Седой вгляделся.
— Зверь малый. В прошлом году на Чегете попал в десятку. Через пару лет он многим накатит.
— Растут, выходит, пацаны?
— Ого, еще как! Вот посмотришь завтра.
— Ну, завтра я болею за тебя.
— А! — снова расстроился Седой. — Толку-то!..
Ласково разглядывая индейское, сожженное на горном солнце лицо немолодого лыжника, Вадим Сергеевич не заметил, как подошли, оставив танец, женщина со своим молоденьким партнером.
— Сережа, я тебя совсем потеряла! — заявила женщина, приветливо кивнув хирургу. — Как сквозь землю провалился!
— Чего ты выдумываешь? — терпеливо возразил Седой. — Никуда я не проваливался. Просто был на жеребьевке.
— Ну и?.. — она вопросительно умолкла.
Седой помялся.
— Да так… Неважно, в общем.
Женщина неожиданно рассмеялась и, взяв Седого под руку, прижалась щекой к его плечу.
— Расстроился? Все к лучшему, милый, все только к лучшему. Просто бог услышал мои молитвы. Пора ведь и о нас с Максимкой подумать. А то он скоро тебя дядей будет называть. Слышишь? — дядей.
— Глупости ты говоришь, Марина! — с досадой упрекнул ее Седой, быстро взглянув на хирурга. Мальчишка, стоявший в сторонке, почувствовал себя совсем лишним.
— Почему глупости? — обиделась Марина и, словно призывая их в свидетели, посмотрела на молчавшего хирурга и на своего партнера по танцам. — Нет, милый, откатался свое, и хватит. Хватит, хватит и хватит! Сколько можно? Вадим Сергеевич, скажите хоть вы ему — до каких же пор? Устала я. Устала, как раб, как… не знаю кто. От одного массажа устала. Взгляните на мои руки. Это что — разве это женские руки? Грабли…
— Марина… — с нажимом в голосе остановил ее Седой.
Некоторое время они гневно смотрели друг другу в глаза. На них оглядывались танцующие в зале.
— Может быть, мы все-таки обойдемся без семейных сцен? — произнес вполголоса Седой.
Марина взялась за виски и легонько потрясла головой.
— Ах, как мне все это надоело!.. Идемте, — вдруг обратилась она к смущенно дожидавшемуся мальчишке и, схватив его за руку, потащила в круг танцующих. — Идемте, идемте. Я хочу танцевать. Веселиться так веселиться!
Увлекаемый ею мальчишка несколько раз умоляющими глазами взглянул на расстроенного Седого, и скоро они затерялись в толчее зала. Вадим Сергеевич украдкой посмотрел на своего собеседника. Седой, опустив голову, покусывал губы.
Внезапно в углу, где стояла радиола, возник шум и привлек внимание Седого и хирурга. Шумели зрители, державшие пари. Кто-то из лыжников затеял спор, что сделает сто сорок приседаний на одной ноге. На эту удочку обычно попадались малоопытные люди, не знавшие, что для тренированного горнолыжника такое упражнение не представляет трудности. Вадим Сергеевич увидел издали мелькающую голову спортсмена. Руки на бедрах, с ногою на весу, вихрастый парень без усилий, словно мячик, садился и подскакивал, садился и подскакивал, — счет перешел уже за сотню…
Понаблюдав, что там происходит, Вадим Сергеевич дружески стиснул плечо Седого, призывая его забыть неожиданную выходку Марины. Седой признательно вздохнул: «М-да, такие вот дела…»
Чтобы переменить разговор, он окончательно повернулся спиной к залу и спросил о журналисте, спутнике хирурга.
— Вот не люблю братию! — признался он, как бы извиняясь за свою неприветливость при знакомстве. — Ничего не могу с собой поделать.
Вадим Сергеевич молча прикрыл веки, в знак того, что все помнит и понимает его. Речь шла о давнем случае, когда один газетный корреспондент, писавший о соревнованиях за рубежом, объяснил хроническое отставание советских горнолыжников не чем иным, как трусостью на сложных альпийских супертрассах. Вадим Сергеевич читал этот отчет и знал, с какой обидой восприняли спортсмены несправедливый тот упрек. Он считался завсегдатаем соревнований горнолыжников, несколько раз вызывался быть врачом на базе и превосходно знал этих отчаянных людей, по существу играющих своим здоровьем, своей жизнью. Каждый учебный спуск, любая рядовая тренировка могли окончиться тяжелыми увечьями, если не гибелью, — ведь скорости на склонах, крутых, ухабистых, порой обледенелых, превосходили сотню километров в час. Бывая на соревнованиях, Вадим Сергеевич сам много раз спешил к месту падения и наспех, на живую руку накладывал повязки с шинами. Сломавшихся спортсменов спускали быстро в город, и там, в операционной, он долго, скрупулезно собирал изломанные кости, — тяжелый инвентарь, как правило, вел к сложным переломам.
Корреспондент, писавший о соревнованиях, конечно же, судил поверхностно и скороспело. И все же как сознавал Вадим Сергеевич, в отчете был затронут профессиональный недуг горнолыжников. Неторопливый и спокойный наблюдатель, он много раз бывал свидетелем того, к каким психологическим последствиям ведут жестокие падения на трассе. После лечения спортсменам приходилось убивать немало времени и сил, чтобы преодолеть в себе мучительный барьер и снова обрести свободное и вдохновенное владение умом и телом на самом трудном склоне. И часто, слишком часто он наблюдал, как слаб оказывался человек — страх был сильнее всех его усилий.
