– Хорошая она была, добрая, и на помощь всегда безотказная. – Замятиха вспомнила, сколько Маланья, сидя дома со своими детьми, водилась и с ее детишками, и глаза ее тоже увлажнились.
Пришедшие позже старушки тоже нашли что сказать доброго о «покойнице», и все пришли в предплакательное настроение. Слезы стояли у всех в глазах, но нарушить тишину и начать плакать в голос никто не решался.
– А где Василий-то? – спросила одна из них.
– Так, наверно, к нам пошел, – ответила Замятиха, – за помощью. Там же сейчас все мужики наши собрались.
– И то правда, – закивали все и снова погрузились в воспоминания о Маланье.
– Как живая лежит, – вздохнула Демидова, и все с ней согласились, что да, де на мертвую и не похожа, а как будто спит.
Тут дверь открылась, и, напустив в избу пару, вошел Василий. Женщины притихли. А дед прошел ко гробу, наклонился и сказал:
– Вот, Малаша, я тебе подорожную принес. – И аккуратно положил молитву ей на руки.
Бабы, видя такую нежную посмертную заботу новоявленного «вдовца» о «новопреставленной», начали потихонечку подвывать.
Василий, как бы очнувшись, посмотрел на баб и спросил:
– Бабы, вы чего?
Те завыли посмелее и стали жалеть Василия:
– Бедный, да как же ты теперь, один-то, без Маланьюшки! А она вот лежит, как уснувшая, и не встанет уже больше, не подымется! – плакали они.
– Вы че, бабы? – Дед Василий опешил и уставился на плакальщиц.
Бабы решили, что Василий от горя не в себе, и решили помочь ему выплакать, избыть горе слезами.
– А ты поплачь, поплачь, Васильюшка, тебе и легче станет, горемычный ты! – нараспев уговаривали они его, и дед, растроганный их слезами и причитаниями, тоже заплакал.
Плакал он, умиляясь на свою Малашу, которая лежала в гробу такая красивая и спокойная, как ангел. Плакал он, жалея ее, что такая тяжелая была у нее жизнь, и винясь за то, что мало ей помогал в той, как оказалось, такой короткой жизни. И плакал он, радуясь, что Господь дал им еще время пожалеть и полюбить друг друга.
Василий встал у гроба на колени, наклонился и поцеловал мягкую, теплую щеку жены, омочив ее слезой.
– Малашенька, – позвал он, – душа моя! Прости, что я так мало говорил тебе, что люблю тебя!
Бабы за его спиной рыдали в голос.
От этого рева Маланья проснулась, увидела заплаканное лицо мужа и, не разбираясь, в чем дело, тоже заревела. Она расцепила уже затекшие пальцы, с трудом подняла руки и обняла Василия за шею.
– Васюша, родненький ты мой! И я люблю тебя!
За спиной у Василия раздался вскрик, затем звуки падающих тел, и наступила тишина.
Только ходики мерно отсчитывали отпущенные всем минуты.
Весь оставшийся вечер Маланья трогала подруг своими теплыми руками и пила горячий чай с медом, убеждая их, что она живая.
Алла Французова. Старость в радость
– Сколько тебе лет, бабушка? – спрашивал я.
– Семнадцать! – не задумываясь, отвечала она. – Я просто прикидываюсь старенькой, чтобы не работать.
А потрудилась бабуля и вправду за свою жизнь как следует. На этот счет она шутила так:
«О! Как я ждала пенсии и старости! В школе заставляют учиться, потом уговаривают нарожать детей, но оказывается, что их еще нужно воспитывать и при этом работать. Пенсия – это рай! Особенно если почти ничего не есть и совсем ничего не хотеть. Если только отдыхать, и все – на большее денег не хватит!»
Я понимал, что бабушка шутит. Но она умела во всем отыскать плюсы и всегда находила, чему порадоваться и улыбнуться. Даже в нелегких ситуациях. Наверное, именно поэтому она притягивала к себе людей, как магнит. Ее везде ждали, всюду приглашали.
И этим летом бабулю пригласила ее давняя подруга детства – провести лето на ее даче в стареньком домике на берегу моря.
Бабушка уговаривать себя не заставила, спешно собрала вещички в скромненький чемодан, прихватила с собой нескромненького меня, без труда отпросив у родителей, и мы поехали.
Домик Нины Павловны был старенький, покосившийся, с облупившимися стенами. Он, словно нечаянно, примостился между двумя пышными соседскими особняками. В этот маленький домик хозяйка всегда приезжала в компании своего вечно спящего ленивого лабрадора Кнопика.
Как только мы приехали, Нина Павловна (далее буду называть ее Нинок) встретила нас чаем и новостью, что в соседний дом въезжает какой-то Бабочкин.
Только моя бабуля услышала это, прямо-таки и села.
– Как? Бабочка будет жить по соседству?
– Да, он прознал, что мы с тобой лето проведем тут, и снял соседский домик на пару месяцев.
Бабуля, прищурясь, посмотрела на Нину Павловну:
– Уж прямо-таки прознал. Наверное, ты сама и разболтала.
– Да, разболтала. Я объявила ему реванш от твоего имени.
– Ниночка! Мы хотели отдыхать этим летом, расслабиться. Но если Бабочка будет жить по соседству, я буду все время на стреме, как часовой.
