словах — огромная часть которых была написана для нее, — мне с каждым днем труднее помнить ее лицо. Наверно, я старею. Глаза начали подводить меня. Однако самым черным днем я назову тот, когда ослепнет моя память. Я знаю, что ее душу сейчас лелеют небеса, но тем горше моя земная юдоль. Я ощущаю ее присутствие, только когда пишу к ней. А с недавних пор я не в силах написать к ней ни слова — я чувствую, что она действительно умерла».

Ответ Антонии был прост. Она написала:

«В дальнейшем Вы можете называть меня Беатриче».

С того дня письма Данте к дочери изменились совершенно. Раньше он ограничивался страницей — теперь едва укладывался в десять-двенадцать страниц. Раньше писал четыре раза в год — теперь каждые две недели. В то же время Данте совсем перестал писать Джемме. «Передай своей матери, что ее сыновья здоровы», — добавлял он в конце, не удосуживаясь справиться о здоровье самой Джеммы. Данте больше не скупился на слова: как раньше, он писал о поэзии, но не только о ней. Данте рассказывал о каждом самом малом происшествии, излагал каждую мысль, его посетившую. Все, что, по его разумению, могло заинтересовать возлюбленную Беатриче, находило отражение в письмах. Они стали длинными и зачастую бессвязными. Порой казалось, что поэт сам не помнит, к которой Беатриче обращается, но Антония и это принимала. В жизни отца она играла особую роль. Стихи Данте стали особенно вдохновенными, и девочка с великой радостью думала, что в этом есть и ее заслуга.

Теперешний вклад Антонии в творчество отца был в высшей степени земным. Однако от этого не менее важным. Суеверно склонив напоследок голову перед Марсом, девушка продолжала путь мимо лавок на понте Веккио. Она заметила новую вывеску. Серебряных дел мастер? На понте Веккио, где продают крупы, фрукты и орехи? Глупо, подумала Антония и пошла дальше.

Ей предстоял еще один разговор, как минимум такой же неприятный, как с книготорговцем Моссо. Нужно было перейти на ту сторону Арно. Сами виноваты — зачем не слушали? Она ведь говорила: и о том, как популярен «Ад» в Риме, Вероне, Венеции, Пизе и даже в Париже, хотя там Данте прочитал публично только отрывки; и о том, что здесь, на родине поэта, «Ад» будет пользоваться вдвое большей популярностью, независимо от политического статуса автора; и о том, что они, книготорговцы, будут купаться в золоте, если закажут экземпляров достаточно для удовлетворения спроса — спроса, который легко побьет спрос как на «La Roman de la Ros», так и на все эти глупые новеллы Артуровского цикла.

Они не слушали. Они боялись гнева Арти, гильдии, причастной к изгнанию Данте. Теперь же было совершенно очевидно: «Ад» — это не просто поэма. Теперь всем хотелось иметь у себя экземпляр. Один из самых читающих городов в мире внезапно испугался, что останется в стороне от такого культурного события, как «Ад». «Поделом», — не без злорадства думала дочь Данте. Приказ об изгнании разорил ее семью; будет только справедливо, если Флоренция заплатит им в десятикратном размере.

Поднявшись в гору, девушка миновала дом, который покинула несколько месяцев назад. Там день и ночь над листами бумаги горбились писцы, то и дело разгибая сведенные судорогой пальцы. Антония решил зайти и переждать часок. Ее все еще потряхивало. К тому же собирался дождь.

Виченца, дом Ногаролы

За сотню миль к северу от Флоренции небеса извергали целые потоки воды. Ливень стоял стеной, сводя на нет видимость. Факелы освещали только собственные подставки. Постоянно докладывали о быках и лошадях, пропавших на склонах холмов — склонах, которые превратились в сплошные потоки грязи.

Пьетро сидел на кушетке, устроив ногу на высоких подушках, и смотрел с крытой лоджии в центральный внутренний дворик. Дождь образовал поблескивающую, волнистую, словно живую стену, так что противоположная лоджия была практически не видна. Пьетро едва различал очертания фонтана в виде трех женских фигур, льющих воду в бассейн. Пьетро наблюдал, как на поверхности переполненного бассейна лопаются пузыри, как вода переливается через край. Пьетро теребил шнурки своего дублета. Пьетро вполголоса читал стихи. Пьетро тщился забыть о личинках, привязанных бинтами к его раненой ноге.

Личинки. Ни одна из адских мук, описанных Данте, не была столь… столь омерзительной. Личинки. Они в прямом смысле гложут его. Морсикато, врач Ногаролы, клялся, что личинки мясных мух — лучший способ победить гангрену, поскольку они якобы едят только мертвые ткани, но ни в коем случае не живую плоть. Поэтому личинок поместили в рану и примотали бинтами. Личинки. Перед глазами у Пьетро неотступно стояли влажные беловатые твари, точащие его тело.

«Что, как они вылезут из раны? Что, как они поползут выше?.. Кавальканти.[29] Ты же думал о Кавальканти».

Однако поэзия не могла заглушить воображение. Хуже всего был зуд. Сегодня утром Пьетро проснулся от ужаса: юноше снились огромные черви, пожирающие его кровь и слезы. Первое, что увидел Пьетро, был Поко: он только что приехал и заглядывал под покрывало, любопытствуя, как действует червивая примочка.

«Еще бы Поко не любопытствовать. Всякому интересно посмотреть на живой обед для червей, особенно если это твой родной брат».

Тут, словно в подтверждение мыслей Пьетро, явился с подносом в руках один из помощников Морсикато.

— Синьор Алагьери, можно?

— Конечно. — Пьетро судорожно сглотнул. Его сегодня уже два раза рвало. Вот почему юношу перенесли на лоджию.

Ученик лекаря опустился перед кушеткой на колени, отвернул покрывало, приподнял длинную рубашку и стал осторожно разматывать повязку.

— Дождь, похоже, и не думает кончаться, — заметил он.

— Похоже, — отозвался Пьетро, изо всех сил старавшийся не видеть процесс добавления, а может, и частичного удаления личинок. — Все равно на воздухе лучше. Особенно после двухдневного потения.

— Солдаты вряд ли с этим согласятся, — ответил ученик Морсикато. — Я сегодня был у них в лагере. Так, ерунда, мелкие недомогания. («Венерического характера», — подумал Пьетро.) Солдаты сидят по палаткам, зарывшись в солому, и убивают время за игрой в кости, а кости у них из свиных ножек.

— А какие среди них настроения?

— Волнуются. Не понимают, почему не дают приказа о наступлении. Слухи расползаются.

Пьетро наконец взглянул на молодого лекаря.

— Какие слухи?

— Кто говорит, что дождь вырвал победу у него из рук и оттого он сошел с ума. Якобы он поубивал всех в доме, а сам рвет на себе волосы и бьется головой о стены, так что только мозги летят. Кто говорит, что он засел в домашней часовне и беспрестанно молит Бога прекратить ливень. А есть и такие, что уверены: у него новая любовница, и ему есть чем заняться, пока небо не прояснится. — Молодой человек хихикнул. — Это, по крайней мере, объясняет, почему до сих пор не дан сигнал к атаке.

Внезапно усмешка на лице ученика лекаря сменилась виноватой гримасой.

— Я хотел сказать… я сам ничего такого не…

Пьетро плотно сжал губы. С другой стороны, молодой лекарь всего-навсего озвучил мысли, одолевавшие всех мужчин Виченцы. Когда в тот день армия Кангранде прибыла в город, Капитан тотчас отправил сотню солдат и большую часть пленных в Верону. Последних было почти полторы тысячи человек, оков на всех не хватило, и Кангранде велел привязать их за ноги друг к другу. Неудивительно, что теперь солдаты ждали приказа выступать на Падую.

А приказа не было. Кангранде вызвал пятерых своих самых надежных советников, отдал распоряжения, а сам засел в доме своей сестры. Теперь-то уже слишком поздно. Два дня дождь льет не переставая, река, на которой стоит Падуя, вздулась, усилив защиту города, дороги превратились в месиво, и надежды на победу не осталось.

Если бы Кангранде не тянул кота за хвост, Падуя, пожалуй, была бы захвачена. Однако эта мысль, высказанная вслух, приравнивалась к измене.

Пьетро перевел дух, прежде чем выдать фразу, по его разумению, подобающую человеку его положения.

— Это нелегко, но мы должны доверять нашим правителям. Особенно Скалигеру.

— Вы правы, синьор, — кивнул молодой лекарь, продолжая осматривать рану.

Неловкую паузу нарушил Пьетро.

— Как чувствует себя синьор Ногарола? — Накануне Пьетро не видел пожилого рыцаря.

Лекарь слегка качнул головой, однако глаз не поднял.

— Синьор Ногарола выздоравливает после операции.

Пьетро напрягся. «Операция» означала, что плечо Антонио да Ногаролы начало гноиться. Пьетро взглянул на собственную рану, мысленно умоляя личинок побыстрее сделать свое мерзкое дело.

Лицо юноши исказилось, к горлу опять подступил рвотный комок. Пьетро нестерпимо захотелось увидеть ее — женщину, которая одна могла отвлечь его мысли от отвратительной раны. Где она пропадала с раннего утра? Самым своим небрежным тоном Пьетро осведомился:

— А донна Катерина сейчас, наверно, с синьором Антонио?

— Нет, синьор. Она со своим братом. Они с утра закрылись в зале вместе с самыми надежными советниками.

— Я совсем не знаю Вероны. Расскажите мне о Скалигере и его семье.

Молодой лекарь бросил на Пьетро быстрый взгляд.

— Отцом их, синьор, был великий Альберто делла Скала. У него и его жены было три сына. Двое, Бартоломео и Альбоино, умерли. Также у них две дочери, донна Катерина и ее старшая сестра донна Констанца.

— Она жива?

— Жива. — Молодой лекарь взял одну жирную личинку и принялся с умным видом ее рассматривать. Пьетро отвернулся. — Донна Констанца замужем за синьором Гвидо Бонаццолси, братом Пассерино. Это ее второй муж.

Пьетро закрыл глаза, но почувствовал, что лекарь уже начал накладывать новую повязку.

— Пассерино Бонаццолси — это правитель Мантуи, да? Мне говорили, что он лучший друг Кангранде.

— Да, они действительно дружны, но я бы сказал, что Скалигер более близок с моим господином, супругом донны Катерины. Ведь синьор Ногарола его воспитал. В тот день, когда он женился на донне Катерине, он взял ее маленького брата в оруженосцы…

Пьетро слушал обрывочные сведения о семействе делла Скала и пытался вычислить возраст Катерины. Если Катерина взяла брата в дом своего мужа, едва сочетавшись браком, значит, она старше Кангранде минимум на двенадцать лет. Как Пьетро ни изощрялся в подсчетах, выходило, что сейчас Катерине от тридцати пяти до сорока. Вдвое больше, чем ему.

Ученик лекаря все еще превозносил славного правителя Виченцы, когда Пьетро почувствовал непреодолимое желание сменить тему.

— Вы сказали, что сейчас с ними советники. Кто именно? Молодой человек крепко задумался, прежде чем перечислить имена, что были у всех на слуху.

— Их кузен Федериго. Правитель Мантуи синьор Пассерино Бонаццолси. Конечно, синьоры Монтекки и Кастельбарко. Падуанец Николо да Лоццо. Епископ Джуэлко. Да, еще синьор, что недавно прибыл в Верону, Капеле… Капесе… Не помню.

— Капеселатро, — подсказал Пьетро. Надо же, отца Антонио тоже пригласили, несмотря на то что он в Вероне новичок и вдобавок низкого происхождения. Пьетро был заинтригован. Внутренний голос цинично интересовался, каково же на самом деле состояние синьора Капеселатро.

— Верно, Капеселатро. Ах да, еще ваш отец! Простите — мне следовало назвать его первым.

— Так и быть, прощаю, — рассмеялся Пьетро. — Мой отец никогда дипломатом не считался.

Ученик лекаря вежливо хихикнул и произнес, указывая на повязку:

— Готово, синьор. Не жмет?

Пьетро стиснул зубы, но отрицательно покачал головой. Он знал, что не должен чувствовать, как извиваются личинки, и заставил себя улечься.

— А кого еще позвал Скалигер?

Ученик лекаря скривился.

— Я слыхал, что они пригласили двоих пленных падуанцев, Джакомо Гранде да Каррару и его племянника.

— Этого осла! — невольно вырвалось у Пьетро.

Молодой лекарь никак не отреагировал на яркую характеристику, однако добавил:

— А еще с ними венецианский посол по фамилии Дандоло.

Пьетро так и подскочил.

— Венецианский посол? Что он здесь делает? Разве Верона собралась воевать с Венецией?

— Не знаю, синьор, — поспешно сказал молодой лекарь, жестом давая понять Пьетро, что тому следует улечься. — Откиньтесь на спину. Вот так. Я все вам рассказал. Кроме, пожалуй…

— Ну?

— Не хотел я говорить… — (Пьетро ждал, всем своим видом выражая дружелюбие.) — Так вот, шел я мимо двери, и мне показалось…

— Что показалось?

— Что они играют в кости.

— В кости?

— Звуки были как при игре в кости. А Катерина отдавала распоряжение слуге принести еще вина для синьоров.

Секунду Пьетро переваривал услышанное и в конце концов не мог не рассмеяться. Судьба трех городов, а может, и не трех, а более, в прямом смысле поставлена на кон.

Лекарь собрал свои скальпели да примочки, сложил все на поднос.

— Когда вернется ее муж? — спросил Пьетро.

— Дня через два, может, через три.

«Будь Катерина моей женой, я бы и на час ее не оставил».

— Спасибо за повязку. И за новости.

Лекарь откинул со лба непослушную прядь.

— Рад был услужить, синьор. Все только и говорят, что о вашей храбрости. Ваш отец вас всем расхваливает.

Пьетро прищурился. Прежде чем он придумал подобающий ответ, молодой лекарь ушел по своим делам.

Храбрость? Применительно к нему отец не употреблял это слово. Может, лекарь лжет? На людях поэт был немногословен, только наедине мог разразиться ядовитой диатрибой. Что конкретно он говорил? Уж конечно, не называл его, Пьетро, храбрым. Глупым — да. Безрассудным — недалеко от истины. Болваном, который, не думая о родных, ищет погибели на свою голову, — да, пожалуй, именно так отец характеризовал своего старшего из оставшихся в живых сына. Болван, а не храбрец.

Интересно, а Катерина считает его храбрецом? Что вообще она о нем думает? Пьетро вознегодовал на ее отсутствующего, пока что эфемерного мужа, и поймал себя на этом чувстве. Кроме того, он бешено ревновал Катерину к Скалигеру. Как бы они ни язвили в адрес друг друга, связь была налицо! Ни презрительный тон, ни словесный яд не могли скрыть чувства донны Катерины к брату — чувства более глубокого, чем сестринская привязанность, более разрушительного, чем страсть.

Мысли о Катерине принесли Пьетро благословенный миг забвения. Однако зуд в бедре — внутри бедра! — быстро отрезвил юношу. Он переместил ногу поближе к жаровне, приятно греющей правый бок.

«Может, мерзкие твари, нанюхавшись дыма, несколько уймутся».

Пьетро надеялся, что тепло разморит его и он уснет. Не тут-то было! Юноша уже не понимал, действительно личинки точат его плоть или ему только так кажется.

Чтобы отвлечься, Пьетро принялся подгонять обрывочные сведения о семействе делла Скала так, чтобы из них, словно из кусочков смальты, получилась полная картина. В верхний угол пойдет дядя Кангранде, первый правитель Вероны из рода Скалигеров, по имени Мастино. Рядом поместим Альберто, отца Кангранде, чуть ниже — его троих братьев и двух сестер. Отец Пьетро тепло отзывался о Бартоломео, презрительно — об Альбоино и враждебно — о предыдущем аббате Сан Зено, отце нынешнего аббата. Он ведь, кажется, незаконный сын Альберто?

«Интересно, а у самого Кангранде есть внебрачные дети? Марьотто на это намекал».

Что-то ему смутно помнилось, какой-то разговор между братом и сестрой не давал покоя, какая-то мысль стучалась в висок и тут же ускользала. Со вздохом Пьетро откинулся на подушки, закрыл глаза и стал слушать шум дождя, ощущая, как тепло от жаровни проникает во все уголки тела…

Пьетро очнулся оттого, что на плечо ему опустилась рука. Он разлепил веки и увидел самого Скалигера, стоящего на коленях у его кушетки.

— Я тебя разбудил? Ты спал?

— Просто дремал, — отвечал Пьетро, стряхивая сон.

— Понятно. Мне в последнее время снится только дождь. — Кангранде обошел жаровню и уселся на мягкий стул по другую ее сторону. — Ты не против, если я тоже погреюсь? Скоро подадут ужин. — Кангранде откинулся на стуле, сцепил пальцы на уровне рта и устремил взгляд на потоки дождя.

Пьетро не выдержал и спросил:

— Совет закончился?

— Да. Все уже решено.

Пьетро умирал от любопытства, но прикусил язык. Некоторое время они молчали, глядя на мерцающую стену воды. Струи срывались с карниза и разбивались о булыжники. Пьетро снова стало клонить в сон.

— Как ты думаешь, твой отец прав?

Пьетро вздрогнул и уселся ровно. Со сна его потряхивало.

— Прав насчет чего, мой господин?

— Насчет звезд. — Правитель Вероны подался вперед, ближе к дождевой стене. Теперь его лицо не затуманивал дым жаровни.

— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, мой господин, — промямлил Пьетро.

Кангранде поднялся и хлопнул юношу по плечу.

— Ничего, за ужином поймешь.

Пьетро совсем сконфузился, однако сел как можно ровнее.

— За ужином, мой господин? Разве я буду ужинать с вами?

— Именно. Компания соберется небольшая — твой отец, венецианский посол, Джакомо Гранде со своим племянником, поэт Муссато, Асденте ну и я. С тобой нас будет восемь. Нам нужен еще один человек, чтобы получилось магическое, как утверждает твой отец, число. Кого бы взять? Джуэлко я навязал на шею отцу Марьотто, а заодно отправил с ними синьора Капеселатро. Твои друзья осматривают конюшни Монтекки — им тоже не до нас. Придумал! Позову-ка я Пассерино. Тогда нас будет девятеро. Девятеро достойнейших. Твоему отцу это понравится.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Все уже собрались за столом, когда Пьетро в сопровождении Кангранде доковылял до обеденной залы. Скалигер сердечно приветствовал гостей, будто половина из них не были его заклятыми врагами, будто они не носили перья на шляпах над правым ухом и не прикалывали розы к плащам.

— Садитесь, синьоры! Это неофициальный ужин. Давайте наслаждаться обществом друг друга, раз нельзя наслаждаться враждой.

— Скажи Асденте, чтобы не вводил меня во искушение своими костями, — простодушно воскликнул Пассерино Бонаццолси. — А то я уже проиграл ему ренту за несколько месяцев.

Ванни дружелюбно раззявил свой ужасный рот.

— Отлично. Задействуем твои кости.

Кангранде представил юноше всех присутствующих. Последним он назвал имя единственного неизвестного Пьетро человека.

— Франческо Дандоло, венецианский посол и дважды мой тезка. Его тоже называют Псом. Не так ли, Дандоло?

Венецианец отвесил Пьетро глубокий поклон, проигнорировав укол Скалигера.

— Для меня честь познакомиться с вами, синьор. Я слышал, вы отличились уже в первой своей битве.

— Еще как отличился! — Скалигер опередил Пьетро с ответом. — И это человек, которого совсем недавно прочили в священники! Если бы события развивались по плану, в один прекрасный день синьор Алагьери выступил бы против вас от имени Папы!

Видя замешательство Пьетро, венецианец вздохнул:

— Мне было поручено отменить отлучение от церкви, которое Папа Климент возложил на Serenissima,[30] наш великий город.

— Который так удачно расположен на болоте, — съязвил Кангранде. — А этот благородный синьор, да прославится его род…

— Ужин стынет, — встрял Гранде да Каррара.

Кангранде все равно не собирался продолжать — он и так уже заметно смутил венецианца. К чести Дандоло надо сказать, что он уселся на свое место в конце стола при полном самообладании.

Пьетро усадили посередине. Справа от него оказался Джакомо Гранде, а напротив — Марцилио. Он не желал ни говорить, ни даже смотреть на Пьетро, что вполне устраивало последнего.

Слева от Пьетро уселся Альбертино Муссато, заняв полскамьи своими шинами. У поэта были сломаны нога и рука, а на темени красовалась огромная шишка. На торце стола, на стуле с прямой спинкой, восседал Асденте. Голову его, словно тюрбан, венчала свежая повязка.

Данте и Муссато были знакомы — в свое время оба присутствовали на коронации последнего императора Священной Римской империи, что имела место в Милане. Едва усевшись, Данте спросил, насколько серьезно Муссато ранен в голову.

Альбертино скривился.

— Трудно сказать, протухнут теперь мои мозги или нет. Я в состоянии писать, однако нужно, чтобы мою писанину кто-нибудь прочитал и удостоверился, что она не бессмысленна.

— Я с удовольствием прочту, — великодушно предложил Кангранде, садясь во главе стола. Справа от него оказался Гранде, слева — правитель Мантуи Пассерино Бонаццолси. Кангранде скользнул взглядом мимо последнего и остановился на младшем Карраре. — Марцилио, вино возле тебя.

Молодой Каррара с мрачным видом передал кувшин.

— Пожалуй, вам не понравится моя новая работа, — предупредил Муссато. — По сравнению с вашими емкими произведениями она кажется скучной и растянутой.

Улыбка внезапно осветила лицо Данте.

— Неужели? Думаю, вы прибедняетесь, мессэр Альбертино.

— Вы правы, мессэр Данте. В душе я уверен, что вещь получилась блестящая. Однако я должен вас поздравить — ваш «Ад», мессэр Данте, лучшая поэма со времен великого Гомера.

— Ну или по крайней мере со времен Вергилия, — поправил Данте. Кангранде нарочно определил ему место напротив Муссато, чтобы поэты могли поговорить на профессиональные темы. Едва усевшись, они обсудили canticles[31] и cantos,[32] издателей и переписчиков. Муссато не жалел слов, превознося произведения Данте, хотя Пьетро казалось, что он не совсем искренен. Гранде деловито переговаривался с Кангранде, а Пассерино Бонаццолси обернулся к Данте, чтобы похвалить «Ад»:

— Прекрасное произведение. Правда, мне не нравится, как вы обошлись с прекрасной Манто. Вергилий — наш земляк, тоже мантуанец; так зачем же он перекраивает легенду об основании города, зачем пишет, что его создала Манто, а сын ее Окнус будто бы и ни при чем?

«И это говорит человек, отца которого так жестоко вывели в комедии, — подумал Пьетро. — Кажется, он больше расстроен тем, что в новой интерпретации Мантуя была построена без помощи волшебства».

Данте отвечал на похвалы вежливо, делая упор на божественный дар, а не на собственные заслуги. Муссато спросил:

— Слово «божественный» вы относите к Господу нашему или же к римским богам? Кажется, именно о них говорил ваш любимый Вергилий — конечно, вашими словами.

— Мой бедный учитель ничего не знал об Иисусе Христе, поскольку умер еще до рождения Спасителя, — отвечал Данте. — Он говорит о божественном словами, ему доступными. Однако если древним не выпало счастья познать истинного Бога, это еще не доказывает, что истина была полностью от них сокрыта.

Муссато взглянул на Скалигера.

— Сегодня это справедливо для множества людей.

В разговор вмешался Асденте.

— У нас в отряде был парень, который умел читать, — кажется, его вчера убили. Так вот, каждый вечер он читал молодым солдатам вашу поэму, так сказать, на сон грядущий. Вот была потеха глядеть, как они в штаны делали со страху! А я еще масла в огонь подливал. Вот, говорю, что вас ждет, ежели будете прелюбодействовать да нечестиво выражаться. И действовало! Дисциплина в отряде была на зависть. — И Беззубый зареготал.

— Так вот, — продолжал Муссато. — Вы великолепно используете contrapasso.[33] Чего стоит хотя бы Бертран де Борн, несущий в руках собственную голову![34] Это одна из жемчужин «Комедии». Я даже хочу стащить у вас идею, чтобы прославить Борзого Пса. Ради всего святого, кто-нибудь, передайте вино. Голова раскалывается.

Вино передали. Данте вытянул руки на столе.

— Скажите, мессэр Альбертино, какую форму вы избрали для вашего произведения? Это эпическая поэма?

— Эпическая поэма в честь Кангранде? — вмешался Пассерино Бонаццолси. — Сниму перед вами шляпу, если вы наскребете событий из его жизни хотя бы на три строфы. Посмотрите, он же еще юнец. Будь он рыбой, я бы выпустил его обратно в реку!

— Чертовски везучий юнец, — проворчал Асденте куда-то в кубок с вином. Серебряный кубок отозвался эхом. — Всегда получает, что захочет.

— Так уж и всегда! Не преувеличивай, Ванни, — усмехнулся Кангранде. — Если бы я всегда получал что захочу, ты был бы веронцем и моим преданным слугой до гроба. А без тебя Падуе точно не выстоять.

Асденте хихикнул.

— Падуя выстоит против любых врагов — кроме тебя, Щенок!

— Щенок? — просиял Кангранде. — Давно меня так не называли! А как поживает доблестный граф Сан-Бонифачо?

— Полагаю, дела у него могли бы идти и получше, — произнес Джакомо Гранде. — Теперь ему придется признать, что его Щенок вырос в настоящего борзого пса.

— Причем с огромными клыками, — добавил Муссато. — Мне повезло, что правая моя рука еще способна нацарапать несколько строк.

— Что позволяет мне вернуться к моему вопросу, — терпеливо сказал Данте. — Итак, какую форму вы избрали для вашего произведения?

— Я пишу пьесу, — отвечал чрезвычайно довольный Муссато. — Сенека бы мною гордился.

— Пьеса в стиле Сенеки? — воскликнул Данте. — Восхитительно!

— Ради бога! — комично взмолился Асденте. — Я-то думал, поговорим по-человечески — о смерти, об изменах, об убийствах, о войне. Как же! Опять поэзия! О чем ни начнешь разговор, непременно его сведут к поэзии. Тьфу! — Он сплюнул, как будто хотел избавиться от самого этого слова.

Данте реплику Беззубого проигнорировал.

— Значит, это будет темная трагедия?

— Это будет трагедия для жителей Вероны, и я уж постараюсь сделать ее потемнее.

— А мне, выходит, вы отвели роль главного злодея? — не без гордости спросил Кангранде.

— Ах нет, что вы! Действие моей трагедии происходит во времена Эццелино да Романо.[35] Я пишу о том, как он собирал кровавую жатву в предместьях — совсем как вы сейчас. Пьеса показывает, что бывает, если к власти приходит тиран. Ваше имя даже не упоминается.

Скалигер поднял кубок за здоровье Муссато.

— Когда закончите, пришлите мне экземпляр. Я оплачу первую постановку.

— И не жаль на это денег! — проворчал Асденте. — Всем известно, как ты любишь окружать себя актерами да прочими дармоедами.

— То же самое можно и о тебе сказать, дорогой мой Асденте.

Под смех и язвительные замечания подали первую перемену. Некоторое время все были заняты репой, запеченной в золе и политой соусом из специй, сыра и сливочного масла. Пьетро обрадовался такого рода смене деятельности. Ему было крайне неловко в компании титулованных особ; более же всего юношу раздражал младший Каррара — единственный его ровесник и вообще во всем равный ему человек волком глядел через стол.

Джакомо прожевал и указал ножом на Данте.

— Объясните, маэстро Алагьери. Вы ведь были преданным гвельфом, не так ли?

— Разве к белому гвельфу применимо слово «преданный»? — встрял Марцилио.

Не обращая внимания на племянника, Гранде продолжал:

— А теперь вы живете при дворе стойких гибеллинов и поддерживаете императора. Признаю, изгнание и меня восстановило бы против моей родины; понимаю: плохой Папа кого угодно способен настроить против Церкви; но скажите, неужели вы действительно верите в то, что император не должен подчиняться Папе?

— Да.

— Боже, — пробормотал Асденте, красноречиво закатывая глаза в сторону своего соседа Дандоло. — Вот и до Папы добрались.

— Ведь и война на этой почве началась! — воскликнул Марцилио да Каррара.

— Вовсе не на этой, — проворчал Асденте. — Война как война, из-за земель и налогов.

— По-моему, вы недооцениваете людей, — произнес венецианец Дандоло. — Верно, для некоторых главное деньги. Но для очень многих спор между императором и Папой является достаточным поводом к войне.

Кангранде поднял указательный палец.

— Обратите внимание, синьоры, так говорит гражданин государства, не имеющего политических позиций. Вы, Пес Дандоло, несомненно, политик из политиков.

— Он прав, — сказал старший Каррара, откидываясь на стуле и обращаясь к Данте. — Это повод к войне для людей вроде меня. Скажите, маэстро, обходите ли вы аргументы, выдвинутые в Книге Бытия? В ней написано, что есть два светоча, большой и малый, для дня и для ночи. Наука говорит нам, что малый светоч отражает лучи большого. Следовательно, если солнцем считать Папу, а луной — императора, последний должен получать власть от первого.

Данте улыбнулся в бороду и проглотил кусок репы.

— Это общий аргумент. Советую вам расширить горизонты. Господь в своей мудрости дал человеку двойственную природу. В человеке поровну божественного и земного. Власть Папы простирается на божественное в человеке — на его душу, на его дух, однако Папа не может управлять бренным в людях. Для этого есть император.

— А разве плоть не подчиняется душе?

— Не обязательно. Плоть бренна, это правда — мы стареем и умираем, — дух же не знает тления. Плоть и дух изначально разделены, следовательно, Господь ставил перед нами две задачи: Beatitudenem Huis Vitae et Beatitudenem Vitae Eternos. Я считаю, что власть императора должна происходить от Самого Господа, потому что императору поручено защищать мир и порядок во время краткого пребывания людей на земле. Именно облеченными во плоть мы можем доказать нашу веру. Задача императора важнее, чем задача Папы, — ведь как человек, так и его разум может полностью раскрыться только в условиях продолжительного мира. Лишь в том случае, если миром правит один человек, наделенный властью непосредственно от Бога, человечество способно достичь покоя, необходимого, чтобы возвратиться в блаженное состояние, как до грехопадения.

Марцилио да Каррара усмехнулся:

— Интересно, который из демонов внушил вам этот бред?

Все остальные гости, включая дядю Марцилио, поджали губы.

— Бред? — вмешался Пьетро. — Хотел бы я послушать, какие аргументы в защиту продажности Церкви приведешь ты. Вряд ли они будут звучать убедительнее, чем слова моего отца.

— Я языком молоть не привык, — фыркнул Марцилио. — За меня говорит мой меч.

— Все знают, что это не так, — парировал Пьетро. — Будь ты хоть вполовину так же хорош в честном бою, как в хвастовстве…

— Мой господин, — произнес Данте, повернувшись к Кангранде и водя рукой у собственного носа, будто отмахиваясь от насекомого. — Не прикажете ли принести еще одну жаровню? А то здесь два комара зудят. Хорошо бы их выкурить.

— Нет уж, в зале и без того у некоторых кровь кипит, — сказал Гранде, метнув на племянника взгляд, не обещающий ничего хорошего. Марцилио вспыхнул и прикусил язык. Пьетро сверлил его глазами, изо всех сил стараясь казаться уязвленным.

Асденте с явным удовольствием наблюдал за перепалкой Марцилио и Пьетро.

— Эх, молодость, молодость! Из юношей получаются самые лучшие солдаты. Им силу девать некуда!

— По-моему, дело в том, что в юности каждая малость имеет значение, — промолвил Пассерино Бонаццолси, отодвинув тарелку и облизав пальцы. — Любая кротовина представляется горой.

Гранде улыбнулся.

— В таком случае мои соболезнования веронцам — ими самовластно управляет юнец. Слава богу, в нашей Падуе все иначе.

Кангранде расплылся в улыбке.

— Хоть я и молод, во мне мудрость Соломонова, потому от меня исходит истинный, а не отраженный свет. И вдобавок мой собственный.

Подали вторую перемену — миндальные fricatella, с толчеными миндальными орехами, вымоченными в молоке и розовой воде, смешанными с рубленой куриной грудкой, мукой, яичными белками и сахаром. Все, кроме Пьетро и Марцилио, продолжавших сверлить друг друга глазами, с энтузиазмом принялись за еду.

Кангранде решил вернуть общество к светской беседе.

— Предлагаю возобновить спор, который мы вели, когда вы, синьоры, — Кангранде жестом указал на падуанцев, — штурмовали стены Сан-Пьетро. Мы обсуждали роль, которую в нашей жизни играют звезды.

Конечно же, первым заговорил Данте.

— Ключевая фраза в данном вопросе — «Ratio stellarum, significatio stellarum». Пьетро, переведи.

Пьетро откашлялся и, глядя в упор на Марцилио, очень четко, будто объяснял что-то непонятливому ребенку, произнес:

— «Ratio stellarum, significatio stellarum» — порядок движения против смысла этого движения. «Ratio» означает, что звезды ходят над миром по кругу в виде строго определенных фигур. «Significatio» означает, что эти фигуры расположены так, а не иначе, с некоей целью…

— Такие рассуждения подрывают веру, — пробормотал Асденте.

— Ванни, перебивать невежливо, — с упреком сказал Кангранде.

Пьетро усмехнулся — ворчун Марцилио все-таки вынужден был отвести глаза.

— Асденте, пожалуй, прав, — задумчиво проговорил венецианец Дандоло. — Разве мудро допускать, что в расположении созвездий есть какой-то смысл? Почему бы тогда не искать смысла заодно и в движении облаков, а то и в полете совы?

Гранде покачал головой.

— Это уже язычество.

— Разумеется, — прищурился Дандоло.

— Разве? — возразил Муссато. — А не были бы мы мудрее, если бы искали проявления воли Божией во всех Его созданиях?

Кангранде широко улыбнулся, так что на щеках пролегли глубокие складки.

— Господи боже мой, да неужто у нас с Дандоло есть кое-что общее? Скажите, что это не так. С другой стороны, мы же оба отлучены от Церкви. Трудно сейчас в это поверить, но в свое время я всерьез считал себя добрым христианином. Однако с каждым годом меня одолевает все больше сомнений. Меня постоянно втягивают в эти дебаты, как же их… Еще Абеляр занимался этой наукой.

— Теологические дебаты, — подсказал Муссато.

— Да. «Божественная логика», будь она неладна. Боюсь, как бы святые отцы окончательно не одержали надо мною верх.

Стукнув кулаком по столу, Пассерино Бонаццолси провозгласил:

— Отцов бояться — на псовую охоту не ходить! — И засмеялся собственной шутке.

Кангранде со вздохом продолжал:

— Синьор Каррара, вы замечали, что некоторые идеи никаким высмеиванием не уничтожить? Древние не сомневались во власти звезд. И мы не сомневаемся. Мы даже названия звезд оставили древнеримские — стало быть, у звезд силы не меньше, чем у античных богов. Боги по-прежнему живут на небе, даруют жизнь смертным и отнимают ее. Мы — только пешки в их игре. А ведь кое-кто считает, что и христианский Бог, подобно языческим, любит поиграть в шахматы.

— Мой господин, вы — не пешка, — сказал Пьетро. — Вы это доказали.

Веронцы одобрительно загудели.

— Разве доказал? — Скалигер указал вверх. По крыше стучал дождь. — Выгляни в окно, Пьетро, и скажи мне, чего я добился.

— Ты же не виноват, что дождь идет, — возразил Асденте. — Простое невезение. Для тебя, разумеется. А для нас, падуанцев, — наоборот.

Кангранде покачал головой.

— Невезение? А может, сама судьба? Спроси у звезд, Ванни! Вдруг это Божья воля — чтобы Падуя оставалась непокоренной? Вдруг я никогда… — Кангранде запнулся и замолк. Повисла пауза.

— Что я слышу! — раздался голос Дандоло. — Великий Борзой Пес в себе не уверен?

Кангранде не ответил. Тогда Муссато, откашлявшись, сказал:

— Церковь учит нас, что Господь создал науку астрологию с целью открыть людям Свои замыслы.

Гранде покачал головой.

— А что, если звезды — никакая не небесная Книга Судеб? Что, если древние были правы? Что, если звезды сами управляют судьбами людей?

— Так и есть, — произнес Данте. Все повернулись к нему. — И язычество здесь ни при чем. Звезды действительно влияют на наши судьбы. От них зависит цветение и увядание растений. Они управляют страстями человеческими. Венера пробуждает похоть, Марс — жестокость.

Кангранде вздрогнул.

— Мне рассказывали, что я родился, когда Марс был в Доме Овна. Значит ли это, что мой удел — война? А если я воспротивлюсь судьбе? Если не захочу воевать?

— Да ты лучший воин в Италии! — воскликнул Асденте.

— Спасибо, Ванни, на добром слове. У меня был хороший учитель. — Капитан хлопнул в ладоши. — И тут сходится! Разве звезды свели меня с Баилардино не затем, чтобы я выучился воевать? Попробовал бы я не выучиться! Разве я мог сказать «нет»?

— А зачем тебе было говорить «нет»? — опешил Асденте.

— Затем, что тогда бы стало ясно, можем мы противиться предначертанному или не можем, — серьезно сказал Скалигер.

Некоторое время за столом было тихо — все пережевывали пищу и собственные мысли. Тишину нарушил Франческо Дандоло. Шепот его прозвучал зловеще:

— Вы когда-нибудь выходили в открытое море? Мне кажется, так, как в море, власть звезд не проявляется нигде. В море звезды одновременно проводники и враги. Они разворачивают перед моряком карту и в то же время насылают шторм. Они указывают путь и в то же время чинят препятствия.

Глаза Кангранде сузились.

— Они сначала показывают награду, а затем уводят ее прямо из-под носа.

В надежде отвлечь Кангранде от мрачных мыслей Пьетро обратился к Дандоло:

— Но ведь звезды не каждый раз насылают шторм, правда? Разве они также не даруют попутный ветер? Они не всегда враждебны, ведь так?

— Действительно, — оживился Кангранде. — Они же не всегда враждебны!

Однако Гранде больше понравилась первая мысль.

— В любом случае, выбор за ними. Только звезды решают, кому помогать, кому мешать. По какому принципу они выбирают? Разве люди, которым звезды покровительствуют, чем-то лучше, храбрее, сильнее людей, отвергнутых ими? — Он поймал взгляд Кангранде. — А что сделали звезды для вас, синьор Капитан?

— Не знаю, — рассеянно отвечал Скалигер. — Некоторые называют меня везучим.

— А сами-то вы что думаете по этому поводу?

Кангранде поджал губы.

— Разве человеку дано знать волю Создателя?

— Даже попытка является проявлением гордыни, — авторитетно заметил Муссато. — Воля Его — тайна. Все в руках Божиих.

— Такая точка зрения отрицает наличие свободной воли, — возразил Данте. — Между тем Церковь одобряет эту идею. Судьба человека во многом зависит от него самого. Иначе какой смысл в нашем пребывании на земле?

Муссато подался вперед, насколько ему позволяли шины.

— А если человек выберет не ту судьбу, которая уготована ему Богом? Например, тот, кому следовало стать воином, станет земледельцем. Будут ли звезды ему мешать? Будет ли Бог ему мешать?

— Что скажешь, Пьетро?

Скалигер заметил, как юноша изменился в лице. Однако Пьетро был слишком смущен, чтобы высказать свои соображения.

— Я… я не знаю. Мне известно только, что мой отец считает астрологию очень серьезной наукой.

Скалигер переглянулся с Данте.

— Серьезней некуда. Предсказатели горят в аду за обман.

— Предсказатель предсказателю рознь, — поправил Данте. — Некоторые читают будущее по внутренностям животных. Это суеверие, в то время как астрология — наука, а я — ее последователь. Однако астрологи, подобно священникам, бывают плохие и хорошие. Я не признаю астрологов, которые пытаются изменить волю небес или, того хуже, в надежде снискать милость сильных мира сего делают предсказания по отдельным звездам, не учитывая общей картины.

— Бедная Манто! — воскликнул Пассерино. — Данте, бросьте нам кость!

— Я уже бросил. Ее кость.

Слова Данте всех позабавили, однако Кангранде не унимался. Он хлопнул в ладоши, и смешки тотчас стихли.

— В котором стихе об этом сказано, поэт? Меня это в первую очередь касается — не хочу называться жертвой льстивых предсказателей. В чем разница между свободным толкованием, за которое ты ратуешь, и осознанной непокорностью, которую ты порицаешь — или, вернее, Он порицает?

На лице Данте отразилась хорошо отрепетированная загадочность.

— Полагаю, только Господь вправе это решать.

Скалигер презрительно тряхнул головой. Его ухмылка сделалась еще шире.

— Ты, поэт, как всегда, весьма красноречив, когда говоришь на общие темы, но стоит дойти до деталей, из тебя слова не вытянешь.

— Разумеется, мой господин. Для этого поэты и существуют, — пожал плечами Данте.

Дискуссию закрыли. Обильный и разнообразный ужин продолжался уже за другими разговорами, на менее обязывающие темы, которые, однако, обсуждались с тем же жаром. Говорили о тактике ведения боя, о женщинах, о политике, о винах. На десерт была подана изысканная яблочная fricatella, сдобренная оживленной беседой о судьбе ордена тамплиеров, окончательно уничтоженного несколько месяцев назад. Великого магистра ордена, Жака де Моле, сожгли по обвинению в ереси. Когда пламя охватило столб, де Моле провозгласил свою невиновность и объявил, что Сам Господь отомстит за его смерть. Магистр проклял французского короля и его потомство до тринадцатого колена. Задыхаясь в дыму, де Моле предрек, что еще до окончания года и Филипп IV, и Папа Климент вместе с ним, магистром, предстанут перед Господом.

О последних словах де Моле сразу забыли, однако менее чем через месяц Климент действительно умер. Пьетро хорошо помнил, как Данте спешно сочинил для стиха 19-го эпизод с пророчеством о смерти Папы и разослал вставку и указания всем своим переписчикам.

Гости Капитана увлеченно обсуждали вероятность кончины французского короля. Хотя все они скептически относились к тамплиерам, ни у кого не возникало сомнений, что причиной полного разгрома ордена явилась алчность Филиппа IV Красивого.

Пьетро слушал, стараясь не упустить ни единой мысли этих выдающихся людей. Он не переставал восхищаться их речами, однако более всего удивляли юношу взаимоотношения воинов. Асденте не далее как три дня назад стремился раскроить Кангранде череп, а теперь, за ужином, Кангранде обращался с ним как с любимым родичем. Джакомо Гранде был учтив и дружелюбен: он искренне наслаждался обществом Скалигера. Муссато совершенно расслабился; казалось, от полного блаженства его отделяют лишь собственные переломы. Только Марцилио смотрел волком; правда, когда заговорили о выигранных и проигранных сражениях, даже он оживился.

