– Я здесь! – был вынужден Николай подать голос. Она открыла разделяющую их стеклянную дверь.
– А что же ты здесь торчишь в темноте? – последовал резонный вопрос. Недолго думая, хозяйка включила свет.
Колька уж собирался ей чего-то наплести с три короба, как взгляд его тормознулся, а рот непроизвольно распахнулся…
На небольшом диванчике возле стены на него испуганно таращились два скукожившихся там человечка. Как он чуть позже узнал – младшая сестричка Маши и ее ухажер. Застывшая мимика их лиц была чрезвычайно выразительной.
Вячеслав МайоровХудожники
Стоило мне закрыть глаза, как в голове со все нарастающим протяжным гулом в неописуемо дикой и преувеличенно пестрой кавалькаде начинали кружиться жуткие, сюрреалистические картины. Словно задремавший водитель, я вскидывал голову, выпучивал глаза и, поймав адреналиновую волну, вновь принимался за работу.
Я делал копию с репродукции картины Кандинского «Композиция 7» в подвале саратовского краеведческого музея.
Мишка бессовестно дрых среди листов оргалита, багетных рам, черепков с индоиранским орнаментом, пустых бутылок, арбузных корок и нижней челюсти первобытного кабана, доверху набитой окурками.
Однако вернемся на два дня назад.
29 июля 2018 года. Полдень. Саратов. Набережная.
Только что закончился короткий и крепкий ливень. Рябилась и сверкала река. Как паркет в Соборном зале Эрмитажа, блестела набережная. В воздухе тлел едва уловимый аромат откушенного яблока, разрезанных огурцов и вскрытых початков незрелой кукурузы; но все плотнее и настойчивее вытеснял его густой и ленивый сладковато-ландышевый привкус вновь нарастающего зноя.
Мы стояли, облокотившись о парапет, жевали батон с изюмом и мечтали незамеченными пробраться в трюм отплывающего в Астрахань теплохода. Длинно и тоскливо разносился по набережной его гудок.
– Добрый день, молодые люди, – раздался за нашими спинами чей-то хорошо знакомый баритон с неповторимым акцентом.
Мы обернулись. Над нами грузно навис породистый грузин Мархваидзе Георгий Гурамович – завкафедрой археологии и по совместительству директор местного музея.
– Стало быть, вы готовитесь к предстоящему концерту на палубе белоснежного теплохода? А где, позвольте полюбопытствовать, ваша гитара и, пардон, бабочка?
– ??…
– Прошу простить меня великодушно, но я был невольным свидетелем вашего железнодорожного турне, и даже внес посильный вклад…
Пару недель назад, испытывая чрезвычайную нужду в деньгах, мы совершили небольшой вояж в вагонах пригородных электричек, на всем протяжении которого Мишка, совершенно не умея играть, настраивал гитару, а я артистично поправлял бабочку. Никто из пассажиров не сомневался, что в следующем вагоне будет дан грандиозный концерт. Так мы доходили до последнего вагона и вытряхивали мелочь меломанов со дна гитарного чехла.
– Мы вернем вам…
– Совершенно не о чем беспокоиться! Вы достойно заработали их. Меня привлекает пытливость и находчивость ума моих студентов, – спрятал он улыбку в роскошных усах. – Если я вас правильно понял, вы испытывали некоторые финансовые затруднения?
– Да, некоторые…
– Что ж, если этот вопрос не утратил своей актуальности, осмелюсь предложить вам неплохой вариант.
– Какой?
– Вы, Берестов, если мне не изменяет память, недурно рисуете?
– Да, я три месяца учился в художественной школе.
– Великолепно!
План профессора состоял в следующем: мы должны были делать копии картин известных художников русского авангарда «для эстетического удовольствия ценителей изящного искусства». Судя по всему, Кандинский с Малевичем в нашей интерпретации должны были маскировать дефекты стен на дачах и в гаражах этих ценителей.
– А какая цена? – бесцеремонно спросил Мишка.
– А вы, э-э…
– Михаил Гречкин.
– …господин Гречкин, имеете какое-либо отношение к изобразительному искусству?
– Да, черный квадрат я могу нарисовать.
– По квадратам, к сожалению, все заказы перекрыты на несколько лет вперед. Относительно же расценок – э-э… они будут варьироваться в зависимости от сложности исходного материала и качества выполненной работы. Положим, Лисицкий будет дешевле, Кандинский – несколько дороже.
Конкретную цифру мы так и не услышали, зато теперь у нас была крыша над головой, интереснейшая работа и перспектива заработка!
Моя «Седьмая композиция» все более напоминала пародию ее одноименного оригинала.
– Хм… Интересно, бывают ли шаржи на абстракцию? – зевая, почесывал щетину Мишка. – Если нет, тогда поздравляю – ты основатель нового направления в сатирическом искусстве.
– Верх остроумия! Ты здесь вообще только благодаря моему незаурядному таланту!
– Незаурядными могут быть способности, а талант – он или есть, – Мишка взял в руки репродукцию Кандинского, – или же напрочь отсутствует, – перевел он взгляд на мое многострадальное полотно.
– Что бы ты еще понимал в искусстве!