Перед глазами у него всегда была погибшая судьба Максимова, теперь немолодого и потрепанного неудачами, а некогда счастливого соперника самых известных, самых именитых. Седой сломался на знаменитой Стратофане, итальянской супертрассе чемпионов и самоубийц, сломался накануне зимних Олимпийских игр, когда в командах всех без исключения стран проводилась селекция окончательного состава участников.
Соревнования в Италии вошли в историю как «мясорубка»: из всех принявших старт до финиша дошла едва ли четверть. А ведь на Стратофане стартовали асы мирового спорта! Элита отдыхающих, собравшаяся той зимой на модном альпийском курорте, получила острое и пряное, незабываемое зрелище.
Русские горнолыжники за рубежом еще ни разу не были сильнейшими, и вся советская команда болезненно ощущала на себе общее пренебрежение зрителей. В отеле, где разместились участники соревнований, было шумно многоязыко, даже ослепительно, жадные до впечатлений зрители узнавали знаменитых лыжников, газеты много писали о французах, японцах, итальянцах и особенно о загадочном австрийце, который на протяжении вот уже нескольких лет блистательной спортивной карьеры всячески избегал шумихи вокруг своего имени, чем еще больше подогревал азарт пронырливых газетчиков. Репортеры, наводнившие в те дни высокогорный курорт, соревновались в искусстве добывания информации о жизни и привычках нелюдимого австрийца. И только русские не вызывали никакого интереса, при появлении любого из них не вылетали лихорадочно блокноты корреспондентов, не сверкали вспышки фотоаппаратов.
Однажды Седой был все же остановлен в холле бельгийским репортером, вертевшимся возле спортсменов. С бельгийцем постоянно находилась старая, отчаянно молодящаяся дама с измученным косметикой лицом, на котором вызывающе, словно бумажные цветы на свежей крышке гроба, рдели жирно намалеванные губы. Одевалась дама с такой ошеломляющей, рекордной роскошью, что о ее нарядах газеты писали, как о спортивных достижениях. Веселый польский фотокорреспондент назвал ее между своими «мадам Смерть», и под этой мрачной кличкой спутница бельгийца стала еще одной знаменитостью курорта.
Бельгийский репортер, на миг оставив свою закутанную в меха даму, окликнул Седого и с наигранной сердечностью вцепился ему в руку.
— Русский… Сталинград… Карашо!.. — затараторил он, не забывая зыркать глазами по сторонам: вот-вот должны были спуститься к ленчу обитатели королевских номеров бельэтажа.
Из-за его плеча «мадам Смерть» милостиво изобразила на своем обескровленном лице улыбку и, кивая из мехов, показала длинные лошадиные зубы, испачканные краской. Она только что вернулась с прогулки, на ее изобретательно уложенных волосах таяли снежинки, в снегу были и полы серебристой длинной шубы, — это являлось, как уже заметил здесь Седой, своеобразным шиком: небрежно подметать такою баснословно дорогой шубой землю.
За границей Седой был первый раз, впервые разговаривал и с иностранным журналистом, и все же он не обманывал себя насчет такого, казалось бы, лестного внимания прессы. Будь в этот час пооживленней в холле, его и не заметили бы ни этот шустрый, верткий, с глазами, как буравчики, ни эта его, с намазанными губищами… Так было и вчера, и позавчера, — из русских горнолыжников они не знали ни одной фамилии.
Выпустив руку Седого, бельгиец тут же забыл о нем и, развязно вертя пятками, отошел к даме.
— Бедные парни, — произнес он по-английски, не совсем правильно выговаривая слова, и в его быстрой, убегающей речи Седому послышалась откровенная насмешка. — Опять будут только в пятом десятке.
Взглянув на лицо русского спортсмена, «мадам Смерть» вполголоса обронила:
— Тише. Мне кажется, он все понял.
— Он? — репортер с улыбкой оглянулся. — Вы меня смешите, дорогая.
В огромных вертящихся дверях отеля показался австриец, тот самый — знаменитость, чемпион, победитель многих международных трасс, и репортер, скользя как по льду, полетел к нему навстречу.
Чемпион был в легких башмаках для бега, в свитере и шапочке, он возвращался с ежедневной пробежки. Простонародное лицо австрийца казалось утомленным, как после целого дня работы. Пересекая холл, он что-то ответил донимавшему его корреспонденту, и тот обрадовался, будто подарку, и немедленно застрочил в блокноте. Так уж велось в эти дни — газеты писали даже о причудах чемпионов. Об австрийце было известно все. Обитатели курорта знали, что каждый день, в любую погоду, он обязательно бегает около часа. Здесь его маршрут от отеля до «Фонтана дев» и обратно. Выступает австриец только на лыжах фирмы «Кнайсл». Сообщалось также о его снаряжении: перчатках, куртках, рейтузах, ботинках, даже об очках, не менее знаменитых, чем он сам, подарке не то какой-то кинозвезды, не то известного общественного деятеля…
Австриец скрылся в лифте, уехал наверх, и Седой увидел в холле своего соседа по номеру, тоже молодого, такого же, как и он, с надеждами на будущее лыжника. Попав впервые за рубеж, парнишка помешался на зажигалках. Каждую свободную минуту он мыкался по холлу, крутился в баре, высматривал и приставал с настойчивыми предложениями поменяться, вытаскивая из кармана полную горсть значков. «Камрад, — все бойчее тараторил он и ловко цеплял на грудь владельцу зажигалки несколько значков. — Россия… Кремль… Сувенир!..» В первый же день он удивил Седого хозяйственною немальчишеской смекалкой. В каком-то магазинишке возле отеля он разузнал, что за девять оптом купленных брюк хозяин выдает десятые бесплатно, и он уговорил команду, собрал деньги и как наградой за свою находчивость обзавелся, не затратив ни копейки, нарядными заграничными брюками.