Один только венецианец не испытывал удовольствия от ужина. Кангранде не упускал случая задеть Дандоло. Делал он это весело, шутя, с неизменной любезностью. Но беспощадно.

Наконец с ужином было покончено. Марцилио да Каррара поднялся первым, небрежно спросив у своего дяди разрешения выйти из-за стола. Он ушел из обеденной залы, не оглянувшись. Асденте и Пассерино проследовали в гостиную, чтобы продолжить вечер за игрой в кости. Дандоло и Гранде помогли Муссато подняться, после чего слуги доставили поэта прямо в его «камеру», как зловеще шутил Кангранде. Падуанцев содержали в превосходных апартаментах, ничего общего не имевших с тюрьмой. Кангранде близко к сердцу принимал выражение «любите врагов своих».

Скалигер принялся отдавать распоряжения слугам. Данте подошел к сыну.

— Как ты себя чувствуешь, мальчик мой?

— Хорошо, отец, — отвечал Пьетро, гоня мысли о личинках.

— Вот и славно, — нарочито небрежно произнес Данте. — Тогда я пойду спать. — Взгляд его упал на непокрытую голову сына. — А где же твоя новая шляпа?

— Потерялась в дороге, — сказал Пьетро.

— Так-так. — И с довольной улыбкой Данте удалился.

Отпустив слуг, Кангранде обернулся к Пьетро.

— Ты, я смотрю, спать не хочешь? Не вернуться ли нам на террасу, к жаровне, дождю и дыму?

Когда Пьетро снова улегся на свою кушетку, а слуга принес новую жаровню, Кангранде произнес:

— Пьетро, ты молчал почти весь вечер.

— Мне нечего было добавить к тому, что говорили достойные синьоры.

— Пьетро, поверь мне на слово: лгать — дурная привычка. Тебе было что сказать. И не только доблестному Марцилио, — прищурился Кангранде.

Пьетро почувствовал, как заливается краской.

— Я там самый младший…

— Марцилио старше тебя всего года на два, манерам же его далеко до твоих. Так о чем ты думал?

— Я… я думал о звездах, что определяют людские судьбы, — промямлил Пьетро. — Вы спрашивали, где грань между свободной волей и толкованием предначертанного небом. Я думаю… — Пьетро замолк. Ему не хватало слов, чтобы выразить свои мысли. Однако Скалигер терпеливо ждал. — Я думаю, эта грань не такая четкая, как кажется. Человек не может противиться предопределенному свыше — как моряк не может по своей воле остановить шторм, — однако он может сам решать, как противостоять стихии.

Кангранде мигом уловил мысль Пьетро.

— Ты хочешь сказать, что, хотя звезды и указывают моряку путь, он сам решает, следовать их совету или не следовать?

Пьетро кивнул.

— Но я говорю не только о карте. Судьба ставит у нас на пути препятствие. Мы же сами решаем, повернуть назад, обойти его или взять штурмом. В этом проявляется свободная воля. Мы не можем помешать судьбе принять решение, однако можем не согласиться с ее решением.

Пьетро осекся, сообразив, как глупы его слова. Кангранде, однако, мысленно поворачивал их так и эдак, словно они были достойны подобных размышлений. Наконец Кангранде проговорил:

— Человек, стало быть, отвечает за свои поступки, но не за свою судьбу.

— Это только предположение, мой господин, — поспешно произнес Пьетро.

Задумчивости Скалигера как не бывало.

— Это блестящее предположение, синьор Алагьери! Жаль, что ты не высказал его за ужином. Всем этим воинам, дипломатам и поэтам, вместе взятым, не измыслить ничего подобного. В тебе, мальчик, мудрость старика.

— Тебя это удивляет? — зазвенел насмешливый женский голос. Пьетро резко обернулся.

— А, донна Катерина! — Появления сестры было достаточно, чтобы к Кангранде вернулась обычная язвительность. — Разумеется, этот юноша проявляет мудрость во всем, кроме одного — ему до сих пор хочется, чтобы я оставался в живых.

— С возрастом это пройдет, — заметила донна Катерина. Распущенные волосы ее, перехваченные единственной черной лентой, покрывали спину, как плащ.

Пьетро неуклюже поднялся. Его усилия были вознаграждены беглым кивком; затем донна да Ногарола снова перевела взгляд на брата.

— Если тебе уже надоело упиваться собственным философским настроем, могу сообщить новость.

— Все готово?

— Да. Хочешь, я поеду?

— Чтобы ты в такую погоду тряслась по дороге, а потом, чего доброго, умерла от простуды? — Кангранде сделал страшные глаза. — Дани за что! Баилардино мне этого не простит.

— Тогда я одолжу тебе свое здоровье в обмен на нежные чувства к моему мужу.

— Он меня вырастил. Лишь благодаря ему я стал тем, что я есть.

— Пожалуй, на каждый твой день рождения нужно преподносить ему подарок. Что бы такое выбрать?

— Может, кинжал?

На ослепительную улыбку Кангранде Катерина ответила не менее ослепительной улыбкой.

— Милый брат, ты читаешь мои мысли. Однако кинжал, который убьет моего мужа, должен быть заострен с обеих сторон, чтобы заодно пронзить и мое сердце.

Как и прежде, Пьетро не мог уловить сути разговора. Перебрасываясь загадочными фразами, брат и сестра словно чистили луковицу — под одним слоем непременно открывался другой. Постороннему ни за что было не догадаться, что окажется в самой середине. Наверняка что-нибудь скверное, если не сказать грязное.

— Значит, снова сидеть дома, — вздохнула Катерина. — Похоже, я у тебя впала в немилость.

— Дорогая моя, не надо бы тебе этого говорить… Ты же знаешь, я люблю тебя больше всех на свете.

— Итак, кого ты решил отправить в опасный путь?

— Никого.

Донна Катерина нахмурилась.

— Ты передумал?

— Вовсе нет. Я не собираюсь никого отправлять — я поеду сам.

Катерина не скрывала неодобрения.

— Тебя хватятся.

— Могу же я напиться пьяным. Могу же я уединиться в часовне для молитвы — или для оргии. Придумай что-нибудь сама. У тебя ведь богатое воображение.

— Моему воображению уже не угнаться за твоей взбалмошностью. Хорошо, я стану пауком и сплету для тебя паутину лжи. Но тебе нельзя ехать одному.

— Нельзя или можно, это я сам решу.

— И меня не послушаешь?

— Не послушаю.

Взгляды их столкнулись, но выдержали столкновение.

Пьетро не знал ни куда собрался Кангранде, ни почему донна Катерина сама хотела поехать. Он знал только одно: как велико его желание быть им полезным. И, не успев сообразить, что делает, Пьетро произнес:

— Я поеду с вами, мой господин.

Брат и сестра обернулись. У Пьетро от их взглядов мурашки побежали по спине. Тем не менее он продолжал:

— Я вполне здоров, а в постели лежать больше не могу. Бездействие сводит меня с ума. Я хочу что-нибудь сделать.

Кангранде и Катерина переглянулись.

— Я буду рад попутчику, — произнес Кангранде. — Однако я не хочу, чтобы ты тряской разбередил рану или простудился под дождем. Предстоит долгий путь. Мы вернемся в лучшем случае утром. Если вообще вернемся, — зловеще добавил он.

— Для меня честь быть вам полезным, мой господин.

— Ты не ответил на мой вопрос, Пьетро, — сказал Кангранде.

— Чтобы получить ответ на вопрос, следует задать вопрос, — строго произнесла Катерина. Она приблизилась к Пьетро и положила ему на плечо свою легкую ладонь. Ее дыхание слегка отдавало разогретой с пряностями мальвазией; этот запах смешивался с тонким ароматом лаванды. Перспектива всю ночь мокнуть под холодным дождем тотчас показалась юноше весьма радужной. — Синьор Алагьери, мы хотели знать, вполне ли вы здоровы.

— Вполне, донна да Ногарола.

— Эта поездка — тайна, хотя последствия ее станут известны всем. Все, что вы здесь слышали и еще услышите, должно оставаться sub rosa.[36]

— Или, как говорили греки, herkos odonton, то есть за зубами, — добавил Кангранде.

Катерина с тревогой смотрела на брата.

— Хлебом тебя не корми, дай пустить пыль в глаза. Вспоминается Амур, предлагающий дураку розу любви в обмен на молчание.

— Ну, если ты под Амуром разумеешь меня, тогда все сходится. За одним исключением: Пьетро — далеко не дурак.

— Конечно нет. — Катерина взглянула юноше прямо в глаза. — Пьетро, мы ведь можем доверить тебе тайну?

«Секретное поручение, — думал Пьетро. — Это опасно. Опасно было уже вести со Скалигером беседы о судьбе и звездах. Так вот к чему он клонил! Однако Скалигер ошибается — я совершеннейший болван. Я не разгадал его намерений!»

Кангранде принял молчание юноши за смущение и решил вступиться за него.

— Ты ведешь себя недостойно, сестра. Доверие нельзя обещать. Доверие либо есть, либо нет. Синьор Алагьери дважды повел себя как самый преданный друг. Это ли не доказательство?

— Я снесу оскорбление. — Донна Катерина отошла от Пьетро. — В любом случае, это не моя тайна, так ведь?

Если это и был выпад, Кангранде не стал его отражать. Пьетро теперь стал замечать, как часто Кангранде игнорировал колкости своей сестры — а это были именно колкости.

— Так о чем ты говорил, Пьетро? — сменил тему Кангранде. — О том, что человек отвечает за свои поступки, но не за свою судьбу?

— Смею заметить, это вы сказали, мой господин…

— Сегодня мы проверим, насколько непреклонна судьба. Мы посмотрим, всегда ли сбывается предначертанное небом. — Взгляд ярко-синих глаз Кангранде стал жестким. — Если моя судьба предопределена, звезды убедятся, что я, несмотря на их волю, веду себя как подобает Борзому Псу.

В первый раз Пьетро услышал эти два слова из уст самого Капитана.

«Похоже, Скалигеру более всего нравится называться Борзым Псом».

Однако от отвращения, с каким Скалигер произнес свое прозвище, юноше стало жутко.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Пьетро приоткрыл дверь в комнату своего отца. Данте и Поко оба спали. Пьетро прокрался в угол к сундуку, вздрагивая от каждого скрипа половицы. Вор с костылем — хорош, нечего сказать. Пьетро еле сдержался, чтобы не фыркнуть, представив, что смотрит на себя со стороны. Открыть сундук бесшумно было невозможно, так что юноша решил не продлевать скрежет и просто дернул крышку.

Разумеется, Поко тотчас проснулся и сел на постели.

— Пьетро? Что ты делаешь?

— Ищу штаны. — В доказательство Пьетро потряс штанами перед догорающей жаровней.

На физиономии Поко отразилось недоумение.

— Зачем они тебе?

— Собираюсь в дорогу. — «Не хочешь, чтобы Поко поверил — скажи ему правду».

— Это из-за твоей дурацкой ноги?

— Заткнись.

— А ты у отца разрешения спросил?

— Нет. Но если ты хочешь его разбудить, я подожду.

Поко показал фигу, лег и отвернулся к стене. Пьетро вышел из комнаты. В коридоре он остановился и не без труда натянул непривычный предмет гардероба. Взглянув на свои ноги, юноша с удовлетворением убедился, что повязка совсем не видна. Он надел башмаки и поднял костыль. На первом этаже, под гобеленом с пасторальной сценой, Пьетро обнаружил, как и говорила Катерина, спиральную лестницу, ведущую вниз. Держась рукой о стену, он кое-как спустился. Было промозгло, резко пахло плесенью. Пьетро принялся тереть нос, чтобы не чихнуть. Узкий туннель полого поднимался. К счастью, Кангранде оставил зажженную свечу, а то пришлось бы Пьетро пробираться в кромешной темноте.

Через три минуты он вышел из туннеля. Перед ним оказалась глухая стена. Пьетро не без труда нашарил рычаг и отодвинул деревянную панель. В нос ему ударил запах сырой соломы, какой бывает в конюшне. Юноша проскользнул в отверстие, и панель тотчас за ним закрылась.

В конюшне уже ждал Кангранде с двумя оседланными лошадьми. Обе неспроста были темной масти. Скалигер обернулся на шорох соломы.

— Быстро ты справился. Все прошло гладко?

— Да, мой господин.

— Хорошо. Я сам выбрал для тебя лошадь — надеюсь, ты не возражаешь?

Для себя Капитан оседлал огромного вороного коня, а для Пьетро — гнедого, низкорослого, коротконогого и с длинным туловищем, приученного к иноходи. Юноша провел рукой по конской шее. Под темной шкурой заходили мускулы. Чудесный молодой конек, недавно ставший под седло.

Пьетро даже не представлял, какую заботу проявил Скалигер, выбирая для него коня. Такие кони не отличались быстротой, зато умели передвигаться плавно; благодаря этой особенности, а также невысокому росту они были незаменимы для перевозки раненых и престарелых.

Капитан прихватил два запасных плаща. Его плащ, перекинутый через круп коня, скрывал меч, притороченный к седлу. Меч этот передавался в семействе делла Скала из поколения в поколение. Ни драгоценных камней, ни чеканки не было на деревянной рукояти на одну ладонь. Противовес с крестообразной позолоченной гардой соединяла тонкая полоска металла. Общая длина меча в два раза превосходила длину предплечья Скалигера. По обоюдоострому лезвию шла гравировка. Меч тускло сверкнул, когда Кангранде вытащил его из ножен.

Под плащом, перекинутым через круп низкорослого конька, Пьетро обнаружил меч, тоже с рукоятью на одну ладонь, и длинный широкий кинжал.

— А щиты мы возьмем? А шлемы наденем? — спросил юноша.

— Никаких щитов и шлемов, — отвечал Кангранде. — Надень-ка лучше вот это. — И он протянул Пьетро стеганый жилет. — Полное вооружение замедлит бег наших коней, да и нас выдаст. Мы же должны производить впечатление неудачливых путешественников.

Пьетро завязал шнуровку жилета. Кангранде достал еще два плаща, два шарфа и две широкополые шляпы, которые должны были прикрыть их от дождя.

— Не обижайся, Пьетро, но я привяжу твоего коня к своему, — произнес Скалигер. — Мой пойдет первым. Не хватало нам с тобой еще оторваться друг от друга в такую непогоду. Стараться же перекричать бурю там, куда мы едем, я и врагу не посоветую.

Заинтригованный Пьетро отвечал, что ничего не имеет против.

— А посоветую я вот что: чтобы меньше тревожить рану, садись-ка ты в седло по-арабски. Или почти по-арабски. Левую ногу вдевай в стремя, вот так, а правое колено пристрой на седле. Дай помогу. А теперь прикрой правую ногу плащами. Отлично. Надеюсь, повязка не промокнет. Тебе больно?

Пьетро было очень больно, однако он не посмел в этом признаться.

Не успел Кангранде отойти к своему коню, как из дверного проема послышался голос:

— Вид у вас весьма внушительный. Может, заодно ограбите какого-нибудь купца, раз уж выбрались в такую погоду из дому?

Донна Катерина принесла фляги с вином и сверток, от которого шел пряный запах. Только теперь, увидев припасы в руках хозяйки, а не слуги, Пьетро понял, насколько секретная вылазка им предстояла.

Вручая фляжки и сверток брату, Катерина попросила:

— Обязательно поешь в дороге, Франческо. Силы тебе понадобятся.

— Там видно будет, — отвечал Кангранде. — В любом случае, еда пригодится Пьетро.

Катерина покачала головой.

— И в кого ты такой упрямый! — Из складок платья она извлекла длинный металлический предмет шириною в ладонь. — Вот, подарок не забудь.

Кангранде открыл створки. Пьетро подался вперед и увидел, что это трехчастный позолоченный складень со святыми на внешних панелях и Марией с Младенцем на центральной панели.

Кангранде, прищурившись, рассматривал изображения.

— Это святой Джованни, — раздумчиво произнес он. — А второго святого я что-то не узнаю.

— Это же святой Зено.

Пьетро вспомнил, что святой Зено считался покровителем Вероны.

Кангранде осторожно закрыл створки.

— Когда только ты успела его заказать?

— Много лет назад, специально для такого случая.

— Я очень тронут. — Кангранде положил складень в кожаную сумку, притороченную к седлу, и вскочил на коня.

— Обещай мне, что будешь благоразумен. — Катерина погладила конскую шею.

Кангранде наклонился, сдвинул шляпу на затылок и поцеловал сестру в лоб. Она отступила и распахнула дверь конюшни. Шум дождя оглушал. Кангранде плотнее запахнул плащ и пришпорил коня. Конь, нимало не испугавшись дождя, ринулся прямо в ночь, добавив собственный топот и играющие под вороной шкурой мускулы к дрожи мокрой земли и ветру, облеченному в тусклую плоть воды.

Пьетро хотелось попрощаться с донной Катериной, однако веревка, связывавшая коней, заставила его пришпорить своего гнедого. Конь отреагировал немедленно. Пьетро успел улыбнуться Катерине из-под шляпы. Катерина улыбнулась в ответ. Сердце юноши забилось с такой силой, что первые несколько секунд он не замечал дождя, забарабанившего по шляпе, едва конь вынес его из тускло освещенной духоты конюшни.

Они выехали из Виченцы с восточной стороны, миновав несколько узких ворот — от всех замков у Скалигера имелись ключи. В неразберихе тьмы и дождя Пьетро не смог бы поручиться, однако ему казалось, что ни одни ворота не охранялись. Возможно, потому, что они были слишком малы не только для вражеской армии, но даже и для одного тяжеловооруженного всадника. Всякий раз перед воротами Кангранде спешивался и вел лошадей под уздцы, в то время как Пьетро вжимался в шею коня, чтобы не задеть арку. Эти минуты позволяли отдохнуть от беспрестанной дроби по шляпе; Кангранде даже успевал что-то мурлыкать себе под нос.

Сразу по выезде из города они повернули. Деревья низко гнулись на ветру. Пьетро казалось, что они едут на юг, однако точно определить направление не было никакой возможности. Юноша смотрел исключительно под копыта своего коня. Вода превратила пыль в грязь, а грязь — в жижу, предательски засасывавшую конские копыта.

Внезапно путники остановились. В пелене дождя Пьетро показалось, что Кангранде спешился и устремился вперед. Неужели им грозит опасность? Но ведь они едва успели отъехать от Виченцы! Рука сама скользнула под плащ и схватила рукоять меча. Сердце умерило бешеный стук, лишь когда юноша увидел возвращавшегося Кангранде — движущийся независимо от ветра сгусток темноты. Кангранде приблизился к гнедому коню. Пьетро прильнул к холке и услышал почти в самое ухо:

— Мы сейчас у Квартесоло. Надо было убедиться, что мосты не смыло. Река поднимается, но проехать пока можно. Держись крепче.

Улыбка, подобно молнии, сверкнула во мраке.

Кангранде снова вскочил на коня, и они двинулись по первому мосту. Не успели копыта гнедого коснуться булыжника моста, как Пьетро с головой накрыла огромная волна. За ней вторая, третья. Юноша вцепился в шею гнедого, изо всех сил стараясь удержаться в седле.

Так они миновали первый мост и въехали на второй. Да сколько же этих мостов? Несмотря на непромокаемый плащ, на Пьетро сухой нитки не осталось. Не промокла только повязка благодаря двум плащам и отцовским штанам.

Квартесоло остался позади. Грохотал гром. Пьетро был уверен, что они пока не выехали на основную дорогу. Густо пахло мокрой землей и холодом. Тонкие ветви бились на ветру, хлестали Пьетро по плечам. Казалось, ливень собрался очистить мир смертных от всякой скверны и заходит в этом стремлении слишком далеко.

Засверкали молнии, представлявшие собой не что иное, как сгустки пара, заключенного в тучах над дождем. Сгустки эти ловили огонь и извергали его на землю, вспарывая ночь. Кони пугались молний, но их инстинктивный страх не шел ни в какое сравнение со страхом юноши, понимавшего, что каждая вспышка выдает его и Кангранде с головой.

По шляпе Пьетро стучало теперь нечто куда более внушительное, чем дождь. Он пощупал тулью. Ладонь его обожгло ледяное прикосновение градин. Дурное предзнаменование, злосчастная ночь!

Юноша быстро потерял счет времени. Ночь не кончалась; ветер, дождь и теперь град казались обычным состоянием ввергнутого во тьму мира. Кангранде то и дело спешивался, чтобы проверить состояние дороги. Пьетро радовался этим остановкам не только потому, что получал возможность размять затекшие ноги, но и потому, что успевал переброситься парой слов с Кангранде, не боясь быть услышанным — шум воды заглушал всякий звук.

Именно во время одной из таких остановок, когда Кангранде сообщил, что дорога впереди превратилась в болото и им придется проехать кружным путем, Пьетро набрался духу задать давно мучивший его вопрос:

— Мой господин, куда именно мы едем?

— Куда именно? Мы сейчас на земле La Lupa, — произнес Кангранде в самое ухо юноши, вскочил на коня и направил его по тропе, ведущей вверх по холму.

«La Lupa. Волчица. Что бы это значило?»

Пьетро послушно следовал за Кангранде. В голове юноши обрывки старинных пророчеств постепенно складывались в более-менее цельную картину. Борзой Пес должен уничтожить Волчицу прежде, чем для Италии наступит золотой век. Но какое отношение все это имеет к их поездке? Что делает Кангранде — испытывает судьбу или?..

Послышался нарастающий треск. Нападение? Пьетро крепче вцепился в поводья и схватился за меч. Он оглядывался по сторонам, но ничего не видел. Кангранде закричал: «Пьетро! Вперед!» — и пришпорил своего коня. Пьетро вонзился левой пяткой в бок гнедому, тот рванулся, а за спиной юноши рухнуло гнилое дерево, зацепив стоящее рядом. С вывороченных корней полетели комья грязи.

Кангранде продолжал пришпоривать коня. Пьетро дрожал. Ему необходимо было остановиться хотя бы на минуту, чтобы взять себя в руки. Вдруг он услышал то, что еще раньше уловил Скалигер, — голоса! Кто-то кричал, что готов помочь усталым путникам. Кто? Пьетро не мог отделаться от этой мысли.

«Кто в наше время помогает чужакам?»

Наверно, где-нибудь поблизости трактир или церковь. Крик Кангранде спас юноше жизнь, однако выдал их. Пьетро не жалел левой пятки. Кангранде тоже пришпоривал, но ливень не позволял слишком разогнаться. Так прошло около часа. Пьетро присягнуть мог, что все это время слышал стук копыт за спиной, и в такт им стучало сердце.

* * *

Наконец, после подъема по склону, в любую минуту грозившему оползнем, Кангранде остановился. Пьетро показалось, что они достигли цели. Однако, как ни всматривался юноша в темноту, разглядеть что-либо дальше чем на полтора локтя не удавалось. Огня не было видно. Пьетро попытался прикинуть, сколько же они проехали. Учитывая ливень и постоянные остановки, наверняка не более двенадцати миль. Но как Скалигер не заблудился в полном мраке? Пьетро в который раз подумал, что Капитан — не простой смертный.

Кангранде пустил коня шагом, и через несколько минут Пьетро скорее почувствовал, чем увидел некое строение. Возможно, то был сарай или маленький домик. Кангранде спешился, и Пьетро на сей раз последовал его примеру. Какое-то время он потягивался и наклонялся, чтобы размять затекшие мышцы.

Внезапно небо озарила молния. Вспышка была слишком короткой, чтобы что-нибудь разглядеть, но Пьетро зажмурился и уловил остаточное изображение здания. Он поклясться мог, что видел деревянные подпорки. Выходит, они подъехали к стойлу или сараю?

Кангранде отвел коня к дереву, стоявшему примерно в двух дюжинах локтей от строения, и привязал его к низкой ветке. Пьетро сделал то же самое. Пока юноша возился с поводьями, Кангранде, наклонившись к нему, шепнул:

— Захвати меч.

Пьетро сначала взял кинжал и заткнул его за пояс. Затем вытащил меч из ножен и задумался. Брать ли костыль? Что, как на них нападут? Юноша пришел к выводу, что нападут непременно. А если он упадет, то встать уже не сможет. Пьетро быстро решил оставить костыль рядом с конем. Он оперся на меч, как на палку, и захромал вслед за Кангранде к темной, темнее самого мрака, постройке.

Дверей не было, только каменная арка обрамляла вход. Кангранде остановился, прислушался и даже, кажется, принюхался. Пьетро тщился уловить хоть какой-нибудь звук, помимо стука дождевых капель.

«Что, как внутри кто-то есть? Что, как это ловушка?»

Пьетро мерещились шумы и шорохи, хотя на самом деле он не слышал уже ничего, кроме колотящейся в висках крови. Юноша развернулся, чтобы подстраховать Скалигера со спины, но тут же подскочил от громкого скрежета. Оказывается, это Кангранде, встав на колени, бил кремнем по камню арки, прикрывая ладонью летящие искры. Через несколько секунд ему удалось зажечь тонкую свечку, взятую из укромного уголка в основании стены. Со всеми предосторожностями Кангранде поставил свечку в углубление. Свет был зыбким и слабым, словно от самой бури зависело, гореть или не гореть огню в помещении, и она, конечно же, была против всяких свечей. Однако Пьетро сумел разглядеть, что строение — не что иное, как маленькая часовня с несколькими рядами скамей. Он даже увидел алтарь с нависшим массивным крестом из резного камня.

Кангранде в несколько шагов очутился у алтаря и преклонил колени. Он вознес молитву и стал креститься, не выпуская из правой руки меча. Затем он поднялся и отряхнулся, как собака. Брызги полетели во все стороны.

— Пьетро, ты промок до нитки. Не хочешь ли войти и немного обсохнуть? — с усмешкой проговорил Кангранде.

Пьетро не стал ждать повторного приглашения. Преклонив колени у алтаря и возблагодарив Бога за это убежище, он по примеру Кангранде расстелил свой плащ на скамье и сам уселся подальше от арки, где бесновался ливень. Кангранде захватил с собой и два запасных плаща — теперь они висели на гвоздях. Пьетро оставил свои плащи перекинутыми через седло и по этой причине чувствовал себя болваном.

«Ладно хоть меч не забыл».

В тайнике у входа Кангранде нашел еще одну свечу, зажег ее от первой и уселся рядом с Пьетро. Пристроив сумку со складнем на скамье, он хлопнул себя по бедру и сказал:

— Ну, вот мы и на месте. Надеюсь, Господь простит нам это вторжение, а также то, что мы вошли в Его храм с оружием. Такие уж нынче времена. Как твоя рана?

— Слава богу, тряска закончилась, — честно ответил Пьетро, не зная, как бы поудобнее пристроить ногу.

Скалигер наконец выпустил меч из рук, открыл фляжку и протянул ее Пьетро. Юноша сделал большой глоток. За вином последовали сладкие пирожки, завернутые в промасленное полотенце. Липкий сироп сочился сквозь тесто, зато пирожки до сих пор были теплые. Капитан ел не торопясь и то и дело прикладывался к фляге.

Пьетро хотелось есть, но он был слишком взволнован. Если он правильно определил расстояние и направление, значит, они сейчас на территории падуанцев. Ведь от Виченцы до Падуи и двенадцати миль не будет. Юноша все еще дрожал от холода и страха. Он растирал ладони, стараясь сообразить, зачем их с Кангранде сюда занесло. Может, у Скалигера снова возник безумный план, недоступный пониманию простых смертных? Может, соглашение с Гранде подразумевает тайные переговоры с кем-то еще? Нет, в таком случае Кангранде взял бы с собой не его, Пьетро, а Пассерино Бонаццолси, к примеру. Скорее всего, тут что-то… хм, личное.

Не зная, как прояснить ситуацию, Пьетро спросил в лоб:

— Мой господин, мы вторгнемся в Падую?

— Мы с тобой — да. — Скалигер оторвался от еды, усмехнулся, вытер рот полотенцем. — А тебе не кажется, что спрашивать следовало раньше?

Пьетро залился краской.

— Я только хотел…

— Насчет Падуи все было решено на совете три дня назад. Правда, я не в восторге от этого решения, но на большее и надеяться не стоило. — Он проглотил последний кусок и указал на пирожок, который держал Пьетро. — Ты есть собираешься? Нет? Тогда дай половину. Краткое содержание договора таково: Падуя официально признает мои права на Виченцу и отказывается от всяких притязаний на этот город. Как виченцианцы, так и падуанцы получают все земли, принадлежавшие им до этой битвы. Все пленные с обеих сторон получают свободу. — Кангранде одарил Пьетро скорбным взглядом. — К сожалению, это означает, что тебе не видать выкупа за Марцилио. Извини. Но я возмещу убытки.

Облизывая липкие пальцы, Пьетро переваривал услышанное. За Марцилио он получил бы целое состояние. Впрочем, у него не было времени горевать. То-то молодой Каррара обрадуется, что остается при своих деньгах. Пьетро нахмурился. Мари и Антонио, конечно, возмутит такое положение дел. Эта мысль успокоила юношу — у него теперь двое настоящих друзей, а дружба дороже золота семейства Каррара.

И тут Пьетро подумал о Кангранде. Что для него значит этот пункт договора? В последней битве и предшествующих стычках Кангранде захватил в плен более двух тысяч падуанцев. Как минимум за сотню можно было получить очень хороший выкуп. Кангранде вынуждает своих солдат отказаться от денег, однако сам теряет в несколько раз больше. Пьетро спросил:

— А кто в плену у падуанцев?

— Знатных веронцев они не захватили, — отвечал Кангранде, — зато увели множество виченцианцев. Помни, эту войну я начал не во имя Вероны. Виченцианцы просили у меня защиты от Падуи, а император перед смертью назначил меня имперским викарием Виченцы. Это благородная война. На моей стороне закон, право и справедливость. Кроме того, я воевал не с одной Падуей, а еще и с Болоньей, Феррарой и Тревизо, которые снабжали падуанскую армию продовольствием, деньгами и даже солдатами. Теперь там тоже волнуются. Если падет Падуя, думают они, настанет наш черед. А за Падуей, Болоньей, Феррарой и Тревизо стоит Венеция. Она не желает распространения влияния Вероны. В то время как города, удаленные от моря, воюют, Венеция проводит свою политику. — В голосе Капитана послышался металл. — Пока я жив, я не дам венецианцам воли.

— Вы, значит, затеваете войну с Венецией?

Капитан издал довольный смешок.

— Войну с Венецией выиграть невозможно. Serenissima — самый удивительный в мире город. Вокруг него нет стен, а жителей это ничуть не волнует. Зачем строить стены, если тебя защищает вода? У венецианцев нет земель — они хорошо усвоили недавний урок Феррары. У них нет армии, только флот. Для сухопутных войн всегда можно использовать наемников, а еще лучше заставить других делать грязную работу, а самим знай подсчитывать прибыль. Вспомни хотя бы Четвертый крестовый поход. Цель венецианцев — деньги, а не земли, их меч — это их торговля. Венецианские весы и счеты опаснее иной армии. — Кангранде прищурился. — Но я-то знаю, как воевать с Венецией.

— Как?

— Их надо задеть за живое. Я бы устроил блокаду флоту, обложил бы торговцев налогами и податями. Папа Климент преподал мне хороший урок. Я бы разрушил всю их торговлю.

— Вы бы объединились с генуэзцами? — удивился Пьетро.

— Ну уж нет! У каждого генуэзца в одной руке кошель, а в другой кинжал. Нет, Пьетро, это мой настоящий план. Я уже показал себя на войне; теперь же все увидят, на что я способен в мирное время. А в качестве примера я использую слова твоего отца. То, что он говорил об империи. Человечество может процветать только в мире, а мир может воцариться только при едином правителе, наделенном от Бога властью начинать войны. Пожалуй, это лучшее определение сильного правителя — человек, готовый развязать войну, чтобы добиться мира.

— Если так, почему было не заключить договор с Падуей два года назад?

— Они не должны знать о моей слабости. И я не могу изменить своей клятве виченцианцам.

Пьетро устроил раненую ногу на передней скамье.

— Значит, на Падую вы не пойдете?

Синие глаза Кангранде сузились.

— Я этого не говорил. Как викарий Тревизской Марки, я первый после императора должен решать судьбу и Падуи, и Тревизо. Однако с тех пор, как германский трон освободился, мне не у кого спрашивать разрешения. Я слышал, они запланировали выборы на следующий месяц, но прямых наследников нет. Значит, смуты не миновать. — Кангранде улыбнулся довольной улыбкой.

— Когда назначат нового императора, вам будет легче справляться.

— А чем плохо нынешнее положение дел? Да, действительно, мне некому помочь, но зато никто и не мешает.

— Что из этого следует для Падуи?

Кангранде потер свои жесткие ладони.

— В конце концов я захвачу и Падую, и Тревизо. Я это знаю, и они это знают. У меня уже есть полномочия, однако только на бумаге. Пока Падуя и Тревизо не станут моими, я не смогу выйти на более широкую арену. Вот этот проклятый дождь гарантирует падуанцам мир — временный мир. Я не возражаю — у меня будет репутация великодушного и справедливого правителя. И они не возражают, потому что им нужно время. — Кангранде ослепительно улыбнулся. «Allegria», — вспомнил Пьетро. — И вообще, им только и остается, что принять от меня мир. Несколько дней назад я с сотней воинов разгромил самую большую армию, какую когда-либо собирала Падуя. Знаешь ли ты, Пьетро, насколько они были уверены в победе? В их палатках и фургонах мы нашли золотые кубки и блюда, серебро, кровати с изысканной резьбой и мягчайшими подушками, корзины, полные изысканных яств, и бочонки с лучшими винами. Можно подумать, падуанцы ехали прямиком на свадьбу моего племянника, а не на войну!

Радуясь откровенности великого правителя, Пьетро слушал с предельным вниманием. Однако нелегко было сидеть смирно всякий раз, когда в ногу вгрызались личинки. Юноше не хотелось ерзать; он еле сдерживался, чтобы не вцепиться ногтями в повязку и не расчесать зудящую рану, и вместо этого возил руками по шершавой скамье, стараясь переключиться. Скалигера манипуляции Пьетро, казалось, не волновали — он теперь расхаживал взад-вперед мимо арки.

— В любом случае, — проговорил Кангранде, вглядываясь во мрак, — если падуанский Anziani[37] не согласится на мир, Дандоло убедит венецианцев отозвать свои денежки. И Падую тогда ждет переворот, уже третий за год. Нет, полагаю, недели через две я пошлю своих представителей в Венецию для подписания договора.

— Почему в Венецию?

— Потому что Венеция в силах навязать свои условия и вдобавок официально держит нейтралитет. Каковы бы ни были личные симпатии венецианцев.

— Тогда почему же вы?.. — Пьетро осекся.

— Почему я сделал Дандоло предметом насмешек? Потому что у него большое будущее. Потому что я не в ладах с Венецией. Захватив Падую и Тревизо, я смогу контролировать их водные пути. Венецианцы до сих пор в себя не пришли после столкновения с Папой из-за Феррары — отлучение от Церкви целого города больно ударило по торговле. Если бы не Дандоло, у них бы и сейчас дела шли неважно. Я унижал Дандоло, потому что он совершил чудо дипломатии. Правда, злые языки утверждают, будто Папа заставил его ползать под столом в собачьем ошейнике.

— Так вот почему у него такое прозвище — Cane!

— Разумеется. Собака и есть. Но Дандоло нам пока нужен или кто-то вроде него. А нынешним перемирием он сможет гордиться. Перемирие добавит ему веса на выборах. Глядишь, следующим дожем станет именно наш Дандоло.

— Кто предложил заключить перемирие?

— Да все. Как только пошел дождь, взятие Падуи стало невозможно. Природная защита города — река — вздулась, а мои люди еще не отдохнули как следует после битвы за Виченцу. — Скалигер прислонился к стене и стал смотреть на дождь. — А вот условия перемирия выдвинул Джакомо да Каррара. Вчера он к нам пришел с готовым соглашением. Каррара знал, что Виченца — именно та уступка, которая мне необходима. Остаток дня мы провели за обсуждением деталей.

Пьетро подался вперед.

— Разве Каррара вправе ставить условия? Он же не подеста!

— Наш Гранде очень умен. Он далеко пойдет. А в Падуе нет централизованной власти. Думаю, Каррара не прочь изменить такое положение.

— Как?

— Он станет незаменимым. У Гранде тоже большое будущее. Сегодня он добился мира, который спасет падуанцев от этих ужасных Скалигеров. А лет через пять вся Падуя будет у него под пятой.

— Получается, что вы способствуете выдвижению человека, который решил уничтожить вас.

— В каком-то смысле да.

— Мне показалось, вы с Джакомо подружились.

— Мы отлично ладим. Гранде мне по душе. И его племянник тоже.

Пьетро счел за лучшее промолчать насчет племянника.

— Но если вы хотите править Тревизской Маркой, вам сначала нужно завладеть Падуей.

— Даже если бы мне было достаточно считаться викарием Тревизской Марки только на бумаге, я бы все равно завладел Падуей. Я просто обязан. Это дело чести.

— А как же соглашение?

— Я не стану его нарушать. Я нападу, когда представится подходящий случай. Как в этой войне, я найду хороший предлог.

— Но ведь тогда вы пойдете против Гранде.

— Конечно.

— А ведь он вам по душе.

— Одно другому не мешает.

— И как тогда вы с ним поступите?

— Я сотру его в порошок.

Ну и что на это скажешь? В часовню сквозь открытый дверной проем врывался ветер.

— Мой господин! — тихо молвил Пьетро. — Если мы здесь не для того, чтобы вторгнуться в город, то для чего же?

— Помнишь, я обещал устроить увеселительную прогулку с угощением? — Кангранде широким жестом обвел остатки позднего ужина. — И потом, посмотри, до чего красива эта часовня! Что за искусная работа! Не сомневаюсь: когда от нас с тобой и воспоминаний не останется, люди все еще будут восхищаться этим домом Господним.

В этот момент особенно жестокий порыв ветра задул свечу. В лицо Пьетро полетели брызги, жгучие, как крапива. Юноша вдохнул сырой ночной воздух и стал ждать, пока Скалигер вновь зажжет свечу, чтобы возобновить разговор.

— Мой господин, вы не ответили на вопрос.

Кангранде стоял под аркой, в дверном проеме; лишь половина его лица была освещена.

— Пьетро, ты прямо как мои мастифы. Раз уж напал на след, ни за что не потеряешь его. — С минуту Кангранде помолчал. — Мы здесь затем, чтобы схватить Волчицу прямо в ее логове.

— Это вы уже говорили.

— Ты знаешь легенду?

— Слышал кое-что.

Все так же стоя на границе света и тьмы, Скалигер начал декламировать:

И Пес Борзой грядет. И Леопард и Лев,

Для коих страх людской — излюбленная пища,

Повержены во прах пребудут. Пес отыщет

Волчицу, что, глумясь, кровавый кажет зев.

Из града в град ее погонит Пес и ад

Разверзнет перед ней за смрадом становища.

Он земли соберет отвагой и терпеньем,

Он явит мощь и свет счастливым поколеньям,

И станет век златой, как до грехопаденья.

Кангранде вошел в часовню. Свеча теперь освещала его со спины, и он казался темною тенью, пылающей по контуру.

— Этот отрывок все знают. Однако есть еще и кода.[38]

Но примечает рок тех, кто счастливо правит.

Свершит он главный труд, и призван в третий день

Окажется на суд Господень, и печать

На славе Пса не жизнь, но смерть его поставит.

Помолчав, Скалигер произнес:

— Не знаю, что предпочитаешь ты, Пьетро Алагьери. А я хочу, чтобы в памяти людей остались мои поступки, а не моя смерть. — Скалигер приблизился и опустился на скамью. — Твой отец заявляет, что я и есть Борзой Пес, о котором сказано в легенде. Он верит, что именно мне суждено объединить Италию и восстановить власть Папы и императора.

— Так и есть, — подтвердил Пьетро.

Кангранде, словно забывшись, хлопал ладонью по скамье.

— Нет. Нет. Нет. Пьетро, я не тот, о ком сложена легенда. Когда я родился, астролог составил мой гороскоп. Я его читал. Я даже показывал его знаменитому астрологу Бенентенди, и он подтвердил, что я — не легендарный Борзой Пес.

— Да, но как же тогда ваша эмблема, та, что на знамени?

— Это знамя носил мой отец. Пес был нарисован для Мастино. И я, в конце концов, Cane Grande. — Он улыбнулся, но улыбка была лишь жалким подобием знаменитой allegria. — Но я не Il Veltro. Я никогда так себя не называю. У меня нет на то права. Если я иду на врага, значит, я защищаю свой город и свою честь. Я готов сражаться за Бога, буде на то Его воля. — Скалигер говорил все увереннее. — Я не стану орудием в руках судьбы.

Вдруг он осекся. Над головой грохотал гром. Молчание нарушил тихий голос Пьетро:

— Мой господин, вы же едва меня знаете. Зачем тогда?..

Кангранде просиял.

— А ты до сих пор не понял? Я хочу, чтобы ты остался при мне. Я сразу вижу человека, а ты, Пьетро, можешь быть очень полезен. Вот я тебя и соблазняю — сначала выдал свои политические планы, а теперь и личные тайны. — Он приложился к фляжке. — Твой отец выразил желание поселиться в Вероне. Ты когда-нибудь думал, чем займешься, когда странствия ваши прекратятся?

Пьетро глубоко вздохнул.

— Нет. Меня готовили в священники, но теперь я — наследник и должен выбрать что-то другое. А я не знаю, что мне выбрать.

Уголки губ Скалигера чуть дрогнули.

— Мы что-нибудь придумаем, даже не сомневайся. А пока ты можешь кое-что для меня сделать.

— Все, что угодно, мой господин.

— Убеди своего отца, что я не тот, кем он меня считает.

Пьетро покачал головой.

— В следующем томе вы у него будете ходить по воде, аки посуху.

— Как знать, может, и не буду.

Скалигер неловко помолчал, а когда заговорил, голос его звучал мягко.

— Пьетро, мне известно, кто я такой. Я одаренный человек, верно, — однако я не лучше большинства людей. Я недотягиваю до великих мира сего. Немного, но недотягиваю. Как жить, если тебя загодя превратили в легенду? Знаешь что? Если бы я действительно полагал себя избранным небесами, я бы в борьбе доказал свою избранность. — В глазах Кангранде появился лихорадочный блеск. — Я боролся бы всю жизнь, не щадя себя, только чтобы увидеть ее падение.

Ее падение? Пьетро догадывался, кого имеет в виду Кангранде. Однако предпочел держать свои соображения при себе. Слова «Мы едва пригубили вино» готовы были сорваться с его губ, когда он услышал тихое лошадиное фырканье. Они с Кангранде привязали своих коней достаточно далеко от часовни. За все время разговора юноша ни разу не уловил характерных для лошадей звуков. Лошадь, которая только что фыркнула, наверняка была совсем рядом — скорее всего, у входа.

Скалигер плотнее сжал рукоять меча — значит, он тоже слышал фырканье. Жестом он велел Пьетро замереть, а сам встал, держа меч наготове.

