Я заснул с включенным светом, и во сне меня слепило солнце. Почему-то я ждал на перекрестке, около меня остановилась машина, и я, наклонившись над ветровым стеклом, повернул «дворник», как стрелку часов. Женщина рядом с водителем высунулась из окна и перевела «дворник» на место. Она показала на небо, и только тут я заметил, что светит солнце. Я засмеялся, тогда и водитель, француз, засмеялся вместе со мной – я проснулся, словно от жуткого кошмара. Я был возбужден, хотя вожделения не испытывал. Выключил свет. Под утро кто-то громко захлопал в ладоши, я крикнул: «Да-да!» – и вскочил с постели. Это был всего лишь голубь, взлетевший с моего окна.
Финиксвилл – городишко километрах в тридцати от Филадельфии, насчитывает примерно пятнадцать тысяч жителей. Я сторговался с таксистом и отправился сразу после завтрака. Ехали по узкому местному шоссе и остановились только один раз: у магазинчика, где шла распродажа по сниженным ценам, я купил кассеты для своего «поляроида» (здесь они стоили вдвое дешевле, чем в аэропорту) и губную гармошку для ребенка. Я долго решал, что купить Клэр, но так ничего и не придумал. Подарок ее бы только смутил, да и вообще трудно представить ее с какой-нибудь вещью в руках – это выглядело бы карикатурным преувеличением.
Тем не менее она как раз перетаскивала чемодан в машину, когда такси остановилось перед ее домом на Гринлиф-стрит, это был «олдсмобиль», багажник открыт. Ребенок, неуклюже ковыляя перед Клэр, тащил косметическую сумочку. Дверь в дом тоже была распахнута настежь, на пороге стояли чемоданы, газон перед домом еще серебрился от росы.
Я вылез из такси и, прихватив свой чемодан, подошел к ее машине. Мы поздоровались, я сунул чемодан в багажник. Потом я перетаскивал оставшиеся вещи, она принимала их у меня и укладывала. Ребенок кричал, требуя закрыть багажник. Девочке было года два, не больше, ее звали Дельтой Бенедиктиной, потому что она родилась в Нью-Орлеане [23]. Клэр захлопнула крышку багажника, заметив:
– При Бенедиктине ничего нельзя оставлять открытым, она пугается. Вчера подняла жуткий крик и, пока я допытывалась, в чем дело, орала без умолку. Оказалось, у меня на блузке пуговица расстегнулась.
Она взяла девочку на руки – та не желала ходить в моем присутствии, – и мы вошли в дом. Я закрыл дверь.
– А ты изменился, – сказала Клэр. – Беззаботнее стал и не такой щепетильный, как раньше. Уже не стесняешься ходить в несвежей рубашке. Три года назад только в белой сорочке приходил, и всякий раз в новой, на груди еще складки были видны. А сейчас даже плащ тот же, что и тогда, с той же подкладкой из искусственного шелка.
– Не тянет покупать новые вещи, – объяснил я. – Даже на витрины теперь не гляжу. Раньше каждый день новое надевал, а теперь месяцами в одном хожу. А насчет рубашки, так это в гостинице вчера прачечная не работала.
– А в чемодане что? – полюбопытствовала Клэр.
– Белье и книги.
– Что читаешь?
– «Зеленого Генриха» Готфрида Келлера, – ответил я.
Она не читала. Я пообещал при случае почитать ей вслух.
– Может, сегодня вечером, перед сном?
– А где?
– В Доноре. Это к югу от Питтсбурга, – пояснила она. – Там мотель в стороне от шоссе, дочке спокойнее будет спать. Должны успеть сегодня. Туда, правда, почти триста миль, и через Аллеганские горы надо перебираться. Ты так и не научился водить машину?
– Нет, – признался я. – Не хочу больше сдавать экзамены. Никому. Как подумаю, что придется опять на вопросы отвечать и зависеть от собственных ответов, тошно делается. Раньше, лет десять назад, я бы еще сумел, заставил бы себя. Через силу, стиснув зубы, но сдал бы. А теперь не хочу.
– Ты часто говоришь «раньше» и «теперь», – заметила Клэр.
– Это потому, что жду не дождусь, когда состарюсь, – сказал я и сам засмеялся.
– А сколько тебе? – поинтересовалась Клэр.
– Через три дня тридцать стукнет, – ответил я.
– В Сент-Луисе! – воскликнула она.
– В Сент-Луисе, – подтвердил я. – Вот я и жду не дождусь.
– Чего? В Сент-Луис приехать или тридцатилетие отпраздновать?
– Отпраздновать тридцатилетие в Сент-Луисе, – ответил я серьезно.
Она ушла кормить ребенка, я отправился в ванную мыть голову. Фен она уже упаковала, я с мокрой головой вышел во двор и уселся на траву сушить волосы. В тот день светило солнце, и почему-то мне казалось, что так и должно быть.
Когда я вернулся в дом, она раздевала девочку. Я наблюдал за ними. Клэр уложила ребенка в спальный мешок и отнесла в кроватку в другую комнату. Я слышал, как она задернула занавески. Потом она вернулась, и мы сели за стол. Мы ели ростбиф с клецками и пили пиво.
– Тебе все еще не нравится Австрия? – спросила Клэр.
