– Петька, я кому говорю – домой! – добавила мамаша визгливых тонов в свой голос. – Ужин стынет!
– Щас, – недовольно пробурчал пацанчик в зеленых шортах и желтой бейсболке. Он лениво сполз с лавки, по-взрослому ударил каждого из приятелей ладошкой по ладошке и вперевалку вошел в подъезд.
Мама его с довольным видом скрылась в квартире.
– А я младых, можно сказать, ногтей приучился вовремя, минута в минуту, приходить вечерами домой, – улыбнувшись, неожиданно сказал Владик. – Бабушка приучила.
– Что, в угол ставила? – полюбопытствовал я.
– Если бы! – вздохнул Владик. – Ты же помнишь мою покойную бабушку?
Мы жили в одном райцентре, по соседству, но я еще был совсем пацаном, когда мои родители переехали жить и работать в город. А Владик так и остался в поселке, но, когда стал взрослым и наезжал в областной центр по делам, никогда не забывал навестить меня, как вот сегодня.
– Она у тебя вроде казашка была? – вспомнил я Владикову бабушку, всегда ходившую с покрытой белым платком головой, в длинном, до пят, зеленом платье и по-русски говорившую хотя и бойко, но с непередаваемым акцентом. Например, она говорила не «шофёр», а «шо́пер» (звук «ф» выговаривала как «п», про ударение уж промолчу). Не давался Магрипе-апа почему-то и звук «в», он из ее уст звучала как «б». Моего соседа она, например, называла Болёдя (то есть Володя).
– Ага, – подтвердил Владик. – Казашка. А дед хохол.
Подумал и зачем-то добавил:
– А другая бабка, с папкиной стороны, была немкой. Дед ее, то есть муж, – русский… А дальше уже все пошли писаться русскими.
Владислав внешне пошел в свою бабку-казашку: темноволосый, скуластый, с прищуренными глазами. Но более русского по характеру, повадкам – короче, ментальностью своей – чем он, я не знал. Впрочем, я никогда не задумывался о его национальности, как и он, полагаю, о моей. У нас был общий двор, общая компания, общие игры, а больше нам ничего и не нужно было. И когда наша семья переехала в город, мне очень не хватало той нашей развеселой компании, и в первую очередь Владислава, с которым мы крепко дружили до пятого класса.
– Однажды мои родители на несколько дней уехали в соседнюю область – там был свадебный той у родственников с казахской стороны, – прикурив новую сигарету, продолжил между тем свой рассказ мой взрослый уже друг детства. – Дело было в сентябре, учебный год уже начался, так что дома остались я и бабушка Магрипа, которой поручили присматривать за мной.
И вот я в первый же день заигрался у нас во дворе с пацанами – ты уже в городе жил – и забыл, что надо идти на ужин.
А бабушка – раз вышла на балкон, раз молча махнула мне рукой, чтобы я шел, два махнула. Я ноль внимания. И тогда бабуля как гаркнет на весь двор:
«Блядик, иди кушить домой! Кушить стынет! Бля-я-ядик, домо-о-ой!»
Боже ты мой, ты бы слышал, как ржали пацаны, когда поняли, кого это зовут домой, – я ведь помчался в подъезд как ошпаренный, лишь бы бабушка замолчала! И как мне пришлось биться потом с некоторыми из этих пацанов, чтобы они перестали называть меня Блядиком! Все три дня, пока не было родителей, я на ужин был как штык. Да и после старался не опаздывать, потому как родаки, раскусив ситуацию, посылали на балкон звать меня со двора именно бабулю…
Отсмеявшись, я приобнял Владислава за плечи:
– Ну что, дорогой мой…
– Только попробуй передразнить мою незабвенную бабушку, убью! – тут же перебил меня друг детства.
– …Дорогой мой Владислав, пошли за стол! – продолжил я. – У меня родился тост: за наших милых бабушек.
– Это можно, – облегченно вздохнул Владик. – Пошли!
– Слушай, а она не пробовала тебя называть не укороченным, а полным именем? – невинно спросил я, когда мы выпили еще по граммулечке.
– Это как? Блядислябом, что ли? – обиженно переспросил Владик. Первым под стол пополз я…
Елена Соловьева. В гробу
Дед Василий и бабка Маланья прожили вместе долгую жизнь, в которой много чего было. Но и состарившись они продолжали опираться друг на друга, согревая и согреваясь нежной взаимной заботой.
В деревне, в которой они жили, как и во многих других, вся молодежь уехала в город, жилых дворов осталось раз-два и обчелся. Жили такие же старики. Доживали.
Атеистов в деревне не было. Каждый на свой лад – да веровал. А вот ближайшая церковь была только в районном центре, до которого было ехать не ближний свет, и долгая дорога было старикам не по силам. Поэтому по воскресеньям к ним в деревню приезжал из центра священник. Он исповедовал всех желающих, служил литургию и причащал в избе у стариков Замятиных, потому что она была самая просторная. С собой он привозил свечи, ладан и какие просили книжки, иконы и молитвы.
Недавно в деревне помер дядя Петя. Плотник и умелец на все руки. Предчувствуя скорую кончину, он сделал себе гроб и поставил в сенях. Остальные жители деревни, видя такое дело и рассудив, что скоро все там будут, а дяди Пети уже может и не быть к тому времени, попросили плотника изготовить и им домовины. И пришлось дяде Пете со смертью немного повременить, пока последний гроб не встал в сенях своего хозяина.