Под аркой возникла тень. В тусклом свете Пьетро разглядел плащ с капюшоном. Фигура в плаще была примерно на голову ниже Пьетро. Она вся подалась вперед, как бы защищая сверток, что прижимала к груди. В этом движении было нечто, неуловимо напоминавшее юноше Богоматерь Скорбящую.

— Донна Мария! — Капитан выпустил меч и поднялся навстречу женщине. — Вам не обязательно было приезжать самой.

— В таком случае удивлена не только я. Не ожидала, что вы приедете. — Голос из-под капюшона звучал с незнакомым акцентом. Пьетро не мог его идентифицировать. Похожий выговор у падуанцев, однако манера произносить слова отличалась изысканностью, падуанцам не свойственной. Вдобавок казалось, что итальянский язык для этой женщины не родной, хотя она успела его прекрасно выучить.

Кангранде шагнул к женщине, на ходу сняв с гвоздя плащ. Увидев Пьетро, женщина инстинктивно подняла руку, словно для защиты.

— Вы не один!

— Я подумал, свидетель может пригодиться. Его зовут Пьетро Алагьери — на случай, если он вам понадобится. — (Пьетро неуклюже поднялся и отвесил поклон). — Ему можно доверять.

— Неужели? Кстати, меня ждут.

Кангранде поклонился.

— Мы вас не задержим.

Неохотно синьора позволила Пьетро проводить себя к алтарю, подальше от входа. Капитан снял с плеч синьоры промокший плащ и, бросив его на скамью, закутал ее в свой, успевший просохнуть. Как ни темно было, Пьетро разглядел, что темные кудрявые волосы женщины заплетены в косы, перевитые жемчугом и причудливо сколотые на затылке. Она не поднимала головы, однако не потому, что была напугана. Нет, совсем не потому. Синьора не отрывала взгляда от свертка, который держала в руках… нет, на руках. Она держала его как…

Как младенца.

Это и был младенец. Самый настоящий. Пьетро даже слышал, как он гулит и причмокивает. Что происходит?

Кангранде и донна Мария уселись у алтаря, но не рядом друг с другом. Разговор их продолжался всего несколько минут, причем говорил в основном Скалигер. Раз или два он задал женщине вопрос, и она ответила, не отрывая взгляда от ребенка.

Пьетро не мог разобрать слов, да они и не предназначались для его ушей. Чтобы Кангранде и донна Мария не подумали, будто он подслушивает, юноша уселся от них подальше. Он по-прежнему старался переключить внимание с зуда в ноге, ощупывая деревянную скамью. Пальцы его наткнулись на некий предмет, видимо, застрявший в щели. Пьетро попытался извлечь его. Отсыревшая древесина поддалась, и через несколько секунд предмет очутился у юноши в руках. На ощупь это был довольно крупный диск.

Пьетро тайком поднес находку к свету. На одной стороне диска имелся выгравированный лавровый венок и слово PAX, на другой — крылатый шлем и какая-то надпись. Пьетро пришлось поработать ногтями, чтобы прочесть ее.

MERCURIO.

Примерно в миле от часовни вспыхнула молния, и в ее свете по стенам заплясали причудливые тени. Прогремел гром — казалось, над самым куполом, прямо у них над головами. Ребенок заплакал. Пьетро машинально спрятал монету в кошель. Женщина принялась шепотом успокаивать младенца, одновременно снимая с шеи сумку, в которой принесла его. Казалось, она снимает перевязь, поддерживающую раненую руку. Прижав ребенка к груди, она заворковала, запела, как заплакала. Затем поцеловала крохотное личико и передала сверток Кангранде, который, похоже, дождаться не мог, когда его получит.

Скалигеру пришлось возвысить голос, чтобы перекричать гром.

— Его уже окрестили?

— Да.

— И дали имя?

— Да. Его нарекли…

— Я знаю, как его нарекли. Мы дадим ему новое.

— Хорошо.

Женщина встала и подала Кангранде запечатанное письмо.

— Здесь все, что нужно.

Капитан спрятал письмо под дублет. Женщина резко повернулась и проследовала к выходу, не взглянув на Пьетро. Она сбросила плащ Кангранде и надела свой, еще мокрый.

Все так же стоя у алтаря, Кангранде спросил:

— Что ты станешь делать?

Женщина остановилась в дверном проеме. Она обернулась, и Пьетро решил, что теперь-то увидит, какого цвета у нее глаза. В глазах донны Марии отразилось пламя свечи, и они показались юноше неправдоподобно темными, почти черными.

— Что я стану делать? Я исчезну. Но я буду следить за ним.

— Если тебе когда-нибудь понадобится…

Она горько рассмеялась.

— К тебе я не обращусь.

— Я хорошо его воспитаю. Он ни в чем не узнает отказа. Даю тебе слово, Мария.

Резким движением синьора смахнула слезинку. Зашуршали юбки, и через секунду она исчезла.

Пьетро не мог оторвать глаз от темного проема.

«Не может быть, — думал он. — За ним мы и приехали? Это и следовало держать в тайне?»

Только теперь юноша вспомнил обрывок разговора между Кангранде и Катериной и сообразил, в чем дело.

«Побочный сын! Бастард!»

Значит, сражение, его раны, бесстрашие Мари и Антонио, ампутированная рука Ногаролы, гибель множества людей — все было предпринято ради того, чтобы Скалигер сам воспитывал своего сына? И сегодняшняя их вылазка, опасная уже из-за одной только бури, не говоря о последствиях вторжения на территорию падуанцев, вылазка, которая все еще может стоить им жизни, имела целью не захватить Падую, а отнять у матери внебрачного ребенка Кангранде!

Значит, все разговоры о справедливости, судьбе, невезении, звездах, грандиозных планах принесены в жертву гордости — или крови? Значит, Скалигеру так необходим сын, пусть и побочный? У Пьетро это в голове не укладывалось.

«Да как он мог?»

Кангранде готовился в обратный путь. Пьетро, не в силах скрывать свое недоверие, спросил:

— Так вот почему вы не пошли войной на Падую?

Скалигер стоял под огромным каменным крестом, на руках у него заходился криком ребенок. Он склонился над кружевным свертком, вглядываясь в крохотное личико, и потому его собственное лицо оказалось в густой тени.

— Тише, Пьетро. Разумеется, поэтому.

Пьетро тяжело дышал.

— Почему? — не прошептал, а, скорее, выдохнул юноша.

— Потому что это важнее. Подойди ближе. Смотри!

Пьетро прохромал к алтарю. Кангранде поднял покрывало, и юноша увидел породистые скулы, светлый пушок на темени, четко очерченный подбородок. Сомнений быть не могло. В жилах младенца текла кровь Скалигеров.

Кангранде повернул сына к свету, чтобы рассмотреть его широко раскрытые глаза. Ребенок часто-часто открывал и закрывал ротик, словно птенец, однако смотрел не мигая, без страха. Глаза у него были прозрачные и совершенно, невероятно зеленые.

— Я ничего не принес в жертву, Пьетро. Я делаю только то, что необходимо. Можешь не сомневаться.

Подавив недоверие и негодование, Пьетро кивнул.

— Я не сомневаюсь, мой господин.

— Спасибо тебе. — Кангранде неотрывно смотрел в ясные глаза сына. — О sanguis meus,[39] — выдохнул он.

В жизни каждого есть минуты, впечатление от коих таково, что они не отпускают человека до самой смерти, являясь во сне, затуманивая взор наяву. Пройдут годы, и битва за Виченцу померкнет в памяти Пьетро, детали канут во тьму или будут заменены и приукрашены. Однако минута, проведенная в тени Кангранде, у подножия старинного каменного креста, в бедной сырой и холодной часовне, минута, когда он заглянул в глаза маленького Скалигера, будет преследовать Пьетро в снах до конца его дней.

— Как зовут вашего сына?

В первый раз с того момента, как увидел ребенка, Скалигер растянул губы в улыбке.

— Его нарекут Франческо.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Флоренция, 25 декабря 1314 года

Целых три месяца по всей Италии разносились отголоски битвы под Виченцей. Посол Дандоло возвратился в Венецию и представил Совету Десятерых отчет, касающийся многочисленных секретов торговли, купленных им в Виченце. Дандоло выразил мнение, что, буде Верона вновь проявит враждебность и выйдет победительницей, Serenissima также подвергнется опасности. Посла выслушали со вниманием, и тотчас были предприняты меры, долженствовавшие ограничить власть Кангранде, когда его могущество достигнет полной силы.

В Падуе Гранде да Каррара устроил в свою честь парад. Все признали, что лишь его тонкая политика спасла город. Племянника Гранде, Марцилио, называли гордостью Падуи, байки же его о бастарде Скалигера молодежь не уставала слушать.

Да, говорили не о конце войны, а о новом бастарде. Официальная версия была такова: сестра Скалигера, прекрасная и энергичная Катерина да Ногарола, усыновила ребенка. Статус ее изменился — донна да Ногарола из бесплодной жены превратилась в приемную мать мальчика шести месяцев от роду.

Муж Катерины, вернувшись, обнаружил в доме чужого ребенка. Он принял новость спокойно и вскоре привязался к мальчику, как к родному племяннику, — многие даже усматривали в этой привязанности родство более близкое. Впрочем, разговоры о том, что донна Катерина усыновила побочного ребенка самого Ногаролы, оказались несостоятельными. Почему? Потому что в ночь накануне появления мальчика в доме Ногаролы Большой Пес исчез. На следующее утро слуги нашли его одежду, грязную и насквозь промокшую.

Сведения о наследнике Кангранде обрадовали многих; большинство обрадовавшихся являлись друзьями Вероны. Враги Большого Пса тяжко вздыхали, привыкая к мысли о том, что на их погибель скоро подрастет еще один Скалигер. Утешались они одним: неизвестно было, как отнесется к бастарду супруга Скалигера.

Однако в конце ноября другое событие потрясло Европу своею внезапностью не менее, чем своим смыслом, отодвинув толки о Скалигерах и междоусобных войнах на второй план. Новости касались французского двора. Сбылось проклятие Жака де Моле, последнего тамплиера. Король Филипп Красивый — правитель Франции, бич Парижа, выдвинувший одного Папу и повергший другого, — Филипп Красивый был мертв.

Когда сыновья его укладывали вещи для переезда в Верону, Данте получил письмо от своего друга Ангеррана из местечка Коси, что в Пикарди. В изложении Ангеррана события производили впечатление сверхъестественных. Филипп IV не страдал ни от хвори, ни от ран, пока несколько недель назад не упал с лошади. Мужчина в расцвете сил, Филипп внезапно рухнул на колени. Случилось это в солнечный ноябрьский день. Изо рта короля пошла пена, глаза закатились. Он ткнулся лицом в землю и застонал. Стонущего короля тотчас отнесли в постель, с которой он уже не поднялся. Де Коси сообщал, что король лишился дара речи и до самой кончины не произнес ни единого внятного слова, несмотря на то что ему приписывается множество высказываний. В завершение де Коси написал:

«Лишь время покажет, сбудутся ли предсмертные слова Жака де Моле, в которых он проклял весь род Филиппа до тринадцатого колена. Однако внутренний голос подсказывает мне, что все произойдет именно так».

Ни радиус, ни количество кругов, расходящихся от этого события по всей Европе, вычислить не представлялось возможным. Филипп IV доводился зятем наследнице Римской империи в Константинополе; он также состоял в кровном родстве и вдобавок был связан узами коммерции с неаполитанским и венгерским королями. Английский король и король Минорки являлись его вассалами. После поражения Англии у Бэннокберна, имевшего место летом 1314 года, Филипп заключил союз с новым королем Шотландии, Робертом I из династии Брюсов. Таким образом, через союзников власть французского короля распространялась до самого таинственного Востока. Несмотря на это, а может быть, именно поэтому каждый, узнав о смерти Филиппа, только и думал, какую бы из нее извлечь выгоду.

В Италии настоящим cause celebre стало возвращение Папы в Рим. Именно эту тему во время рождественской мессы развивал специально приехавший во Флоренцию кардинал-диакон Джакомо Гаэтани Стефанеччи, обретший прощение тем, что большую часть мессы посвятил пожеланиям долгих лет жизни Папе Селестину V. Латынь кардинала была безукоризненна, ему внимали с наслаждением.

Дочь Данте, Антония, преклонила колени и закрыла глаза. Казалось, она молит Господа об окончании Авиньонского пленения пап. Однако девушка могла думать только о посылке, что пришла вчера из Пизы. Посылка была от отца.

Антония сразу же разорвала упаковку, предполагая увидеть связку писем. Однако, к своему удивлению, девушка обнаружила деревянный ларчик, обитый желтою кожей. Гвоздики были медные, миниатюрные. Ларчик перехватывала запечатанная воском бечевка. На воске имелся оттиск отцовского перстня.

Не помня себя, Антония бросилась искать нож, а когда вернулась, обнаружила, что ларчик задвинут на верхнюю полку, а ее саму поджидает мать.

— Придется потерпеть до рождественского утра, — произнесла синьора Алигьери.

Бесчеловечное упрямство. Чудовищная несправедливость. Антония, однако, не стала спорить, зная, что тогда у матери появится повод отложить вскрытие печати еще на несколько дней. Теперь девушка стояла на коленях между матерью и теткой, делала вид, что слушает мессу, и строила догадки о содержимом ларчика. Справа от нее преклонила колени Джемма ди Манетто Донати, в замужестве Алигьери. Она держалась очень прямо, склонив голову именно так, как подобает. Только очень острый глаз заметил бы, как синьора Алигьери ущипнула свою дочь, едва та начала опускаться на пятки. Антония мигом выпрямилась и подавила желание потереть ягодицу. На девушку было устремлено немало взглядов.

Ничего удивительного, что теперь, когда отец ее не только знаменит, но и богат, к ней постоянно сватаются. Однако Антонию раздражало такое внимание. Где были поклонники, когда семья ее прозябала в бедности и только что не просила милостыню? С тех самых пор, когда слова «Данте» и «гений» стали произноситься с одной интонацией, к ним в дом повадились почтенные отцы с юными сыновьями. Пока что Антонии удавалось их отваживать — девушка умело приводила потенциальных мужей и свекров в полное замешательство. Мать не уставала пилить Антонию за то, что она ведет дела отца, — факт, по мнению синьоры Алигьери, пятнающий репутацию девушки на выданье. Репутацию Антонии пятнала также ее образованность. Едва жених ступал на порог, Антония заводила речь о своих переговорах с книготорговцем Моссо, цитировала Гомера или Вергилия, а то и пересказывала родословную соискателя, не упуская и нелицеприятных подробностей. Молодой человек смущался и поспешно откланивался, Антония же не сомневалась: никакое приданое уже не соблазнит жениха, если в комплекте с золотом идет такая невеста.

С детства Антонию окружали книги, также у нее было предостаточно свободного времени. Многие девушки жалели, что не родились мужчинами, — Антония ни на какие блага мира не променяла бы свой статус. У мужчин совершенно нет времени. Молодые люди благородного происхождения вынуждены разрываться между учебой, верховой ездой, соколиной охотой, фехтованием, тактикой ведения боя и доброй сотней других занятий. Даже брату ее, Пьетро, который, прежде чем оказался в роли наследника, только и делал, что читал или упражнялся в письме, приходилось, в силу своего пола, от случая к случаю изучать основы владения оружием. Антония же все свое время могла посвящать учебе. Она либо читала, либо ткала, причем ткала ужасно.

Правда, имелась категория молодых людей, не обязанных заниматься тем, чем подобает заниматься «благородным синьорам». В каждой знатной семье второго или третьего сына готовили в священники. Уделом этих юношей, как полагала Антония, были книги и молитвы. В священники прочили и Пьетро, пока Джованни не умер. Теперь, по всей вероятности, Пьетро ждет судьба воина, которой и предвидеть никто не мог. Похоже, никто не разделял сокрушений Антонии по этому поводу.

Конечно, теперь место Пьетро следовало занять Джакопо, однако никому и в голову не приходило начать готовить его к карьере священника. Джакопо на это не годился.

«Нет, — думала Антония, — Господу должна служить я».

Неудивительно, что в своем нежном возрасте Антония идеализировала это служение. Девушка страшилась замужества, и пострижение казалось ей самым простым выходом. Она не представляла всех тягот жизни в монастыре — нет, она была уверена, что монахини только и делают, что любят Бога и читают книги. Именно об этом мечтала Антония. Девушка надеялась, что отец, занятый более важными делами, не станет принуждать ее выходить замуж. От матери, суровой, непреклонной, ничего не прощающей, подобных милостей ждать не приходилось. Джемма поставила себе цель и добьется ее — ради блага семьи, разумеется. Заветной мечтой Джеммы было породниться с каким-нибудь богатым графом. Звезда Данте снова восходит, а значит, брак с его дочерью день ото дня становится все более желанным для самых благородных синьоров. Время работало не на Антонию.

Девушка утешалась лишь одною мыслью — что отец пошлет за ней. Он должен, должен вызвать ее к себе!

«Отец, умоляю вас, поспешите! Иначе матушка выдаст меня за какого-нибудь болвана, который не читает книг!»

Чудовища страшнее воображение Антонии нарисовать не могло. Человек, не читающий книг, не способен мыслить, необразован, нелюбознателен. Есть ли в мире занятие благороднее, чем оживлять слова? Нет, раз именно это поприще выбрал отец.

Антония поднялась и вслед за матерью пошла к алтарю за причастием. На Рождество всегда и вино слаще, и облатка мягче. Паства, выслушав от епископа Вентурино слова благодарности кардиналу-диакону, стала расходиться.

Тетя Гаэтана погладила Антонию по голове и полушепотом спросила Джемму:

— Сестрица, ты будешь на обеде у Франческо?

— Нет, сестрица, — отвечала Джемма. — К сожалению, у меня много дел. Поздравь от нас брата с Рождеством.

Гаэтана улыбнулась и качнула головой. Джемма никогда по-настоящему не принадлежала к семье своего мужа. Изгнание Данте, само по себе повергшее Джемму в шок, сопровождалось бедностью, сделавшей синьору Алигьери чрезмерно щепетильной. Ее родные не ладили с Данте. Ее семья победила, поэтому, хотя Джемма не отказывалась от общения с сестрой и единокровным братом мужа, общение это сводилось к обмену любезностями в церкви.

— Антония, — прошептала Джемма, — сегодня мы встречаемся с двумя знатными синьорами. Веди себя как следует.

«А не то» подразумевалось. Попрощавшись с тетей Гаэтаной, Антония выскользнула из церкви как раз в тот момент, когда порыв ветра швырнул в толпу прихожан добрую горсть сырой снежной крупы. Одни засмеялись, с уст других сорвались проклятия. Антония не могла сказать, в каком настроении матушка, и только плотнее завернулась в шерстяную шаль. Она вслед за Джеммой пробиралась сквозь толпу. Антония была невелика ростом, но только не по сравнению с матерью. Синьора Алигьери, маленькая, коротконогая, словно птичка, красила волосы в черный цвет и завивала их, а передвигалась крохотными шажками — Антония изо всех сил старалась не перегнать ее.

— Buongiorno, синьора Скровеньи! Надеюсь, вы поправились? Очень за вас рада. Синьора Бондельмонти! Так скоро встали на ноги! Поздравляю.

Джемма и на улице продолжала обмен любезностями. Во Флоренции о синьоре Алигьери говорили как о несчастной жене этого глупца Данте, видите ли, поэта, безропотно сносившей все унижения в отсутствие мужа. Бедняжка, сколько лет она жила на средства своих родственников и лишь недавно обрела твердую почву под ногами.

— Мона Джандонати! Поистине, вы словно луч солнца…

Антония попадала из одних родственных объятий в другие, по мере того как все представители семейства Донати по очереди склонялись над ее крохотной матерью, тянулись губами к ее щеке и с чувством произносили банальности. Джемма была дочерью Манетто и Марии Донати. Семейство это считалось одним из самых влиятельных во Флоренции. Антония никогда не понимала, почему мать так привязана к своим родным. Именно покойный кузен Джеммы приложил руку к изгнанию Данте. Однако отношения в семье были сложнее, чем казались на первый взгляд. Форезе, брат Корсо, являлся близким другом Данте; имя Форезе также носил родной брат Джеммы. Более того, тесть Корсо, правитель Пизы Угуччоне делла Фаджоула еще недавно привечал поэта в своем городе.

Мать и дочь, в свою очередь, целовали родственников, сидевших ближе к алтарю и потому сумевших раньше выбраться на улицу. Один из кузенов воскликнул:

— Что вы с Антонией жметесь в хвосте, словно воришки? Этак не годится! В следующий раз садитесь с нами! Вот, не далее как вчера Нанна Компаньи читала мне стихи, да с каким чувством! Я же быстренько осушил ее слезы, сказав: «Подумаешь! Я вот в родстве с самим Данте!» Угадайте, что она ответила? Она вздохнула и принялась расспрашивать меня о твоем муже, Джемма!

— Обязательно нужно добиться его возвращения! — доносилось с другой стороны. — Просто позор, что наш же собственный гений не может читать для нас вслух! Ведь в других городах он наверняка устраивает публичные чтения…

Чувствуя, что не в силах совладать с выражением собственного лица, Антония поспешно отвернулась и попала прямо в объятия своего дяди Форезе. Он тоже не молчал.

— Я сам дважды прочел «Комедию». Я даже несколько отрывков наизусть выучил. Однако я не согласен со своим тезкой. Мне нравятся бюсты в нашем городе. В такое сырое утро, как сегодня, женщинам нужно красить свои соски. Правда, я рад, что моя племянница еще мала для этаких дел, — добавил Форезе, неподобающим образом подмигнув Антонии.

— Смотрите, дядюшка, — произнесла Антония, — вот напишу отцу, и он вложит эти слова в ваши уста.

— А пиши, детка. Как только я умру, пусть выводит меня в поэме, кем хочет.

— Умрете вы, как же, — пробормотала Антония.

Дядюшка продолжал:

— Просто срам, что твой брат воюет не за тех, за кого надо. Говорят, он проявил отвагу под Виченцей, и доказательство тому — его ранение. Да, мой племянник ранен. Рана ужасная, по слухам, он теперь почти калека. Я горжусь Пьетро. Вот от кого не ожидал, так это от него.

Антония тоже не ожидала от Пьетро подобных подвигов. Она представить не могла своего брата-книгочея даже верхом на лошади, не то что с мечом в руках. С сентября он написал всего лишь раз, в письме упомянул о битве мельком, о своем же в ней участии вообще не заикнулся. Вдруг в ларце есть весточка и от Пьетро?

Матушка, пожалуй, заметит ее неуместную задумчивость. Антония обернулась и увидела дородного синьора лет сорока—пятидесяти, не из семейства Донати. Он улыбался девушке, и она не могла не ответить улыбкой, изогнувшись в реверансе.

— Доброе утро, синьор Виллани. Вы уже вернулись? Как вам нынешнее Рождество?

Джованни Виллани поклонился.

— Я действительно только что из Фландрии. Я привез секреты торговли, а также обрывки политических сплетен. В мире неспокойно. Что касается Рождества… — Виллани, все еще не выпрямившись, воровато огляделся. — Я, как обычно, прячусь от Перуцци. Он, по своему обыкновению, пытается втравить меня в очередную авантюру, естественно, с вложением кругленькой суммы. На сей раз речь идет, если не ошибаюсь, о каком-то художнике. А как вам нынешнее Рождество, мой милый злейший враг?

Антония бросила на чернявого толстяка лукавый взгляд.

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Не притворяйтесь. Все вы прекрасно понимаете. Я имею в виду пергамент, дитя мое, пергамент, и ничего более! Я пытаюсь написать отчет о нынешнем положении в мире, а у меня ни клочка пергамента! А все потому, что вы скупили весь пергамент для «Ада», этого пасквиля, что измыслил ваш отец! Будь вы постарше, или будь вы мужчиной, или хотя бы будь вы не так умны, я бы затравил вас собаками. — Виллани усмехнулся.

— По-моему, вы не там ищете виновного. Поговорите лучше с парфюмерами Виллорези, — произнесла Антония.

— Дьяволы! Грабители! Если бы люди не ленились мыться, им бы не понадобились всякие там отдушки и наш пергамент остался бы при нас. — (Парфюмеры часто жгли пергамент, чтобы изготовить духи.) Виллани продолжал: — Проклятые уничтожители книг! Что может быть гнуснее, чем сжечь книгу?

— Абсолютно ничего, — кивнула Антония.

— Тогда прошу вас, перестаньте уничтожать книгу, что зародилась в моей голове. Мне нужен пергамент! Я предпочитаю писать на пергаменте! Всякий раз, когда переворачиваешь страницу, она прямо-таки громыхает. Слова мои столь зловещи — зловещи, но не претенциозны, — что подобный шум кажется вполне уместным. Словно сам Юпитер подает голос. Увы, вместо пергамента я вынужден писать на бумаге. Горе мне! — Виллани брезгливо поежился и замахал перед собой руками, словно прогоняя муху. — А что есть бумага? Трава. Конопля. Вареные тряпки. Куски животных, которые и Минос не стал бы есть. Клянусь, мне даже прикасаться к бумаге противно. Наверняка через бумагу и чуму подхватить недолго.

— Ну что вы! — вмешалась Джемма. Она успела закончить свои разговоры и теперь считала себя обязанной пообщаться с собеседником дочери. — Мой муж уже много лет пишет только на бумаге. Прежде, когда денег не хватало, он писал мелом на стене. В писании на бумаге нет ничего пятнающего репутацию, особенно в наш просвещенный век. За бумагой будущее. Не так ли, Антония?

Антония послушно кивнула. На лице Виллани отразилось изумление.

— Простите, синьора, но ведь письмо — это священнодействие! Разве мы не называем Христа, Рождество которого сегодня празднуем, Логосом? Он есть Слово! Разве святой Джованни не съел книгу, дарованную ему ангелом? Разве не показалась она ему слаще меда? Неужто такая книга могла быть написана на бумаге?

— Синьор Виллани, вы кое о чем забыли, — не сдержалась Антония. — У святого Джованни потом болел живот.

— Разве в таком случае это не пресуществление? То, что было пергаментом во рту, стало бумагой в желудке. Нужно будет спросить у кардинала. Кстати, синьоры, могу я вас проводить домой?

Джемма с улыбкой отклонила предложение Виллани.

— Нас провожают синьор Гальярдо ди Америго с сыном, а также мой родственник Кьянфа. Они, наверно, уже заждались. Передайте мои поздравления синьоре Виллани.

Толстяк отвесил поклон, пройдясь шляпой по полу. Повернувшись к Джемме и Антонии спиной, он чуть не взвизгнул:

— Перуцци, дорогой мой, я вас всюду искал!

Антония все еще не могла подавить улыбку, склоняясь в реверансе перед отцом и сыном Америго, очень богатыми синьорами.

— Вы никогда еще не были столь очаровательны, — произнес старший Америго. — Погода сегодня скверная — значит, ваше очарование — только ваша заслуга. Сынок! — Синьор Америго с любезнейшей улыбкой отвесил сыну подзатыльник. — Разве синьорина Антония не прелестна?

— Что? А, да. Прелестна. Восхитительна! — Америго-младший поспешно поклонился. — Простите, я слушал вашего кузена. Он только что вернулся из Греции. Откуда конкретно вы вернулись, синьор Донати?

— Из Анатолии, — отвечал незнакомец. Значит, одним кузеном больше? — Из Бурсы, если уж быть совсем точным. Я ездил туда по делам торговли. Путешествие было приятным, но дома лучше, особенно в обществе прелестной кузины. — Он успел окинуть Антонию скучающим взглядом. — Пойдемте, синьоры. А то у меня вечером дела.

Они сошли с крыльца. Флоренция в те дни более походила на огромную стройку. Многие улицы были перекрыты — их мостили заново, спрямляли кривизну. Отцы города вздумали сделать Флоренцию похожей сверху на колесо — пусть Господь с небес видит, как от ступицы в центре расходятся идеально прямые спицы, и не сомневается в том, что город в надежных руках.

Они перепрыгивали лужи, образовавшиеся на месте выкорчеванных булыжников, и пробирались по деревянным настилам. Антония и думать забыла о своих проверенных способах отваживания женихов — молодой Америго, захваченный рассказом кузена Кьянфы о собственных похождениях в христианском городе Бурса, вовсе не обращал на девушку внимания, и ни докучные попытки синьоры Алигьери сменить тему, ни периодические тычки Америго-старшего не возымели действия. Таким образом, Антонии не пришлось пятнать собственную репутацию умными речами, и она добралась до дома, ни разу не вызвав недовольства матери. Кузен Кьянфа вызывал у девушки неприязнь, однако странным образом она была ему благодарна. Пожалуй, стоит звать его в гости всякий раз, когда заявляется очередной соискатель. Правда, кузен Кьянфа вряд ли согласится отвлекать внимание молодых людей бесплатно.

Попрощавшись с провожатыми, Джемма и Антония вошли в дом, где родился Дуранте Алигьери. На двери был нарисован фамильный герб. Наполовину зеленое, наполовину черное поле посередине пересекала серебряная полоска. Антония считала герб верхом изящества; Джемма находила его маловыразительным. Они вошли через дверь пристройки, появившейся в тот год, когда Данте вступил в гильдию врачей и аптекарей. Медицина его не интересовала, однако во Флоренции для того, чтобы принимать участие в общественной жизни, требовалось принадлежать к какой-нибудь гильдии. Вступление в гильдию врачей и аптекарей, вкупе со вступлением в брак (невесту выбирал отец), позволило Данте заняться политикой, которая впоследствии обрекла его на изгнание.

Как и весь город, дом подвергся реконструкции. Теперь, когда имя Алигьери было реабилитировано, Джемма заняла четырехэтажную башню и к ней пристраивала комнату за комнатой. Интерьер уже мог соперничать с лучшими домами в квартале, однако внешне дому пока не хватало устойчивости. Снаружи до сих пор красовались вделанные в стену кольца для привязывания лошадей. Джемме вовсе не хотелось, чтобы люди думали, будто семья поэта купается в роскоши. Пусть дом кажется скромным, пусть не пострадает впечатление о синьоре Алигьери как о мученице, терпеливо несущей свой крест.

Едва закрыв за собой дверь, Джемма принялась обличать непостоянство нынешних молодых людей, однако быстро перекинулась на кузена Кьянфу.

— Не успел приехать, а туда же! Сколько хлопот родным доставил, сколько они взяток дали, чтобы только от изгнания его уберечь! И это в то время, когда твой отец скитается на чужбине! Где справедливость? А с Кьянфы все как с гуся вода. Спасибо, Газо. — Теперь Джемма обращалась к слуге, помогавшему ей снять плащ. — Вели подавать на стол.

Газо послушно удалился. Мать и дочь остались одни.

Хотя Антония спокойно обозревала балки высокого потолка, Джемма заметила в глазах дочери тщательно скрываемое нетерпение.

— Ладно, иди открывай свой ларчик. Если будут новости о Пьетро, потом мне расскажешь.

В мгновение ока Антония из благовоспитанной девицы превратилась в резвое дитя. Она бросилась в заветную комнату, подолом сметая тростник. Антония едва сдержалась, чтобы не добраться до верхней полки, уцепившись за верх двери и подтянувшись на руках. Лишние секунды ушли на то, чтобы найти табурет и взобраться на него. Наконец ларчик оказался у нее в руках, и она поспешила наверх, в большую гостиную.

Огонь в очаге посреди комнаты уже догорал. На углях потрескивали, источая рождественский аромат, палочки корицы и бутоны гвоздики. Больше, слава богу, никаких звуков не раздавалось. В обычные дни Флорентийская республика шумела не хуже Вавилона, но сегодня, в праздник Рождества Христова, рабочие сидели по домам и никто не нарушал тишины.

С помощью кочерги Антония стянула кольца бечевки, стараясь не повредить печать, сделанную на воске перстнем отца. На перстне был изображен герб семьи Алагьери, по которому шли буквы «D» и «A». У девушки собралась уже целая коллекция таких оттисков; этот новый она поместила подальше от огня, чтобы он не растаял. Наконец она открыла крышку.

Первое, что увидела Антония, был мех. Девушка взяла его в руки. Мех был не из дорогих — он явно принадлежал зверюге, которую жизнь не баловала, под конец попавшейся неопытному охотнику и еще менее опытному скорняку. Под мехом, а точнее, невыделанным куском шкуры несчастного животного Антония нашла два небольших запечатанных бумажных конверта. На одном стояла печать Пьетро, на другом — отца. Которое из писем прочесть первым? Инстинктивно девушка хотела начать с письма брата, а письмо отца оставить «на сладкое». Послушная, благочестивая дочь первым прочла бы отцовское письмо. Подобные правила брали не с потолка.

«Нет уж. Сегодня Рождество. И никто мне не помешает».

Антония сломала печать письма Пьетро, развязала бечевку и аккуратно разложила листы. Письмо, видимо ради праздника, было длиннее, чем обычно, а то ее всегда обижала лаконичность писем от брата. Пьетро частенько упоминал о разных происшествиях, пережитых им и отцом в пути, однако никогда не вдавался в подробности. Антонии же хотелось подробностей. Долгое время после того, как брат уехал к отцу в Париж, девушку мучила ревность. Потом она поняла, насколько отец нуждался в таком сопровождающем, как Пьетро. Антония прекрасно осознавала, какую роль играет она в жизни Данте; ей никогда не приходило в голову, что брат ее не понимает своей роли или же не в восторге от нее.

Как бы то ни было, лучше переписываться с Пьетро, чем с Джакопо, потому что Джакопо вообще не пишет. Антония уселась поудобнее и стала читать.

«9 декабря 1314 года от Рождества Христова

Mia Sorellina![40]

Пишу тебе из Лукки. Завтра утром мы уезжаем. Уже и вещи уложили. Ты спросишь, в чем причина отъезда? Помнишь, я писал тебе в октябре (а может, ты не получала того письма?), что правитель Вероны предложил отцу свое покровительство? Предложение не только лестное, но и выгодное — кров, изрядный доход, а также обещание публичных выступлений и публикаций в обмен на постоянное присутствие при дворе.

Как ты понимаешь, именно пункт о „постоянном присутствии“ смутил отца. Он не публичный человек — он предпочитает в мрачном уединении отдаваться течению своих мыслей. В то же время он любит быть в центре внимания, а значит, не станет довольствоваться дружеской компанией и беседой на равных.

Однако, взвесив все „за“ и „против“, отец сделал выбор в пользу веронского двора, и вот мы наконец уезжаем. Отец говорит, что идет служить к Скалигеру ради того, чтобы тот посвятил меня в рыцари, но я думаю, что отец восхищается Кангранде не меньше, чем твой любящий брат. Скалигер воинствен, но прекрасно образован, мудр и вместе с тем скор на решения. Знаю, многие достойные флорентинцы осуждают его, однако он действительно заслуживает восхищения. Они очень добры ко мне, Кангранде и его сестра.

Как бы то ни было, нам не следует дольше оставаться в Лукке. Горожане недовольны нашим присутствием. Думаю, они наконец догадались, что имел в виду отец, когда писал о Пизе; правда, не представляю, как они сразу не поняли. Не удивлюсь, если однажды ночью они подожгут наше жилище. Вот я и радуюсь, что мы наконец уезжаем.

Покровитель отца Угуччоне крайне недоволен. Наверно, не хочет терять придворного поэта. Теперь, когда отец снискал мировую славу, Угуччоне, видимо, решил распространить свое навязчивое покровительство на самые небеса. Возможно, это подняло бы его в глазах подданных. Эти самые подданные считают Угуччоне властным и скупым тираном. А ему, наверно, хочется слыть покровителем искусств. Удивительно, как человек, ненавидящий книги и едва умеющий поставить подпись, может гордиться тем, что „держит“ настоящего поэта, словно речь идет о породистом скакуне.

По крайней мере, Угуччоне не осуждает выбора отца. К Вероне он испытывает более теплые чувства, чем к Поленте. Да-да, Гвидо Новелло тоже просил нас принять его покровительство. Синьор Фаджоула называет Новелло щеголем, который войне предпочитает живопись и поэзию, — характеристика верная, однако, по-моему, в понимании нашего покровителя, ничего не может быть постыднее. С другой стороны, Угуччоне не жалеет похвал в адрес Кангранде. Он говорит, что если когда-нибудь оставит службу Пизе, то поселится только в Вероне.

(Кстати, это может произойти скорее, чем кажется. Как я уже упоминал, жители Лукки недовольны своим правителем. Последние волнения были связаны с какими-то делами, что Угуччоне ведет с банкирами и с Англией. Я не вполне понял, в чем суть.)

Однако насчет Кангранде Угуччоне абсолютно прав. Кангранде — словно факел. Клянусь, с его появлением в любой комнате становится светлее. Никогда не встречал такого энергичного человека!

Спасибо тебе за шарф. В это время года в Вероне холодно и сыро — по крайней мере, так говорят. Сам я не был на севере с конца октября. Но и тогда уже холодало. Я говорил о погоде с лекарем донны да Ногаролы, Джузеппе Морсикато, — кажется, я писал о нем. Он врачевал мою рану в Виченце. Так вот, синьор Морсикато сказал, что сравнивал зимние температуры в прошлые годы и убежден, что в мире становится все холоднее. Он сказал также, что во времена Римской империи зимы были короче и снега столько не выпадало. Если он прав, то к чему мы идем? Отец считает, что здесь Божий промысел. Конечно, отец прав, однако никто не знает, что означает этот промысел. Если в мире становится холоднее, можно ли сказать, что человечество приближается к небесам или же, наоборот, скоро будет повержено в ад? Отец придерживается второй точки зрения, поскольку в центре девятого круга находится лед. Напиши, пожалуйста, что ты думаешь по этому поводу».

С этого места Пьетро писал чернилами другого оттенка.

«Наши вещи уложены, и мы готовы в путь, в новый дом, в родовой замок Скалигеров, где это семейство жило еще до того, как Мастино, первый из рода Скалигеров правитель Вероны, выстроил новый великолепный дворец. Я несколько раз там бывал еще в октябре, после сражения. Дворец просто огромный, даже не знаю, с чем его сравнить. Подвал — настоящие римские бани, отстроенные заново, знаменитая же пьяцца дель Синьория расположена над останками старого римского Форума. Я еще не видел этих бань — мне как-то не по себе при мысли о подвале, заполненном водой. А вот отец часто туда наведывался, когда мы в последний раз гостили у Скалигера. Какой контраст по сравнению с сараями и дровяными навесами, где ему приходилось ночевать бок о бок с нищими студентами и всякими бродягами. Я пришел к выводу, что лучше иметь деньги, чем не иметь.

Думаю, не стоит говорить, в каком восторге от Вероны наш Поко. Кстати, этот кошмарный кусок меха — его тебе подарок на Рождество. Поко ужасно горд — он сам подстрелил и ободрал несчастную зверюгу.

„Я пошлю мех Империи“, — сказал он.

Ты никогда не говорила, почему Поко называет тебя Империей. (Похоже, у меня единственного в семье нет для тебя прозвища.) Как бы то ни было, мех — от Поко. Не сомневаюсь, ты сумеешь сделать из отвратительной шкуры что-нибудь приемлемое. Поко добыл ее на охоте, накануне нашего отъезда из Вероны. Удивительно, что охота была в мою честь. В знак своего расположения Кангранде подарил мне лучшего щенка из помета, от своего любимого пса по кличке Юпитер. Щенка я назвал Меркурио.

На прошлой неделе в Лукку навестить меня приезжали Мари и Антонио. Мы пошли прогуляться по городу и увидели группку пожилых женщин. Они остановились, стали показывать на меня и шептаться. Антонио и Мари принялись отпускать разные шуточки, но я заверил их, что сводничество здесь ни при чем — просто женщины принимают меня за моего отца. Мари сказал, что это нелепое предположение, и заметил, что я совсем не похож на отца — разве только формой носа и лба.

„Вдобавок твой отец носит бороду!“ — заявил он.

Ты очень давно не видела отца, поэтому можешь об этом и не знать, однако Мари прав — отец действительно уже несколько лет носит бороду. Он бреется только тогда, когда с него пишут очередной портрет — чтобы больше походить на Вергилия или Цицерона, в общем, на какого-нибудь римлянина. Отцу хочется, чтобы его воспринимали как преемника великих римских философов и поэтов, а поскольку на портретах все они гладко выбриты, он следует их примеру. Получается, что я более похожу на портрет отца, чем он сам. Вот люди и смотрят.

„Так они спутали тебя с твоим отцом?“ — удивился Антонио.

Я сказал: „Не верите — пойдите и сами спросите“.

Они действительно пошли, да еще по дороге оглядывались на меня, словно я сумасшедший. Поговорив несколько минут с кумушками, Мари и Антонио расхохотались. Ухмыляясь от уха до уха, они передали мне разговор.

„Видите того человека, что отбрасывает на нас тень? — спросила одна из кумушек. — Это он спускался в ад и вернулся оттуда, да еще рассказывает истории о своих друзьях, что там маются“.

Антонио полюбопытствовал, почему они решили, что это именно я. Кумушки ответили, что у меня шляпа точь-в-точь как у дьявола.

Подозреваю, что самые смешные детали разговора Мари и Антонио от меня утаили. Однако я задумался. Ведь и правда, такова наша судьба — о нас будут знать только благодаря нашему отцу. На детях гениев природа отдыхает.

Не знаю, что еще написать. Скажи матушке, чтобы не беспокоилась обо мне. Моя рана заживает. Благодарю вас обеих за ваши молитвы. Кажется, они подействовали».

И снова другие чернила.

«Мы вынуждены задержаться в Лукке. У отца приступ вдохновения, он не желает трогаться в путь, пока не изольет свои мысли на бумагу. Признаюсь тебе, Антония, если ты пообещаешь, что это останется между нами: я ужасно огорчен. Я так хотел встретить Рождество именно в Вероне. Я скучаю по Мари и Антонио. Когда они приезжали ко мне, я только еще больше укрепился во мнении, как они сдружились в мое отсутствие. Они все время проводили вместе, охотились и просто скакали на лошадях в окрестностях поместья Монтекки.

Признаюсь, я ревную. Я никогда не общался ни с кем, кроме родни, учителей или ровесников отца. Теперь же мне кажется, что я теряю возможность завести друзей своего возраста. Мари и Антонио стали закадычными друзьями, а я всегда буду для них довеском, третьим колесом в колеснице.

Видишь, я хнычу, как ребенок. Похоже, мы уедем в Верону только после римского Нового года. Поэтому, когда будешь писать — ты ведь мне напишешь? — отправляй письмо прямо туда.

Передай матушке, что я ее люблю. Передай также наилучшие пожелания Газо и Лауре. Поздравляю с Рождеством.

Tuo fratello maggiore,[41]

Pietro Alaghieri».

Какое странное письмо! Совсем не в духе брата. Пьетро не свойственно перескакивать с одного на другое. Скорее уж это в стиле отца — ему нравится, что в письмах не надо подчинять мысль строгому порядку, как при стихосложении. В представлении Данте писание писем и сочинение стихов не имело ничего общего. Пьетро, напротив, всегда сначала тщательно обдумывал письмо, прежде чем взяться за перо.

