Комментаторы совершенно справедливо замечают, что текст кивает в сторону Достоевского. И приводят примеры «публичного унизительного и скандального выведения из общественного места»: в «Игроке», в «Идиоте», в «Бесах», в «Подростке», в «Братьях Карамазовых», в «Скверном анекдоте» – цитаты занимают полстраницы.
Поистине загадочно: забыт лишь «Двойник», – а разве не его интонацию О. М. тут скопировал?
Ну и насчет «айсоров – чистильщиков сапог». Не то чтобы я сомневался, что они «часто упоминались при описании улиц Москвы и Петрограда (Ленинграда) вплоть до начала 60-х годов». Но раз уж вы сообщаете – по Брокгаузу и Ефрону, – откуда они взялись, стоило бы, наверное, сказать, куда они делись в 1937-м, если не ошибаюсь – в феврале.
Еще раз прошу прощения, больше не буду, да больше почти ничего у меня и нет, никаких претензий. Говорю же: отличная книга, драгоценное пособие для переводчиков и для потомков.
Один только нежелательный эффект: никак теперь из этих 218 частей не склеить в уме прежнюю «Египетскую марку». Ту, немножко волшебную.
Но это ничего, не страшно. Должно быть, скоро пройдет.
2012. № 12
Михаил Вайскопф. Влюбленный демиург: Метафизика и эротика русского романтизма. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
Не мне писать о таких сочинениях. Не моего ума этот предмет. По правде сказать, дорогие читатели, я подозреваю, что и вас данный труд заинтересует не всех; не все же мы филологи и уж подавно – мы не философы литературы.
Но, по-моему, каждому не вредно узнать, что в мире стало одной блестящей (я рискнул бы сказать, и великой) книгой больше.
Михаил Вайскопф в одиночку раскопал целый подземный город. Или, если угодно, проник в отдаленный слой ноосферы.
Или вот еще с чем можно сравнить то, что он сделал. Представим, что человечество просуществует еще лет полтораста или больше. И вот году так в 2162-м кто-нибудь возьмет и расскажет советскую литературу – всю, от начала до конца, – как один роман; конечно, смешной, но и увлекательный.
Причем, излагая свой диковинный (абсолютно не известный публике) сюжет, он прямо на ходу разберет его на части и снова соберет. Чтобы показать – и это станет его открытием: у всех авторов этой литературы – у горстки трагических гениев и у несметной толпы бездарных прохиндеев – была одна на всех (и довольно жалкая) сумма идей (в высшей степени наивных). Которые – покажет он, – вот откуда взялись и вот чего стоили до девальвации.
Примерно так поступил М. Вайскопф с российской словесностью 1820–1840-х годов. Он ее всю прочитал! Всех бездарных прохиндеев, эпигонов, плагиаторов, графоманов. (Гениев – само собой, но их-то прочитать – заслуга невелика.) И не сошел с ума, а, наоборот, сумел воспарить и взглянуть на нее как бы с вертолета – или хоть с Исаакиевского собора; если вы хоть раз поднимались туда, на галерею, то знаете, какое зрелище открылось ему.
Катарина Венцль. Московский дневник. 1994–1997. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
Приехала проходить аспирантуру и защищать диссертацию. (Прошла и защитила.) Снимала комнаты в разных концах Москвы. Отбивала атаки тараканов и люмпенов. Воевала с нашей сантехникой. Покупала и ела здешнюю еду. Ходила на концерты, спектакли, выставки. (Это я, читая, пропускал, запомнил только тараканьи бега в галерее Гельмана.) Вращалась главным образом в тогдашней богеме – нищей и пьющей. В тексте мелькают знакомые фамилии. (В смысле – известные.)
Храбрая и умная девушка. И потрясающе свободно пишет по-русски. Дневник интересный, но, если честно, мне все время хотелось, чтобы он поскорее кончился: чтобы с нею не случилось ничего ужасного и она подобру-поздорову вернулась к себе в Мюнхен. (Или в Майнц?) К счастью, действительно все обошлось. Но, уж разумеется, Катарина полюбила нашу страну и при первом удобном случае приехала сюда опять и опять надолго (следовало бы дать какое-то научное название столь распространенному синдрому).