– Нет, в последний раз мне там было хорошо, – ответил я. – Знаешь, раньше, когда я туда приезжал, мне иногда казалось, будто там даже дорожные знаки и то не такие, как везде, вот до чего доходило. А в этот раз я убедился, нет, кроме шуток, что там и дорожные знаки самые обыкновенные, и бутылки обычной формы, и резьба на болтах в ту же сторону, что и повсюду. Я был поражен, обнаружив там и гостиницы, и магазины, и асфальтированные улицы, все как у людей. Я, наверно, потому так изумлялся, что Австрия – страна моего детства, а ребенком я ничего такого не замечал. А если и замечал, все равно эти вещи были не про меня. Даже на тамошнюю природу – а она в детстве меня только нервировала и вызывала смутную тоску – я постепенно научился смотреть другими глазами.
Вообще-то я хотел ответить совсем иначе и, запнувшись, умолк.
Я убрал со стола и сам достал себе новую банку пива из холодильника. Клэр рассказывала, что в колледже сейчас как раз каникулы и она надумала проведать друзей в Сент-Луисе.
– Это такая любовная пара, сам увидишь, – восторженно сообщила она.
К тому же в Сент-Луисе по приглашению местного университета давал гастроли немецкий театр, и в программе было несколько классических пьес, которые Клэр никогда не видела на сцене и очень хотела посмотреть.
Я вызвался помочь вымыть посуду, но оказалось, Клэр обзавелась посудомоечной машиной, нужно просто совать в нее тарелки. Я попросил объяснить, как этот агрегат работает.
– Кое-что все равно приходится мыть самой, – сказала она. – Столовое серебро, например, в ней не помоешь, большие кастрюли и сковородки в нее тоже не влезают. Серебра у меня так и так нет, но вот кастрюли почти все большие – я ведь готовлю обычно на целую неделю и держу все в морозильнике. – Она продемонстрировала мне замороженный суп. – С ним до осени ничего не сделается, – сказала она, и от этих ее слов меня вдруг охватила уверенность, что теперь-то уж я в полной безопасности, во всяком случае до тех пор, пока не наступит осень и Клэр не разморозит суп.
Посудомойка отключилась, мы убрали посуду. Снуя с посудой туда-сюда, я на ходу вспоминал, что куда класть и ставить. Спустил в мусоропровод пивные банки, включил проигрыватель, даже не взглянув, какая стоит пластинка. Клэр убавила звук, кивнув на дверь, за которой спал ребенок. Пластинка называлась «She Wore A Yellow Ribbon» [24], солист выводил на губной гармошке попурри из музыки к фильму Джона Форда.
– В Провиденсе я слышал то же самое, только в исполнении полкового оркестра! – воскликнул я, а потом повторил тише, словно Клэр могла не понять фразу оттого, что я выкрикнул ее слишком громко.
Она шлепала по квартире босиком, собирая всякие мелочи – иголки, лекарства, которые могли понадобиться ребенку, градусник, свидетельство о детских прививках, соломенную шляпу от солнца. Потом заварила в содовой воде укропный чай на дорогу. Было приятно наблюдать за ней – так уютно, мирно, по-домашнему она хлопотала.
Она исчезла в комнате, а когда вернулась, появившись из другой двери, ее было не узнать. Конечно, она переодела платье, но дело было не в том. Мы вышли во двор, она улеглась в гамаке, я устроился в кресле-качалке и начал рассказывать, как мне жилось эти три года.
Потом мы услышали крик ребенка, Клэр пошла его одевать, а я покачивался в кресле. Тут я заметил, что на веревке висят детские одежки, снял их и, не говоря Клэр ни слова, сунул в сумку, куда она упаковала другие мелочи. Все вокруг заражало меня тихим весельем. Устроив ребенка на заднем сиденье, мы тронулись в путь.
При выезде на 76-ю автостраду Клэр хватилась забытых одежек, и я указал на сумку, из которой они виднелись.
– Проигрыватель и колонку в ванной я тоже выключил, – сообщил я.
76-я автострада Филадельфия – Питтсбург, главная магистраль Пенсильвании, протянулась на пятьсот с лишним километров. Мы выехали на нее с шоссе № 100, на 8-м пункте дорожного налога, неподалеку от Даунингтауна. На сиденье рядом с Клэр стояла коробочка с мелочью, и она на каждом новом пункте ловко бросала монетки прямо из окна в воронку, исхитряясь при этом даже не останавливать машину. До Доноры нам пришлось миновать еще пятнадцать пунктов, и в общей сложности Клэр набросала в воронки долларов пять, не меньше.
Говорили мы мало, да и то больше с девочкой, которая не отрывалась от окна и требовала разъяснений. Небо было безоблачным, на полях уже пробивались побеги хмеля и маиса. Из-за холмов, где разбросаны поселки побольше, поднимался дым. И хотя каждый участок земли выглядел только что возделанным и обработанным, окрестности были совершенно безлюдны и выглядели имитацией девственной природы. И на шоссе, с виду новехоньком, только что отремонтированном, – ни одного дорожного рабочего. Автомобили двигались медленно, редко кто давал больше ста километров в час. Вдруг, обгоняя нас, наискось низко пролетел военный самолет, отбросив огромную тень – я даже испугался, что он сейчас рухнет. Казалось, ветер дует вдали значительно слабее, чем здесь, у дороги, где он трепал кусты. Стая белых птиц клонила вбок, разворачиваясь, и внезапно изменила окраску, потемнела. Воздух был чист и прозрачен, ни одно насекомое не разбилось о ветровое стекло. Иногда на шоссе попадались раздавленные животные, кошек и собак выбрасывали на обочину, ежей не убирали. Клэр объясняла дочери, что в больших алюминиевых шарах над фермами держат воду.