Джакопо как был балбесом, так и остался, с усмешкой подумала Антония. Пьетро прав — мех, точнее, шкура, просто отвратительна.

О своей ране Пьетро упомянул мельком. Синьора Алигьери устроила в церкви целый спектакль, возжигая свечи и молясь о здоровье своего старшего из оставшегося в живых чада. Антония молилась не на публику, но не менее горячо. Из письма Пьетро следовало, что он уже встал на ноги. Сочувствовать же брату или принимать близко к сердцу его собственное к себе сочувствие Антония не собиралась. Пьетро с отцом, Пьетро герой — как-нибудь проглотит свое горе, не подавится.

Отложив письмо брата, Антония с бьющимся сердцем сломала печать на письме отца. Письмо было длинное. Просияв от радости, девушка начала читать.

«Cara[42] Beatrice!

Пишу тебе, возлюбленная моя, в пятый день после декабрьских календ; завтра месяц перевалит за середину. В Лукке проводим мы — я и мои сыновья — последние секунды этого важного для всех нас года. В этом году закончилась агония развращенного монашеского ордена, в этом году проклятие последнего тамплиера настигло и короля, и Папу. В этом году остыл трон Священной Римской империи, сама империя была поделена, и неизвестно, какая судьба ждет обоих претендентов на престол. В этом году замысел бедного итальянского поэта, который он вынашивал почти пятнадцать лет, был исполнен на одну треть.

В этом году старший из оставшихся в живых моих сыновей стал мужчиной. Должен сказать тебе, дорогая, твое последнее письмо выдает в тебе зрелую личность, а не дитя. Я это ценю, поскольку я сам участвовал в сражении и знаю, какой восторг наполняет сердце, когда рука сжимает меч; я знаю также ужас, сравнимый с тысячей смертей, — ужас ожидания встречи с врагом лицом к лицу. Мой сын храбрее, чем ты можешь себе представить. Однако к этой теме я вернусь в конце письма, потому что знаю тебя, моя любовь, — слезы будут слепить твои очи.

Угуччоне делла Фаджоула, у которого мы гостили, взбешен нашим отъездом. Боюсь, мы оставляем его в трудные времена. Ему на днях было предзнаменование, которое он счел ужасным. Его обожаемый ручной орел внезапно издох. Поскольку орел все время был дьявольски здоров, многие подозревают предательство (говорю тебе со всей откровенностью — это не игра слов, я терпеть не могу игры слов! Однако я не собираюсь выбрасывать этот лист бумаги и начинать новый — это было бы расточительством). Есть и еще одна версия — якобы орла уморил я. Жители Лукки, похоже, никогда не перестанут считать меня колдуном. Ну не смешно ли? Они утверждают, что я умею видеть то, что происходит в дальних краях, а также способен предсказывать будущее, словно какой-нибудь шарлатан на ярмарке. Оттого, что в своих произведениях я общаюсь с демонами, путешествую по подземному миру и веду беседы с душами давно умерших людей, многие думают, будто я принадлежу к темному ордену, в формировании которого обвиняли тамплиеров.

Должен сказать, я принимаю подобные обвинения как комплименты. Столетиями люди считали колдуном Вергилия. Ходили слухи, что у него есть бронзовый конь, который одним своим присутствием защищает всех лошадей Неаполя от провислой спины, иначе болезни медной недостаточности; что у него на дверном косяке сидит бронзовая муха, которая защищает город от остальных мух. Вдобавок говорили, будто у Вергилия в доме имеется заколдованная кладовая, где сырое мясо может храниться шесть недель, и будто он изваял статую лучника, натягивающего тетиву. Пока стрела указывает на Везувий, извержения не произойдет. Интересно, в какую сторону был повернут лучник в 79 году от Рождества Христова?

Местный священник поведал мне, что мой учитель, благородный Вергилий, построил Замок dell’ Ovo на яйце.[43] Замок будет стоять до тех пор, пока яйцо не разобьется. Именно после этого поучительного рассказа я понял, что пора уезжать из гостеприимной Лукки.

Да, именно рассказ о замке на яйце укрепил меня в решении покинуть Лукку. Кроме того, я не могу больше жить так близко от зловонного города, раковой опухоли на теле Италии, существование которого оправдывается только одним — тем, что там живешь ты, моя жемчужина. С самого возвращения из Франции мое обоняние мучают испарения моей родины. Единственное порождение Флоренции, которое этот город не в силах запятнать, — моя Беатриче.

Возвращаюсь к вопросу о колдовстве. Мне пришлось публично заявить, что упорные слухи не имеют ко мне никакого отношения. Я сделал это заявление по двум причинам: во-первых, из любви к истине, во-вторых, из ненависти ко лжи. В конце концов, я всего лишь верный слуга Господа. Удивительно, как люди упорствуют в своих суевериях. Плиний Старший пишет, что в его времена существовало любопытное поверье: нужно откусить кусочек от дерева, в которое ударила молния, чтобы навсегда избавиться от зубной боли. Это Плиний Старший написал перед извержением вулкана, случившимся после того, как знаменитый вергилневский лучник был повернут в сторону. Не странно ли, что и в наши дни подобные сказки принимают на веру? Что же за существа люди? Когда-нибудь я займусь изучением этого феномена, я докопаюсь до корней человеческой глупости.

В то же время в мире разлито волшебство — кому, как не мне, это знать! Да еще, пожалуй, о волшебстве хорошо осведомлен Филипп Красивый. Но поскольку он покинул этот мир, он мне конкуренции не составит.

Кстати о проклятиях. Похоже, одно из них зреет в моем новом доме. Я писал тебе о маленьком бастарде Кангранде — il Veltro di Il Veltro, как его называют, о мальчике, которого усыновила донна Катерина да Ногарола. Так вот, проклятие ведьмы нависло над ним, как дамоклов меч.

У тебя перехватывает дыхание. У тебя замирает сердце. Ты невольно гонишь мысли о колдовстве. Ты спросишь, кто эта ведьма? Так знай же: это жена Кангранде. Злоба императора Фридриха, разбавленная двумя поколениями, разделяющими его и Джованну да Свевиа, все еще видна в глазах последней и все еще достаточно сильна. Правда, Фридрих боролся всего-навсего с тремя Папами, в то время как Джованне приходится противостоять целой сотне любовниц Скалигера. Разумеется, Джованна много старше своего мужа. До сих пор она закрывала глаза на любовные похождения Кангранде — в данном случае скорее мартовского кота, нежели пса. Однако теперь, когда доказательство неверности мужа как бы в насмешку находится у нее под носом, и где — в доме ее же собственной золовки! — теперь Джованна объявила молчаливую войну. Причем не против мужа. Словно ревнивая волчица, она вцепилась в шею Катерине и терзает ее. Первым военным действием следует считать, по-видимому, приглашение в Верону на рождественский обед, которое таинственным образом затерялось по дороге в Виченцу. Затем новая колыбель, заказанная Катериной, неожиданно была продана другой семье, причем с убытком для плотника — если, конечно, не считать денег, что он получил от жены Скалигера. И это еще не все. Пока Катерина не осмелилась нанести ответный удар. Двор Кангранде с нетерпением ждет, когда же борьба станет открытой. Если это случится, ставлю на сестру Скалигера. Она восхитительная женщина, и твой брат не устает мне об этом говорить. На сегодняшний день я выслушал уже не менее пяти его заявлений.

Кстати о внебрачных детях. Мне очень неудобно, что смерть человека вызывает у меня столь глубокое удовлетворение, но ты знаешь: если речь идет о единокровном брате Скалигера, Джузеппе, презренном аббате Сан Зено, всякое злорадство простительно. Отец Кангранде сделал своего незаконного сына, это чудовище, аббатом, уже когда тот стоял одной ногой в могиле. Вероятно, он сам того не сознавал — потому что никогда еще аббатом бенедиктинцев не был столь алчный и злобный человек. Однако — как ни сложно в это поверить — сын его еще хуже! Я столкнулся с ним в день приезда в Верону и заявляю: это второй Чоло, только и умеющий, что выжимать соки из государства и церкви. Более того: честный, хотя и слабый епископ Джуэлко был вызван в Рим на неопределенный срок. Горе Вероне!

Есть и хорошая новость: францисканцы отправили в Верону нового магистра, и он везет с собой несколько новых членов ордена. По слухам, новый магистр лучше предыдущего. Скалигер уже говорит о переносе большей части главных служб в течение Палио из базилики Сан Зено и собора Девы Марии. Тогда шпионы бенедиктинцев, обосновавшихся в Вероне, придут в замешательство. Они и так в бешенстве оттого, что Скалигер в вопросах религии прислушивается к францисканцам. Теперь последователи святого Франциска, кажется, выигрывают политическую войну. Возможно, все дело в имени — в имени „Франческо“, которое Кангранде получил при крещении. Я уже слышу проповедь аббата.

Впрочем, я несправедлив. Мой новый покровитель — человек просвещенный, он вздумал взрастить в Вероне, второй столице мира, культуру и науки. Вполне понятно, что он прислушивается к францисканцам, а не к бенедиктинцам. Он — дитя своего времени.

Перейду к светским новостям. Я был приглашен на свадьбу Верде делла Скала, сестры одиозного Мастино и рассеянного Альберто. Она вышла замуж за Ризардо дель Камино, одного из двух близнецов, рожденных от союза Чеччино делла Скала и сестры Ризардо. Свадьба была назначена на сентябрь, однако ее пришлось отложить. Теперь же, когда действует договор и призрак мира вырисовывается на каждом углу, бракосочетание наконец состоялось. Тем обиднее, что я так и не смог посетить это торжество. Должен сказать, что попытки укрепить политические связи, связывая детей браком уже в раннем возрасте, становятся все более циничными. Сомневаюсь, что мой новый покровитель извлечет выгоду из этого брака — дель Камино возьмет земли, данные за невестой, и будет, как и раньше, делать что вздумается. Поживем — увидим.

Если я стал писать о браках по расчету, это свидетельствует только об одном: я уклоняюсь от главной темы, я, как могу, откладываю плохие новости на потом. Cara mia, настало время тебе узнать самое худшее. Веришь ли, я не представляю, как сказать об этом. Я, человек, которому приписывают способность овладевать душами посредством мыслей, не могу найти слов, чтобы смягчить самый страшный удар — мой сын Пьетро больше никогда не сможет бегать. Да, личный врач Ногаролы, знаменитый рыцарь по имени Морсикато, которому нет равных в его ремесле, вместе с личным врачом Скалигера, Авентино Фракасторо, спас ногу моему сыну. Однако у Пьетро теперь появилась третья нога — полированный костыль, на который он опирается, чтобы не упасть. Пьетро ходит так же медленно, как я — я, согбенный годами, проведенными за письмом! Теперь он носит брюки, а не кольцони, чтобы скрыть свое увечье. Увы, ни костыль, ни ужасную, медлительную неуклюжесть его походки скрыть невозможно.

Пьетро не говорит со мной о своем кресте. Он только улыбается. Но в улыбке зияет рана, а я не представляю, как ее залечить. Пьетро испытал, что значит быть рыцарем, ему пришлась по вкусу такая жизнь, и вот в одночасье он лишился всех радостей, естественных для юноши. Вероятно, это десятый круг ада, доселе мне неведомый. Пьетро — мой сын, однако место его среди девятерых достойнейших. Восхищение мое, как поступками Пьетро, так и улыбкой, которой он отвечает на удары судьбы, не знает меры. Однако я не представляю, как помочь бедному мальчику.

Я написал своим друзьям в Болонский университет — думаю, в Падуанском университете Пьетро будет чувствовать себя неловко. Не знаю, может быть, это не выход. Сам-то я нахожу радость в слове изреченном — а Пьетро? Вдруг он не такой? Я не могу отослать его, он сам должен сделать выбор, но как же я хочу помочь ему!

Посоветуй что-нибудь, Беатриче! Как мне объяснить своему сыну, что смысл жизни — не только в битвах? Как исцелить рану, что зияет в его улыбке?

Distinti,[44]

Dante A.»

Дочитывая письмо, Антония плакала. Подумать только, Пьетро теперь калека! И главное, в своем письме он и словом об этом не обмолвился. Как ужасно! Как благородно!

Девушка попробовала взглянуть на Пьетро глазами своего отца. Данте ставит его в один ряд с Гектором Троянским, Александром Великим, Юлием Цезарем, Иисусом Навином, Давидом — царем Иерусалимским, Иудой Маккавеем, Артуром, Карлом Великим, Годефреем Болонским — девятью достойнейшими. Пьетро тотчас преобразился. Брат больше не казался Антонии флегматичным зубрилкой, каким она знала его в детстве, — нет, теперь Антония видела Пьетро в золотых доспехах, сжимающим в одной руке римское знамя с орлом, а в другой — меч Карла Великого. Она представила себе калеку, но он тотчас превратился в мученика. Раны Пьетро прославили его. Брат Антонии был теперь братом Христа.

Понадобилось несколько секунд, чтобы мысли Антонии обратились к грешной земле и приняли привычное направление.

«Если Пьетро уедет учиться в университете, кто станет заботиться об отце? Разумеется, не Поко!»

Ответ напрашивался сам собой.

«Я должна ехать. Я должна быть с ними в Вероне».

Девушка взяла чернильницу, нашла чистый лист бумаги и стала писать ответ.

Через несколько минут в гостиную вошла Джемма, искавшая свою единственную дочь.

— Антония! Франко с семьей скоро приедет, так что…

Однако Антонии в комнате не было. Девушка выскользнула из дома, чтобы с нарочным отправить письмо отцу. Джемма взяла оба письма, которые ее дочь так неосторожно оставила на столе. Сначала содержание ее позабавило, затем испугало.

— Ох, Дуранте… — только и смогла вымолвить Джемма. Она плакала, пока не услышала, как внизу хлопнула дверь.

Антония успела как раз к приезду зятя Джеммы с семьей. Промокнув глаза, Джемма встала и положила письма так же, как они лежали, оставленные Антонией. Джемма знала, о чем попросит дочь; Джемма устала отказывать. Активные поиски жениха для Антонии во Флоренции были напрасными попытками удержать девочку в родном городе, оставить подле себя хотя бы одно свое дитя. Однако Джемма знала силу слов, исходящих от Данте; знала она также, что отсутствие отца удесятеряло его влияние на Антонию. Поняв, что последний раз празднует Рождество в обществе единственного оставшегося при ней чада, Джемма стала спускаться по лестнице. Шаг ее был медлен и тяжел.

Пригороды Падуи

В тот самый момент, когда Антония выходила из церкви, за много миль от Флоренции в церковь входил граф Сан-Бонифачо. Входил он не в величественный собор, каких немало в Падуе, а в небольшую часовню за городскими стенами. За несколько месяцев до него именно в этой часовне ждал свою бывшую любовницу Кангранде. Сегодня, в святой день, в часовне было всего два человека. Один из них, священник с испуганными глазами, стоял у двери. Другой преклонил колени перед алтарем. Кивнув святому отцу, граф перекрестился и сел на скамью. Он ждал долго. Если бы ему удалось использовать помощь этого кающегося, дело могло бы и выгореть. Ключ к взлету, в духовном смысле, этого человека был у графа в руках, и дал ему этот ключ не кто иной, как Кангранде.

Молящийся стоял на каменном полу уже давно; теперь он поднимался с колен с трудом. С большим трудом. Он был невероятно высок и столь же тощ от природы, намеренным же голоданием довел свою худобу до гротеска. Прежде чем повернуться к графу, он осенил себя крестным знамением.

— Вы пришли не для молитвы, — наконец произнес он. — У вас на уме дела мирские. — Голос был глубокий, звучный, совсем не вяжущийся с жердеобразной внешностью.

— Исключительно мирские, — кивнул граф.

— И я говорю вам «нет», — произнес каявшийся.

— А я уважаю ваше «нет», — отвечал граф. — Однако дело в том, что обстоятельства изменились.

— Я не в ответе за ваше поражение. — На шее у каявшегося висел медальон с изображением Распятия. Фон был выложен жемчугом, причем несколько жемчужин потерялось.

— Конечно, вы не в ответе. Правда, вы живете так далеко от города. Вряд ли вы слыхали об этом событии.

— О каком событии?

— Кангранде взял на воспитание своего сына — внебрачного, разумеется, — и объявил его своим наследником.

Жердеобразный кающийся грешник не изменился в своем изможденном лице, однако по часовне будто холодок пробежал. Казалось, солнце подернула темная пелена.

— Значит, его наследник — бастард?

В глазах кающегося загорелся огонек. Граф понял, что наконец-то нашел способ заставить его действовать. Он подавил довольную улыбку и приступил к исполнению своего плана.

Венеция

Новость о том, что Скалигер объявил своего бастарда наследником, заставила шевелиться не одного только графа Сан-Бонифачо. Поздним вечером в сочельник заставу в Лидо миновало некое судно, хотя вообще-то с наступлением темноты проход для судов был закрыт. Якорь бросили в туманном порту Кастелло. Через десять минут две фигуры, закутанные в плащи, сошли с корабля и забрались в гондолу небесно-голубого цвета. Первым шел сутулый, словно всю жизнь проведший за книгами, коротышка. Тень второго выдавала в нем каменщика либо воина, высокого и широкоплечего. Они уселись; гондольер в черной шляпе направил зыбкую гондолу к рио ди Греци — Греческой улице, откуда по воде можно было попасть в Кастелло как раз напротив небольшого островка Сан-Джорджо-Маджиоре.

Первый мост они миновали в молчании; слышался только плеск воды о борта. До них долетали звуки музыки и обрывки разговоров. У второго моста пришлось остановиться. Темно-красная с золотом гондола завертелась на месте — обычное дело, когда гондольер неопытный. Пассажиры были в масках и, по всей видимости, пьяны. На мосту тотчас обнаружилось несколько умелых и добросердечных граждан — с помощью их шестов злополучная гондола приняла нужное направление.

В небесно-голубой гондоле сутулый коротышка спросил:

— А что, мимо них никак нельзя проплыть?

Гондольер коснулся широкого поля шляпы и послушно развернул свою гондолу, чтобы объехать застрявшую. Пассажиры его от резкого движения стукнулись лбами, однако злого умысла гондольера в том не было. Из-под маски послышался смех, засмеялись и на мосту.

Внезапно небесно-голубую гондолу атаковали со всех сторон. Словно по команде, четверо в масках сбросили плащи. Сверкнули мечи. Тут-то и стало понятно, для чего им маски. Еще двое спрыгнули с каменной балюстрады, обнажив кинжалы. Они тоже были в масках, полностью скрывавших лица.

Гондольер недолго думая бросился в ледяную воду. Он смекнул, что нападение было продумано заранее. Кем бы ни были его пассажиры, их ожидала смерть. В таких случаях свидетелей не оставляют, а гондольеру хотелось жить.

Но вернемся к пассажирам. Сутулый коротышка никак не ожидал, что его спутник, поднявшись вдруг в полный рост, принудит его растянуться на дне гондолы. Коротышка успел только взвизгнуть от удивления. Из-под плаща сверкнула сталь, повергшая нападавших в замешательство.

Люди в масках дрались отчаянно, но ряды их редели — высокий умело орудовал широкой короткой саблей. Казалось, сам дьявол движет его рукой. Нападавшие лишились уже половины товарищей, а также элемента неожиданности. Один из них с криком «Изыди, сатана!» прыгнул в воду. Остальные поколебались, выругались и последовали его примеру.

Гондола, уже без гондольера, доплыла до следующего моста. Теперь на небесно-голубых ее бортах виднелись алые пятна. На дне гондолы лежали четверо. Двое стонали, третий ныл, четвертый не подавал признаков жизни. Сутулый коротышка круглыми глазами смотрел на результат резни. Высокий спутник его вытирал окровавленный клинок.

Явились люди с баграми, и вскоре гондолу притянули к вымощенной плиткой пристани. Храбрый великан, раненный в ногу и в запястье, не обращая внимания на кровь, помог своему спутнику сойти на берег. Тот, казалось, ног под собой не чуял от пережитого потрясения. Несколько горожан немедля подхватили его под руки, повлекли за собой, стали успокаивать и спрашивать о причине драки.

— Не знаю, ничего не знаю, — отпирался коротышка.

Решив, что от высокого будет больше толку, толпа принялась за него. Великан вкладывал кривой германский клинок в ножны, и тут полоска кожи между перчаткой и рукавом обнажилась. Стоявший рядом венецианец в ужасе отпрянул.

— Глядите! Это же проклятый негр!

В толпе стали фыркать и даже плеваться от отвращения. Настроение зевак моментально изменилось на прямо противоположное: они стали задаваться вопросом, на чьей стороне была правда — нападавших или спасшихся.

— Надо позвать барджелло![45] — кричали одни. — Пусть заберет его в тюрьму!

— К черту барджелло! Негр убил венецианца! Повесить его!

— Правильно! Вздернем его, и дело с концом!

— А с этим что делать? — вспомнил кто-то и о коротышке. От удара кулаком в подбородок с того слетел капюшон. Увидев бледное лицо, делающееся с каждой секундой все бледнее, толпа несколько поутихла.

Венецианцы двинулись по набережной, факелами возвещая о задержании двух подозрительных лиц. Кто-то предлагал вымазать негра дегтем. Коротышка откашлялся и пытался протестовать, однако на него не обращали внимания. Спутник его все это время демонстрировал великолепное спокойствие и не думая прятать руки в перчатках. Мускулы великана напряглись, но дыхание было спокойно, словно венецианцы и впрямь имели дело не с человеческим существом. Кровь из раны на ноге стекала ему в башмак.

В очередной раз откашлявшись, коротышка провозгласил:

— Меня зовут Игнаццио да Палермо, а этот человек — мой слуга!

— Человек? Это чудовище, а не человек!

Видя, что «чудовище» стоит неподвижно, венецианец расхрабрился и сдернул с него капюшон и шарф. Едва пальцы его коснулись ткани, как он со сдавленным всхлипом упал на колени и схватился за горло. Толпа напряглась, крепче стиснула кинжалы и дубинки, однако великан и не подумал извлечь свою саблю из ножен.

Впрочем, толпа не смотрела на его руки. Лишь теперь, когда нахал обнажил голову великана, все увидели, что кожа у него не черная, а просто очень смуглая, какая бывает у испанских мавров.

Свет факела упал на шею мавра, и толпа вздохнула, как один человек. По темной коже крест-накрест шли белые и розовые выпуклые шрамы. Их явно наносили долго и методично. Ужаснее же всего казалась одна, самая грубая полоса — она, словно ошейник, охватывала шею мавра. Местами полоса вздувалась буграми, местами почти сгладилась. То был давний шрам от ожога; человек, переживший такое, невольно внушал страх.

Нахальный венецианец поспешил скрыться в толпе; он брызгал слюною и тер глаза, по-видимому призывая к отмщению, но не в силах вымолвить ни одного внятного слова.

Мавр взялся за рукоять сабли и произнес:

— Мы никому не причинили вреда. Позвольте моему хозяину пройти. — Он словно выскребал слова ржавой ложкой из пустого котелка, с таким скрежетом они вырывались из его рта.

Коротышка по имени Игнаццио шагнул к своему слуге.

— Мы с Теодоро хотели только остановиться в Венеции на ночь. Мы направляемся в Виченцу. Мы стали жертвами злобного нападения и требуем немедленной аудиенции с властями города. Женами своими будете командовать, а не нами!

В толпе снова зашумели. Вдруг послышался топот копыт, и венецианцам пришлось расступиться перед двумя дюжинами вооруженных всадников. То были люди дожа, и вел их человек из тех, кого знают в лицо. Франческо Дандоло считался героем в Венеции; возраст его позволял думать, что главные дела у героя еще впереди.

Тот, кто сорвал капюшон с мавра, уже достаточно оклемался, чтобы предстать пред светлые очи Дандоло.

— Синьор посол, этот… это чудовище набросилось на меня! Он… оно…

Дандоло, не взглянув на нахала, склонился в глубоком поклоне перед Игнаццио и мавром.

— Мессэр Игнаццио, мы уже полчаса ждем вас во Дворце дожей. Едва услышав о нападении, я примчался сюда. Надеюсь, вы не ранены?

— Теодоро ранен, — сердито отвечал Игнаццио. — На нас напали, когда мы плыли в гондоле. Не сомневаюсь, что нападение было тщательно спланировано и осуществлено настоящими разбойниками. А потом нас задержали эти болваны!

Дандоло мигом оценил обстановку. Обернувшись к капитану вооруженного отряда и указывая на окровавленную гондолу, он отдал приказ:

— Живых — немедля в тюрьму. Делайте что хотите, но узнайте, кто их нанял.

Затем взгляд посла упал на нахала, все еще потиравшего шею.

— Этого тоже прихватите. Убивать не надо, а вот порка пойдет ему на пользу.

Нахал, выпучив все еще слезящиеся глаза, стал ловить ртом воздух. Дандоло снова обратился к Игнаццио.

— Или, может, он заслуживает более сурового наказания?

— Нет, — мрачно отвечал Игнаццио. — Он оскорбил нас, но его оскорбление — мелочь по сравнению с тем, как нас встретила Венеция.

— Уведите его, — велел Дандоло. Он смотрел теперь на мавра, старательно обматывавшего шею шарфом поверх капюшона. — Мессэр Игнаццио, если вашему спутнику нужен врач…

— Не нужен, благодарю вас, — произнес мавр в ответ на вопросительный взгляд Игнаццио.

— В таком случае, — снова поклонился Дандоло, — позвольте мне лично проводить вас к дожу. Он желает с вами посоветоваться.

Игнаццио вслед за Дандоло шел сквозь толпу, не удостаивая своих оскорбителей ни единым взглядом. Огромный мавр следовал на почтительном расстоянии от хозяина. Сплоченная любопытством толпа расступалась перед ними; некоторым, правда, было досадно. Кто эти двое, раз о них так заботятся и Дандоло, и сам дож?

В конце концов один из венецианцев не выдержал. Он отделился от толпы и, набравшись храбрости, вопросил в удаляющуюся спину Дандоло.

— Синьор посол, кто этот человек? Откуда он?

— Расходитесь, а не то судьба перестанет проявлять к вам благосклонность и вы узнаете всю правду! — бросил Дандоло через плечо.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Верона, 9 февраля 1315 года

До рассвета оставалось несколько часов. Воздух был холоден и звонок, грязца от недавнего снегопада затвердевала под ногами многочисленных прохожих. Шум на улицах стоял такой, что заснуть не представлялось возможным; впрочем, Пьетро и не пытался. Он лежал в постели рядом с братом и думал о наступающем дне.

Впервые он услышал о Вероне не в связи с Кангранде — нет, первое упоминание об этом городе было связано с событием, которого все ждали с таким нетерпением. А именно с Палио. Пьетро вернулся в Верону пять недель назад, в лютый мороз, и обнаружил, что все только и говорят, что о Палио. Пари заключались на самых немыслимых условиях, прогнозы делались самые невероятные. У Марьотто буквально рот не закрывался — каждым вторым его словом было «Палио». И Пьетро, и Антонио заразились его нетерпением.

Вернувшись в Верону, Пьетро попал прямо в объятия друзей. На охоту был не сезон, так что искалеченная нога ничуть не мешала до хрипоты делиться новостями, устраивать потешные дуэли на обмотанных шерстью дубинках и тайком пить. Горожане с благодарностью называли великолепную тройку, содействовавшую Кангранде в спасении Виченцы и теперь гордо разгуливавшую по городу, «наши триумвиры». Антонио даже заплатил некоему стихотворцу, чтобы тот сложил о них песню. Пьетро не мог слушать ее без смеха. Песня не выдерживала никакой критики.

И все это время Мари не умолкая говорил о Палио. Впервые игры провели еще при римлянах в честь великой победы горожан над чудовищем, кость которого до сих пор висела над входом на виа дей Сагари. Игры не зря устраивали в первое воскресенье Великого поста — они должны были отвлечь горожан от мыслей о скоромном и призвать делать пожертвования. Праздник открывался парадом и танцами, продолжался пирами, возлияниями, поросячьими боями, сражениями на кинжалах, травлей медведей, поединками. Не обходилось и без фокусников, прорицателей, жонглеров, канатных плясунов и пожирателей огня.

Но ничто не могло сравниться с Палио, знаменитыми скачками. Первые скачки должны были состояться в полдень — всадникам надлежало проехать по улицам в западной части города. Впрочем, эта гонка, пусть и захватывающая, и безрассудная, являлась лишь прологом к полуночному забегу в восточной части Вероны, через реку Адидже и обратно, по маршруту, выбранному лично Скалигером. И без того сложный и запутанный, маршрут этот при свете звезд становился просто опасным. Многие участники получали тяжкие увечья, некоторые даже гибли. Горожане, не участвующие в забеге, сходились поприветствовать бегунов, которым по условиям состязания не полагалось не только обуви, но и вообще никакой одежды.

Мари собирался впервые в жизни принять участие в скачках; Антонио уже несколько недель ни о чем другом думать был не в состоянии. Пьетро, конечно, соревноваться не мог; зато он мог делать ставки то на Мари, то на Антонио, попеременно приводя их в бешенство. В конце концов он заявил, что друзья разделят второе место.

В 1315 году игры пришлись на шестнадцатое февраля, то есть должны были состояться почти сразу после рождественских празднеств. Верона была одним из немногих городов, где сохранился обычай отмечать римский Новый год, 1 января. В большинстве европейских городов началом года считалась Пасха; именно весной, полагали европейцы, Господь и сотворил землю. Поведение же турок и греков вовсе не поддавалось логическому объяснению — они отмечали Новый год в сентябре. Таким образом, в то время как весь цивилизованный мир жил еще в 1314 году, в Вероне наступил уже 1315-й.

В пределах городских стен пройти по улицам не представлялось возможным. Зрители, карманники, торговцы, крестьяне, просители не один день провели в дороге и теперь боролись за лучшие места. Самые скромные комнаты уже были сданы по трех- и четырехкратно завышенным ценам. Пьетро понимал, как ему повезло: с отцом и братом он жил в Domus Bladorum, бывшем доме семейства делла Скала. А ведь многие зрители, даже очень знатные, спали на грязном полу, ютились в конюшнях — там, по крайней мере, можно было устроиться на сене. Хотя, конечно, в эти дни спать особенно не приходилось — знай успевай угощаться, смотреть представления и дивиться на заморских зверей. Огни, запахи, музыка — какой уж тут сон!

На пьяцца дель Синьория народ толпился еще и в надежде увидеть Капитана. Даже если смотреть на палаццо Скалигера снаружи, нетрудно заметить, что там всегда кипит жизнь. Слуги Капитана привыкли работать ночи напролет — когда хозяин был в городе, кипучая энергия его не давала окружающим покоя. Постоянно намечались праздники, приезжали и уезжали гости или же надо было уничтожать следы торжества, пронесшегося, как ураган. Скалигер держал массу слуг, мужчин и женщин. У каждого были свои обязанности. Наблюдая, как они сбиваются с ног перед предстоящим празднеством, Пьетро искренне им сочувствовал.

Весь дрожа, юноша прислушивался к свисту за окном, к шуткам заемщиков и заимодавцев. Экономные сегодня остались дома. Деньги тратились не на одежду, еду, вино или музыку, а на благотворительность и раздачу милостыни. Немало бедняков влезали в безнадежные долги, однако считали, что потратили деньги не зря. Пьетро тоже получил скромную сумму для пожертвования церкви Сан Зено — правда, отец не преминул назвать это пожертвование изъявлением показной набожности.

Услышав вежливый стук в дверь, Пьетро подскочил на постели. Ох, как бы не толкнуть Поко. Прежде чем лечь спать, они с братом придвинули кровать поближе к большой жаровне, отапливавшей комнату. Конечно, легче было придвинуть жаровню к кровати, но жаровня обогревала отца. Вносить самовольные изменения в установленный порядок грозило карами более страшными, чем полное окоченение.

Под жаровней свернулся клубком щенок Меркурио, подаренный Кангранде. Он поднял на стук узкую морду и застучал хвостом по холодному плиточному полу. К ошейнику Меркурио был прикреплен предмет, натолкнувший Пьетро на мысль именно об этой кличке, — старинная римская монета, которую юноша нашел в ту памятную ночь в часовне.

Стук, однако, становился настойчивее. Щенок негромко зарычал. Пьетро выпростал руку из-под одеяла и схватил Меркурио за ошейник. Куда, собственно, запропастился камергер отца?

Словно в ответ на свои мысли, Пьетро услышал, как дверь приоткрылась. До юноши донесся шепот камергера. Но с кем он разговаривает? Затем Пьетро услышал медленные шаги отца — ворча, но любопытствуя, тот прошлепал к двери. Пьетро притворился спящим.

Разговор продолжался, теперь с участием Данте. Вскоре Данте прошлепал назад, в спальню, на сей раз гораздо поспешнее, и стал трясти Пьетро.

— Сынок! Вставай!

Повернувшись со спины на бок, Пьетро открыл глаза.

— Что случилось?

Свет на мгновение ослепил его. Вслед за отцом в спальню вошли пятеро, и каждый нес фонарь. Данте стоял у постели сына, завернувшись поверх ночной рубашки в одеяло. Соня Джакопо храпел как ни в чем не бывало.

— Эти люди от нашего покровителя, — объяснил Данте.

В качестве доказательства первый из вошедших носил медальон с изображением лестницы. Пьетро узнал Туллио Д’Изолу, главного дворецкого Кангранде.

Меркурио путался под ногами у Данте и вошедших. Д’Изола вручил поэту запечатанный свиток пергамента и потянулся погладить щенка. Поддержание хороших отношений с борзыми псами было основной работой Туллио.

— Я плохо вижу — не то что раньше, — произнес Данте, протягивая пергамент сыну. — Пьетро, ты не прочтешь?

Это звучало подозрительно. Данте никогда бы не сознался, что зрение у него село, — тем более в присутствии слуг. Значит, у отца есть причины просить его прочесть свиток. Пьетро взломал печать. В свете фонаря он прочитал:

«Февраля дня девятого, года 1315

от Рождества Христова,

старший из выживших сыновей

благородного семейства Алагьери,

крещенный в честь апостола Петра,

при полном собрании благородных мужей

старинного государства Вероны

произведен будет в рыцари

властью великого правителя града сего,

имперского викария Франческо делла Скала».

— Что там написано? — спросил Данте, хотя, без сомнения, уже обо всем знал.

— Меня… меня произведут в рыцари! Сегодня!

Пьетро горящими глазами взглянул сначала на сиявшего от радости отца, затем на главного дворецкого. Конечно, юноша надеялся, но чем ближе были празднества, тем больше ему казалось, что посвящение в рыцари откладывается на неопределенный срок. Пьетро старался смириться с разочарованием — видимо, поэтому он стал возражать.

— Уже слишком поздно! Нужно ведь еще поститься, исповедоваться, молиться…

— Сейчас Великий пост, — улыбнулся Данте. — Ты уже молился и постился. Думаю, тебе разрешат исповедоваться сегодня утром, до начала игр.

Пьетро потянулся за костылем, к которому за последние пять месяцев успел привыкнуть, как к третьей ноге. Он поблагодарил Туллио; Туллио, в свою очередь, произнес несколько теплых слов, прежде чем дать дорогу внушительной процессии слуг, доставивших подарки.

Джакопо проснулся лишь тогда, когда первый сундук с грохотом опустили на пол у изножья кровати. У него округлились глаза, когда ларец открыли и Пьетро извлек доспехи и оружие для церемонии посвящения в рыцари. Внимание юноши сразу привлек меч — обоюдоострый, с рукоятью на одну ладонь, он был почти такой же, как у Кангранде.

— Меч выковал личный кузнец Скалигера, — объяснил дворецкий.

За мечом последовало платье, которое юноше надлежало надеть на церемонию. У Джакопо дух перехватило при виде пурпура и серебра; он даже не сразу понял, что наряд не для него.

— По-твоему, меня в рыцари сегодня не произведут?

Джакопо, который был почти на четыре года моложе Пьетро, затянул старую песню, которой изводил брата начиная с октября: «Почему ты меня с собой не берешь? Я знаю, ты меня ненавидишь!» С этими словами Джакопо выбежал из спальни. Данте и Меркурио дружно фыркнули в знак презрения.

Остальные подарки Кангранде были более чем щедрыми. Помимо доспехов и нового платья Пьетро получил два плаща, один на кроличьем, другой на волчьем меху. Целый сундук Кангранде набил мелочами, необходимыми рыцарю. Там Пьетро нашел полный набор — от точильных камней до чулок и восковых свечей. Все вещи были дорогие, и все предназначались ему.

В последнем сундуке Пьетро обнаружил что-то небольшое, завернутое в льняное полотно. Юноша осторожно развернул ткань — и увидел книгу. При свете фонаря поблескивал расшитый кожаный переплет. То была «Книга Сидраха»[46] на латыни, переписанная от руки. Пьетро перевернул первую страницу. На развороте он прочел:

«Если человек не властен над своей судьбой, то он, по крайней мере, властен над своими поступками. Кангранде».

— Мудрые слова, — одобрил Данте, заглядывавший через плечо. — Это напутствие?

— Нет, просто мы раз говорили об этом. — Пьетро закрыл популярный сборник сведений обо всем на свете — от придворного этикета до страшных ядов. Отец имел привычку хулить такие книги, но Пьетро был уверен — этот том они оба прочтут от корки до корки. Разумеется, Данте скажет, что искал ошибки.

Пьетро еще раз обвел взглядом щедрые дары — и почувствовал горечь. Нет, он был благодарен, очень благодарен; но ведь главный подарок — доспехи и оружие — теперь выглядел как издевка. Пьетро больше не носить доспехов. Меч будет висеть на стене, на почетном месте. Ему не суждено отведать вражеской крови. Никогда.

Пьетро вздохнул. Постукивая костылем по крышке ближайшего сундука, он сказал:

— Мессэр Туллио, передайте мою благодарность синьору делла Скала. Но…

— Синьор! — воскликнул главный дворецкий. — Это еще не все. Капитан прислал вам также письмо и подарок.

Вручив юноше запечатанное письмо, дворецкий прошел к окну, выходившему на пьяцца дель Синьория. Пьетро смотрел, как Д’Изола настежь открывает двойные ставни. На улице было темно, однако прямо под окном трепетали на ветру факелы. Д’Изола кивком подозвал к себе Пьетро.

Юноша прохромал к окну. По утрам нога болела особенно сильно, словно за ночь одновременно коченела и слабела. Пьетро наловчился парить ногу в горячей воде или закутывать в шерстяное одеяло. Он даже начал посещать бани, часами отмокая в горячей воде, что плескалась в подвале резиденции Скалигеров. Доктор Морсикато продолжал наблюдать Пьетро, и юноша в точности выполнял все его предписания.

Морсикато, не без помощи личинок, спас ногу Пьетро. Если бы юноша не перетерпел тогда ужасного зуда от крохотных челюстей мерзких тварей, грызущих гнилую плоть, ногу пришлось бы ампутировать и сейчас он передвигался бы на грубой деревяшке. Благодарность Пьетро врачу не знала границ. Как бы то ни было, а своя нога, пусть и неподвижная — она и есть своя нога.

Однако мышца над коленом усохла — ведь часть ее съели личинки. Морсикато предполагал, что со временем Пьетро сможет обходиться без костыля или трости. Однако рассчитывать на то, что пройдет хромота или хотя бы боль, не приходилось.

И все же состояние Пьетро было не так плохо, как рассказывал всем и каждому отец. Пьетро мог ходить. Он даже мог до известной степени бегать. Особый вид бега — скачками — юноша открыл, когда гонялся за Меркурио вокруг стола. Приходилось страшно выворачивать бедро, однако скорость можно было развить неплохую — в конце концов Пьетро поймал щенка. Подвига этого никто не видел. Никто не видел также, как Пьетро от боли закусывал губу.

Однако факт оставался фактом — Пьетро никогда не примет участия в битве. Какая польза от воина, который не может стоять без подпорки, не может перенести вес на правую ногу! Щедрые дары Скалигера били в глаза своей бесполезностью.

Ухватившись за раму, чтобы не упасть, Пьетро высунулся из окна. Факелы держали двое грумов, пламя бросало отблески на снег, засыпавший площадь. В неверном свете ударяли копытами два коня. При виде одного из них Пьетро не смог сдержать улыбки — то был гнедой низкорослый конек, верхом на котором он сопровождал Кангранде к границе с Падуей.

Но при виде второго коня у Пьетро перехватило дыхание. Огромный, черный, как сама ночь, он возвышался над гнедым спокойно и неподвижно, словно рок. Настоящий боевой конь!

По спине у Пьетро побежали мурашки.

«Боже всемогущий! Боевой конь! У меня будет боевой конь, как у настоящего рыцаря!»

Порыв ветра едва не выхватил письмо у него из рук. Водя пальцем по строчкам, Пьетро прочел его при свете фонаря. В письме говорилось, что синьору Пьетро Алагьери назначается жалованье в размере одного серебряного веронского солидуса в день, пожизненно. Пьетро быстро прикинул, что каждые двадцать дней у него будет сумма, равная целому фунту чистого серебра. Глаза его округлились; ответный взгляд главного дворецкого был безмятежен.

— Скажу вам по секрету, синьор Алагьери, Капитан еще никому не преподносил таких даров. — Дворецкий кивком указал на письмо. — Также я уполномочен передать вам устное распоряжение Кангранде. Он предлагает вам должность баннарета в армии, если, конечно, вам это по душе.

— Мне… мне… — Пьетро слов не мог найти от волнения. Подумать только, должность баннарета! Баннарет — это рыцарь, который ведет в бой целый эскадрон. Неужели предложение Скалигера серьезное?

Перегнувшись через подоконник, Туллио велел грумам отвести лошадей в конюшню Скалигера до дальнейших распоряжений молодого господина. Затем он закрыл ставни и сказал:

— Вам позволено исповедоваться в домашней часовне Скалигера. Священник уже ждет.

И с этими словами главный дворецкий откланялся.

У юноши голова шла кругом. На секунду он даже позволил себе размечтаться о том, как он, Пьетро Алагьери рыцарь Мастино, прославленный на весь мир воин, поведет в бой целую армию.

— Ты, конечно, откажешься, — произнес отец, и мечты Пьетро рассыпались в прах.

— Почему я должен отказываться?

— Не волнуйся, в рыцари тебя посвятят. Наш покровитель смертельно обидится, если ты откажешься от посвящения или от этих подарков. Но ты должен отказаться от денег, а также от должности, подразумевающей командование людьми. Не смотри на меня так, мой мальчик. Ты сам знаешь, что я прав.

Пьетро запротестовал было, но понял, что отец совсем не жесток. Отец честен. Жалованье Скалигера походило на милостыню. Пьетро не мог принять таких денег. Куда бы в таком случае он дел свою честь?

— Да, отец, вы правы.