Я решительно не понимал, что происходит – какие-то Бабочка, Глеб, война – но надеялся, что нужно просто подождать, и все станет ясно. Но ясно ничего не стало, а стало еще запутаннее, когда на следующий день к нам во двор, слегка прихрамывая, заявился плотного телосложения милый старичок в белоснежном костюме и модной шляпе с тростью.
Он галантно расцеловал ручки бабуле и Ниночке, подарил им по герберу, пожал мне руку, потрепал Кнопика по макушке и, прежде чем сесть на указанный ему стул, с недоверием осмотрел его, проверил прочность и только тогда приземлился. За обедом я заметил, что он так же осторожно пробовал каждое предложенное ему угощение, словно чего-то опасаясь. Странный человек.
За ужином бабушка спросила:
– Глеб Борисович, означает ли цвет вашего прекрасного костюма, что вы приехали к нам с белым флагом?
– Нет, Галина Ивановна, не дождетесь! – Он весело подмигнул, извинился и засобирался домой.
Вечером я замучил бабулю расспросами. Она рассмеялась моему любопытству, но все же рассказала, в чем дело.
Бабочкин Глеб Борисович – их друг со студенчества. Никто уже не помнит, с чего все началось, но так уж исторически сложилось, что они много лет разыгрывают друг друга. И даже ведут этим розыгрышам счет. Нинок в команде с моей бабуленькой против Глеба Борисовича.
– А! Так это, наверное, и есть этот дядя, что прислал тебе в посылке стог сена на день рождения?
– Да, Митенька, именно этот.
И я понял, что лето будет веселым.
Утро следующего дня началось с того, что во двор к Нине Павловне явился строгий участковый и сообщил, что на нее поступила анонимная жалоба, будто она организовала в своем дворе подпольное казино. Бабушка с Нинком прямо рты пораскрывали от удивления. Долго что-то объясняли участковому, пока он не сжалился и не ушел, предупредив, что будет держать нас на контроле.
Как только он удалился, Нинок сжала пухленькие кулачки, погрозила в сторону соседского дома и сказала:
– Ну, Бабочкин, держись. Сразу козырями ходишь!
Все утро на пляже бабушки обсуждали ответный удар. По возвращении Нинок вынесла из дома большущий ржавый ключ и направилась в сторону сарая. Я, еле успевая, семенил за ней. Бабуля с Кнопиком не спеша плелись позади.
Деревянная дверь сарая со зловещим скрипом открылась, а там… чего только не было. Гора всякого хлама.
– Да уж! – послышался голос бабули из-за спины. – Если хорошо поискать, тут можно найти все. Тут даже, наверное, где-то припрятана моя молодость.
Меня привлек массивный сундук. Под его крышкой мы нашли большой самовар, ласты и старую дудку. Кнопик долго обнюхивал ее, отчего потом сильно чихал.
В углу сарая стояло черное пианино, покрытое слоем пыли, с облупившейся краской и царапинами на боках.
– Вот оно-то нам и нужно! – воскликнула Нинок. – Бабочка со своим идеальным музыкальным слухом с ума сойдет! Устроим ему пытку мазурками!
Последующие несколько часов мы вчетвером – бабуля, Нинок, Кнопик и я – вытягивали пианино из сарая. Кнопик, конечно, не особо помогал: то болтался у нас под ногами, то лаял, то кусал несчастное пианино за педали.
А мы кряхтели вовсю. Сперва упрямое пианино не хотело даже сдвигаться с места, оно словно вросло в пол. Но бабуля с Ниной оказались упрямее и настойчивее. В общем, две милые старушенции – прямо божии одуванчики – одолели-таки инструмент, и вечером побежденное фортепиано стояло под навесом и блестело, словно яблочко, натертое воском.
Нинок торжественно села за инструмент и заиграла. Фортепиано было напрочь расстроено, и музыка эта вызывала желание в срочном порядке уехать из страны куда-нибудь, где потише.
Но именно этого и добивались хитренькие бабули.
Окно второго этажа соседского дома настежь распахнулось, и на нас, открыв рот от возмущения, уставился Глеб Борисович.
– Это что за безобразие? Инструмент напрочь расстроен. На нем категорически нельзя играть!
– Это, Глеб Борисович, нельзя казино подпольное у себя во дворе открывать, а на пианинах расстроенных сколько угодно играть можно. Инспектор нам так сегодня и заявил! – торжествующе сказала бабуленька.
Бабочкин хмыкнул и закрыл за собой окно. Нинок заиграла слезливый романс и запела низким грудным голосом «утро-о тума-а-ан-н-ное». Кнопик сел рядом, задрал голову и начал подвывать.
Через минуту в соседнем доме у Бабочкина позакрывались все окна. Если честно, то и в доме напротив тоже. Нинок с Кнопиком, видимо, перестарались.
– Один – один! – потирала руки бабуленька. – Предлагаю, Ниночка, каждый день такие концерты устраивать. Тем более Глеб Борисович от них в большом восторге.
В этот вечер Бабочкин явился к нам на чай. Он принес груши и коробку пирожных. Мы поставили на стол большущий самовар, который нашли с утра в сарае, и уселись вокруг, значит, чаевничать.
Взрослые очень любезно и мило болтали, много смеялись, вспоминали прошлое, пока я сосредоточенно поедал эклеры. Потом они играли в карты. По правилам, проигравший должен был кукарекать. Каждый раз наш пес жалобно подвывал кукарекающему, и это было очень смешно. По домам разошлись в самом наилучшем настроении.