Дверь распахнулась, и в нашу комнату влетела широчайшая улыбка, а спустя секунду и ее хозяин, профессор Мархваидзе:
– Доброе утро! Ну как наш Кандинский? Уже перевоплотился? – с воодушевлением подскочил он к моему полотну и побледнел. Возбужденный оливковый взгляд его в мгновение потух, а авангардная улыбка превратилась в гримасу боли.
– Что это?
– Василий Кандинский.
– Это мне известно! Вот это – что такое? – всасывался он взглядом в мой шедевр.
– Копия…
– Сделайте одолжение, напомните мне, пожалуйста, какую художественную школу вы окончили?
– Третью, но я…
– Третью… третью… – бормотал он, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд на моей картине. – Третью?! – вдруг чрезвычайно удивился он и, схватив полотно, вышел прочь.
– Наверное, на аукцион понес, – оскалился выспавшийся Мишка. – Ну что ж, Алексей Николаевич, сегодня вечером мы будем пить бордосское вино в каюте первого класса теплохода «Александр Невский», а на коленях у нас будут сидеть…
– Да заткнись ты уже, – швырнул я в него кисть, – лучше подумай над тем, где будешь ночевать сегодня!
Великолепная улыбка профессора влетела в мастерскую так же неожиданно и вдохновенно, как и два часа назад:
– Заказчик в восторге! Заказал еще пять полотен!
– Как? – раскрыл я рот.
– Не может быть! – подобострастно взглянул на меня Мишка.
– Друзья мои, тяга к искусству просыпается при избытке времени или денег. Наш клиент – счастливый обладатель того и другого, а присутствие вкуса при этом делается совершенно избыточным, – плескалось счастье на его лице.
– А-а-а-а, – облегченно выдохнул мой завистливый друг.
– За сим спешу откланяться. Да… выберете сами, что-нибудь из Татлина или Делоне.
– Но он же не…
– Не имеет значения! Клиент разбирается в авангарде так же, как Гринчишин в аккордах!
– Гречкин, – поправил Гречкин.
– Простите великодушно, маэстро. Вот вам аванс, – припечатал он тысячу к столу. – Остальное – после.
Схваченный воздушным потоком, профессор исчез в дверях.
– Конечно, не Шато Лафит в каюте первого класса, – отлепил я от краски тысячерублевку, но «Алазанскую долину» среди костей и арбалетов я тебе гарантирую!
– Наш первый гонорар! – примерил профессорскую улыбку Мишка.
– М-О-Й первый гонорар! – процедил я с расстановкой и прилепил банкноту к его лбу.
Работа закипела. Мы выдавали по 3-4 шедевра в день. Мишке все-таки пришлось открыть в себе талант художника. Мы работали вахтовым методом, по два часа. Ставка оказалась неизменна: тысяча рублей – картина.
К концу второго дня мы уже без труда отличали Кандинского от Миро, а Мондриана от Делоне. К концу третьего – через содомовый хаос линий и фигур, сквозь пятно-кляксовый террор и цветосветовой апокалипсис – мы стали находить композицию. К утру четвертого дня (когда подходила к концу работа над незабываемой «№ 11» Поллока), мы приблизились к святая святых – таинству Идеи. И чем меньше вина оставалось в стакане, тем явственнее открывался нам ее сакральный смысл.
– Зря я не поехал в Астрахань, арбузы грузить! – швырнул кисть в стену Мишка. – Это не картина, это диагноз! Кто этот Поллок? Псих? Наркоман? Извращенец? Кто ему вообще позволил взять в руки кисть?
– Вполне обычный гений-алкоголик.
– Я так и думал. В нормальном состоянии этот бред невозможно нарисовать!
– Он смешивал краску с песком, битым стеклом и в истерике разбрызгивал ее по полотну.
– Я же говорю – псих!
– Так получались картины, которые сейчас стоят миллионы.
– А мы получим жалкую тысячу, вывихнув мозги наизнанку, чтобы скопировать этот парафренический синдром!
– Искусство стоит ровно столько, сколько за него готовы платить.
– Искусство? Этот Клондайк психиатрии ты называешь искусством?
– Он был первый, и потому – гений! Возьми «Черный квадрат» (тут Мишка издал протяжный стон). Нонсенс! Пощечина общественному вкусу! Никто так не делал до него! А он взял и сделал! И создал свою философию.
– Под любой бред можно подвести идею!
– И если она имеет эмоциональный отклик, у нее найдутся свои приверженцы.
– От этого он не перестанет быть бредом. Это не искусство, это – глобальная мистификация! Афера!
– Это был прорыв! Не предмет стал во главу угла, а образ! Не тело, а душа! Они не могли по-другому выразить свои мысли и чувства. Им стало тесно в рамках классического направления.
– Конечно, если они не смыслят в нем ничего. Проще всего сказать «я так вижу». Не надо искать гениальность в помойном ведре!
– Не пори чушь! Чтобы нарушать правила, надо знать их. Многие художники ушли от академического стиля – взять Модильяни, Дали, Моне, Ван Гога.
– Да потому, что их картины не продавались. И на пустом месте придумали идею, философию, но там нет ничего! Пустота!
– Каждый видит то, что хочет видеть!
– Ты хочешь увидеть то, чего нет! Ты создаешь сюрреализм в своем сознании, придумываешь свой дубликат мира. А я верю глазам своим. И вижу, что король – голый!