— Вот видишь, — с непривычной неуверенностью пробормотал Данте. Он опустил ладонь на голову сына и взъерошил его волосы. — Сегодня тебя посвятят в рыцари, мальчик мой. Я… я горжусь тобой. Да, я горжусь тобой. Я очень, очень горд. — Пьетро никогда не видел отца таким. Данте поспешно продолжал: — Иди исповедуйся, потом возвращайся и надень этот нелепый наряд. Особое внимание обрати на шляпу — смотри, чтоб ее ветром не сдуло.

Пьетро засмеялся и кивнул. Он быстро надел свое повседневное платье и, оставив отца гордиться дальше в Domus Bladorum, вышел на людную пьяцца дель Синьория. Меркурио трусил впереди, натягивая поводок. Из-за скопления народа Пьетро не видел, куда идет, и решил ориентироваться по башням, возвышающимся над толпой. Ему больше не требовалось комментариев Марьотто — он и сам знал, как называется то или иное здание. Вот палаццо дель Раджионе с башней, вот Domus Nova, палаццо дей Джурисконсульти, вот дома поменьше притулились между дворцом, который выстроил дядя Кангранде, и дворцом, который заказал еще его отец — это здание закончили совсем недавно. Дворец, воздвигнутый с юго-восточной стороны пьяцца дель Синьория, носил название Трибунале; чтобы закончить его, Кангранде нанял знаменитого Мичели, и тот превзошел собственные произведения, украшающие Мантую и Тревизо.

Часовня, в которую направлялся Пьетро, находилась рядом с Трибунале. Часовня носила имя Святой Марии Антика. Ее построили около трехсот лет назад. Облицовка была традиционной для веронских зданий — кирпич чередовался с камнем. Изящную квадратную колокольню с глубоко посаженными стрельчатыми окнами венчала крыша, крытая коричневой конусной черепицей. В углублениях лежал, слабо поблескивая при свете звезд, сухой снежок. То была домашняя часовня Скалигеров; при ней находилось семейное кладбище.

Пьетро доковылял до часовни, сдерживая нетерпение Меркурио. Бриджи, которые теперь носил юноша, завязывались под коленями и, помимо того, что скрывали глубокий шрам, хорошо заметный сквозь кольцони, имели еще и то преимущество, что гораздо лучше сохраняли тепло. Что было очень кстати ранним утром шестнадцатого февраля. Изо рта Пьетро валил пар, костыль его то и дело скользил на льду, несколько раз юноша чуть не упал. Пьетро надеялся, что длинный плотный плащ скрывает его неуклюжесть. В такое промозглое утро без плаща нечего было и думать выходить из дому.

Люди на площади пытались согреться каждый своим способом. Одна фигура привлекла внимание Пьетро. Сначала он решил, что это сам Кангранде — так высок был человек, по глаза обмотанный шарфом. Через секунду Пьетро сообразил, что, как ни широкоплеч и силен Скалигер, до этого человека ему далеко — плечи незнакомца, массивные, точно мраморные плиты, превосходили плечи Кангранде по ширине как минимум в два раза. Кем бы ни был великан, он явно жестоко мерз. Шарф лишь венчал нагромождение из длинного теплого плаща и надвинутого на лицо капюшона. Холоду и ветру не досталось ни пяди открытого тела. Великан околачивался возле часовни, и Пьетро пришлось обогнуть его, чтобы добраться до двери.

Пьетро уже собирался войти, когда услышал рычанье щенка. Меркурио вдруг стал рваться с поводка. Пес потащил хозяина мимо двери, на маленькое кладбище, а точнее, в склеп под открытым небом. Меркурио остановился у огромной гробницы розового мрамора. Всего гробниц было четыре; самое старое захоронение произвели, пожалуй, лет тридцать—сорок назад, самое свежее — не более пяти лет назад.

Меркурио, крайне возбужденный, обнюхивал гробницу. Пьетро натянул поводок, чтобы пес не тревожил покой мертвых, однако Меркурио, поднявшись на задние лапы, передними смахнул снежок с мраморной плиты. Пьетро взял щенка за ошейник и оттащил от гробницы, но глаза уже сами, помимо его воли, прочли надпись, открывшуюся под снегом:

ЛЕОНАРДИНО МАСТИНО ДЕЛЛА СКАЛА

D. 1277 — CIVIS VERONAE.

Так значит, здесь покоится прах загадочного первого правителя Вероны из рода делла Скала? Значит, это Мастино Первый? Эпитафия не отличалась пышностью, но именно простота тронула Пьетро до глубины души.

Однако холода никто не отменял.

— Пойдем, — скомандовал Пьетро, и Меркурио послушно поплелся за ним ко входу в церковь. Пройдя под каменным сводом с западной стороны, Пьетро открыл деревянную дверь. Он прикрепил ошейник пса к цепи рядом с дверью и поспешил снять шляпу и перчатки. Пьетро преклонил колени перед алтарем и опустил пальцы в купель, чтобы осенить себя крестом. Затем он посмотрел направо, где находилась исповедальня. Не обнаружив в ней ни исповедующегося, ни исповедника, юноша оглядел пустую церковь. Она казалась светлой и радостной даже ранним зимним утром. Возможно, такой эффект создавало чередование кремового и красного оттенков: взгляд невольно скользил, следя за полосами, все выше, к величественному кресту на куполе. Пьетро практически всю сознательную жизнь каждый день бывал в церкви; одни храмы Господни поражали величием, другие — роскошью убранства, но никогда еще ни одна церковь не казалась Пьетро столь… столь уютной.

Пьетро с благоговением рассматривал крест, когда от стен и купола отделилось почти осязаемое эхо.

— Боже праведный! Да это же один из триумвиров Виченцы!

Пьетро вздрогнул. Взгляд его устремился к восточному входу.

— Синьор Ногарола! — воскликнул он, покраснев, и поклонился.

Баилардино да Ногарола широким шагом приблизился к алтарю. Еще в январе Пьетро представили зятю Кангранде — тот приезжал в гости. Тогда Пьетро был немало удивлен: он воображал себе мужа Катерины каким угодно, только не светловолосым, не громогласным и не с торчащей в разные стороны бородой.

— Ну и холодрыга! — воскликнул Баилардино. Он шагал по нефу, как по площади на параде, тяжело ставя толстые короткие ноги, и успевал охаживать себя ладонями по широким плечам. — Но тем проворнее будут всадники! А? Как ты думаешь?

— Не знаю, мой господин, — отвечал Пьетро. — Мне никогда не доводилось присутствовать на скачках.

— Присутствовать, ха! — загремел Баилардино. — Сегодня ты увидишь одно из чудес современного мира! Посмотришь на скачки, а там и в пустыню удалиться не жаль — все равно лучше ничего в жизни быть не может. Разумеется, кроме скачек, что состоятся в будущем году! — Взгляд Баилардино упал на костыль. — Хорошая штука, мне б такой. Женщины обожают раненых героев. Возьми хоть моего брата. Пока у него было две руки, он и на час красотку залучить не мог, а теперь, однорукому-то, ему отбою от них нет. У тебя небось тоже так? Признайся, девчонки в очереди стоят, чтоб твой шрам погладить, а заодно и прилегающие территории? — И Баилардино затрясся от хохота.

— Нет, синьор.

Пьетро с удивлением обнаружил, что улыбается. Жизнерадостность Баилардино оказалась заразительной. Тем более непонятно было, как Катерина вышла за него или почему Кангранде так его любил. Катерина и ее брат — люди сдержанные, а Баилардино — этакий рубаха-парень, фамильярный до неприличия. С другой стороны, Пьетро никогда не видел Катерину в обществе мужа. Возможно, с ней Баилардино ведет себя иначе. Или она — с ним.

Баилардино вышел из-за занавеса, отделяющего альков с небольшой купелью. Явился Скалигер, бросая своей выгоревшей гривой отсветы на стены часовни. В первый момент он казался мрачным, но, заметив Пьетро, воскликнул:

— Синьор Алагьери! Ну вот, теперь, кажется, и вы услышали. Да благословит вас Бог в этот важный для вас день. Баилардино вам, наверно, уже надоел?

— Я всего лишь учил его, как извлечь пользу из этого важного дня.

— Не слушай его, Пьетро, — посоветовал Скалигер. — Он уже из ума выжил.

Пьетро не нашелся что ответить и просто поклонился. Костыль, скользнув по каменному полу, издал громкий скрежет. Меркурио потянулся к Кангранде, требуя ласки, и получил причитавшееся ему поглаживание по узкой морде. Скалигер нарядился для праздника — поверх камичи с красно-белой вышивкой, изображающей пасторальные сценки, на нем был темно-красный фарсетто. Единственным украшением одежды Кангранде служили миниатюрные розовые бутоны из серебра, свешивавшиеся с бахромы на фарсетто, а также с отворотов сапог. Наряд Баилардино был кричащим, но одновременно и более удобным — дублет на шнуровке спереди и плащ, подбитый темным медвежьим мехом.

Не переставая играть со щенком, Кангранде произнес:

— Не стоит кланяться мне в церкви, Пьетро. Здесь нужно кланяться Господу.

Баилардино тряхнул льняными волосами.

— Он и мне поклонился. Бьюсь об заклад, по нему все девушки в округе сохнут.

— Нет, — отвечал Пьетро, поднимаясь. — Девушки сохнут по Марьотто.

Кангранде рассмеялся, но Баилардино гнул свое:

— Нет, так меня и так, говорю вам: против ран ни одна девица не устоит. Закатай штанину, чтоб показать ей шрам, и она стащит с тебя бриджи, чтоб увидеть остальное.

Пьетро вспыхнул и расплылся в улыбке. Не любить Баилардино было просто невозможно.

— Баилардино, — с упреком произнес Кангранде, — мы как-никак в доме Божьем.

Однако Баилардино нимало не смутился.

— Бог одобряет плотскую любовь. Иначе зачем Он сделал ее такой приятной?

Кангранде только вздохнул.

— Пьетро, Туллио был у тебя?

— Да, мой господин. Час назад. Благодарю вас.

— Извини, что я столько тянул.

— Подарки чудесные, мой господин, — с чувством произнес Пьетро.

— Ты, наверно, пришел на исповедь?

— Что я слышу? — встрял Баилардино. — Неужто Пьетро будет исповедоваться тебе?

— Да, на исповедь, мой господин, — отвечал Пьетро.

— Хорошо. Не могу же я доверить своих солдат человеку, который хоть в чем-то не соответствует рыцарским идеалам. Слишком многие их игнорируют. — Кангранде ткнул Баилардино под ребро. — Другие стараются, да получается не всегда. Но мы все должны стремиться к нравственному совершенству.

Пьетро перевел дух.

— Мой господин, меня переполняет благодарность за милости, что вы мне оказываете. — Видя, что Кангранде нахмурился, Пьетро заторопился: — Но я не могу принять должность, которую вы мне предлагаете. Равно как и жалованье.

Уф! Он сделал это.

Кангранде помрачнел.

— Могу я узнать причину отказа?

— Я никогда не смогу делать то, что требуется от начальника эскадрона, а значит, буду получать деньги под ложным предлогом.

Скалигер и Ногарола переглянулись. Во взглядах их мелькнула усмешка.

— Какая чепуха, Пьетро. Деньги не такие уж большие. Я плачу из собственного кармана, а не из государственной казны. И предлогов тут быть не может, ни ложных, ни истинных. Считай, что я вознаграждаю тебя за услуги, уже тобой оказанные. Один солидус в день — слишком скромная плата за мою жизнь.

— Скромная? — буркнул Баилардино. — Я бы и флорина не дал.

— Твой отказ, — произнес Кангранде, и глаза его сверкнули, — я сочту личным оскорблением. Своим отказом ты как будто заявляешь, что моя жизнь ничего не стоит. Кроме того, как ты собираешься платить за содержание лошадей?

— Они великолепны, — вставил Пьетро.

— Вороной — прямой потомок моего любимого скакуна. Когда я на нем не езжу, я отправляю его в конюшни Монтекки, чтобы он покрывал его кобылиц. Что же касается должности, которую я тебе предлагаю, тут все серьезно. Это не просто скачки, как ты, возможно, подумал. Баннарет поставлен во главе эскадрона, но он сам набирает этот эскадрон. Он сам платит людям жалованье, он отдает приказы, он несет ответственность за их поведение. Я буду рад видеть тебя в своей армии в любом качестве, однако в должности баннарета ты сможешь многому научиться, ты сможешь овладеть тактикой боя и искусством управлять людьми.

Пьетро беспомощно указал на костыль.

— Мой господин, это не для меня. Я ведь теперь…

Баилардино даже язык прикусил.

— Франческо, подумай, с кем ты связался? По-моему, парень глуповат. — Он хлопнул Пьетро по плечу. — «Рыцарь» значит «всадник», сынок. Рыцарю почти не приходится сражаться пешим. И вообще, только тупица может во время боя спрыгнуть с коня. — И Баилардино ткнул своего шурина локтем под ребро.

Кангранде сложил ладони и возвел глаза к кресту на противоположной стене.

— Боже, зачем Ты дал мне власть, если я не могу покарать тех, кто надо мной насмехается?

С улыбкой он обратился к Пьетро:

— Баилардино в основном прав. Ничто не мешает тебе прославить свое имя в битвах. Если, конечно, ты не думаешь, что звезды уготовили тебе другую судьбу.

— Не отвечай, Пьетро, — послышался знакомый насмешливый голос. — Он в судьбу не верит.

Пьетро не слышал этого голоса несколько месяцев, с того самого дня, как покинул палаццо в Виченце. Катерина была слишком занята приемным сыном; вдобавок кое-кто в Вероне не желал ее видеть. Пьетро обернулся. Катерина выходила из-за занавеса, скрывающего купель. На руках она держала ребенка — незаконнорожденного наследника Кангранде. Мальчик сильно подрос с той памятной ночи в часовне — младенческой пухлости больше не было, руки и ноги вытянулись. Глаза стали, кажется, еще больше. Малыш тихонько гулил и почему-то был весь мокрый.

От двери послышалось рычание. Пьетро увидел, что Меркурио прижал уши и виляет хвостом.

На пороге баптистерия появился священник-францисканец. Чувствуя себя круглым дураком, Пьетро наконец сообразил, какая связь была между альковом, водой, священником и ребенком.

Пьетро попытался было поклониться донне Катерине, но малыш схватил его за нос. Пьетро всхрюкнул. Взрослые засмеялись, однако малыш уже потерял интерес к своей добыче, каковую потерю выразил продолжительным зевком.

— Устами младенца!.. — Кангранде указал священнику на Пьетро. — Этот юноша желает исповедоваться немедленно, чтобы успеть одеться подобающим образом к первому сегодняшнему развлечению. — Он хлопнул Пьетро по плечу. — Одна из главных добродетелей рыцаря — пунктуальность!

Пьетро посторонился, пропуская семейство к обитым железом двойным дверям южного выхода. Меркурио дернулся было за ними, но его не пустила цепь.

— Пойдемте, сын мой, — пригласил священник. — Трудный день сегодня выдался.

— А ведь он еще толком и не начинался, — заметил Пьетро.

В глазах святого отца отражалась чуть ли не вся мировая премудрость.

— Я еще могу понять, что Капитан, как хозяин празднеств, захотел исповедоваться. Но зачем было еще и крещение назначать именно на сегодня? — Священник явно не одобрял эту затею. — А ребенок-то!.. Кстати, вам ни за что не угадать, как Скалигер его окрестил.

— Франческо.

— Так вы знали заранее? Лично мне это все не по душе. Капитан раньше никогда официально не признавал своих внебрачных детей.

— А этого признал? — насторожился Пьетро.

— Нет, — неуверенно протянул святой отец. — Однако ребенка воспитывает его родная сестра, да и имя он дал сыну свое. Сдается мне, он задумал… Если донна Джованна, прости меня, Господи, так и не родит… — Священник осекся. — Ну, да пути Господни неисповедимы. Идемте.

Пьетро вошел в исповедальню, однако мысли его вертелись вокруг ребенка. Франческо. Один только Пьетро знал, что малыш уже был крещен. Мать дала ему другое имя. Имя, которое Кангранде счел за лучшее стереть из памяти.

Пьетро в голову пришла и другая мысль. Считалось, что во время церемонии крещения из ребенка изгоняют бесов — поэтому-то он кричит и плачет. Этот ребенок не издал ни звука. Получается, бесы уже покинули его тело во время первого крещения? Или они просто затаились до времени?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Пешая прогулка до Арены стала пыткой. После исповеди Пьетро поспешно заковылял домой. Два раза он пытался бежать, и оба раза падал. Поко получил от отца внушение, и теперь задействовал все свое красноречие на поздравления брату.

— Кого, как не тебя, и посвящать в рыцари! Это самое малое, что Кангранде может для тебя сделать. Он и так не слишком торопился. Что-то не похоже, чтоб он был сильно занят. Хотел бы я знать, чего он столько тянул?

— Замолчи, Поко, — велел Пьетро, поспешно одеваясь для церемонии.

Новый фарсетто вызвал у Поко живейший интерес.

— Капитан знает толк в сукне, — изрек он.

Взяв бриджи, Поко добавил:

— И какой он деликатный! Помнит, что ты теперь не носишь кольцони. А что за шляпа! Ты только посмотри на это перо! Оно великолепно. Яркое, но не кричащее.

Данте с трудом сдерживал смех.

— Поко, я серьезно. Замолчи, пожалуйста, — повторил Пьетро.

Но младший брат был в ударе. Пурпурный цвет наряда вызвал у него новый приступ красноречия.

— Ого, тирский пурпур! Только императорам да сенаторам было позволено носить такую одежду. Видишь, это не какой-нибудь там лиловый, это, скорее, оттенок спелой сливы. А знаешь, как добывают пурпур? Его добывают из чернильных мешочков средиземноморских мидий. Чтобы получить одну унцию, нужны сотни ракушек. Сначала ракушку разбивают, затем достают крохотный мешочек, в котором краски — всего несколько капель.

— Боже мой, Поко, откуда такие познания в красильном ремесле? — донесся из дальнего угла комнаты голос Данте.

— Когда мы жили в Лукке, я… я водил знакомство кое с кем из тамошней красильни.

Данте вскинул брови.

— Вот как? Почему же ты не представил мне этого кое-кого?

Джакопо пожал плечами и в глубоком раздумье пнул башмаком ножку кровати.

— Отец, вы не одобрили бы. Я хочу сказать, вы сочли бы это знакомство не соответствующим…

— И чему же она не соответствовала?

— Разве я сказал, что это была девушка?

— Не сказал, но уклончивый ответ паче присяги. Клянусь, Поко, если ты…

— Отец, — вмешался Пьетро, — Капитан ждет.

Нижняя челюсть Данте продолжала ритмично двигаться под покровом бороды. Поэт решил отложить допрос до лучших времен. Ворча, что и Поко не избежал тлетворного влияния современных нравов, Данте тщательно обматывал шею шарфом. В свои четырнадцать Поко уже имел за плечами интрижку. Пьетро почувствовал легкий укол зависти к младшему брату.

Они вышли из дома на рассвете. Меркурио деловито путался у Пьетро под ногами. Едва миновав арку с разукрашенной ради праздника костью чудовища, они стали свидетелями сугубо современного феномена. Толпа, заполонившая пьяцца делле Эрбе, узнала Пьетро. Словно рябь, пронесся ропот, и вот уже толпа аплодировала, причем не поэту Данте, а его старшему сыну. Баилардино был прав — боевые раны производили на людей особое впечатление. Рана являлась самым веским доказательством преданности ее обладателя правому делу и Богу.

Странным образом почтение к ранам переросло в страсть к увечьям. Стойкость и бесстрашие рыцаря считались прямо пропорциональными тяжести ранения. Сам Пьетро полагал такие рассуждения глупыми. Опытный, умелый воин — такой, как Скалигер, — избегает ранений. В то время как Кангранде в глазах простолюдинов был кем-то вроде ангела мщения, Пьетро молва почему-то возвела в ранг земного романтического героя. Ранение его было именно такое, как положено, — не изуродовав лица, оно оставило доблестную хромоту.

— Не спи, сынок, — шепнул Данте, когда Пьетро столкнулся с каким-то типом. — Ты уже не такой ловкий, как прежде.

— Mi dispiache, — бормотал Пьетро, стуча костылем, — толпа норовила подхватить его на руки и донести до Арены, и он изо всех сил старался казаться самостоятельным. Хуже того: несколько молодых особ бросали на него страстные взгляды. Верный Меркурио старался охладить их пыл рычанием.

Давка прекратилась только у Порта Борсари. Когда позади осталась старая римская арка, Пьетро предложил свернуть в переулок.

— Там будет меньше народу.

Поко предложение не понравилось, зато Данте скроил кривую улыбку.

— Так-то, сынок. Теперь тебя, а не меня преследуют поклонники. Ну и слава богу.

Под кривизною лица великий поэт пытался скрыть гордость за сына.

«Отец совсем не стар. Он только ведет себя как старик».

Годы, проведенные за чтением и письмом, сгорбили спину Данте, но Пьетро хорошо знал, что сутулость — отнюдь не признак старости. На заре нового века Данте было тридцать пять; последующие четырнадцать лет оказались куда сумрачнее леса, в котором очутился поэт, «земную жизнь пройдя до половины». Помимо прочих испытаний, Данте перенес конфискацию имущества и унижение заемщика, вынужденного существовать на приданое жены. В глазах друзей и семьи он стал hostis. Трое из шести совершенно здоровых детей его умерли. Алигьеро — они с Пьетро были погодки — в возрасте двенадцати лет скончался от чумы, выкосившей половину города. Эта же зараза унесла жизнь самого младшего брата, Элизио, — тому было восемь. Данте даже никогда не видел Элизио — он родился через три месяца после оглашения приговора об изгнании.

Больнее всего Данте переживал смерть своего первенца, Джованни, наделенного правами и обязанностями, которые теперь перешли к Пьетро. Когда Данте изгнали, Джованни было всего девять лет, и он немедленно присоединился к отцу. В скитаниях прошло еще девять лет. Во время путешествия в Париж с целью посетить Парижский университет Джованни утонул в реке. Власти Флоренции не позволили Данте вернуться и похоронить сына на родине — прах Джованни покоился теперь в Пизе, благодаря любезности Угуччоне да Фаджоула.

Трагедия круто изменила жизнь Пьетро. Ему в ту пору было почти шестнадцать, и отец вызвал его в Париж, чтобы он занял место старшего брата. Младшие, Поко и Антония, остались с Джеммой во Флоренции, на попечении Франко, брата Данте. Однако вскоре прошел слух о том, что всех детей изгнанников мужеского пола ждет казнь, и Джемма поспешно отправила к Данте и Поко. Данте не выразил радости по этому поводу — он предпочел бы вместо Поко видеть Антонию. А теперь, как следует из последнего письма, Антония едет к ним, и скоро вся семья наконец-то будет в сборе.

Возможно, Данте состарило изгнание, однако Пьетро воображал, что здесь вина «Комедии». В июне поэту должно было исполниться пятьдесят; каждый прожитый день, казалось, прибавлял ему десять лет. Конечно, он отдыхал во сне; но каждый штрих на бумаге стоил ему целого дня жизни. Сегодня праздник, думал Пьетро, значит, отцу можно не заниматься изнурительным сочинительством. В то же время юноша чувствовал, с какой неохотой отец идет развлекаться. Договор со Скалигером обязывал Данте присутствовать на подобных торжествах. То была непомерная плата за целый потерянный для творчества день.

Пьетро так глубоко ушел в свои мысли, что, подняв глаза и увидев огромное пространство, сравнимое с греческой агорой или римским форумом, вздрогнул. Кругом были люди, тысячи людей; они жались друг к другу, чтобы согреться. Данте с сыновьями вышел на пьяцца Бра. Солнце уже проглядывало между башен Вероны, и, хотя первый забег состоялся всего часов пять назад, нарушители общественного порядка успели уже и наотмечаться, и получить свою порцию розог за это отмечание от людей Скалигера.

Пьетро остановился. Перед ним, подобно немыслимому острову в человеческом море, поднималась римская Арена. Осенью Пьетро не довелось толком ее рассмотреть, а с самого возвращения из Виченцы он ходил только по улицам, прилегающим к палаццо Скалигеров.

Арена была облицована кирпичом, однако основу ее составляли речные камни и осколки черепицы. Сооружение держалось на арках, сделанных из огромных плит розового мрамора; каждая арка была в четыре человеческих роста, в ширину же такова, что под ней свободно могли пройти в ряд пятеро. Пьетро насчитал двенадцать арок, и у него зарябило в глазах. Арена величиною и величественностью многократно превзошла все его ожидания.

— По сравнению с той, что находится в Риме, эта Арена — просто внутренний дворик, — послышался голос сбоку.

— Не может быть, — прошептал Пьетро в благоговейном страхе. Наконец он понял, почему Арена столько лет являлась для отца источником вдохновения: Данте написал свой «Ад» по ее образу и подобию.

Отец указал на самый верх, на арки, которые были гораздо выше остальных.

— Видишь? Это остатки внешней стены, которая много лет назад обрушилась в результате землетрясения.

Пьетро попытался представить, что Арена окружена еще одним кольцом арок, но не смог — в его понимании ни убавить, ни прибавить к Арене уже ничего было нельзя. Он снова благоговейно помолчал.

— Вот где неисчерпаемый источник вдохновения, — произнес Данте. — Пойдем. Скалигер ждет.

Несколько уборщиков с гербом Вероны на одежде смывали со стен свежие надписи. Между камней струилась вода. Она смешивалась с пылью, похожей на сухую красную глину, что покрывает стены с незапамятных времен. Красная пыль превращалась в грязь, и казалось, что камни кровоточат. Все было как во сне. Из ада вытекала река крови, сквозь щели в каменной кладке просачиваясь в мир смертных.

Семейство Алагьери появилось в проходе под Ареной и направилось к балкону, где сидели гости Капитана. Данте с сыновьями провели во второй ряд с левой стороны. Неплохие места; правда, Арена с них видна не настолько хорошо, насколько ты сам виден всем желающим.

Напротив, на изящном балконе, устроились старейшины и представители самых знатных семейств Вероны. Пьетро вертел головой, высматривая Мари и Антонио. Юноша надеялся, что они уселись с его стороны. Он уже несколько дней не видел своих друзей.

Сам Кангранде пока не явился. Данте в нетерпении теребил шляпу и шарф. Меркурио уселся у ног хозяина. Поко, делая немыслимые телодвижения, умудрялся подмигивать девушкам, что сидели над ними, — причем выбирал не самых молоденьких. Пьетро, устроившийся между отцом и братом, искал глазами знакомые лица, пока не затрубили рога.

На Арене, внизу, появились пятьдесят всадников. Они выехали из разных арок и устремились навстречу друг другу, словно собирались сразиться в самом центре Арены. Внезапно все пришло в движение, слилось, преобразилось в плотный строй, снова распалось. Зрители повскакали с мест, стараясь уследить за сложными фигурами, которые выделывали всадники. Выстроившись в две шеренги, они обнажили мечи. Гигантская чаша Арены умножила скрежет пятидесяти клинков, освобождаемых из ножен. Медленно шеренги пошли друг на друга. Наконец мечи «противников» скрестились.

По трибунам пронесся ропот. Под навесом из клинков шагал маленький Мастино, изображавший Герольда Вероны. Мальчик нес лук. Он был готов выпустить Стрелу Народа — честь, которой уже много лет удостаивались члены семейства делла Скала. Сам Кангранде в детстве носил лук. Последние три года роль Герольда исполнял маленький Альберто делла Скала; теперь очередь дошла и до его младшего брата Мастино. Лук символизировал легендарное оружие, которым было сражено чудовище в Ла Коста.

Пройдя под навесом из мечей, мальчик поднял лук и выпустил стрелу вверх. Зрители, задрав головы, следили за полетом стрелы, прикидывая, на чью злополучную голову она опустится. Когда взгляды снова устремились на Арену, там уже не было ни всадников, ни маленького Мастино — они словно испарились. На месте мальчика, словно из-под земли, на боевом коне и в полном снаряжении вырос Кангранде. На нем были лучшие доспехи; знаменитый шлем, украшенный собачьей мордой, он держал на коленях. Два свитка в левой руке символизировали власть Кангранде над купцами. В правой руке Скалигер сжимал меч. Голову его украшал лавровый венок, говоривший о победе над падуанцами.

Зрители подались вперед. Чаша Арены наполнилась криками «Да здравствует Кангранде!» и прочими выражениями радости; многие верноподданные даже ногами топали от счастья. Кангранде легко спешился и преклонил колени перед толпой. Появился священник, тот самый, которому два часа назад исповедовался Пьетро. Зрители притихли и с благоговением выслушали молитву Деве Марии и Ее Сыну. Едва стихло эхо молитвы, Кангранде поднялся с колен и выбросил вперед огромный кулак.

— Пусть начнутся празднества!

Толпа разразилась воплями одобрения, а Кангранде удалился, уступая место актерам.

В центре Арены устроили импровизированную сцену, и восход солнца совпал с началом первого представления. Сегодня играли не мистерию, а непристойную пьесу Аристофана о том, как афинские женщины штурмом взяли Акрополь и предъявили своим мужчинам ультиматум: либо они прекращают воевать, либо всю оставшуюся жизнь проведут в вынужденном воздержании.

— Не самая подходящая пьеса для Великого поста, — заметил Данте.

— Если не расценивать вопрос о воздержании как уступку Церкви, — добавил Пьетро.

Поко прыснул.

— Я слышал, Кангранде заказывал что-нибудь полегче да попроще.

— Это говорит не в его пользу, — фыркнул Данте. — Боже! Что они делают с текстом!

На сцене было человек двадцать мужчин, большинство одетые женщинами (актерское ремесло считалось недостойным, и в тех частях света, где на сцену допускали женщин, слова «актриса» и «шлюха» были синонимами). Некоторые «девушки» щеголяли длинными бородами, видимо, для того, чтобы напугать «афинских мужчин». Актеры говорили очень громко, но к диалогам никто не прислушивался — зрители наперебой указывал и на огромные бутафорские груди «афинянок».

На трибунах поднялась суматоха, когда Кангранде прошел на свое место и сел рядом с донной Джованной. Пьетро заметил, что под доспехами на нем то же платье, что было ранним утром в часовне. Актеры тотчас стали играть исключительно для Скалигера, посылать ему воздушные поцелуи и выражать свою любовь самыми разными способами. Хозяин Вероны с готовностью отвечал на эти знаки внимания, вызывая восторг зрителей, — все знали, как Кангранде любит актеров.

Одна «афинянка» с огромным букетом цветов, не забывая о нежных речах, стала карабкаться на балкон, где сидел Кангранде. Капитан нарочито скромничал, однако покачивался в такт любовной песне о разбитом сердце. В конце концов он принял букет из рук «поклонницы».

— Поцелуй меня, возлюбленный! — попросила «девица».

Кангранде извлек из-под кресла бутыль и вылил ее содержимое на голову «афинянке». «Афинянка» принялась отплевываться, затем облизала губы и выкрикнула:

— Славный год!

Толпа одобрительно загудела. Кангранде бросил актеру монету и, поколебавшись, вручил цветы своей жене. Представление продолжалось.

— Забавный спектакль, — осторожно сказал Пьетро, покосившись на отца.

Данте покачал головой.

— Бедный Аристофан. Если бы кто-то позволил себе подобные вольности с моим произведением, я бы восстал из мертвых и оскопил нечестивца.

— Это и было бы настоящее contrapasso, — пробормотал Пьетро.

Отец не смог сдержать улыбки.

Супруга Кангранде делала вид, что не понимает, в чем соль сценки с «поклонницей». Впрочем, возможно, ее раздражали некоторые из гостей мужа. По правую руку от Джованны, например, сидела донна Катерина да Ногарола — правда, между двумя женщинами Кангранде предусмотрительно усадил Баилардино. Катерина вела себя как ни в чем не бывало — веселая, оживленная, она явно получала удовольствие от трюков, которые проделывали жонглеры.

По крайней мере, Капитан не притащил сюда своего бастарда. Люди уже в открытую называли ребенка его наследником. Если у Кангранде не будет законного сына, говорили они, наследником станет сын незаконный. О, как они жонглировали этими двумя словами — «законный» и «незаконный»! Словно эти вот презренные комедианты — своими шариками да булавами!

Пьетро заметил, что Джованна старательно избегает взгляда Катерины, в то время как Кангранде мило беседует с Баилардино, перегнувшись через жену. Джованна демонстративно говорила только с семейством Бонаццолси — с Пассерино, с его братом Гвидо и с женой Гвидо, Констанцей, урожденной делла Скала — старшей сестрой Кангранде и Катерины.

Остальные родственники Кангранде также были на виду. Сразу за донной Катериной сидел Чеччино, тот самый, со свадьбы которого Пьетро ускакал в Виченцу. С самодовольной улыбкой Чеччино держал за руку свою молодую жену. Говорили, что она уже беременна.

За молодой четой сидели малолетние племянники Скалигера, Альберто и Мастино. Альберто с живым интересом следил за представлением. Мастино, напротив, прислушивался к разговорам взрослых. За две недели, что Пьетро провел в непосредственной близости от семейства делла Скала, мнение его о младшем племяннике Кангранде не изменилось — мальчик был ему крайне неприятен. Первое впечатление оказалось верным. Мастино любил пошалить, причем шалости его были подчас жестоки, вину же он все время сваливал на старшего брата, добродушного и забывчивого Альберто. Не важно, какое по счету наказание нес Альберто за проступок Мастино — никто не сомневался, что и в следующий раз он попадет в ту же ловушку. Слуги, жалея старшего мальчика, но и не упуская случая посмеяться над ним, прозвали его Забыльберто.

Пьетро всматривался в окружавшие его лица. Он уже неплохо знал родственников и друзей Скалигера. Прямо перед ним сидели Николо да Лоццо и Гульермо да Кастельбарко. На обоих были латные воротники, словно они приготовились к бою. На самом деле Лоццо и Кастельбарко просто следовали французской моде. Они кивнули Пьетро, тот кивнул в ответ.

— Вот щеголи, — кашлянув, проворчал Данте.

С другой стороны галереи, в первом ряду, довольно далеко от Пьетро, сидели Джакомо и Марцилио да Каррара. Без сомнения, Кангранде пригласил их из политических соображений, однако старший Каррара от души радовался представлению. Марцилио, как всегда, злобно косился из-под роскошной темной шевелюры. Пьетро опять с горечью вспомнил о несостоявшемся выкупе — он вырос в бедности и не мог не жалеть о потерянных деньгах.

Развернувшись на скамье и пробежав глазами верхние ряды, Пьетро наконец заметил Марьотто. Семейство Монтекки расположилось на ряд ниже падуанцев.

«Воображаю, как бесится по этому поводу Мари».

Молодой Монтекки нарядился в пурпур и серебро, перо же на его шляпе было белоснежное.

«Наверно, лебяжье».

Пьетро знал, что отлично выглядит в новом платье, а тем более на костыле; знал он также, что и в подметки не годится Марьотто — тот, даже если бы напялил рубище, все равно остался бы самым красивым юношей в Вероне.

Слева от Мари сидела его сестра Аурелия. Они были очень похожи — оба темноволосые, у обоих несколько продолговатые лица и большие выразительные глаза. Однако Аурелии, к сожалению, было далеко до брата, красота которого прямо-таки била в глаза. Девушка держалась очень прямо; с ее лица не сходила открытая улыбка.

Справа от Марьотто восседал Монтекки-старший. Он вел беседу с крупным румяным мужчиной, щеки которого испещряли лопнувшие сосудики. В отличие от синьора Монтекки, одетого скромно, но дорого, на незнакомце все топорщилось, сверкало, переливалось, пушилось; дело осложнялось тем, что кружева, парча и меха вели беспощадную и заведомо бессмысленную борьбу за господство на территории одного наряда. Мужчина рисковал сгинуть в многообразии оттенков и фактур; к счастью, при его габаритах это было практически невозможно. Никакая парча не могла затмить блеск его глаз — знакомых, как ни странно, глаз. Мужчина откинул голову и разразился хохотом, и Пьетро догадался: вот таким будет Антонио лет через двадцать—тридцать. Догадку его подтвердила соломенная шевелюра, неловко прикрытая шляпой пурпурного цвета — шевелюра возбужденно кивала в такт словам Марьотто.

Антонио заметил, что Пьетро на них смотрит, и помахал. Он наклонился к Мари, тот, в свою очередь, подмигнул. Пьетро помахал в ответ, указывая на свою шляпу. Марьотто с довольной улыбкой повторил его жест.

Во время этой возни в поле зрения Пьетро появился еще один Капеселатро, с постной физиономией и поджатыми губами.

«Наверно, старший брат Антонио».

Нет, ни пурпура, ни серебра не было в его наряде. Вот небось злится, что младший брат его обошел и будет посвящен в рыцари правителем Вероны, их новой родины.

Рядом с наследником славного рода Капеселатро сидела молодая женщина. Пьетро заметил, что она уже на сносях.

«Не иначе, невестка Антонио».

Значит, скоро на свет явится представитель нового поколения Капеселатро. Женщина откинула с лица вышитое фаццуоло, и Пьетро даже рот раскрыл — он никогда не думал, что красавицы, воспеваемые в стихах, встречаются и в жизни. Кожа молодой женщины казалась прозрачной, брови были такие светлые, что их, верно, вовсе не приходилось выщипывать, а золотистые волосы напоминали нимб. Белокурую красавицу портило выражение лица, напряженное и даже испуганное.

На балконе также присутствовали аббат церкви Сан Зено, которого все терпеть не могли, духовник Скалигера, и новый епископ-францисканец, очень кстати носящий имя Франциск. Между аббатом и епископом помещался аббат-доминиканец, занятый наведением мостов.

Позади вертелся, всячески пытаясь угодить епископу, словно паж — рыцарю, юноша в рясе, какую носили францисканцы. Юноша, видимо, недавно принял пострижение — об этом свидетельствовала свеженькая тонзура. Глаза у монашка были светло-серые, как пасмурное небо, волосы черные, лицо продолговатое, с твердым подбородком, очень симпатичное. Пьетро задумался, зачем такой красивый парень подался в монахи. Впрочем, о воздержании святых отцов не шутил только ленивый.

«Жил-был епископ с шестеркою шлюх…»

— Чему это ты улыбаешься? — строго спросил Данте.

— Пьеса смешная, отец, — поспешно сказал Пьетро.

Черная бровь образовала правильную дугу.

— Пьеса уже кончилась.

— Да? — удивился Пьетро.

Жонглеров на Арене сменили акробаты, затем фокусники. Солнце поднималось, и вместе с ним на трибунах волнами поднималось нетерпение. Первый забег должен был состояться ровно в полдень, сразу после церемонии посвящения в рыцари. Кроме себя, Мари и Антонио, Пьетро насчитал еще двенадцать молодых людей в пурпуре и серебре. Они сидели не вместе, и каждый от волнения ерзал на скамье.

Пьетро сообразил, что, занятый рассматриванием зрителей, пропустил объявление герольдов. В ужасе он обернулся к брату.

— Поко, что они сказали?

Джакопо тоже был занят — он махал какой-то девице. Отец девицы метал на Поко взгляды, не обещавшие ничего хорошего.

— Что сейчас черед прорицательницы.

— Прорицательницы?

— Такова традиция, — подтвердил Нико да Лоццо из первого ряда. — Это самый пикантный способ разогреть публику. Прорицатели всегда вещают, что грядет смерть и разрушение, но потом намекают, что не все потеряно.

— Это гнусно, — заявил Данте. — Искусство предвидеть будущее превратили в развлечение.

— Так от него хоть какая-то польза, — заметил Нико. — Разве можно прожить жизнь согласно пророчеству? Возьмите любое пророчество прошлого — все они маловразумительные. Их можно понять и так и эдак. Поэтому, что бы ни произошло, прорицатели тут же кричат, что именно это они и предсказывали. То ли дело расшевелить тупую толпу! Пусть глупцы думают, будто они — новая армия, которой суждено разбить врага. Пусть испугаются проклятия, а потом поверят, что только тот или иной рыцарь способен избавить от него город. — Взгляд Нико скользнул мимо Пьетро и остановился на аббатах и епископе-францисканце. — По-моему, Церкви давно пора официально одобрить это развлечение.

— Вы хотите сказать, — медленно начал Пьетро, — что прорицатели изрекают только то, что было заранее обговорено с правителями?

— Именно! Кто же им позволит вещать что в голову взбредет? Что начнется, если они напророчат недород или чуму? Нет, предсказывать нужно всегда войну, а еще лучше — бесславный конец врагов Вероны. Смотрите! Вот она!

По трибунам пронесся благоговейный ропот, когда на Арену, шаркая ногами, вышла прорицательница.

«В чем только душа держится», — подумал Пьетро.

Несмотря на холод, прорицательница не надела ни подбитого мехом плаща, ни шали. На девушке было нечто бесформенное, черное, не скрывавшее отсутствия женственных форм — ни выпуклость груди, ни округлость бедра не выделялись под грубой тканью. Худенькие руки висели бессильно, как плети. Пьетро принял бы прорицательницу за мальчика, если бы Нико только что не сказал: «Вот она».

Поскольку ни пышными формами, ни изяществом наряда девушка не отличалась, все внимание зрителей невольно приковали ее волосы. Видимо, таков и был замысел — шокировать публику невероятно черными, а в утреннем свете и вовсе синими волосами, абсолютно прямыми, ниспадающими до лодыжек и окутывающими фигуру подобно плащу. Под скупым февральским солнцем они сияли ровно, как зеркало.

Прорицательница остановилась под балконом Скалигера. Не поднимая головы, она поклонилась правителю Вероны. Скалигер встал и поклонился в ответ. Он так и остался стоять, когда девушка подняла к небу сосредоточенное лицо. Глаза ее были закрыты. Она закачалась, уронила голову на левое плечо, затем на грудь. Она повторила это движение три раза и лишь тогда встала прямо. Трибуны замерли.

Серые глаза в упор смотрели на Скалигера. Растягивая слова, тихим голосом, слышным, однако, на самых дальних трибунах, прорицательница обратилась к правителю Вероны:

— Франческо делла Скала! Во время твоего правления Верона достигнет вершин во всех сферах! Слава твоя не убудет, пока ты жив. Хотя через два поколения мир за стенами Вероны о тебе и не вспомнит, в твоем родном городе говорить о тебе не перестанут никогда. Ты — цветок в венце Вероны.

По трибунам пробежал одобрительный гул.

— Тебе суждено проиграть лишь одну битву, и битва эта случится задолго до заката твоей ратной силы. Тебе суждено предать лишь одного друга, но позор этот будет паче позора проигранной битвы. Ты переживешь и одно, и другое, и больше уже никогда не потерпишь поражения.

Джакомо Гранде при этих словах вскинул брови.

— И все же при жизни твоей будут брошены в землю семена разрушения, которое постигнет город твой.

Об этом-то и говорил да Лоццо. Главное — напустить побольше туману. Зрители, чувствуя сладкий ужас, подались вперед.