В сенях избы деда Василия и бабы Маланьи стояли два гроба.
Дело было зимой. Огороды укрыты снежными покрывалами, из скотины во всей деревне только и было, что у стариков Демидовых три курицы да у Замятиных коза, поэтому короткие, но такие длинные зимние дни старики коротали за рукоделием.
После обеда старики шли в избу к Замятиным, смотреть и обсуждать последние новости и строгать деревяшки, добывая из сухой запашистой древесины ложки, чашки, миски и незамысловатые игрушки для внуков.
Бабы с рукоделием шли к Маланье. Пестрые половики из старой одежды, вязаные салфетки и скатерти, вышитые петухи и розы выходили из-под их рук под протяжное пение и треск горящих поленьев, отсветы которых плясали на полу перед беленой печью.
В тот день дед Василий и баба Маланья, Васюша и Малаша, как они друг друга звали, сидели за столом, ели щи из кислой капусты и смотрели на серое небо, которое начиналось сразу над их огородом.
– Васюша, – позвала Малаша, – а ведь Петя домовины сделал – даже размеры не спросил. А вдруг маленькие?
Дед поддел остатки из тарелки, съел и положил ложку на стол.
– Ну что ж теперь, – произнес он, – теперь-то уж и не исправишь.
– Так давай хотя бы примерим, – не захотела успокоиться Малаша.
– Как примерим? – Дед с недоумением воззрился на бабку.
– Ну так. Ты принеси один, а я лягу в него. Посмотрим, хорошо ли.
Дед недоверчиво посмотрел на супругу, но возражать не стал: когда со стола было убрано, занес из сеней и положил на пол один гроб.
От гроба несло холодом.
«Как из могилы», – подумал дед, но ничего не сказал.
От тепла иней на древесине быстро растаял, и скоро изба наполнилась древесным духом.
Малаша постояла у края гроба. Подумала, что ложиться прямо на доски будет жестко, и принесла постелить на дно одеяло и подушечку.
Дед молча наблюдал за приготовлениями.
Малаша шагнула в гроб, села и аккуратно легла.
– Ну как? – Дед заглянул в гроб.
– Хорошо, – неожиданно для себя ответила Малаша.
Ей и на самом деле стало удивительно спокойно и хорошо в этом ящике с высокими бортами, которые ограничили видимый мир до окрашенного в нежно-голубой цвет потолка и белого электропровода, вьющегося вдоль балки до лампочки.
– Васюша, – позвала из гроба Малаша, – давай, когда помрем, то тебе пусть пасхальную свечу в руки дадут, а мне – крещенскую.
– Давай, – согласился дед, который сидел задумавшись.
– Васюша, – снова позвала Малаша, – а ведь у нас только одна подорожная молитва, второй нет, – сказала она и вздохнула.
Дед промолчал, и Маланья продолжила:
– Ты вот что, когда к Замятиным пойдешь, возьми у них еще одну. Когда Петю хоронили, священник несколько подорожных у них оставил.
Дед согласился и засобирался.
Часы с гирьками и большим маятником за стеклянной дверцей пробили три, вечер снаружи уже закрывал окна темными ставнями. Дед Василий уходил, а Маланья оставалась лежать в гробу.
– Давай помогу вылезти-то. – Дед протянул Маланье руку.
– Да ниче, полежу еще немного, уж больно спине хорошо, – отнекалась та.
– Как встанешь-то потом? – еще раз предложил помощь дед, но Малаша не согласилась, мол, выберется как-нибудь, а нет – так бабы сейчас придут и помогут. И дед ушел.
Дверь за дедом закрылась, Маланья утонула в тишине.
Она сложила руки на животе, и они крепко сцепились искривленными артритными пальцами в замок.
Маланья лежала и вспоминала прожитую жизнь. Как она встретила своего Васюшу после войны, как родили и подняли детей, как хорошо ей было с мужем и в трудах, и в вечерах, когда можно было просто сидеть рядом с ним и ничего не говорить, а все равно было хорошо и тепло.
Тепло, льющееся от печи, тишина, размеренная тиканьем часов, неспешные думы и жесткое ровное днище гроба, которое дало отдых ее уставшей за жизнь спине, сделали свое дело, и Маланья уснула.
Первой пришла старуха Замятина.
Увидев гроб на полу посреди избы, она тихо ойкнула и, ступая на цыпочках, подошла заглянуть внутрь.
Маланья лежала со сложенными на животе руками.
Замятиха в растерянности осела на лавку у стола, подперла голову рукой и задумалась о быстротечности жизни.
Следом шумно ввалилась в дверь Демидова.
Замятиха цыкнула на нее. Та, увидев гроб, зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и села на лавку рядом с Замятихой.
Мысли в их головах носились вихрем. Как? Когда? Что делать? Но ни одна из них не была высказана. Слова не шли, и каждая из женщин переживала уход подруги по-своему. Только Демидова шмыгала носом и вытирала глаза уголком платка.
Пришли еще старушки. Увидев Маланью в гробу, они перекрестились и тоже сели на лавочку.
Потихоньку завязался разговор.
– Ну вот и Малаша преставилась, – сказала Даниловна и тихонько всхлипнула.