— Твой город разрушат не войны, а ненависть! А ненависть эта родится от любви. Трижды Верона будет свидетельницей великой любви и падет от нее. Но эта любовь, троекратно повторенная в стенах Вероны, прославит город в веках. В двух случаях великую любовь ожидает брак. В одном случае влюбленные не будут вместе. От отвергнутой любви явится человек. Спасение Вероны ляжет на его плечи. Однако он не спасет, а уничтожит Верону. Он пойдет путем обмана. Он восстанет против судьбы, однако судьба, несмотря ни на что, возлюбит его. Он возродит забытые ремесла, он станет великим сыном Вероны и всего человечества, но песен о нем не сложат. Небеса оплачут его.

На трибунах зашумели. Все думали об одном, и Кангранде наконец задал вопрос вслух:

— Кто это будет?

— Взгляни на своих родственников, — последовал ответ.

Супруга Кангранде нахмурилась. Катерина тоже. Баилардино опешил. С трибун смотрели то на Мастино, то на Альберто. Смотрели также и на Чеччино и его беременную жену. Все эти люди считались родственниками Кангранде. У него не было кровных родственников мужского пола.

Скалигер не сводил глаз с прорицательницы. Взгляд его был тверд, как низкая стена, в которую вцепились его пальцы.

— Мы хотим знать больше!

— Дважды великая любовь осветит Верону при твоей жизни, Скалигер. В первый раз это случится в наступившем году, во второй раз — в год твоей смерти. В третий раз… в третий раз это случится тогда, когда случится. Любовь, которая в третий раз благословит Верону, соединит в себе две первые; она лишит город могущества, но прославит его. До скончания веков о Вероне будут говорить как о городе любви.

Тяжелые веки опустились. Голова упала на грудь. Длинные волосы, подобно покрывалу, спрятали лицо.

Капитан схватил кошель и швырнул его к ногам девушки. Звякнули монеты. Зрители словно очнулись. Все наперебой принялись обсуждать услышанное. Разве она не сказала, что Верона прославится в веках? Разве Капитан не победит всех своих врагов и не завоюет все, что пожелает? Чего же вам еще?

Но что она там говорила об уничтожении Вероны, о пути обмана? Люди шептались, толкали друг друга локтями, поглядывали на балкон, где расположилось семейство делла Скала. Кто станет героем Вероны, о котором не сложат песен? Точно не Альберто. Он не унаследовал от деда ни отваги, ни благочестия. Чеччино? Нет, Чеччино не способен на великие дела. Значит, Мастино? Вон он смотрит вслед прорицательнице. Говорят, этому мальчику пальцы в рот не клади. И про путь обмана тоже сходится. Так вот, значит, в чьих руках судьба города!

Пьетро наблюдал за шестилетним Мастино: малыш менялся по мере того, как на него устремлялось все больше взглядов. Вот он выпрямился; вот расплылся в надменной улыбке. Впрочем, за улыбкой этой Пьетро разгадал страх: вдруг сейчас — или чуть позже, какая разница? — всеобщее внимание к нему иссякнет?

Нико да Лоццо утверждал, что все предсказания пишутся заранее, и далеко не прорицателями. Прорицатель — просто очередной аттракцион, вроде актеров да жонглеров. Однако Пьетро смутно чувствовал: кое-какие слова этой девушки впервые слышали абсолютно все.

Поко ткнул его локтем.

— Что с твоим щенком?

Пьетро взглянул на Меркурио. Только что пес, будучи в отличном расположении духа, лизал хозяину пальцы — теперь он мелко дрожал, из пасти его текла пена. Меркурио смотрел вверх бессмысленными помутневшими глазами.

— Меркурио? Ты что, малыш? — Голос едва не выдал Пьетро. — Ты не заболел? — Пьетро почесал щенка за ухом.

Часто заморгав, Меркурио положил морду на правое бедро хозяина. Он всегда устраивался справа, будто понимал, что Пьетро нуждается в защите именно с этой стороны. Пьетро обеими руками притянул породистую голову к своему лицу.

— Ты ведь здоров, правда?

Кто-то дернул Пьетро за рукав.

— Пора идти, мессэр Пьетро, — произнес главный дворецкий.

«Мессэр? Боже, он ведь ко мне обращается!»

— Отец, пожалуйста, присмотрите за Меркурио, — попросил Пьетро.

Данте немедленно потянулся к носу щенка, а тот стал уворачиваться и подныривать под его руку — эту игру поэт и пес придумали вместе.

— Иди, сынок, не беспокойся, — сказал Данте.

Пьетро поднялся, взял свой костыль и захромал вниз по ступеням. В проходах появились другие молодые люди в пурпуре и серебре. В нижних рядах было гораздо теплее, и Пьетро радовался этой перемене. Он изрядно продрог: несмотря на жаровню на балконе, от промозглого воздуха кровь стыла в жилах.

Или, может быть, кровь стыла от взгляда прорицательницы.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Пьетро нагнали Мари и Антонио.

— Скорей бы все закончилось, — произнес Антонио, потирая ручищи и усиленно на них дыша. — Умираю, хочу на скачки.

Марьотто хлопнул приятеля по плечу.

— Узнаю Тонио. Сегодня самый главный день в его жизни, а он только о скачках и думает. Нас же в рыцари посвящают!

— Пьетро, а ты участвуешь в скачках? — гнул свое Антонио.

Пьетро хотел было сказать «нет», но вспомнил слова Баилардино. Конечно, он не мог состязаться в беге ночью, однако ничто не помешает ему принять участие в скачках, которые состоятся в полдень. Он возьмет гнедого.

— Пожалуй, — кивнул Пьетро.

— Отлично! — Тяжеленная ручища Антонио опустилась на спину Пьетро. — Мы тут с Мари поспорили, кто придет первым.

— Уж конечно, не ты, деревенщина! Разве что опять на меня рухнешь, — сказал Марьотто.

— Нет, вы только послушайте! Я ему жизнь спас, а он…

— Ты рухнул! Ты сам говорил!

— Я тебе жизнь спас!

— Это я тебе жизнь спас!

— Знаешь что? Обратился бы ты к доктору Морсикато. Пусть он тебе головку полечит, чтоб всадники с копьями больше не мерещились!

— Это тебе арбалеты мерещатся!

— Девочки, девочки, не ссорьтесь. Вы обе хорошенькие, — рассмеялся Пьетро.

Дружеская перепалка продолжалась всю дорогу вниз по проходу и под внешним кольцом нижнего уровня Арены. На каждом шагу юношам попадались напоминания о былых временах: мрамор стерся от множеств подошв и копыт, топтавших его веками; грубые проломы в стенах, сделанные горожанами уже после падения Рима, — там они устраивали жилища; наконец, остатки краски, сохранившиеся еще с тех пор и напоминавшие об ослепительном блеске Римской империи.

— Смотри, что мы с Антонио заказали! — Марьотто выхватил из ножен длинный серебряный кинжал. — Чурбан деревенский, покажи ему свой! Или ты его уже посеял?

— Не дождешься, — рявкнул Антонио, и его кинжал просвистел над головой Мари.

Мари перехватил кинжал на лету.

— Отличный бросок!

— Какие красивые! — воскликнул Пьетро.

«Интересно, а почему ему не прислали кинжал? Может, он его просто не заметил?»

— Нам с Мари их на заказ сделали! — похвастался Капеселатро. — Но мы и о тебе не забыли. Держи. — И он вручил Пьетро такой же кинжал.

— Видишь, на одной стороне написано «Триумвират», — сказал Мари, — а на другой — имя владельца.

Действительно, на одном кинжале в руках Марьотто было вытравлено «Мари», на другом — «Тонио». На третьем кинжале красовалось «Пьетро».

— Прямо не знаю, что сказать. — «Хм, может, они ожидали более ярких проявлений восторга?»

— Скажи, что умеешь жонглировать!

И Мари и Антонио принялись метать кинжалы с завидной сноровкой. Со всех сторон послышались проклятия. Пьетро тоже метнул свой кинжал и едва не порезал руку, поймав кинжал Мари.

— Пожалуй, на следующий год надо попроситься выступать на Арене, — съязвил Мари. — То-то прославимся!

— Еще бы! К следующему году у нас останется три пальца на троих, — усмехнулся Пьетро, пригибаясь. — Смотри, куда бросаешь!

— Ты слышал, что сказала прорицательница? — Антонио схватил кинжал на лету и принялся раскачиваться, закатив глаза. — Вели-и-и-кая любовь! — завыл он. — Вас погубит любовь! Приходит же людям в голову такая чушь!

Марьотто хихикнул.

— А с чего ты взял, что она имела в виду любовь мужчины к женщине? Может, нас погубит любовь к сражениям?

— Или к поэзии, — прорычал Антонио.

— Или к вину, — предположил Пьетро.

— Ну, если так, мне бояться нечего. — Антонио вздохнул с облегчением. — Я предпочитаю пиво.

Марьотто фыркнул.

— Еще бы! Слушай, а ты часом не из Германии? Что-то ты не тянешь на итальянца, хотя бы даже из Капуи.

— Угадал, — кивнул Антонио. — Я тут шпионю для Великой империи, выясняю, кто годится для битвы. Уже доложил, что из всего клана Монтекки один только мессэр Гаргано еще хоть куда.

Они оказались во внешнем кольце Арены, под сводчатыми арками, и пристроились в хвосте процессии рыцарей, ждущих посвящения.

— У меня есть презлющая тетка в монастыре в Тревизо, — произнес Марьотто. — Пожалуй, твоему отцу, Пьетро, она бы пришлась по душе. Ее зовут Беатриче.

— Хватит с нас и одной, — отвечал Пьетро. Он объяснил, что со дня на день ждет сестру. — Отец называет ее Беатриче.

— Тогда, может, твой отец столковался бы с отцом Мари, — буркнул Антонио. — Глядишь, ты стал бы шурином Монтекки.

— Шурином? — опешил Пьетро.

— Не обращай на него внимания, — снова хихикнул Марьотто. — Просто он зол, потому что сегодня должен знакомиться со своей невестой.

— Не напоминай! — рявкнул Антонио.

— У Антонио есть невеста? — изумился Пьетро.

Марьотто бросил взгляд на кинжал.

— Тонио, у тебя мой кинжал. Отдай.

— И не подумаю, — буркнул Антонио, вспарывая воздух клинком. — А вот если ты еще раз ее помянешь, он будет твой, причем по самую рукоятку.

— Невеста, значит? — Пьетро стало очень весело.

— Да, невеста, и что с того? — взбеленился Капеселатро. — Отец решил меня женить. Сегодня я ее в первый раз увижу.

Марьотто веселился от души.

— В среду состоится помолвка. Будет торжественный ужин, поздравления и…

— И свежезаколотый Монтекки на десерт, — взревел Антонио.

Они оказались теперь в стойлах, прилегающих к Арене. Там их ждали боевые кони в полном снаряжении, с притороченными к седлам мечами и щитами. Церемония обещала быть пышной.

Пьетро подсадили. Уже сверху он спросил:

— Так кто твоя невеста? Небось какая-нибудь пожилая вдова?

Антонио не ответил, только смерил Пьетро мрачным взглядом.

— Она из Падуи, — продолжал веселиться Марьотто.

— Не может быть!

— Мало того, — Марьотто прямо-таки сиял, — она родственница да Каррары!

Пьетро стало не до смеха.

— Что ты сказал?

— Да-да, она — племянница этого ублюдка, — простонал Антонио. — Отец ходил к Капитану, и они решили, что лучше всего скрепить мир с Падуей браком. А поскольку у Кангранде нет родственников подходящего возраста, в подарок семейке Каррары приготовили меня.

— Это… это выгодный брак, — произнес Пьетро.

Он мало что знал о семье Антонио; ясно было одно — при их общественном положении заключить такой союз без помощи Кангранде не представлялось возможным. Капитан явно осыпает милостями семейство Капеселатро.

«Сколько же у них денег?»

Антонио сразу ощетинился.

— Не думай, что она слишком хороша для меня, — проворчал он, словно мысли Пьетро прочитал. — Не утруждай свои благородные мозги.

— Я ничего такого не сказал, — нахмурился Пьетро.

— Конечно, не сказал. Никто ничего такого не говорит. У тебя же все на лице написано. И у тебя тоже, Мари! — Он занес кулак, но в последний момент передумал. — Всем интересно, почему мы уехали из Капуи и как нажили капитал. А как другие наживают? Нами брезгуют, потому что мы богачи только в первом поколении. Мы деньги в рост даем. А как твои предки разбогатели, а, Марьотто? Не конокрадством ли? Что молчишь?

Со стороны Антонио это были жестокие и грубые слова; хуже того, это были слова правдивые. Монтекки, богатые и уважаемые землевладельцы, действительно разбогатели благодаря одному члену семьи, знаменитому конокраду. Даже девиз семьи, «Montibus in claris simper vivida fides», имел прямое отношение к этому роду занятий. Примерный перевод был — «Вера крепнет в горах». Выражение пошло от разбойников, молившихся, чтобы их не поймали с крадеными лошадьми.

Вокруг уже толпились молодые люди в пурпуре и серебре. Одни пытались шутить, чтобы скрыть волнение, другие нетерпеливо озирались.

— Забирай, — произнес Марьотто ровным голосом.

Но Антонио крепко обиделся.

— И не подумаю.

Марьотто уже собирался стукнуть Антонио по голове, но Пьетро направил коня прямо на них, держа костыль наперевес.

— Как вам не стыдно! Разве так полагается вести себя рыцарям?

Вид у Марьотто был кровожадный.

— Рыцарям полагается защищать свою честь!

— Тогда подумай о бесчестье, которое ждет твою семью, если тебя сегодня не посвятят в рыцари. Антонио, если тебе непременно нужно на кого-нибудь злиться, злись на меня. Извинись перед Марьотто, и закроем эту тему.

Остальные молодые люди уже собрались в туннеле, что вел на Арену.

— Прости меня, Мари, — мрачно произнес Антонио.

Марьотто выдержал паузу.

— Надо было дать тому типу насадить тебя на копье.

— Зря я тогда стащил тебя с лошади.

— Ты рухнул.

— Хорошо. Я рухнул.

— Во время Палио я тебя прикончу.

— Смотри сам раньше не кончись.

Марьотто поднял серебряный кинжал.

— Не забывай, у меня клинок с твоим именем.

— А у меня — с твоим, — парировал Капеселатро.

И перепалка пошла по второму кругу.

— Эй, вы двое, — снова вмешался Пьетро, — мое имя тоже вытравлено на клинке, но это еще ничего не значит.

— Да не волнуйся ты так, Пьетро, — сказал Мари.

Они ехали в хвосте колонны будущих рыцарей.

— Вот-вот, — подхватил Антонио. — А то еще поседеешь до времени.

Если и поседею, то по крайней мере не от попреков жены.

— В точку! — воскликнул Марьотто.

Антонио рассмеялся. В туннеле было темно и довольно тепло.

— Зато я не угодил в монахи. Пьетро, ты видел того бедолагу, что прислуживал епископу с аббатом?

Пьетро вспомнил молодого монаха со свеженькой тонзурой.

— Видел. И как его только угораздило?

— Может, он юношей предпочитает, — предположил Антонио. Ни Марьотто, ни Пьетро не решились бы высказать такое вслух. — Я же, хвала Господу, избежал монастыря. А с женой уж как-нибудь справлюсь.

— В женитьбе нет ничего плохого, — заметил Марьотто.

— А ты откуда знаешь?

— Я не знаю. Я просто хотел тебя подбодрить.

— Ну так попроси папочку найти тебе невесту, — ласково предложил Антонио. — Вместе и полезем под ярмо.

— Нет уж, спасибо. — Марьотто ударил себя кулаком в грудь. — Мне дорога свобода. Хочу, прежде чем жениться, немножко пожить в свое удовольствие.

— Спасибо, ты настоящий друг. — Антонио закатил глаза.

— Тише вы! — шикнул Пьетро.

Распорядитель дал сигнал выезжать на Арену и принялся наставлять молодых людей. Трое в хвосте туже затянули свои фарсетто.

— Я серьезно, Пьетро, — зашептал Антонио. — Отобедай сегодня с нами. Не хочу оставаться с ней наедине. Мари уже согласился.

— Хорошо, — шепотом пообещал Пьетро.

И они выехали на Арену под громкие аплодисменты. Февральское солнце стояло в зените.

Пятнадцать будущих рыцарей являли собой замечательное зрелище. Наряды их, в остальном совершенно одинаковые, отличались только перьями на шляпах. Не было двух одинаковых перьев — на одной шляпе полыхал круглый глаз павлиньего пера, на другой отливало изумрудом перо утиное…

Юноши въехали на Арену с запада, с противоположной от балкона Скалигера стороны, сделали два круга и остановились в самом центре Арены. Там они спешились и преклонили колени. Пьетро и то и другое стоило боли и усилий.

Звучным своим голосом Кангранде зачитал имена избранных. Когда он дошел до триумвиров, ему пришлось выдержать паузу — столь оглушительны были аплодисменты. Затем Кангранде велел кандидатам помолиться и огласил кодекс чести. Прежде всего он назвал три главных принципа — верность данному слову, порядочность, помощь Церкви и четыре категории нуждающихся в защите рыцаря — Церковь, вдов, сирот и притесняемых.

Вперед выступил епископ Франциск. С балкона он зачитал десять заповедей рыцаря:

— «Рыцарь должен верить всему, чему учит Церковь, и соблюдать все ее предписания. Рыцарь должен защищать Церковь. Рыцарь должен уважать слабых и служить им защитою. Рыцарь должен любить страну, в которой появился на свет. Рыцарь не должен отступать перед врагом. Рыцарь должен вести беспощадную войну против язычников. Рыцарь должен скрупулезно исполнять свои обязанности феодала, если только они не противоречат законом Божиим. Рыцарь никогда не лжет и всегда держит данное им слово. Рыцарь должен быть щедрым и великодушным по отношению к каждому человеку. Рыцарь должен везде и всюду сражаться на стороне добра и справедливости против зла и подлости». А теперь, — закончил епископ, — я буду по очереди называть ваши имена, а вы будете провозглашать каждый по два принципа из кодекса чести. Синьор Беллинцона, начинайте.

Боже. Пьетро никто не предупредил! В кодексе тридцать шесть принципов. Какие же выбрать? Этот выбор имел огромное значение — им определялась вся будущая жизнь Пьетро, начиная с сегодняшнего дня.

В начале строя юноша по фамилии Беллинцона, вскинув голову, воскликнул:

— Я посвящу свою жизнь борьбе за свободу, справедливость и добро! Я никогда не нанесу удара сзади!

Раздались аплодисменты.

Следующий кандидат провозгласил:

— Я буду вершить правосудие. Я приму смерть на поле битвы и встречу ее с честью.

Он назвал сразу три принципа! Умереть на поле битвы и встретить смерть с честью — два разных принципа, а не один. Пьетро подавил желание вмешаться и свершить правосудие уже сейчас, не дожидаясь посвящения.

— Клянусь бороться со злом во всех его проявлениях! Клянусь почитать женщин.

Очень выигрышные клятвы. Пьетро значился третьим с конца, за ним шли только Марьотто и Антонио. Конечно, он мог и повторить клятвы, которые уже называли, но это вызвало бы скептические ухмылки на трибунах. Нужно найти свои и только свои принципы — однако где гарантия, что, пока очередь дойдет до Пьетро, кто-нибудь уже их не провозгласит? Как-то не очень хотелось делать своим девизом слова вроде «Не допускать пыток» или «Демонстрировать безупречные манеры».

— Клянусь не нападать на безоружного врага! Клянусь сражаться честно!

Что и требовалось доказать. Еще два отличных принципа увели из-под носа.

— Клянусь всегда держать слово! Клянусь никогда не лгать!

Не может быть! Наверняка этот кандидат волнуется еще больше его, раз выбрал принцип «Никогда не лгать!»

— Клянусь не терять самообладания! Клянусь защищать интересы Капитана, Вероны, рыцарства!

Ловко он заменил императора на Капитана.

— Клянусь проявлять мужество в словах и поступках! Клянусь быть учтивым и предупредительным!

Не слишком подходящая клятва для воина. Пьетро внимательно слушал. То и дело звучали слова «честь», «мужество», «свобода» и «справедливость», поскольку многие клятвы частично совпадали. Один из юношей в отчаянии упомянул о пытках, чем вызвал хохот на трибунах.

Пьетро решил остановиться на двух клятвах — кажется, их еще не называли: «Всегда придерживаться своих принципов» и «Мстить за обиженных».

Он повторял клятвы про себя, как вдруг услышал их из уст очередного кандидата! Обе! Проклятье! Нужно было придумать еще две, да поскорее, а он отвлекся и не мог вспомнить, что говорили двое предыдущих юношей.

— Клянусь положить жизнь на служение Господу, Капитану и Вероне, а также всему, что они почитают священным!

Умный парень. Красиво соединил два принципа в один.

Настала очередь Пьетро. Он набрал в легкие побольше воздуха, вскинул голову и выкрикнул первые два принципа, что пришли на ум:

— Клянусь прожить жизнь с честью, чтобы перед смертью не о чем было жалеть! Клянусь защищать невинных!

Возгласы одобрения. Слава Богу! Пьетро вздохнул с облегчением и наклонил голову.

— Клянусь не предавать друзей, союзников и всех благородных людей! Клянусь никогда не вести двойную игру! — воскликнул Марьотто.

Опять возгласы одобрения — несмотря на то что «не вести двойную игру» очень походило на «не лгать».

Антонио, не наклоняя головы, шепнул:

— Что, уже заграбастал клятву о дружбе? Ну, спасибо.

Он вскинул голову, глядя на Марьотто, усмехнулся и провозгласил:

— Клянусь не использовать против врага оружия более сильного, чем его оружие, и не идти на хитрость в бою! Клянусь уважать людей, облеченных властью!

— Людей, облеченных властью? — скривился Марьотто.

— Заткнись, болван, — прошипел Антонио. — Я не тебя имел в виду.

— Вы оба, замолчите! Сейчас будет говорить Кангранде!

Скалигер жестом успокаивал трибуны. Когда аплодисменты стихли, он сделал серьезное лицо.

— Быть рыцарем — значит не просто владеть оружием и разбираться в искусстве боя. Человек, посвящаемый в рыцари, берет на себя обязательство стать мечом Господним в борьбе за справедливость на этой земле. Смысл рыцарства не в личном обогащении. И не в ратной славе. — Скалигер улыбнулся. — И не в щегольской одежде. — Улыбка исчезла так же мгновенно, как появилась. — Смысл рыцарства в борьбе со злом. Смысл рыцарства в защите невинных. Деяниями рыцаря говорит Господь. Понимаете ли вы это, юноши?

— Понимаем! — отозвались кандидаты.

— Тогда примите мою милость и станьте устами Господа!

Едва Кангранде закончил речь, много лет назад слышанную от отца, как явились несколько священников и монахов. Пьетро услышал колокольный звон — было первое воскресенье Великого поста, полдень. Священники причастили юношей и прочли молитвы, в которых отпускали всем присутствующим грех непосещения церкви в этот святой день, расценивая посвящение в рыцари как особое освобождение от обязательств.

Пьетро принял облатку и выпил вино, думая не о Боге, а лишь о том, сколько еще минут выдержит на коленях. Правая нога дрожала, на лбу выступила испарина, несмотря на пронизывающий холод.

«Пропади все пропадом, я больше не могу».

И тут церемония закончилась. Скалигер жестом велел рыцарям встать на ноги. Пьетро, чуть живой и весь мокрый, повиновался.

— Я оказываю каждому из вас величайшую честь, какую только может оказать Верона, — я объявляю вас рыцарями Мастино!

Свежеиспеченные рыцари Мастино, веронского рыцарского ордена, грелись в лучах славы. Антонио от избытка чувств махал над головой своими огромными ручищами. Марьотто посылал во все стороны воздушные поцелуи, сверкая ослепительной улыбкой. Остальные юноши пританцовывали и даже подпрыгивали.

Пьетро улыбался, не в силах сдержать слез, — на балконе его холодноватый, всегда сдержанный отец, вскочив, кричал вместе со всеми. Данте, не стесняясь, смахнул слезу. Эта слеза, словно капля сургуча, скрепила все события самого волнительного дня в жизни Пьетро.

Однако день еще не кончился. Кричали не только на трибунах — крики доносились из-за стен Арены. После церемонии посвящения в рыцари настал черед знаменитых скачек.

Вся Верона ждала начала скачек, меж тем как двое, устроившись в дальнем углу таверны, вели переговоры. Первый, внушительного вида синьор, умело избегал любопытных взглядов, не высовываясь из густой тени. Второй, средней комплекции, был одет несколько более изысканно, чем полагалось завсегдатаю подобного заведения. На столе перед синьорами имелось полголовки сыра и непочатая бутылка вина.

Выслушав собеседника, внушительный синьор подал голос из тени:

— Это неудачная шутка.

— Это не шутка.

— Палаццо Скалигеров, скажите на милость! — съязвил внушительный.

— Да, прямо под носом у Пса.

— Вы с ума сошли. Я был в Виченце месяц назад, и раньше приходилось. Я видел, как его охраняют. День и ночь глаз с него не сводят. Мне даже, — он потянулся к собеседнику, и глаза его нехорошо сверкнули, — мне даже удалось подслушать, какие приказы она отдает слугам. Она сказала, что уже была попытка. Впрочем, я об этом и раньше знал.

На лице синьора средней комплекции изобразилось самое искреннее удивление.

— О какой попытке вы говорите?

— Она упомянула только вскользь, но я знаю: попытка была, еще в Падуе. Клянусь, если я лгу…

— Первый раз слышу о Падуе. Моя задача — просто передать вам сведения. Хотите — слушайте, хотите — уходите. — Он в задумчивости отпилил сырную корочку. — Так что — будете слушать? Нет? Как угодно. Теперь к делу. У них сейчас скачки. Ночью будет забег, верно? Все это время в палаццо куча народу толчется — так всегда бывает. Вам нужно дождаться конца скачек и чествования победителя. Тогда можно приступать.

— А мальчик будет там?

— Не сомневайтесь. У меня сведения из надежных источников.

— Ну и как, по-вашему, я проберусь в палаццо, а тем более выберусь оттуда, да еще с ребенком?

На шероховатом столе появился план палаццо.

— Альберто делла Скала был очень осторожен. Своим девизом он сделал поговорку «Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь». Вдобавок смерть брата многому его научила. Главное — чтобы в доме был потайной выход. — Палец ткнул в крест, изображенный на плане. — Вот он, ход, ведущий в пиршественную залу на первом этаже и наверх, в комнату Кангранде. А выходит он на улицу — вот здесь, сбоку, видите? Ход этот изображен на фреске — отличная работа, ни за что не заметишь, если заранее не знать.

— А будет ли она открыта, эта ваша потайная дверь?

— Будет.

— И кто же ее откроет?

— Это вам знать необязательно. Главное — явиться на место прежде, чем начнется забег. Пока все будут, развесив уши, внимать Скалигеру, вы и проскользнете. Никто не заметит.

Внушительный сцапал запястье среднего.

— Чем докажете, что это не ловушка? План убедительный, но вот акцент ваш внушает подозрения. Вы откуда?

— Не ваше дело. Ваше дело — до начала забега оказаться в условленном месте. На настоящий момент у нас с вами общие интересы. Однако мы больше не увидимся. Уберите руку и уходите.

Взгляды их встретились, и медленно, очень медленно пальцы внушительного разжались. Клочок бумаги с планом отправился за пазуху, и собеседники расстались: один стремился скрыться в толпе, другой тщился проследить за ним.

Отворилась ближайшая дверь, и еще один синьор бочком присел на скамью.

— Приятный человек. Как по-вашему, он справится?

— Посмотрим. Во всяком случае, он сделает все возможное.

Они осушили по стакану.

— А как насчет второго пункта плана?

— Порядок. Будущее уже у нее за спиной.

— Отлично.

Они прикончили бутылку и вышли, оставив посетителей таверны ждать скачек и еще более захватывающего развлечения в палаццо, обещанного вечером.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Несмотря на то что за проведение скачек отвечал Туллио Д’Изола, человек опытный и расторопный, было уже далеко не двенадцать дня, когда все участники собрались на Арене. По рукам шли фляжки (мороз крепчал), слышались шутки, с поводьями и седлами исподтишка производились недвусмысленные манипуляции. Наконец все притихли — Скалигер поднял руку.

Пьетро выбрал гнедого. Боевые кони на скачки не допускались — животное, обученное топтать, кусать и лягаться, могло предоставить своему наезднику преимущества, неприемлемые для честного состязания. Пьетро думал, что за конем придется бежать на конюшни Скалигера; каково же было его удивление, когда он увидел оруженосца, скачущего прямиком к нему на гнедом, уже в новенькой сбруе. Шпоры были длиннее обычных — такие и полагались настоящему рыцарю. Хотя оруженосец ехал выпрямившись и плотно сжав коленями круп, за счет длинных шеек колесики шпор касались боков коня. Пьетро взялся подгонять колесики, а когда спохватился, что не знает клички гнедого, оруженосец уже удалялся на его же вороном.

— Эй! Как его зовут? — В ответ Пьетро услышал цокот копыт.

Пьетро поправил попону, широкую и с геральдическими узорами, как и положено попоне скакуна, принадлежащего настоящему рыцарю. В сражении и на параде попона служила чем-то вроде военной формы, определяющей принадлежность всадника. В толпе Пьетро разглядел несколько пышных эмблем. На попоне гнедого красовалась лестница рода делла Скала.

«Что бы такое добавить к пресному кресту на гербе рода Алагьери, — думал Пьетро. — Может, меч?»

Многие молодые люди пропустили церемонию посвящения, а заодно и благословение, чтобы успеть привести из конюшен своих коней. Жеребцы и кобылы взбивали копытами песок посреди Арены — Арены, с которой все начиналось и на которой все должно было закончиться. На трибунах и стар и млад, затаив дыхание, ждали начала скачек.

Кангранде наблюдал за приготовлениями с балкона. Глаза его горели от зависти к участникам — он с тринадцати лет, пока не заболел его брат, выигрывал все состязания. Единственным утешением Кангранде служила мысль, что условия скачек зависят теперь от него. Маршрут год от года менялся. С самого утра слуги развешивали на улицах флаги. Всадники, скачущие первыми, должны были быть особенно внимательными — иначе им грозила смерть под копытами коней.

Пьетро вскарабкался на гнедого и принялся шептать клички в надежде, что конь отреагирует на какую-нибудь из них:

— Зевс? Аполлон? Фридрих? Пиппин?

Гнедой и ухом не вел.

В толпе мелькали знакомые лица. Был там Нико да Лоццо, пытавшийся завести разговор со старшим братом Антонио, надменным и мрачным.

«Бог в помощь», — подумал Пьетро.

Наследник славного рода Капеселатро даже не поздравил брата с посвящением в рыцари. Пьетро перестал стыдиться, что запамятовал его имя.

В середину толпы вклинился темноволосый всадник в белоснежном фарсетто и ярко-красных кольцони — белый и красный считались цветами Падуи. Под фарсетто на молодом человеке была туника, такая же яркая, как кольцони. Единственной защитой от холода всаднику служил черный шерстяной шарф, концы которого он заправил за воротник фарсетто. Толпа уважительно выдохнула и раздалась, уступая падуанцу дорогу.

Однако еще большее впечатление, чем наряд падуанца, произвел его скакун. Редко кто из рыцарей мог позволить себе держать более двух или трех лошадей, причем большая часть денег всегда шла на боевого коня, а уж другим — что останется. Падуанец же выехал на великолепном скакуне явно горячих южных кровей, арабской или турецкой. Скакун был сильный, поджарый, легконогий. На Арене приплясывали еще пять или шесть «арабов», но они ни в какое сравнение не шли с этим конем.

Великолепным падуанцем на не менее великолепном скакуне был не кто иной, как Марцилио да Каррара, точно проглотивший аршин. Попона на «арабе» ослепляла безупречной белизной, и в толпе закутанных в меха и табарро[47] всадников падуанец выделялся, как снег на вершине темной горы.

— Ишь, вырядился, сукин сын, — пробормотал Марьотто.

— Надеюсь, «араб» его сбросит, — прошипел Антонио.

Пьетро чувствовал на себе взгляд падуанца, и ему больших усилий стоило не реагировать на злобу, сочившуюся из падуанских зрачков.

— Цезарь? — Пьетро все пытался угадать кличку своего коня. — Август? Нерон?

Нет, все не то.

В скачках участвовало сорок восемь всадников. Туллио выстроил их перед восточной галереей в пять рядов: в первых четырех по десять человек, в пятом — восемь. Среди участников были юноши, надеявшиеся снискать себе славу уже в первом забеге, и зрелые мужчины — слава ускользала от них каждый год, но тем настойчивее они за ней гонялись, в душе согласившись уже и на смерть под копытами, раз нельзя иначе победить забвение. Воздух туманился от пара, выдыхаемого напряженными ртами. Пьетро радовался, что эта скачка, в отличие от ночного «голого» забега, предполагает нормальную зимнюю одежду.

— Брут? Кассий? Гадес? Плутон? Марс?

На морде гнедого не дрогнул ни один мускул.

Кангранде махнул Данте, приглашая поэта к себе на балкон. Женщины куда-то скрылись, только маленькие Мастино и Альберто жались к перилам. Пьетро упал духом — он хотел, чтобы Катерина увидела его во всем великолепии. Может быть, она бы ему помахала…

Данте что-то шепнул Кангранде, тот расхохотался, Баилардино же прямо застонал от смеха. К Данте повернулись синьор Монтекки и синьор Капеселатро, также желая услышать шутку. Данте повторил. Капеселатро, видно, обиделся, но быстро взял себя в руки и усмехнулся. Монтекки выжал кислую улыбку и крепко задумался. Баилардино все еще держался за бока. Данте удовлетворенно вздохнул.

«Боже, что он там еще выдумал?»

Кангранде, сияя знаменитой улыбкой, поднялся и распростер руки, словно для объятия.

— Всадники! В этот святой день вы участвуете в скачках не для того, чтобы получить деньги или потешить тщеславие, а для того, чтобы покрыть свой родной город неувядаемой славой! Для победы вам понадобятся не только кони, но и в равной степени головы. Помните: ваши соперники — это ваши соотечественники, ваши друзья. Не путайте соревнования с войной.

При последних словах участники скачек со стажем недвусмысленно усмехнулись.

Шутка отца не шла у Пьетро из головы; в то же время он не терял надежды угадать кличку гнедого.

— Цицерон? Сократ? Птолемей? — Что-то он зациклился на римлянах и греках. Как будто и героев не было, кроме них. — Мерлин? Ланцелот? Галахад?

Сверху доносились заученные фразы Кангранде.

— Выезжайте через западные ворота Арены и поворачивайте направо! Далее езжайте по малиновым флажкам!

Малиновые флажки! Сегодня в городе столько флагов, что в этой пестроте нелегко выделить именно малиновые.

— Езжайте по малиновым флажкам и в конце концов снова вернетесь на Арену.

Ряды всадников всколыхнулись, однако Скалигер предупреждающе поднял руку.

— В этом году на пути к победе вас поджидает подвох. Я решил удлинить маршрут как для бегунов, так и для всадников. Но бегунам не досталось подвоха. Для вас же я приготовил удвоенный маршрут, то есть восемь миль вместо четырех. В последние годы побеждал тот, у кого самый быстрый конь. Сегодня все будет иначе: быстрота коня больше не является гарантией победы. Вам придется сдерживать скакунов, чтобы им хватило сил для второй части забега. — В синих глазах Кангранде мелькнула искра. — Также я приготовил для вас пару-тройку сюрпризов. Вот почему пришлось удвоить маршрут — чтобы вы получили от них двойное удовольствие!

По рядам пронесся ропот — всадники спешно меняли стратегию. Тут Пьетро оказался впереди — у него не было никакой стратегии, он просто собирался пустить коня вскачь и посмотреть, что из этого выйдет. В некотором отношении удвоенный маршрут являлся для Пьетро преимуществом — во втором круге можно будет избежать ошибок, сделанных в круге первом.

— Орион? Ганимед? Буцефал? — В голову навязчиво, но безрезультатно лезла античность. — Надеюсь, тебя зовут не Фаэтон?

Скалигер жестом указал на Д’Изолу. Сорок восемь всадников развернулись спинами к балкону и приготовились скакать к западным воротам. Мари и Антонио оказались в середине второго ряда. Опасное положение, подумал Пьетро. Если они не успеют одними из первых выскочить за ворота, их просто затопчут.

Пьетро все время находился ближе всех к Скалигеру и теперь, когда всадники развернулись, оказался с правого краю последнего ряда. Первым испытанием для него будет проскочить под аркой, в то время как сорок семь соперников постараются сделать то же самое. Нелегкая задача, если учесть, что ширины арки достаточно лишь для шестерых.

— Венера? Ох, что я несу, какая Венера! Амур? Вулкан? Гермес? — Гнедой нетерпеливо тряхнул головой. Пьетро погладил его по холке, не спуская глаз с малинового флажка в руке Туллио Д’Изолы.

Взмах. Малиновая дуга в воздухе. Вопли с трибун. Крики всадников, лязг шпор и конское ржание. Все пять рядов разом ринулись вперед. Скачки начались!

Гнедой оказался отлично обучен. Пьетро едва коснулся шпорами его боков, как он взял с места в карьер. Первый ряд уже миновал арку и въехал в туннель. Среди мехов и теплых табарро выделялся белоснежный дублет Марцилио. Падуанец едва не вылетел из седла, пытаясь избежать столкновения каменного свода с собственной головой. Через секунду он скрылся из виду.

«Жаль, что этот трус не поцеловался со стеной».

Впрочем, у Пьетро не было времени на антипатии. Он рассудил, что прорываться в арку сквозь такую толпу бессмысленно. Он направил коня стороной, миновал четвертый и третий ряды. Дальше ехать было нельзя, если, конечно, Пьетро не хотел непосредственной близости с каменной стеной. Юноша потянул поводья влево, и гнедой послушно устремился в гущу толпы. Некоторым всадникам это не понравилось. На Пьетро посыпались ругательства на латыни, итальянском и французском. Большинство из них носили личный характер: «Сукин сын! Подонок! Кусок дерьма! Ублюдок!» и так далее. Один всадник развернул коня крупом к гнедому. Дело приняло угрожающий оборот, однако гнедой, видимо, уже сталкивался с подобными штуками. Да и Пьетро был непрост. Он ослабил поводья и ловко обмотал их вокруг левого запястья, чтобы не выпустить из рук. Великий Данте, наблюдавший с балкона, был немало удивлен, когда увидел, как пальцы его старшего сына сложились в недвусмысленное fico — крайне оскорбительную фигуру.

Обидчик на фигу усмехнулся и снова пошел в атаку. Пьетро пришлось спрятаться за шею гнедого. Юноша снова подался влево, но вдруг почувствовал острую боль в левой ноге. Краем глаза он заметил блеск позолоты. Значит, этот ублюдок пустил в ход шпоры! Чуть выше отворота сапога показалась кровь.

«Дались им всем мои ноги», — думал Пьетро, отвечая ударом на удар.

Шпорой он зацепил врага. Тот взвыл.

«Извини, парень, ты первый начал».

— Свинья!

Бодро выкрикнув этот эпитет, еще один соперник полоснул поводьями воздух, метя Пьетро прямо в глаза. Юноша едва успел пригнуться. Стена неумолимо приближалась. Пьетро потянул поводья влево, и снова гнедой повиновался сию же минуту. Над теменем просвистело. Пьетро оказался в темноте вместе с проскочившими.

Прямо перед Пьетро друг его усиленно пришпоривал коня. Это было опасно. Всадника могло занести вбок, а там недолго и упасть, и закончить жизнь под тяжелыми копытами. Пьетро оттянул поводья. Как раз слева от ехавшего впереди соперника открылся просвет, и Пьетро удачно в него проскочил, едва не получив поводьями по лицу. Он успел отклониться влево и зацепил другого всадника.

Стало светлее. Западная арка туннеля была всего в нескольких локтях. Любитель работать поводьями не отставал, Пьетро только успевал пригибаться. Наконец он изловчился, правой рукой схватил поводья и резко дернул назад и вниз. Конь обидчика смешался, а конь, идущий следом, встал на дыбы, и всадник на мгновение распластался на покатом потолке туннеля. Схватившись за ушибленное плечо, он выругался и крикнул:

— Двадцать флоринов тому, кто его свалит!

Пьетро выскочил из туннеля и повернул гнедого вправо, надеясь, что никто не примет всерьез слова насчет двадцати флоринов. И точно: каждый стремился обойти соперников, никто не хотел размениваться по таким мелочам, как выбивание Пьетро из седла. Впереди юноша увидел Марцилио — падуанец изо всех сил работал шпорами, не щадя своего «араба».

— Смотри не опоздай туда, где тебе место, — в анус, — проворчал Пьетро.

Гнедой вскинул голову.

— Анус?

Гнедой, на всем скаку идущий теперь на север, коротко фыркнул.

— Ну конечно, — пробормотал Пьетро, донельзя смущенный. Однако на сей раз он, кажется, угадал. — Вперед, Анус! Давай!

Скачка была бешеная, маршрут подозрительно прямой. Дорога вела на север, забирая к западу вдоль Корсо Мастино. Так Пьетро добрался до очередного перекрестка. Он сразу заметил малиновый флаг, развевавшийся на балконе второго этажа, и, согласно знаку, повернул на север. Целую вечность пришлось нестись по берегу реки. Слева оказались дома бедняков и представителей среднего класса. Справа Адидже как раз делала крутой изгиб, омывая город с севера. С воды порывами налетал ледяной ветер.

Пьетро мчался во втором ряду. Несколько раз он уворачивался от кулаков; впрочем, грозили ему больше для порядку, чем по злобе. Между Пьетро и теми всадниками, которые легко, без риска для жизни проскочили туннель, оставалось примерно четыре лошадиных корпуса; зато ловкачам из первого ряда приходилось постоянно вертеть головами в поисках малиновых флажков. Одними из первых, голова в голову, мчались Марьотто и Антонио. Вскоре их обогнал Марцилио, преследуемый по пятам еще двумя всадниками. На несколько локтей от лидирующей пятерки шел еще один всадник. Шестеро отчаянно косили друг на друга, на глаз определяли количество локтей и пядей и одновременно высматривали флажки. Великолепный конь падуанца не скакал, а летел, одним махом покрывая неслыханные расстояния. На прямой дистанции Марцилио, несомненно, вышел бы победителем, причем без особых усилий.

Вдоль берега Адидже было полно препятствий. В художественном беспорядке попадались бочонки, рыболовные снасти и бог знает что еще. Мостовая то и дело обрывалась, и тогда кони разбрызгивали копытами жидкую грязь. Дорога шла то вверх, то под уклон, удержаться в седле стоило большого труда. Слева, с крыш низеньких домиков, и справа, с лодок, всадников приветствовали многочисленные зрители — счастливцы, успевшие занять самые лучшие места, не то что трибуны Арены.

Пьетро совсем взмок в тяжелом меховом табарро. Пот стекал по позвоночнику, новая камича была хоть выжимай. Юноша понял, что Каррара заранее знал, каково бывает тепло одетому всаднику, и предпочел померзнуть перед началом, но не потеть во время скачек. Пьетро целую секунду потратил на раздумья и в конце концов положил руку на пряжку своего новенького плаща на кроличьем меху.

Он огляделся. Вокруг развевались разноцветные флажки — синие и золотые, белые и черные. Не было только малиновых. Пьетро уже решил, что путь его теперь лежит в предместье, но лидирующая шестерка повернула на запад. Секундой позже Пьетро заметил малиновый флажок на кровле свечной лавки. Пьетро тоже повернул — и успел увидеть шесть крупов, забирающих на север согласно очередному знаку.

Пьетро ориентировался теперь на лидеров. Справа от него из промозглого тумана выступила церковь Сан Зено. Путь лежал мимо переднего крыльца, мимо гравированных железных дверей под массивным круглым окном. От базилики покровителя Вероны всадники повернули на юг, проехали несколько жилых кварталов, затем повернули на запад и помчались к церкви Святого Бернардино. Теперь дорога была по-настоящему трудной, и уже через несколько локтей расстояние между шестеркой лидеров и остальными всадниками существенно сократилось. Прижатые справа новой каменной стеной, они старались оттеснить друг друга перед следующим поворотом. Рядом с Пьетро скакал старший брат Антонио — Луиджи, — его имя ни с того ни с сего всплыло в памяти. Стальные глазки Луиджи сверлили спину младшего Капеселатро.

Пьетро притерли к стене. Впереди он видел городские ворота под названием Порта Сан Систо, переименованные жителями этого квартала в Порта Палио и открывавшиеся пятью арками в западные предместья. Ворота венчал грифон. Вдруг Пьетро заметил малиновый флажок, показывающий крутой поворот налево, к центру Вероны.

Но почему же этого поворота не заметила шестерка лидеров? Мари, Антонио и остальные промчались мимо, словно на них были шоры. Каррара и вовсе не увидел флажка в каких-то трех локтях от себя. Теперь Пьетро будет первым!

Проблема заключалась в том, что Пьетро левым боком притерли к стене; чтобы повернуть, ему требовалось сначала остановиться и пропустить остальных — а такой маневр мог показаться подозрительным.

«Притворюсь, что мой конь потерял подкову!..»

Однако в этот самый момент всадник, мчавшийся наравне с Пьетро, тоже увидел поворот и завопил. Нико да Лоццо, Луиджи Капеселатро, тип, что предлагал за падение Пьетро двадцать флоринов, — все разом заметили флажок и громко возрадовались тому, что шансы их на победу теперь возрастут. Восемьдесят две руки разом натянули поводья, сорок один скакун повернул налево и ринулся вниз по улице Порта Палио, к центру, а там и назад к Корсо Мастино.

Пьетро тоже хотел поворотить гнедого. Однако помедлил: шестерка лидеров шла вперед, словно и не видела никаких флажков. Марьотто, Антонио и остальные знай себе пришпоривали коней, не догадываясь, что пропустили поворот. Странно, что они не слышали радостных воплей арьергарда.

Прищурившись, Пьетро увидел то, что видели шестеро, — далеко впереди, у самого закругления городской стены, развевался малиновый флажок. Еще один? Откуда он взялся? Разве можно повернуть и здесь, и у следующего квартала?

Придется выбирать. Пьетро сглотнул и проигнорировал ближайший флажок. Внутренний голос подсказывал юноше, что дело нечисто, и он последовал за своими друзьями. Стараясь их нагнать, Пьетро ломал голову над происхождением ложного, по всей видимости, флажка.

Впереди мелькал ярко-белый фарсетто падуанца. И этот цвет навел Пьетро на некоторые мысли. Юноша вспомнил, что Каррара проехал буквально в пяди от ложного флажка. А еще раньше, в туннеле, он едва не упал с коня — или, может, то, что казалось случайностью, было на самом деле хорошо продуманным ходом? Иначе зачем он?..

Флажок, которым взмахнул Д’Изола! Каррара поднял его с земли на полном скаку! Теперь же на этот флажок клюнул сорок один всадник!

Ну и бестия этот Каррара! Ловко он избавился почти от всех соперников! Надо же, еще до начала скачек все прикинул, просчитал в уме! Если бы Пьетро не притерли к стене, он бы не задумываясь повернул вместе со всеми налево. Теперь же шансы на победу только у семерых. К тому времени, как остальные поймут ошибку, они будут уже в восточной части города и ни за что не сумеют снова взять след.

Пьетро пришпорил гнедого. Теперь ничто не мешало ему поравняться с шестью всадниками, скакавшими голова в голову.

Марьотто и Антонио на всем скаку успевали подначивать друг друга, сыпать проклятиями и непристойностями. Вначале они оба мрачно думали лишь о том, как бы победить. Однако после того, как позади осталась церковь Сан Зено, Антонио уже не мог подавить искушение дотянуться до лошади Марьотто и дернуть седло так, что друг его согнулся в три погибели, получив удар в причинное место. Марьотто не остался в долгу: он выхватил у одного из зевак яблоко, надкусил его, разжевал кусок и выплюнул прямо в лицо Антонио. Эти невинные шалости хранили обоих от предательского стремления к лидерству. Они еще и половины пути не проехали — когда же и позабавиться, как не сейчас!

Мари выхватил свой кинжал и швырнул его Антонио. Тот ловко схватил кинжал и в обмен бросил Марьотто свой. Они начали жонглировать — казалось, серебряные молнии вскрывают морозный воздух. Каждый стремился бросить кинжал таким образом, чтобы другому пришлось схватить его не за рукоять, а за лезвие. Задача ловящего состояла в том, чтобы, даже взявшись за лезвие, не порезать перчатки.

— Осторожно! — крикнул Мари. — Рука может тебе понадобиться в брачную ночь!

— И откуда только такой опыт? — парировал Антонио, хватая кинжал тремя пальцами за лезвие. — Руки в этом деле не нужны. Разве что если, кроме рук, ничего нет!

Мари показал Антонио фигу.

Марцилио да Каррара яростно пришпоривал своего «араба», стараясь нагнать Монтекки и Капеселатро. Он потерял драгоценное время, возясь с флажком. Теперь он покажет этим выскочкам!

Роскошь, в которой их с дядей содержал Скалигер, делала унижение плена просто несносным. Их прекрасно кормили, поили лучшим вином, словно они были гостями королевской крови, а не военнопленными. Им выделили роскошные покои. Дядя Джакомо считал такое отношение проявлением почтения. Марцилио смотрел на вещи иначе. В каждом кубке вина, в каждом ласковом слове он видел насмешку над славным родом да Каррара. Лучше бы их пытали и морили голодом! Сам Марцилио именно так и поступал бы со своими пленниками, будь у него таковые. Он чувствовал — и не ошибался: Скалигер презирает их с дядей, чем больше осыпает милостями, тем больше презирает, и наоборот.

Знаменитый дождь бальзамом пролился на душу Марцилио. Его родине не угрожал более веронский ублюдок. С другой стороны, Марцилио считал позором, что Падую спасла природа, а не человек, не он, например. Когда же дядя предложил ему встретиться со Скалигером и обсудить условия перемирия, Марцилио заартачился. Будь Гранде менее влиятельным человеком или обладай он не столь ярко выраженным даром убеждения, Марцилио публично обвинил бы его в измене. Однако ему оставалось препираться с дядей при закрытых дверях. Дядя Джакомо подчеркнул необходимость заключить перемирие именно сейчас. Падуя, говорил дядя, будет считать их спасителями, что, несомненно, прибавит семейству веса. Марцилио до хрипоты доказывал, что Падуя в перемирии не нуждается, что теперь, когда дороги раскисли, а река вздулась, они могут собрать новую армию. Они захватят Виченцу. Гранде в открытую смеялся над племянником. «Виченце нашей не бывать, мой мальчик! Тем более после такого поражения. Может, когда-нибудь Падуя и будет править Виченцей, но мы с тобой до этого не доживем. Вдобавок, — мрачно добавил дядя, — если мы не согласимся на перемирие, то разоримся на выкупе этому щенку Алагьери. Или у тебя горшок с золотом где-нибудь зарыт?»

Марцилио делал хорошую мину при плохой игре, когда презренный перебежчик Нико да Лоццо вел их с дядей на так называемые переговоры. Марцилио делал хорошую мину при плохой игре — игре в кости с прихлебателями Скалигера! — во время так называемых переговоров. Однако дядя оказался прав. Вся Падуя прославляла Джакомо Гранде, его прочили в подесты. Имя племянника Гранде тоже не сходило с уст падуанцев. Другой на его месте купался бы в отблесках дядиной славы. Не таков был Марцилио да Каррара. Нет, слава не радовала его. Позволив племяннику пожинать плоды успешных переговоров — переговоров, против которых Марцилио восставал всем сердцем, — дядя как будто намекнул: тебе, племянничек, никогда не сделать политической карьеры.

И вот они с дядей в Вероне, в этой выгребной яме, да еще во время богопротивного празднества, и Марцилио вынужден демонстрировать дружеские чувства. Он упирался до последнего, даже притворился больным, лишь бы не ехать, но потом вспомнил о знаменитых скачках. Он покажет этим надутым офранцуженным псевдоитальянцам, любителям лизать германские башмаки, на что способен настоящий падуанец.

На пути Марцилио торчали двое, с которых, собственно, и начались все его несчастья, — смазливый юнец, едва не насаженный им на стрелу, и белобрысый увалень, так не вовремя вмешавшийся. Каррара ничего не забыл — ни неудачи на поле боя, ни насмешек на ступенях палаццо в Виченце. Дядя как-то уж слишком быстро сдался, да еще его, Марцилио, политике учил, велел восхищаться обидчиком. Дескать, в Кангранде соединились все качества, присущие настоящему принцу. Марцилио снова, как при разговоре с дядей, вскипел и почувствовал нешуточное разлитие желчи.

Довольно и того, что он, впившись ногтями в собственные ладони, наблюдал церемонию посвящения в рыцари этих молокососов да паршивца Алагьери; довольно того, что их чествовали за победу над ним и его соотечественниками. Марцилио больше не в силах был ждать. Он вклинился между двумя жонглерами-самоучками. Поймав один из кинжалов и сунув его за голенище, Марцилио крикнул: «Догоняйте, щенки!» За спиной послышались проклятия.

Стена изгибалась; они забрали влево. Стены строились по приказу Кангранде — они были частью его плана по усилению укреплений. Верона стала больше на одну пятую: фермы, с которых на рынки поставлялись продукты, также считались теперь частью города и были защищены от врагов.

На дереве развевался очередной малиновый флажок. Шестерых всадников, повернувших на восток, к сердцу Вероны, оглушительно приветствовали фермеры с чадами и домочадцами.

Появление Пьетро было встречено насмешками; впрочем, несколько человек все же громко пожелали ему удачи. Пьетро повернул на грязную виа Санта-Тринита и оказался всего в двух лошадиных корпусах от лидирующей шестерки. Он очень надеялся, что не слишком измучил гнедого. Ведь предстоял еще один круг.

На виа Каппучини они проехали под очередной римской аркой, взяли влево, и перед ними выросла Арена. Всадники натянули поводья — на булыжниках конь легко мог сломать ногу. Таким образом, шеренга выровнялась, и на пьяцца Бра они въехали голова в голову, словно участвовали в параде, а не в скачках.

Грохоча по мостовой, семеро всадников проехали по Арене. Они очень напоминали рыцарей с гравюры в каком-нибудь немецком учебнике по фехтованию, ровным строем идущих на невидимого врага. Зрители лепились повсюду, умудрялись даже удерживаться на арках и в неглубоких нишах на стенах. Некоторых спихивали более нетерпеливые соседи.

Пьетро направил гнедого к арке Гави, очень древней, осыпающейся. Всадники второй раз за день проехали сквозь колонны белого мрамора, спеша снова повернуть на Корсо Мастино. Озадаченные зрители путались под ногами, рискуя быть затоптанными. Две минуты назад не менее сорока всадников пронеслись в противоположную сторону — неудивительно, что зрители были теперь совершенно сбиты с толку.

Один из зрителей упал на землю, закрыв голову руками.

— Поберегись! — крикнул Пьетро.

Конь его перемахнул через распростертого, не сбившись с галопа, и поскакал к реке. Они ехали знакомой дорогой. Не слышно было шуток и подначек; напротив, агрессия нарастала, всадники теснили друг друга, не гнушаясь и вероломных трюков. Так как все помнили дорогу, каждый был озабочен тем, чтобы его коню хватило сил до финиша. Всадники вдруг поняли, что по какой-то причине их осталось только семеро; лишь Пьетро знал, кто направил большую часть соперников по ложному пути.

Случайно Пьетро и Марцилио оказались бок о бок в последнем ряду.

— Ловко ты придумал с флажком! — крикнул Пьетро.

Каррара не удостоил его ответом.

Однако следующее препятствие было отнюдь не на совести Марцилио — его устроил чистокровный веронец, кавальери лет сорока, самый старший из оставшихся, из года в год не терявший надежды на победу. У реки он заметил пирамиду бочонков. На всем скаку кавальери лягнул нижний бочонок, и пирамида распалась, бочонки с грохотом покатились по мостовой, запахло разлитой мальвазией.

Удар пришелся на Пьетро и Марцилио — остальные всадники были слишком далеко. Этим же двоим нужно было придержать коней. Иначе…

«Араб», высокий, легконогий, горячий, в один прием перемахнул бочонки.

«Лопни мои глаза!»

Гнедой слишком мал ростом. Несомненно, он угодит копытом в бочонок и рухнет наземь. Натягивать поводья или поворачивать было слишком поздно. У Пьетро перехватило дух. Он вспомнил, с каким грохотом падали друг на друга кони падуанцев под Виченцей. Гнедой напряг круп. В следующую секунду Пьетро ощутил, что летит. Летит вместе с конем. Юноша зажмурился — и услышал хруст дерева под задним копытом. Несомненно, гнедой наступил на бочонок. Пьетро приготовился к грязи, булыжникам и хрусту собственных костей.

Очнулся он от толчка. Передние копыта разбрызгали грязь. За хлюпаньем последовал мерный стук копыт, и более ничего. Пьетро услышал радостные крики толпы, прежде чем понял: гнедой тоже прыгнул. Юноша открыл глаза, похлопал коня по шее.

— Молодчина, Анус! Славный мальчик!

Он даже почти не отстал от Марцилио. Тот оглянулся, не веря своим глазам, и помахал с издевательской улыбкой.

Пьетро хотелось как-нибудь поощрить гнедого, однако скачки еще не закончились. Пока в качестве благодарности юноша решил не пользоваться шпорами. Он только плотнее сжал ногами круп коня. Благородное животное отреагировало немедленно: нагнув голову, весь в мыле, гнедой пустился нагонять остальных, успевших уже добраться до церкви Сан Зено.

Церковь стояла на возвышении; уже почти приблизившись к ней, Пьетро охнул — на двери не было флажка! Другие всадники тоже шарили глазами, возмущались, сквернословили. Нигде не наблюдалось ничего малинового. Может, флажок сорвал ветер?

Пьетро подозрительно взглянул на Марцилио. Однако падуанец выглядел не менее растерянным, чем остальные.

— Ты что-нибудь видишь? — крикнул Марьотто.

— Нет! — отвечал Пьетро, вертя головой.

В прошлый раз они доехали как раз до переднего крыльца церкви. Их привели туда несколько флажков, каждый из которых обозначал поворот на пьяцца. Но если не здесь, тогда, значит…

— Вон он!

Флажок трепыхался на противоположном углу, указывая налево, в узкую кривую улочку.

Пьетро вспомнил ухмылку Скалигера. Так вот о каких сюрпризах он говорил! Второй круг скачек ни в чем не совпадал с первым. Слуги Кангранде прятались в толпе, выжидая, пока проедут всадники, и меняли флажки.

Значит, Скалигер приготовил не один, а два маршрута.

Все семеро, осознав это, смешались. Наконец юноша в пурпуре и серебре, один из тех, кого сегодня посвятили в рыцари, пришпорил коня. Остальные последовали за ним, разбившись на три пары — узкая улочка позволяла одновременно проехать лишь двоим.

— Отлично! — воскликнул Мари.

— Вот люблю Кангранде! — подхватил Антонио.

— Пошевеливайся! — Пьетро в высшей степени доброжелательно пихнул Антонио локтем под ребра.

— Сам пошевеливайся! — Кулак Антонио недвусмысленно двинулся к плечу Пьетро, но Пьетро увернулся и ускакал, нарушив второй ряд. Позади него сцепились Антонио и Марьотто. За ними, пятым из семи, в белоснежном фарсетто, ехал неотразимый падуанец.

Следующий флажок Пьетро увидел издалека. Вместо поворота на улицу Святого Бернардино, по которой они скакали в первый раз, флажок указывал поворот налево, к Порта Палио. Пьетро сомневался, что они отъедут достаточно далеко, прежде чем повернуть направо. Иначе они повторят путь всадников, которых ввел в заблуждение Марцилио, и окажутся в самом конце Корсо Мастино, у рыночной площади перед палаццо Скалигеров.

В первый раз Пьетро пришло в голову, что он может победить. Если крутой поворот направо будет сразу за этим поворотом налево, имеет смысл держаться правой стороны. Конечно, тогда он потеряет при повороте влево, но если усидит в седле, то первым минует правый поворот. А поворот должен быть именно правый, в этом Пьетро не сомневался. Возможно, ему даже удастся задержать остальных, вынудить их остановиться и вернуться на несколько локтей назад. Если все так и получится, Пьетро уже никто не догонит.

Он потихоньку понукал гнедого, чтобы тот забирал вправо. Зрители бежали следом, боясь пропустить последний рывок, готовые приветствовать всякого, кто статен, смазлив и ловко сидит в седле. Пьетро надеялся, что подходит под эти характеристики, однако уверен не был. Гнедой, перепрыгивая бочонки, забрызгал грязью его бриджи, табарро он сам сбросил, да еще и в стременах ему, в отличие от остальных всадников, не подняться.

Позади Марцилио гаркнул:

— Слышишь, какой грохот?

Пьетро не стал уточнять, что именно должен услышать, — он был слишком взволнован и только упрашивал гнедого не подвести.

Пьетро, по крайней мере, предупредили. Едва добравшись до перекрестка, он увидел, что зрители смотрят отнюдь не на них, а в противоположном направлении, на восток. Один из зрителей отчаянно махал руками, чтобы остановить всадников. Его оттащили, и как раз вовремя — иначе он бы погиб под копытами.

Грохот, о котором говорил Марцилио! Пьетро наконец сообразил, что это такое. Всадники, одураченные падуанцем, поняли свою ошибку, бросились по Корсо Мастино и добрались до Порта Палио. К несчастью, они оказались на перекрестке одновременно с лидирующей семеркой.

Свежеиспеченный рыцарь, ехавший впереди, приготовился пересечь улицу. Пьетро крикнул «Берегись!», но было поздно. В тот момент, когда рыцарь выскочил на середину улицы, путь ему преградила чужая лошадь. Его собственный конь завалился на бок. Из бархатных ноздрей шумно вырывались клубы пара, последнего в этой жизни.

У парня оставались шансы на спасение, однако несколько всадников налетели и принялись колотить его куда ни попадя. К бойне присоединились еще пятеро. Рыцарь оказался примят собственным конем. На тирском пурпуре проступили багровые пятна.

Кони рвались в узкую улочку, Пьетро старался удержаться в седле. Услышав нарастающий шум между четырех- и пятиэтажным домами, открывающими улицу, Пьетро судорожно натянул поводья. Шум постепенно разлагался на составляющие, одновременно усиливаясь: ломались кости, хрустели суставы, мягкие глухие удары приходились в лица и животы. Промозглый воздух странно преобразовывал эхо, гонял его от одной сырой стены к другой, пускал вниз по булыжникам, дробил и вновь сливал в один сложносочиненный звук. Ржали лошади, стонали люди. Сорок с лишним всадников рухнули как подкошенные, на всем скаку остановленные живым барьером.

Гнедой тоже мчался к общей куче, не в силах остановиться. Его ждала воронка переломанных копыт, бабок, крупов.

Пьетро ехал всего лишь на расстоянии корпуса от юного рыцаря, нашедшего столь бесславный конец, и все время держался правой стороны улицы. Увидев, что произошло с рыцарем, Пьетро отчаянно стал поворачивать налево. Когда толпа увлекла его прямо по улице, не дав повернуть, Пьетро направил коня к основной массе всадников. Он отчаянно толкался, чтобы не оказаться вмятым в стену. Кони, слышавшие предсмертные хрипы себе подобных, испуганно ржали. Оставшиеся всадники из последних сил не давали коням встать на дыбы.

Один из атакующих рыцарей выпрыгнул из седла и упал позади гнедого. Пьетро протянул ему руку. Парень оказался тот самый, из туннеля.

— Спасибо, — буркнул он, опираясь на плечо Пьетро и оглядываясь назад, на бойню.

— Ты цел? — прокричал Пьетро.

— Боже правый! — невпопад — из-за шума — отвечал парень.

Стоны, топот копыт, хруст и грохот слышались со всех сторон. Пьетро почувствовал запах крови и постарался задержать вдох. Одно дело — ощутить металлический привкус крови в сражении. Совсем другое — вдохнуть его в святой день, находясь в окружении друзей. Однако гнедой, ведомый инстинктом самосохранения, уже увлекал Пьетро подальше от места бойни. Через секунду он выбрался из общей свалки. Спасенный парень висел на седле сзади.

Пьетро запрокинул голову. Над головой было широкое небо, в висках пульсировала кровь.

«Я жив. Боже всемогущий, я жив».

Но что же со скачками? Они продолжаются или считаются законченными? Пьетро оглянулся. Лошади успокаивались. Уцелевшие всадники пытались выбраться из горы человеческих и лошадиных трупов. Взгляд Пьетро упал на Марцилио, который тщился протащить своего коня через эту преграду. Мерзавец! Устроил такую бойню и еще пытается выйти победителем! Не бывать же этому.

Пьетро попытался развернуть коня, однако он находился слишком далеко от Марцилио. Юноша заметил Мари и Антонио как раз за спиной Каррары и коротко помолился об их победе. «Посмотрим, как ты придешь первым, сукин ты сын!» — пробормотал Пьетро в спину белому фарсетто.

Гнедой дернул головой.

— Тише, малыш. — Пьетро ласково потрепал холку гнедого. — Для нас с тобой скачки закончились.

Пьетро не видел, как Марцилио проскакал мимо Антонио и Мари, застрявших в узкой улочке.

— С дороги, олухи! — крикнул он.

— Ублюдок, — проворчал Марьотто. — Столько народу погибло, а он еще о победе думает.

— Мы ведь заставим его изменить ход мыслей, верно? — улыбнулся Антонио, раскидывая свои огромные ручищи.

Мари понял друга с полунамека и улыбнулся в ответ. Вместе они отъехали от горы трупов и пустили коней по улице.

Пробираясь по залитым кровью булыжникам, Антонио заметил своего брата. Луиджи простирал руки из толпы и звал Антонио. Тот только плечами пожал. Разница в возрасте у братьев была всего три года, однако они никогда не ладили. Возможно, из-за амбиций младшего. По всем правилам Антонио должен был изучать Закон Божий или право, подобно Пьетро, который провел отрочество за книгами. Антонио же вел себя как наследник — скакал на коне, учился владеть оружием и проявлял большой интерес к семейному бизнесу — как легальному, так и не очень. В итоге он стал любимцем отца. Они радостно обменивались непристойностями и вместе пили, к вящему неудовольствию доктора старого Капеселатро. Антонио умел за себя постоять и не раз уже выкручивался из сложных ситуаций. Посвящение в рыцари значило для него несравнимо больше, чем для Марьотто или Пьетро. Антонио и жениться на родственнице да Каррары согласился не просто так — он ни за что не желал принять как должное свое положение второго сына в семье.

Луиджи все это прекрасно понимал и ненавидел младшего брата.

— Антонио! Скачи сюда! — звал он теперь.

Старший брат не производил впечатления раненого, поэтому Антонио просьбу проигнорировал. Он въехал на дальнюю улицу, ведущую к победе. По прихоти толпы он оказался первым, следом скакал Марьотто. За ними мелькал еще один всадник, молодой, но не из тех, кого сегодня посвятили в рыцари. Четвертым был кавальери, устроивший падение бочонков. Последним, из-за давки на улице, ехал разъяренный Каррара.

Пятеро всадников прогрохотали по булыжникам. Виа Скальци, заворачивая на юго-запад, образовывала неправильный угол, а затем меняла направление на восточное. Всадники пока свободно скакали по довольно широкой улице. Теперь необычайная легкость «араба» проявилась особенно ярко. Марцилио обошел сначала немолодого кавальери, по всей видимости загнавшего свою лошадь. Понукать бедное животное было уже бесполезно. Для кавальери скачки закончились. Он придержал лошадь, давая возможность четверым побороться на подступах к Арене.

Арена была уже близка. Антонио и Марьотто скакали первыми, голова в голову, и на их лицах отражалась решимость не отдать победу в чужие руки. Кто-то из двоих должен был выиграть, вот только кто?

У Каррары имелись на эту тему свои соображения. Он оттер всадника, ехавшего за парой друзей. До пьяцца Бра оставалось не более двух кварталов. Впереди развевался флажок, обозначавший поворот на Арену.

Марьотто и Антонио едва дышали, лица их раскраснелись, глаза сияли. Еще минута — и первенство раз и навсегда будет установлено. Ни один из них не замечал Марцилио до тех пор, пока тот не вклинился между двумя лошадьми, как раз когда они выезжали на пьяцца Бра.

— Посторонитесь, сопляки! — крикнул Каррара.

Марьотто и Антонио одновременно натянули поводья, развернув лошадей так, что они преградили путь великолепному «арабу». Каррара сам подлез под удар Антонио и от этого удара покачнулся и толкнул Марьотто слева. Несколько секунд Каррара балансировал в седле, низко наклонившись вправо и выполняя какие-то странные действия. Лишь когда в руке падуанца сверкнул серебряный кинжал, Марьотто понял смысл этих действий; еще секундой раньше он начал сползать с крупа своего коня. Каррара подрезал подпругу.

— Антонио! — вскричал Марьотто, беспомощно взмахнув руками.

Антонио оглянулся, падуанец же тем временем вырвался вперед. Лошадь Марьотто, почувствовав, что вес сместился, завертелась на месте. Мари изо всех сил старался удержаться верхом, но неумолимо сползал.

Антонио протянул ему руку. Марьотто ухватился и прыгнул в седло к другу, успев крикнуть:

— Догоним мерзавца!

Но было поздно. Возня с седлом заняла не более четырех секунд, однако Каррара за это время успел безнадежно оторваться. Марьотто и Антонио въехали на Арену следом за ним, под приветственные крики трибун, предназначавшиеся, увы, не им. В честь падуанца в воздухе уже кружились бледные лепестки зимних цветов.

Кангранде выпустил из рук красную шелковую ленту. Каррара спешился и перекинул ленту через плечо, чтобы все видели. Затем он встал на колени и коротко поклонился. Снова подняв голову, Каррара встретил взгляд Кангранде. С уст его сорвалось одно только слово, вместившее и гордость за свой народ, и злобное удовлетворение отомщенной обиды:

— Patavinitas.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В туннеле под Ареной слонялся внушительных размеров мужчина. Имя его было Массимилиано да Виллафранка, должность — барджелло. Внушительный барджелло не просто так блуждал среди бочонков, путаясь под ногами у слуг, — он выполнял поручение Кангранде. Едва начались скачки, Кангранде отозвал Виллафранка в сторону и велел разыскать прорицательницу и доставить ее в Трибунале для допроса. Массимилиано догадывался, какие именно вопросы зададут девушке, — уж очень необычно звучало пророчество, будто кто-то таким образом передал Кангранде секретные сведения. Массимилиано был простой служака, не искушенный в дворцовых интригах, и понятия не имел, который из врагов Кангранде это затеял и для чего. А узнать очень хотелось.

Уворачиваясь от спешащих посмотреть на скачки, задевая головой за факелы, укрепленные на стенах, доблестный барджелло набрел на занавеску, закрывавшую дверной проем. Барджелло заметил, что факелы потушили только что, посредством опущения в воду — они еще дымились. В воздухе висел приятный запах железа.

Запах и вкус тесно связаны. Барджелло быстро сообразил, что на самом деле пахнет железом.

— Эй! — позвал он на своем окситанском, сильно сдобренном немецким акцентом.

Ответа не последовало. Взяв погашенный факел, Виллафранка прошел вниз по коридору и добыл огня. Это заняло порядочно времени, но Виллафранка не торопился. Он вернулся с факелом к занавеске и увидел на полу лужу. Разлита была явно не вода — вода не столь густа, да и светлее.

Барджелло отдернул занавеску и уставился на прорицательницу. Девушка сидела в неглубокой нише, прислонившись к стене. Ее темные волосы, еще недавно такие блестящие, прилипли к телу, словно окровавленный плащ. Слава богу, лицо было скрыто под густыми прядями — по крайней мере, так в первый момент показалось барджелло. Приглядевшись, он увидел, что голову, сломав шейные позвонки, повернули задом наперед, и отныне прорицательница могла смотреть только в прошлое.

Кангранде же остался при своих вопросах.

На Арене было не принято устраивать кулачные бои. Тем не менее, несмотря на присутствие как старшего да Каррары, так и старших Монтекки и Капеселатро, не говоря уже о правителе Вероны, именно кулачный бой Марьотто и Антонио и решили начать. Они соскочили со взмыленного коня и ринулись к коленопреклоненному Марцилио, сжав кулаки.

Отличительной чертой Кангранде было знание меры. Конечно, потасовка могла обернуться забавой, однако в политическом отношении она, несомненно, свела бы на нет все его старания. Мир с Падуей и так казался почти эфемерным; Кангранде, правда, стремился его нарушить, но не таким же способом. Поэтому он, оттолкнувшись одной рукой, ловко спрыгнул с балкона. Кангранде опустился на ноги, даже не согнув их в коленях. Через секунду он выпрямился.

— Я и не припомню таких захватывающих скачек!

Вообще-то Кангранде должен был приветствовать этими словами Марцилио, однако интуиция направила его к двоим разъяренным юнцам.

— Антонио, тебе ведь раньше не случалось бывать в Вероне зимой? Как твоя капуанская кровь реагирует на веронский холодный воздух?

— С воздухом все в порядке, мой господин! — процедил Антонио. — И с кровью тоже. Мне нужна голова этого ублюдка! Я так его называю…

— Нет, — перебил Марьотто. — Это я его так называю…

Каждый стремился первым бросить вызов падуанцу.

— Я называю его победителем, — дипломатично провозгласил Кангранде.

— Но ведь он…

— Этот сукин…

Скалигер нечасто умышленно использовал свой огромный рост, чтобы указать подданному его место. Теперь он словно вырос над Марьотто и Антонио, преградив им путь в прямом и переносном смысле.

— Я также прошу синьора да Каррара отужинать со мной сегодня. — Кангранде заметил, что на Арену въехали еще двое всадников. — Похоже, в этом году победителей у нас негусто.

— Произошел несчастный случай. — Марцилио ухитрился сделать скорбное лицо.

Если бы Марьотто и Антонио знали о «несчастном случае» то, что знал Пьетро, они, пожалуй, убедили бы Кангранде в справедливости своих притязаний. К сожалению, они могли обвинить Марцилио только в умышленной порче подпруги, о чем и принялись наперебой рассказывать. Марцилио на это бодро заметил:

— Синьоры, если у вас ко мне какие-то претензии, я готов встретиться с вами, по очереди или с обоими сразу, как вам будет угодно. Поскольку вы предъявляете мне обвинение, я оставляю за собой право выбрать в качестве оружия меч.

— А почему не арбалет? — съязвил Антонио.

Взгляд Марцилио, и без того надменный, стал теперь до отвращения довольным.

— Я недостаточно хорошо владею арбалетом. Если бы я владел им так, как мечом… — И он как бы невзначай выбросил в сторону Марьотто правую руку.

Скалигер, однако, быстро прекратил словесный поединок.

— Сегодня никаких дуэлей. Сейчас Великий пост, если кто не помнит, к тому же воскресенье. Вы отлично показали себя на скачках, поэтому извольте говорить только о скачках. Не всем выпадает такая честь.

Краем глаза Кангранде заметил старшего да Каррару. Тот спустился с балкона, чтобы поприветствовать юных кавальери. Приблизившись к племяннику, Гранде поклонился, сжав при этом локоть Марцилио с такой силой, что костяшки его пальцев стали под цвет знаменитого фарсетто. Марцилио побледнел. Гранде и Скалигер обменялись любезностями; вновь прозвучало приглашение на ужин.

— А теперь, мессэр Джакомо, вашему племяннику следует приготовиться к кругу почета по городу. Марцилио, вот твой конь.

Конюх уже держал под уздцы белоснежного жеребца, который должен был провезти по городу победителя первых скачек. Поодаль еле стоял на ногах какой-то доходяга, как выяснилось, призванный оттенять великолепие жеребца. Кляча хромала сразу на все ноги, живот ее был вздут, спина провисла, связки в плечах растянулись, бабки опухли, зубы выпали, из носа текло. Всадник, достойный этого экземпляра, пока не подъехал.

Трибуны неодобрительно загудели, когда красавчик в белом собрался уходить. Конечно, зрители не слышали перепалки, однако они прекрасно все поняли по жестам и выражениям лиц троих всадников, пришедших первыми. Капитан, замяв инцидент, сильно разочаровал толпу. Мало того что люди не видели основной части скачек, так их еще лишили более захватывающего зрелища — дуэли настоящих рыцарей во имя Бога, истины и справедливости. Теперь они свистели и улюлюкали.

Под неодобрительные выкрики и свист Марьотто и Антонио снова попытались выдвинуть обвинение против Марцилио. Скалигер выслушал их и пожал плечами.

— Такое случается на Палио каждый раз. Если бы я позволял дуэли за каждый проступок, не дотягивающий до удара кинжалом в спину, я бы круглый год только и делал, что судил дуэлянтов. — Кангранде обнял Марьотто и Антонио за плечи. — Вы должны радоваться. Вы первый раз участвовали в Палио и заняли второе место. Это не последние скачки в вашей жизни. Вот хотя бы сегодня вечером опять состоится забег. А теперь идите. Идите к своим отцам, похвалитесь.

Из туннеля один за другим появлялись участники скачек. Некоторые вяло махали зрителям, другие ехали прямиком к Скалигеру, спешивались и преклоняли колени, бросая злобные взгляды на победителя.

Последним на Арену въехал Пьетро Алагьери — он следил, чтобы всем пострадавшим оказали помощь. Пьетро преклонил колени, стараясь не показать, как ему больно. Раненая нога под ним мелко дрожала. С балкона смотрели отец и брат. Лаял Меркурио.

Кангранде как-то странно посмотрел на Пьетро — в лице его смешались сочувствие, печаль и плохо скрываемый смех.

— Ты жив, Пьетро? Моя сестра будет рада. Затяни дублет. Тебе предстоит еще раз проехать по городу.

— Что? Зачем? — опешил Пьетро. Ему казалось, что он больше никогда по доброй воле не сядет на лошадь.

Кангранде указал на пустой туннель.

— К сожалению, Пьетро, ты пришел последним. Не важно, рыцарь ты или не рыцарь — ты проиграл. Вот твой конь. — Капитан кивнул на клячу, тщившуюся не упасть рядом с белоснежным жеребцом Марцилио. На задней ноге клячи висел свиной окорок.

К Пьетро подскочило сразу несколько слуг; он и опомниться не успел, как оказался верхом на кляче. Молодой конюх взял под уздцы гнедого, ласково похлопал его по холке.

— Привет, Канис. Устал, наверно, малыш?

Пьетро чуть не свалился с клячи.

— Как ты его назвал?

— Канис, синьор. Его нарекли в честь коня нашего Капитана. Этот Канис — сын того Каниса.

— Это в смысле «Пес»? — глупо уточнил Пьетро.

— Да, конечно, синьор. Но почему… почему… — Бедняга-конюх не мог взять в толк, почему Пьетро хохочет как сумасшедший.

По знаку Капитана мальчик, приставленный к белоснежному жеребцу, и уродливая старуха, державшая бечевку, что служила уздечкой кляче, тронулись с места. Медленно они повели коней вокруг Арены. С трибун летели цветы. Пьетро не различал лиц на трибунах, он видел только, как зрители то и дело привставали с мест. Он слышал двусмысленные приветствия в адрес падуанца, а также недвусмысленные насмешки в свой собственный адрес. Щеки его пылали. Он подумал о донне Катерине и покраснел еще гуще. На балконе Пьетро заметил Марьотто и Антонио; оба выглядели подавленными. Интересно, почему? По крайней мере, друзья не забавлялись над его унижением. Антонио спорил со своим братом Луиджи, Марьотто сидел надувшись рядом с отцом. Старуха поворотила клячу, и Пьетро упустил друзей из виду.

Они обогнули Арену трижды. Марцилио все время махал зрителям и потрясал сцепленными над головой руками. После третьего круга мальчик и старуха вывели лошадей на улицы. Трибуны громко выразили неудовольствие; толпа за пределами Арены, напротив, разразилась радостными криками.

— Теплый прием, — бросил через плечо Марцилио.

— Ты же этого хотел, разве нет? — неожиданно для себя бросил Пьетро. Он вовсе не собирался вступать в перепалку с Марцилио. Он вообще не хотел разговаривать.

— Ты имеешь в виду несчастный случай? — Падуанец тщательно взвешивал слова. — Отличный скакун, — заметил он, окинув взглядом клячу, и снова скроил улыбку на радость толпе. Пьетро показал ему фигу.

— А вы не слушайте его, синьор, не слушайте, — прошамкала старуха, ведшая клячу. — Это самый что ни на есть благороднейший конь, благороднее и не сыщете! Да, синьор, не сыщете, помяните мое слово. Капитан взял его у самого Бонавентуры. Горячий был скакун, ровно огонь. Хоть жену Капитана спросите.

Целый час Пьетро ездил по улицам Вероны на «благороднейшем коне». Каррара удостоился красной ленты с надписью «Гордость Меркурия» через плечо, а Пьетро, как самый медлительный всадник, — свиного окорока, привязанного к задней ноге клячи. Однако постепенно чувство унижения улетучилось. Самый воздух был пропитан торжественностью, и даже законченным неудачникам доставалось немного радостного тепла. Толпа насмехалась не по злобе, а просто потому, что так было принято. Ничего личного в шутках Пьетро не слышал. Вскоре он стал отвечать насмешникам, потрясать кулаками — в общем, играть роль, уготованную ему звездами или обычным невезением.

Никто не предупредил Пьетро об этой части церемонии. Горожане выхватывали ножи, кидались к окороку и отрезали от него куски. За клячей стаей бежали собаки — несколько человек были приставлены специально, чтобы их отгонять. Обструганную кость старуха то и дело заменяла свежим окороком. Кроме собак, никто не ел солонины — в конце концов, шла первая неделя Великого поста, — однако каждому непременно хотелось получить свой кусок. Наверно, окорок приносит удачу.

Они проехали по нескольким большим площадям. На каждой имелись животные, в клетках или на привязи. Самые пьяные из толпы, оттяпав солонины, дразнили ею животных. Таких граждан люди Кангранде бросали зверям. Оказавшись в непосредственной близости от клыкастых морд, пьяные быстро трезвели.

Пьетро жалел, что выбросил табарро — холодно было невообразимо, особенно когда кляча заворачивала за очередной угол. Толпа не дала бы замерзнуть, а на возвышении, если так можно назвать провислый круп, Пьетро был открыт всем ветрам. Час назад пошел снег, легкий, пушистый. Из каждого рта вырывались клубы пара. Пьетро хотелось оказаться притертым с обоих боков, однако он вспомнил о смраде, исходящем от черни. Нет уж, довольно с него и вонючей клячи.

Пьетро так озяб, что ничего и никого вокруг не замечал. Не заметил он и неожиданной преграды на пути. Двое юнцов в теплых плащах перекидывали друг другу единственный кинжал.

— Я придержу коня! — воскликнул один. — А ты хватай его.

Они схватили клячу под уздцы и аккуратно срезали по хорошему куску окорока. Серебряным кинжалом.

Пьетро только хмыкнул.

— Бери что хочешь, Мари. Мне уже все равно.

Марьотто откинул капюшон, осветив улицу неотразимой улыбкой. Антонио впился зубами в кусок окорока, забыв, очевидно, что на дворе Великий пост. Впрочем, он сразу выплюнул мясо.

— Сколько же тут соли!

— Большинство людей, — терпеливо объяснил Мари, — срезает с окорока куски отнюдь не для еды. Куски вешают над дверями для отпугивания злых духов.

— И как, помогает?

— Духов отпугивает не очень эффективно, зато собирает бродячих собак.

Марьотто и Антонио спешились и стали по обе стороны от клячи.

— Рад вас видеть, — сказал Пьетро.

— А мы рады видеть тебя, — делано проворчал Антонио. — Ты не ранен?

— Нет. — Кляча не вышла ростом, так что Пьетро едва на голову возвышался над здоровенным капуанцем. — А вы с Мари не пострадали?

— Не пострадали, — нахмурился Антонио.

— Разве что этот сукин сын мое седло в клочья изрезал, — произнес Марьотто, глядя исподлобья. «Сукин сын» в это время усиленно махал восхищенным поклонникам, улыбаясь в меру самодовольной улыбкой.

Друзья рассказали Пьетро о том, как почти победили. Пьетро пришел в ярость и в свою очередь рассказал о трюке с флажком.

— Вот мерзавец! — вскипел Антонио. — Хорошо бы от его задницы кусок отхватить!

Марьотто хлопнул в ладоши.

— А давайте устроим его коню падение, а его свяжем этой вот лентой.

Каррара с довольной улыбкой оглянулся.

— Эй, ребятишки, кажется, это ваше!

Марьотто поймал на лету серебряный кинжал, Антонио показал падуанцу фигу. Тот в ответ помахал рукой.

Они ехали вдоль Адидже, которая как раз в этом месте образовывала крутой изгиб. Район был застроен богатыми особняками и палаццо. Точно на севере высилась крыша собора. К ней примыкала церковь Сан Джованни, в обширной библиотеке которой хранились редкие манускрипты.

Между этими двумя церквями и площадью располагались роскошные частные дома новой постройки — свидетельства подъема купечества как класса. Граждане Вероны, которые жили и работали около Адидже, теперь переселялись в постоянно растущие пригороды, в то время как в центре города во множестве строились дома для богатых. Во Флоренции тоже так, вспомнил Пьетро: у всех преуспевающих синьоров имеются усадьбы в предместье, однако в последние годы каждый считает своим долгом отстроить дом непосредственно в городе. В Вероне особенным спросом пользовалась земля в районе, который на севере огибала река. Маленькие частные дома сносились, на их месте вырастали трех- и четырехэтажные особняки с балконами, оранжереями и лепниной. У семейства Монтекки тоже был великолепный дом неподалеку.

На одном из балконов появился молодой человек лет двадцати, широкоплечий и мускулистый. Пьетро сразу его узнал — на свадьбе Чеччино делла Скала молодой человек оплакивал свои шансы найти невесту в Вероне.

«Бонавентура, друг Чеччино», — вспомнил Пьетро.

Некогда изящная бородка Бонавентуры была теперь сальной и клочковатой. С его открытого дублета свисали нарядные ленты, сверху же он накинул домашний халат из тяжелого красного полотна с парчовыми вставками. Однако дорогую материю покрывали пятна, видимо, от жирного мяса и вина. Шляпа сидела косо. Темные кудрявые волосы, влажные от пота, словно в июльский день, сбились и спутались. Несмотря на холод, камича была расстегнута чуть ли не до пупа. Пот заливал Бонавентуре глаза. Казалось, он как минимум спасается на балконе от пожара.

В руках Бонавентура держал кусок ткани, когда-то бывший женским платьем, вероятно, очень красивым — лавандового цвета, с серебристой нижней рубашкой, со вставками из тончайших кружев. Однако теперь великолепной гамурре[48] недоставало одного рукава, а на лифе красовалась прореха.

Пробежав по балкону, Бонавентура с криком: «Она недостойна моей жены!» перебросил гамурру через перила, на радость толпе.

В тот момент, когда Бонавентура разжал пальцы, на балкон, визжа, выскочила молодая женщина. На ней было платье кремового цвета — не менее изысканное, чем то, что выбросил Бонавентура; возможно, даже лучшее ее платье. Впрочем, кремовому платью досталось еще больше, чем лавандовому, парившему теперь над толпой в окружении снежных хлопьев. От пояса ткань покрывала густая грязь, парча местами оторвалась — полоски ее жалко свисали с лифа. Прическа женщины была под стать наряду — огненно-рыжую копну волос кое-как скрепляли несколько шпилек. В волосах каким-то чудом сохранились крохотные цветки апельсина. Женщина бросилась с балкона за платьем, совершенно не задумываясь о собственной безопасности. Бонавентура успел схватить ее за талию и тем спасти от падения под ноги зевак, с нетерпением ждавших продолжения семейной сцены.

— Пусти! — кричала женщина, изо всех сил работая локтями и пятками.

— Как скажешь, дорогая, — с готовностью отвечал Бонавентура. Он разжал объятия, и рыжеволосая больно ударилась животом о низкую каменную ограду балкона. Толпа вздрогнула.

Медленно женщина поднялась и взглянула прямо в лицо своего мучителя.

— Мне нравилось это платье, муженек, — прорычала она.

— Платье никуда не годилось, милая женушка. Не потерплю, чтобы моя супруга в святой день вышла из дому в платье, которое пристало только продажным женщинам. — Бонавентура рыгнул и вытер рот рукавом.

— Платье было красивое. И скромное. И вообще, оно мне нравилось.

— А я говорю, дорогая моя, это платье тебе не пристало. Если хочешь пойти прогуляться, давай подыщем для тебя что-нибудь более подходящее.

Бонавентура шагнул к ограде, чтобы бросить взгляд на лавандовое платье, и женщина, словно хорошо обученный солдат, тотчас повторила его движение. Теперь она смотрела на него из угла балкона, и по лицу ее было видно, что она что-то задумала.

— Подходящее, значит. Хорошо же, — произнесла женщина.

Пальцы ее побежали по кружевам кремового платья. Она отрывала кружева вместе с присохшими лепешками грязи. В толпу полетели чулки и туфли, за ними последовала кремовая нижняя рубашка. Рука взметнулась вверх, и через мгновение немногочисленные шпильки были выхвачены из рыжей копны, и целый огненный водопад обрушился ей на плечи. Толпа охнула и подалась назад. Рыжеволосая женщина, абсолютно голая, уперла руки в бока. Ее не волновали ни холод, ни общественное мнение, в то время как холеное тело ее покрылось гусиной кожей.

— Ну что? Так лучше? — обратилась она к мужу.

Внизу образовалась давка — всем хотелось получше рассмотреть сумасшедшую аристократку. Женщина по-прежнему не обращала внимания ни на людей, ни на погоду. Она в упор смотрела на мужа. Муж бросил вызов. Она не только приняла его вызов — она бросила свой. Теперь она с нетерпением ждала реакции.

Бонавентуру выходка жены ошеломила. Казалось, он вот-вот сбросит свой халат и накинет его на жену — по крайней мере, любой другой на его месте так бы и поступил. Бонавентура, однако, застыл на месте, глядя жене прямо в лицо. Она тоже не сводила с него глаз. Поняв, что муж не знает, что делать, и потому не сделает ничего, женщина победно вскинула подбородок.

Возможно, именно этот жест вывел Бонавентуру из столбняка. Он окинул жену оценивающим взглядом и произнес, потирая руки:

— Прекрасное решение, дорогая!

Бонавентура одним прыжком оказался на ограде балкона и закричал:

— Вы все свидетели! Я с ног сбился, ища хорошего портного. Все портные Вероны — плуты! Моей жене придется примириться с этой горькой истиной. Говорю вам — в Вероне нет ни одного платья, подобающего моей несравненной супруге!

Женщина в ужасе смотрела на мужа. Кажется, в первый раз ей стало стыдно. Она обхватила себя руками за плечи. Впрочем, возможно, ей стало не стыдно, а просто холодно.

Бонавентура крикнул в открытую дверь:

— Кузен Фердинандо, позови моих слуг! Грумио, седлай коней! Я и моя молодая жена поедем на пир к Скалигеру!

Толпа возликовала; многие предлагали новобрачной коней под мужским седлом. Бонавентура балансировал на узкой ограде.

— Едем, Кэт! Сам Скалигер нас пригласил!

— Нет, муженек, — спокойно произнесла Кэт, — я с тобой не поеду.

И она изо всех сил обеими руками толкнула Бонавентуру. На секунду он завис над толпой, беспомощно размахивая руками, едва касаясь подошвами ограды, но в конце концов опрокинулся и, вопя, полетел с высоты второго этажа.

А Кэт, даже не полюбопытствовав, благополучно ли приземлился ее супруг, гордо развернулась и скрылась в доме. Слуга с безумными глазами поспешно затворил за ней двойные двери.

— Что это было? — воскликнул Пьетро.

Антонио плакал от смеха и хватал ртом воздух. У Марьотто, похоже, имелось объяснение, однако озвучить его помешало появление Бонавентуры. Счастливого новобрачного вовремя подхватила толпа; теперь его передавали с рук на руки, не опуская на землю. Он тоже, не в силах больше смеяться, утирал слезы. Оказавшись в непосредственной близости от клячи, Бонавентура правой рукой потянулся к окороку. Окорока он не захватил, однако тут же не менее дюжины ножей обкорнали для него поросячью ногу. Люди упрашивали Бонавентуру взять солонину, и он согласился.

— Отдам это мясо моей Кэт, а то она уже несколько дней ничего не ела. Мой повар никуда не годится! — Бонавентура снова усмехнулся. Людская река уносила его сквозь снегопад все дальше от дома.

«Может, и к лучшему, — подумал Пьетро. — Если у этого сумасшедшего осталась хоть капля ума, он домой не вернется. По крайней мере, пока там эта ведьма».

Ближе к вечеру Массимилиано да Виллафранка пришел в палаццо Скалигера. С полудня Скалигер ездил по городу, разбирая несчастные случаи. Это было лишь начало. Два человека погибли в драке, несколько получили увечья во время гусиных боев — на них напал свирепый гусь, которому не нравилось быть предметом забавы. Восемнадцать человек выловили из Адидже — они свалились туда в ходе боев на дубинках. Кангранде обо всем докладывали слуги. Барджелло застал Кангранде, когда тот отдавал распоряжения Туллио Д’Изоле относительно компенсации семьям погибших и выдачи призов победителям.

— Синьор делла Скала, — вкрадчиво начал Виллафранка. Он сто лет знал Скалигера. На каждую степень секретности доклада имелась своя форма обращения.

Скалигер отослал Туллио и произнес:

— У тебя одна минута. Если меня хватятся, кто-нибудь явится на поиски.

Массимилиано понимающе кивнул.

— Она мертва.

Если Скалигер и удивился, по лицу его этого было не видно.

— Это не самоубийство?

— Она погибла от раны в грудь, а еще… я, право, не знаю, как это вышло, но ее голова…

— Ей отрубили голову?

— Нет. Не отрубили, а повернули задом наперед.

— Понятно, — спокойно произнес Кангранде. — Выходит, мы никогда не узнаем, кто ее нанял.

— Ни рядом с ней, ни в складках одежды не было денег, кроме тех, что вы ей дали. Я сам смотрел. Вы уверены, что пророчество заказное?

— Все ее пророчества заказные. Только сегодняшнее заказывал не я, а кто-то другой. Как ты поступил с телом?

— Я заплатил актерам, и они ее унесли. Я дал им достаточно, чтобы они держали рот на замке, но проследить все же не мешает.

Кангранде нахмурился.

— Если она исчезнет при загадочных обстоятельствах, вера в ее пророчество только возрастет. Завтра я назначу вознаграждение за выдачу убийцы.

— Разве вы знаете, кто это?

— Не знаю. — Скалигер жестом поманил Массимилиано. Кем бы ни был убийца, он очень умен. Подкупить прорицательницу — не шутка. Я бы и сам так поступил.

— Проклятый мавр вернулся.

— Ты пытаешься сменить тему или тебе кажется, что между этими событиями есть связь?

— Чего уж хуже — держать в доме жида! А теперь еще и мавр! Они оба проклятые язычники, колдуны…

— Не думаю, что когда-нибудь застукаю Мануила за питьем крови младенцев. Если такое случится, я отдам его тебе на растерзание. Забудь о язычниках. Особенно о мавре. Что-нибудь еще?

Виллафранка собрался уже уходить, но вопрос сам сорвался с его губ.

— А вы бы все равно ее убрали?

— Разумеется. Мне не нужны домыслы толпы.

— И вы не боитесь?

Кангранде зевнул.

— До умопомрачения. А теперь, с твоего позволения, я пойду. Меня ждут.

И Кангранде удалился. Шаги его были, как всегда, длинны, лицо, как всегда, равнодушно. Многих шокировало это равнодушие, но Виллафранка-то знал мальчика с рождения. Впрочем, слово «мальчик» к Скалигеру неприменимо, подумал Массимилиано. Пусть он все еще очень молод, но вот кем-кем, а мальчиком он никогда не был. Волком в овечьей шкуре, императором, который ждет своего часа, — да, был. Барджелло в этом не сомневался. Он надеялся только, что доживет до настоящей славы Скалигера.

— Послушай, Массимилиано!..

Барджелло обернулся. К нему в сопровождении двух грумов и камеристки, едва за ними поспевавшей, шла супруга Кангранде. Барджелло отвесил поклон.

— Массимилиано, я слышала, что прорицательницу убили. Это так?

Барджелло, поколебавшись, ответил утвердительно.

— Кто ее убил?

— Мы не знаем, мадонна Джованна. Ваш супруг считает, что ее использовали, чтобы передать ему важное сообщение.

— Кто использовал?

— Если бы я только знал, мадонна, я бы нашел убийцу. Возможно, он, убийца, из Падуи, а то и из Венеции — угроза может исходить и оттуда.

Джованна да Свевиа, нахмурившись, кивнула.

— Так узнай, Массимилиано.

На секунду барджелло вспомнил, что мадонна Джованна — родственница Фридриха II.

— Он в безопасности, госпожа.

— Явно ты не слушал прорицательницу, — бросила, уходя, Джованна.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Снегопад начался нешуточный, так что Пьетро с радостью вошел в пиршественную залу палаццо Скалигеров. Несмотря на то что миновала всего лишь неделя Великого поста, гости находились в самом прекрасном расположении духа. Они вели оживленные разговоры, на противоположном конце стола пели. Для женщин, по-видимому, накрыли отдельный стол. Пьетро был удивлен, но не разочарован, а совсем наоборот. Меньше всего ему хотелось сейчас попасться на глаза сестре Скалигера. Он недостаточно хорошо сжился с ролью всеобщего посмешища.

В зале отсутствовали флажки и гирлянды, какие Пьетро видел на свадьбе Чеччино, однако дюжина факелов, отражаясь в многочисленных зеркалах, распространяла столь торжественный свет, отбрасывала на отштукатуренные стены столь радостные розоватые блики, что и самый набожный епископ не стал бы возражать против такого украшения.

Каррара вошел в залу, словно к себе домой; за ним следовала тройка триумвиров. Кангранде из дальнего угла заметил юношей, встал и поднял кубок. Глядя на Кангранде, кубки за победителя и проигравшего подняли и остальные благородные синьоры. Выпили и за странную пару, занявшую второе место. Пьетро отделился от друзей и подошел к отцу и брату, которые сидели на небольшом возвышении напротив Скалигера. Меркурио тотчас вскочил и лизнул хозяина в лицо, так что римская монета на его ошейнике стукнула Пьетро по подбородку.

— Меркурио, малыш! Ты меня ждал!

— Он, похоже, не меньше моего рад, что вы снова на ногах, — послышался бодрый голос. Пьетро отстранил щенка от лица и увидел доктора Морсикато. — Выздоровление больного — лучшее подтверждение искусства врача. — Морсикато поздоровался с Данте и сказал Пьетро отыскать его попозже. — Хочу осмотреть вашу ногу, синьор Алагьери. А вы расскажете мне о Палио. — Раздвоенная борода доктора ощетинилась, как живая.

Палио интересовался не один Морсикато. Пьетро уселся рядом с отцом, Меркурио свернулся у ног хозяина.

Данте как раз дискутировал с епископом Франциском, но прервал дискуссию, чтобы представить своего сына. Пьетро выслушал поздравления с тем, что не пострадал во время Палио, и был оставлен лицом к лицу с молодым монахом, которого приметил утром на трибуне. Решив, что молчать невежливо, Пьетро разразился несколькими фразами относительно погоды. Монашек был польщен; скоро между юношами завязался оживленный разговор. Оказалось, что монашка зовут брат Лоренцо и что в свободное от служб время он работает у епископа в огороде.

Внезапно Данте сверкнул глазами на опешившего брата Лоренцо.

— Себартес!

Монашек побелел как полотно.

— Простите, синьор?

— Ваш акцент! — объяснил поэт. — Вы родом из Себартеса, не так ли?

— Моя… моя матушка родом из тех мест, синьор. А я никогда там не бывал. — Глаза у брата Лоренцо стали как у кролика, попавшего в ловушку. — Ваше священство, Скалигер ждет.

Епископ Франциск, улыбаясь от уха до уха, кивнул Данте и проследовал за братом Лоренцо.

— Любопытный субъект этот брат Лоренцо, — заметил Данте. — О таких говорят: «В тихом омуте черти водятся».

Пьетро пристально посмотрел на отца.

— А где находится Себартес?

— На юге Франции, ближе к Испании, примерно в двухстах милях от Авиньона.

Пьетро хихикнул.

— Может, брат Лоренцо испугался, что вы сделаете его Папой.

— Сынок, а ты мне не сказал, что участвуешь в скачках.

У Пьетро пересохло в горле.

— Я в последний момент решил, отец.

— Ну хорошо. Я рад, что ты не пострадал. — Поэт пригубил вино.

— Благодарю вас, отец. — У Пьетро пропало всякое желание говорить о скачках. — А как вы провели день?

Данте стал рассказывать, но тут подали первую перемену — фаршированные анчоусы и сардины, а также другую, неизвестную Пьетро рыбу. За еду принялись после длинной молитвы — Скалигер призвал всех просить Пресвятую Деву о спасении душ новопреставленных.

Джакомо да Каррара, сидевший на почетном месте рядом с Кангранде, тщательно пережевывал непонятную рыбу. Бросив взгляд на племянника, он обратился к Кангранде:

— Рыба великолепна. Что это за рецепт?

Кангранде взмахнул рукой.

— Где Кардарелли? Тьфу, на кухне, конечно, где же ему быть? — Кангранде щелкнул пальцами. — Тут среди нас имеется настоящий гурман. — Кангранде вытянул шею и принялся высматривать Морсикато. — Джузеппе! Вынырни из кубка и ответь нам на один вопрос!

Морсикато, сидевший на другом конце стола с личным врачом Кангранде, поднял голову.

— Мессэр Джакомо желает узнать рецепт этого блюда.

— Я лично справлялся у Кардарелли, — зарокотал Морсикато. — Рыбу нужно поместить в горячую воду, но прежде отрезать голову и удалить кости, не повредив брюшка. Затем намазать кожицу начинкой и закрыть каждую рыбину так, чтобы мясо оказалось снаружи, а кожа внутри. Вывернуть наизнанку, иными словами. Перемолоть майоран, шафран, розмарин, шалфей, смешать все с рыбным филе и наполнить этой смесью анчоусы или сардины так, чтобы начинка была между кожей и мясом, а также внутри. После зажарить.

Напротив Пьетро облизывал губы Баилардино да Ногарола.

— Мне и в самых смелых кулинарных фантазиях не представлялось, что кости из рыбы можно удалить через спину. А какой в этом смысл?

Морсикато с видом мудреца почесал бороду.

— Видите ли, у некоторых жирных рыб — а надо вам сказать, что эта практика — вынимать кости через спину — используется исключительно при приготовлении молочных поросят и жирной рыбы, — так вот, у некоторых жирных рыб жир выделяется при непосредственном соприкосновении с огнем. Если готовить рыбу именно так, результат будет отличный еще и с точки зрения аромата.

Через стол послышался голос Нико да Лоццо:

— Никого не беспокоит, что врач так поднаторел в вопросах жарки, варки и прочих издевательств над живой плотью?

— Удивительно другое: как широта интересов доктора Морсикато уживается с его любовью заложить за воротник?

— Просто природа наделила меня необычайно тонким вкусом и обонянием, и где же, как не в дегустации вин, использовать мне эти качества? — ядовито заметил Морсикато.

— Лучшее вино — веронское вино, что тут дегустировать! — Баилардино стукнул кулаком по столу.

— Лично я, — вмешался Данте, — полностью согласен с Диогеном. Лучшее вино — то, которым тебя угощают.

Гости одобрительно загудели.

— Еще ни одна поэма не была написана трезвенником, — заметил Джакомо Гранде, поднимая кубок и кивая Данте.

— Мессэр Джакомо разбирается в поэзии. — Данте повторил жест Гранде. — Жаль, что он не разбирается в шитье мужского платья, а не то он бы велел высечь портного своего племянника.

Пьетро поперхнулся вином. Остальные гости кашлем пытались замаскировать смешки. Гранде скроил снисходительную улыбку, рукою удерживая Марцилио, который хотел вскочить с места.

— Что сталось с Мацирием Афинским — вино, говорил он, помогает находить друзей, согревает и соединяет сердца.

— In vino veritas, — пожал плечами Данте.

Кангранде щелкнул пальцами.

— Так должно быть! Сегодня здесь собрались лучшие и достойнейшие! Давненько у меня не пировало одновременно столько выдающихся людей. Синьор Алагьери, скажите, когда мы с вами последний раз здесь обедали?

Пьетро в этих словах послышалась попытка манипулировать отцом. Данте, ни разу не замеченный в подхалимстве, поджал тонкие губы. В глазах его заплясали искры.

— Вы оставили нас во время свадьбы вашего племянника, мой господин. Теперь дайте подумать. Выходит, мы не обедали вместе с тех самых пор, как ваш брат Бартоломео, упокой, Господи, его душу, получил власть, которая после перешла к вам.

Гости перекрестились при упоминании о первом покровителе Данте. Баилардино, нагнув голову, зашептал: «Царствие ему небесное».

Кангранде посторонился, чтобы слуга поставил перед ним очередное блюдо, и глаза его недобро сверкнули.

— Упокой, Господи, душу брата моего. Однако, по-моему, ты ошибаешься, поэт. Я помню, как красноречив ты был на похоронах Бартоломео. А потом, через несколько месяцев, уже при Альбоино, ты снова приехал в Верону. Конечно же, ты здесь обедал, прежде чем продолжить скитания.

— Ах да. Как же я забыл о костях.

Знаменитая allegria засияла на лице Кангранде.

— Верно. Было дело. — Он возвысил голос. — Синьоры, вы можете не верить, но в свое время я любил грубые шутки.

— Воля ваша, не верим, — послышалось со всех сторон.

Кангранде в знак подтверждения махнул рукой.

— Знаю, знаю, такое трудно себе представить. Однако когда синьор Алагьери в первый раз здесь гостил, я решил испытать его терпение. Альбоино давал пир. Я велел слугам собрать все кости со всех тарелок и сложить их под стулом мессэра Данте. В итоге их оказалась целая гора, и собаки, бедные, глядя на нее, слюной исходили. — Кангранде передернул плечами. — Я был чрезвычайно доволен своей шуткой. А все потому, что накануне обиделся на мессэра Данте.

— Быть не может, — пробормотал Пьетро. Поко хихикал в рукав, Данте застыл над тарелкой.

Кангранде не расслышал реплики Пьетро.

— Однако последнее слово все же осталось за нашим другом, пришедшим прямо из ада. Что вы тогда сказали, мессэр Данте?

Поэт уступил своей страсти порисоваться.

— Я сказал следующее: cani[49] гложут свои кости, я же, поскольку не являюсь ничьей сучкой, кости оставляю для них.

Пьетро, никогда не слыхавший этой истории, расхохотался вместе со всеми.

— Да, недаром люди превозносят остроумие синьора Алагьери, — заметил Баилардино.

— Хотя бы сегодня — синьор Алагьери в очередной раз подтвердил свою репутацию острослова, — произнес отец Марьотто, сидевший за соседним столом.

— Вот-вот, — подхватил Баилардино. — Как он прошелся насчет свежеиспеченных веронских аристократов. Вико, как тебя назвал мессэр Данте? Крошкой-капуанцем?

Людовико Капеселатро слегка покраснел. Впрочем, Данте сам ответил, прежде чем капуанец успел раскрыть рот.

— Я назвал его синьором Капуллетто.

— Да, точно! — Баилардино хлопнул себя по коленке. — Капуллетто — капуанец в миниатюре. Мне нравится!

Не в правилах Данте было смягчать собственные колкости, однако на сей раз он отступил от правил.

— Этот титул с глубоким смыслом, синьоры, — заверил он.

— Ну конечно, — подтвердил Кангранде, локтем толкая своего друга, взявшего менторский тон. — Вы ведь помните семейство Капеллетти?

— Еще бы не помнить! — воскликнул Баилардино. — Лет за десять до твоего рождения, везунчик, они мне всю плешь проели. А теперь никого в живых не осталось — либо убиты, либо сами повымерли. Когда бишь это случилось? Кажется, еще при старине Барто.

— Последние трое погибли в тот год, когда я впервые приехал в Верону, — сказал Данте.

— Верно! У них была кровная вражда с Монтекки — не в обиду вам будет сказано, мессэр Гаргано. Если не ошибаюсь, это ваш отец зарубил мечом последнего Капеллетти?

— Ошибаетесь, — нахмурился Гаргано Монтекки. — Это я его зарубил.

Повисло неловкое молчание, которое нарушил Марьотто.

— Туда им и дорога, этим ублюдкам.

Гаргано вздохнул.

— Они не ублюдки, сынок. Они были достойные люди. Из семьи Капеллетти в свое время вышло много консулов и подест. И об этом важно помнить.

— Зачем? — возмутился Марьотто.

— Затем, что они погибли. Самое худшее, что можно сделать с человеком, — уничтожить его имя. — Гаргано обращался теперь не только к своему сыну. — У имен особая сила. Спросите хоть Капитана. Люди живут и умирают, их дети тоже умирают. Поступки забываются — все до единого, будь то любовные приключения или военные подвиги. Единственное, что остается после человека, — имя. Я это понял после гибели последнего Капеллетти. Их больше нет, некому продолжить некогда славный род.

С дальнего конца стола раздался голос Антонио:

— Никогда не слыхал об их вражде. Из-за чего все началось?

Гаргано вскинул брови.

— Теперь уже никто и не помнит. Лет сто пятьдесят назад они что-то не поделили — не то женщину, не то клочок земли. Что бы это ни было, между семьями вспыхнула вражда. Однако до убийств дело не доходило, пока не началась борьба между гвельфами и гибеллинами.

— Ничего удивительного! — встрял Марцилио да Каррара. — Всем известно, что Капеллетти принадлежали к партии гвельфов.

Старший Каррара, поскольку не мог оспорить этого утверждения, попытался смягчить его.

— Капеллетти были достойным семейством, однако, если я правильно помню, их преданность Вероне не знала границ. Они сражались против Падуи бок о бок с Монтекки.

Гаргано кивнул.

— Мессэр Джакомо прав. В этом состояло главное противоречие. Капеллетти любили свой город, но ненавидели политику, проводимую властями. Однако молодой синьор Каррара, похоже, забыл, что Верона восемьдесят лет находилась под пятой императора. До того Монтекки были столь же преданы партии гвельфов, сколь и вы сами.

— Так из-за чего же все-таки началась вражда? — Антонио изо всех сил старался не довести беседу до ссоры.

Однако у синьора Монтекки имелись свои причины начать с начала.

— Вражда стала явной лет сто назад. В то время Капеллетти были связаны крепкими узами с графами Сан-Бонифачо.

При упоминании имени Сан-Бонифачо гости напряглись. Гаргано продолжал:

— Мои предки выступили против политики, которую пытались проводить Сан-Бонифачо и Капеллетти. Осенью тысяча двести седьмого года, при поддержке Эццелино да Романо Второго и феррарского дворянина Салинджуэрра Торелли, моя семья получила власть над Вероной.

— Ненадолго, — уточнил Кангранде.

— Да, ненадолго. Семейство Сан-Бонифачо было очень влиятельно. Через месяц Эццелино и всех Монтекки изгнали из Вероны. Вместе с нами в изгнание отправился малолетний Эццелино да Романо Третий, тот самый, что позднее стал тираном Вероны. Поскольку мы, Монтекки, разделили изгнание с ним и его отцом, Эццелино Третий, когда пришел к власти, оставался нашим союзником. Когда же он из гвельфа перекрестился в гибеллина, Монтекки последовали его примеру, а Капеллетти остались верны Папе.

— А было это примерно в то время, когда мой двоюродный дед Онгарелло делла Скала занимал должность консула, — вставил Скалигер. — Году этак в тысяча двести тридцатом.

Монтекки кивнул.

— Тогда случилось разграбление Виченцы. Виченца принадлежала Падуе, и Эццелино по этой причине там камня на камне не оставил. Капеллетти открыто выступили против. Тиран Эццелино изгнал их как изменников, однако позже, когда Эццелино убили, Капеллетти позвали назад, и они вернулись.

— А позвал их мой дядя Мастино, первый Скалигер, получивший титул Капитана, — уточнил Кангранде. — В Вероне началась смута, но Мастино делла Скала навел порядок. Он позвал назад также и Сан-Бонифачо, однако они отказались возвращаться в Верону, пока жив Мастино. Мастино возместил Капеллетти все убытки и пообещал помирить их с Монтекки. — Кангранде с сожалением посмотрел на Гаргано. — Я и в мыслях не имел намекать на кровожадность вашей семьи, мессэр Гаргано.

Монтекки передернул плечами.

— Все хороши. Вражда была бессмысленная, мне ли не знать. Я родился через пять лет после того, как Мастино позвал назад Капеллетти. В нашем городском доме все жили ненавистью к этой семье. А на вилле ненависть как-то смягчалась — возможно, потому, что Капеллетти не мозолили все время глаза. Помню, шел я с родителями по городу и увидел мальчика примерно моих лет. Отец указал на него и говорит: берегись его, Гаргано, он Капеллетти. А я возьми да и плюнь в мальчишку. Его звали Стефано. — Гаргано покачал головой. — Совершенно беспричинная, глупая вражда. Что мне сделал этот Стефано? Он даже не смотрел в мою сторону.

— И все же крылышки у него на спине не пробивались, — заметил Кангранде. — В конце концов он отомстил.

Длинное лицо мессэра Гаргано стало еще и печальным.

— Я сам виноват. Все, что я когда-либо говорил или делал в отношении Капеллетти, я говорил и делал с целью их спровоцировать.

— Спровоцировать на что?

Трудно было сказать, кто задал вопрос первым, — так много голосов подхватили это «что». Какие там поэмы, баллады или оды! Куда интереснее следить за рассказом синьора Монтекки, тем более что синьор Монтекки, кажется, хочет о чем-то умолчать. О чем-то, о чем даже его родной сын не знает. Истории о кровной вражде, поединках и семейной чести всегда занимали людей.

Синьор Монтекки, видя нетерпение слушателей, вопросительно посмотрел на Кангранде. В ответ Кангранде сам взялся рассказывать.

— После смерти Мастино вражда постепенно вновь начала разгораться. Мой отец был великий человек, однако не грозный, не то что мой дядя. Он не мог заставить две семьи примириться по-хорошему. Не помогли и штрафы, которые он налагал на зачинщиков ссор. Стычки между Капеллетти и Монтекки не прекращались. Они дрались на улицах, в домах, в мастерских, на рынках, за городом — словом, везде, где встречались. Если Монтекки или Капеллетти выходил из дома, ясно было, что кончится этот выход дракой. На время мой отец даже запретил дуэли. Когда же он умер, вражда, прежде только тлевшая, вспыхнула как пожар. Молодежь из обеих семей устраивала дуэли прямо на улицах. — Кангранде взглянул на Марьотто. — Твой отец отлично владеет мечом, раз ему удалось выжить в этой бойне.

Марьотто прищурился. Он никогда не видел, чтобы отец брал в руки меч для тренировки; Монтекки не держал оружия с тех пор, как демобилизовался из армии Вероны.

— Как бы то ни было, — продолжал Кангранде, — жителям приходилось держать ухо востро. О безопасности и речи не шло. Тогда должность Капитана исполнял мой брат Бартоломео. Помню, он решил изгнать из Вероны и Монтекки, и Капеллетти. И тогда же летней ночью в загородном доме Монтекки вспыхнул пожар.

Антонио от нетерпения ерзал на стуле.

— Пожар?

— В ту ночь в огне погибла моя мать, — бросил Марьотто.

— Мой сын тогда еще и ходить толком не научился, а моя дочь и вовсе была грудным младенцем. Извините. Просто… просто вряд ли вы ее помните. Она… моя жена была такая красавица.

Все молча пережидали, пока синьор Монтекки справится со слезами. Неловко не было — он плакал без всхлипов, слезы ручьями бежали по его щекам.

— Так вот. Имелись доказательства, что пожар устроил Стефано вместе со своими братьями, — на тот момент из мужчин Капеллетти только они и оставались в живых. Однако доказательств было недостаточно для того, чтобы подать в суд. Поэтому я переговорил с тогдашним Капитаном — Бартоломео делла Скала. В огне погибла не только моя жена, мать Марьотто; нет, я потерял еще и отца. Мне удалось убедить брата Кангранде вновь разрешить дуэли. Затем мы обсудили условия. Я и мои двое дядьев вызвали троих оставшихся в живых Капеллетти на Арену. Бой был назначен на рассвете. Ни музыки, ни публики не предполагалось. В качестве свидетелей мы позвали нескольких уважаемых синьоров, таких как Данте, наш выдающийся поэт. Я был еще молод, дядья же мои в летах. Все трое Капеллетти были в расцвете сил. Дядья сражались отчаянно и перед смертью успели заколоть одного Капеллетти. Мстить за смерть отца, дядьев и матери моих детей остался я. — Монтекки поднял голову, и в глазах его на мгновение мелькнуло не сожаление и не раскаяние, а нечто совершенно другое — огонь, отблеск того огня; уголья, которым никогда не суждено было погаснуть. — И я отомстил.

Синьор Монтекки оглядел избранное общество; некоторые гости помнили эту историю, некоторые слышали ее впервые. Взгляд Монтекки остановился на Данте.

— Вы должны помнить, синьор Алагьери.

— Я помню, — отвечал Данте. — Я тогда впервые попал на Арену.

В памяти Пьетро немедленно возникла карета, по ночной дороге везущая их с отцом и Поко в Верону. Отец сказал что-то о «некрасивой истории с Капеллетти и Монтекки».

— Тогда и до Виченцы слухи докатились, — произнес Баилардино. — Хорошая бы получилась баллада на эту тему. Странно, почему ни один поэт не проникся?

— Я не нанимал менестрелей, — отрезал Монтекки. Слезы все еще катились по его лицу. — Зачем такое увековечивать? В жизни есть вещи поважнее молвы.

— Разумеется, — зарокотал Капеселатро. — Например, честь.

Людовико Капеселатро встал во весь рост. Гаргано Монтекки поднял полные слез глаза.

— Верно, честь. Я защищал свою честь и честь своей семьи. Я бы снова так поступил, ни на секунду не задумавшись. Я не сожалею о содеянном. Я не стыжусь своих поступков. Не стыжусь, понимаете?

— Понимаю, — отвечал Капеселатро. — Мы в Капуе тоже враждовали с некими Арколе. Потом вражда сама собой прекратилась. Но я вас прекрасно понимаю. Люди не должны умирать ради ненависти. — Странно было слышать столь разумные речи от человека в столь кричащем наряде.

Монтекки встал и подошел к новоиспеченному веронскому аристократу.

— Я знаю, — обратился он к гостям, — что синьор Алагьери пошутил. Однако шутка его навела меня на мысль. Я хочу, чтобы все вы — слышите, все — помнили, какими благородными людьми были Капеллетти. Их род был одним из самых старинных в Вероне. Их поступки не хуже и не лучше моих. Если я умру, мое имя останется жить, поскольку у меня есть сын. У Капеллетти не осталось наследников. Они погибли для истории — если только мы их не воскресим. — И Монтекки посмотрел на Капитана, а затем перевел взгляд на Людовико.

Капеселатро, кажется, понял. Он сжал локоть Монтекки.

— В Капуе у меня родные братья, в Риме двоюродные. Моему имени не грозит забвение. Если Капитан пожелает, и если вам это по душе, синьор Монтекки, я буду рад взять имя старинного веронского рода, раз это имя не носит никто из живых.

— Мне это очень по душе.

Кангранде поднялся.

— Итак, мы воскресим старинный и благородный веронский род! Да узнают все в этот святой праздничный день, что глава благородного семейства Капеселатро подхватил плащ, оброненный семейством Капеллетти! Давайте поднимем кубки и выпьем за Людовико, Луиджи и за нашего Антонио! Да здравствуют Капуллетти!

Послышались одобрительные выкрики; они усилились, когда Гаргано Монтекки упал на могучую грудь новоиспеченного Капуллетти. Они обнялись и поцеловались, как лучшие друзья. Только Луиджи, брат Антонио, с ужасом наблюдал за этой почти семейной сценой. Сам Антонио сиял от удовольствия. Он подскочил к Марьотто, схватил его поперек талии, поднял и закружил по зале, как медведь — свою жертву.

— По крайней мере, можно не сомневаться: наши дети не будут враждовать, — произнес новый Капуллетти.

Монтекки с гордостью смотрел на сына.

— Конечно, Людовико, не будут. Я очень ценю твой поступок. Ты стер пятно упадка с моего имени.

— Я кое-что и раньше слыхал об этой вражде, — сказал Людовико. Он нагнул голову, подбородки слоями улеглись на дублет. — Смотри, все сходится: я купил дом на виа Капелло! Капуллетто с улицы Капелло, вот кто я теперь!

Пьетро же, слушая этот разговор, думал не очень хорошую мысль. Дело вовсе не в стирании пятна с имени Монтекки. Назвавшись Капуллетти, Людовико Капеселатро становится дворянином и передает дворянство своим потомкам. Его дальние родственники так и останутся Капеселатро, он же получит права и власть древнего рода. Денег у него достаточно. А теперь есть и имя.

Однако «Капеллетти» и «Капуллетти» были все же разные фамилии. Хитрый Кангранде умышленно оставил разницу в одну букву — букву, которой Людовико на радостях не придал значения. Капуллетти как будто взяли имя в аренду — они никогда не станут полноправными хозяевами, эта буква всегда будет указывать на их истинное происхождение.

Мари потирал ребра, помятые недавним Антонио Капеселатро.

— Может, теперь, когда у тебя новое имя, и помолвку отменят?

— Умеешь ты настроение испортить! — проворчал Антонио, мгновенно изменившись в лице. — Я уже успел забыть об этой дуре.

— Кстати о помолвке, — вмешался Джакомо да Каррара, ничуть не обидевшись за «дуру». — Пора о ней объявить. — Он обратился к Людовико: — Теперь, когда вы получили столь достойную фамилию, я рад вдвойне отдать свою внучатую племянницу за вашего сына. Она здесь, обедает с остальными дамами. Мой господин, могу я послать за ней?

— Разумеется, — отвечал Кангранде, подтверждая свое разрешение жестом. — Лучшего момента и придумать нельзя. Марцилио, попробуй это вино.

Джакомо Гранде отправил за племянницей пажа. Едва тот скрылся в двойных дверях, как Антонио плюхнулся на стул рядом с Марьотто. Он тяжко вздыхал и вообще не скрывал крайнего своего раздражения.

— Бьюсь об заклад, она косоглазая.

— А мне кажется, у нее заячья губа, — подначивал Марьотто.

— Все может быть. Вряд ли она хороша собой, воспитана, образованна, раз собственный двоюродный дед только и думает, кому бы ее сбагрить. Господи, чем я согрешил перед Тобой, что меня женят в восемнадцать лет?

Отчаяние Антонио было вполне объяснимо. Хотя возраст его считался подходящим для женитьбы, обычно родители не пытались связать сыновей узами брака до двадцати пяти, а то и до тридцати лет. Иначе дела обстояли с дочерьми. С каждым годом возрастной порог для девушек снижался, и теперь в обычае было просватать дочь в десять лет, а замуж выдать в четырнадцать-пятнадцать. У мужчин в летах вошло в моду жениться на молоденьких девушках, почти девочках, не познавших еще плотских желаний. Пьетро знал, что отец его считает такую практику преступной прихотью. Вот почему сестру Пьетро до сих пор не просватали — слишком много юных матерей умирали, давая новую жизнь, их неокрепшие тела не выдерживали родильных мук. Однако тенденция сохранялась — потенциальные мужья полагали, что юный возраст невесты является залогом ее девственности.

Размышляя о злой судьбе, Антонио бросил взгляд на Марьотто.

— Мари, ты будешь у меня на свадьбе дружкой?

— Куда же я денусь? Буду, конечно. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что ты с честью выдержал это испытание. В противном случае придется мне избавить мир от очередного Капуллетти.

Антонио стал мрачнее прежнего.

— Тебе не по душе, что я теперь ношу фамилию убийц твоей матери?

Марьотто глубоко вздохнул. Он не ожидал от Антонио такого сочетания интуиции и прямоты. Похоже, проницательность и привычка называть вещи своими именами — черта семейная.

Марьотто медленно выдохнул.

— Ну что ты, Антонио! Ты мой друг, как бы ты ни назывался. Капеллетти были недостойны своей фамилии. А ты отчистишь все пятна, и твоя новая фамилия обретет утраченное достоинство.

— При твоем содействии.

И они выпили за дружбу.

Пьетро наклонился к отцу, чесавшему Меркурио за ухом.

— Отец, что вы обо всем этом думаете?

Густая борода дрогнула, над ней блеснули темные глаза. Не знаю, что и сказать, сынок. Со стороны Кангранде это красивый жест. Однако на гибель Капеллетти была Божья воля. Кто знает, хочет ли Господь возрождения этой семьи? На ум приходит история Этеокла и Полиника.

— А кто они такие?

Данте нахмурился, разочарование мелькнуло в опущенных углах его губ.

— Этеокл и Полиник — сыновья Эдипа и Иокасты. Как можно разбираться в поэзии, понятия не имея о древнегреческих трагедиях?

— Простите, отец. А что случилось с Этеоклом и Полиником?

Данте поморщился, но все же рассказал.

Когда Этеокл и Полиник узнали, что их отец женился на своей собственной матери и, значит, они ему приходятся не только сыновьями, но и братьями, они вынудили Эдипа отречься от престола. В ответ Эдип проклял их, назвав своими вечными врагами. А такие проклятия имеют особую силу.

Они меняют законы времени, они бросают вызов Богу, а ведь только Бог вправе судить смертных. — Данте пристально посмотрел на Марьотто и Антонио. — Им следовало бы посоветоваться с астрологом, прежде чем пускаться на такое дело. А еще лучше — с нумерологом. Синьор Монтекки абсолютно прав. Имена обладают властью над людьми. Имена же Монтекки и Капеллетти успели стать нарицательными.

Пьетро скривился, глотая эту горькую истину. Мари и Антонио — лучшие друзья, они ближе, чем родные братья. Что может повлиять на их отношения?

Он уже хотел высказаться на эту тему, но вдруг по затылку его пробежал холодок. До сих пор двери в залу были закрыты из-за холодной погоды. Теперь они отворились, чтобы пропустить хрупкую фигурку, с макушки до пят закутанную в меха.

Все, как по команде, повернули головы. Слуги закрыли за гостьей двери и помогли снять меховую шубу. Под шубой оказалось платье темно-синей парчи. На голове было прозрачное фаццуоло; лишь узкая полоска темных волос, высоко начинавших расти надо лбом, открывалась взгляду. Фаццуоло держалось на шпильках с наконечниками в виде розовых бутонов, невыносимо хрупких.

Разговоры тотчас смолкли. Мужчины словно окаменели, не в силах оторвать глаз от гостьи. О нет, она не походила на горгону. Волосы ее цвета воронова крыла казались очень длинными; впрочем, об истинной длине мешало судить фаццуоло. Кожа отличалась невероятной белизной. Нос был тонкий, изящный, зубы под пухлыми губами белые и ровные. Гостья улыбалась, однако улыбка производила впечатление маски, скрывавшей печаль. Девушка была прекрасно сложена и изящна до болезненности; казалось, она может покачнуться от слишком глубокого вздоха. Каждому, кто видел ее, хотелось избавить это хрупкое создание от тягот положения бедной родственницы в частности и от жестокости мира в целом. То была дева, похищенная драконом, сирота, изгнанная злой мачехой, и Джиневра, дожидающаяся своего Ланцелота, в одном лице.

Над высокими скулами сверкали, лучились, сияли бездонные глаза. В этих глазах хотелось утонуть, за них хотелось умереть — или убить.

В пиршественную залу палаццо Скалигеров вошла Джаноцца делла Белла, внучатая племянница Джакомо Гранде, родственница Марцилио. Она вошла — и затмила собою Елену Троянскую; в сердце каждого из присутствующих жил свой образ этой красавицы, однако с появлением Джаноццы он как-то померк и расплылся, а за горящими стенами Трои выступил светлый лик невесты новоиспеченного Капуллетти.

ЧАСТЬ III ПОЕДИНОК