Что бы такое выписать? Ярче всего изображена тараканомахия. Очень отчетливо – устройство сливного бачка. Вообще, если эту книгу переведут на немецкий – успех обеспечен. Лично меня поразили только тогдашние цены. И тот факт, что я их совершенно не помню. (Несколько десятков яиц, четыре пачки сливочного масла, два пакета молока и два стаканчика йогурта – сто пять тысяч рублей!)
А вот правила поведения в очереди я, конечно, не забыл. Но фрау Венцль излагает их настолько толково, что стоит переписать: глядишь, пригодятся будущим поколениям. Не зря приезжала:
«В продуктовом магазине в конце двора моего дома мужчина вклинивается в очередь передо мной. Я протестую, что тоже стою, мужчина удивляется: “Где это вы тут стоите? Вы же тут не стоите!” – “Нет, стою. Точно стою”. – “Так где? Не видно, чтобы вы тут стояли”. Он этим хочет сказать, что я стою слишком далеко от стоящего передо мной. “Так у нас не стоят. У нас стоят по-другому”, – наставляет он меня. В этом он прав. Стоят не на почтительной дистанции друг от друга, а плотно сбившись, толкая стоящего впереди в спину (а вдруг он впустит кого-нибудь еще), для чего можно использовать собственный живот (если он крупный и твердый) или же костяшки, кулак или локоть. Можно наступить ему на ноги или врезать ему сумкой сзади в подколенные впадины. Если не прилипнешь к тому, кто перед тобой, то тебя оттеснят…» И т. д.
Еще две строчки с другой страницы – Катарина в метро. Тут и местный колорит, и автопортрет, и вся симптоматика синдрома:
«На полу вагона пятно: розово-зеленое с желтым – затертая блевотина. Я читаю Битова».
Мария Рыбакова. Гнедич: Роман. М.: Время, 2011.
Мне нечего сказать про этот не длинный и очень не банальный текст. Просто нравится, как он звучит. Рекламная пауза; несколько строк.
В театре бродят тени актеров
в Троаде бродят тени героев
в душе бродят тени слов
пока ты спишь, она тебя любит,
Гомер с тобой разговаривает, вы оба зрячи,
вы оба живы, и жизнь прекрасна
(но, просыпаясь, герои плачут,
а призраки тают).
И еще немножко, если поместится:
Небо из серого стало вечерне-лиловым,
Слуга принес кофе в фарфоровых чашках,
Разговор перешел на интриги в театре,
Потом ему подали шубу в прихожей,
И он вышел в зимнюю ночь Петербурга,
Которая наступает в четыре часа пополудни…
Вероника Капустина. Намотало: Рассказы. СПб.: Геликон Плюс, 2012. (Серия «Петроградская сторона»).
Вообще-то в этой новой серии вышли сразу четыре книги хороших авторов: Александра Житинского (роман «Плывун» – о нем я здесь уже писал, – а также избранные стихотворения); Татьяны Алферовой («Лестница Ламарка», сборник рассказов); Вадима Пугача («Антропный принцип», стихи) – и вот эта. Я пока успел прочитать только ее.
Рассказы Вероники Капустиной – короткие, в печати появляются редко. Тем не менее ни один из них не прошел незамеченным, и они составили ей (совершенно отдельно от ее, тоже замечательных, стихов) весьма уважае мое имя.
Их невозможно пересказывать и невероятно трудно разбирать, потому что они не похожи ни на чьи другие. Описывают – изображают – вводят в поле нашего внимания – такие события, которых никто другой просто не замечает. Само их наличие (уж не говоря об их значении) мы осознаем, только читая эту прозу.
Попытаюсь обозначить класс этих микрособытий. По-видимому, их можно сравнить с электрическими разрядами. Как если бы мы продвигались по реальности, держась рукой за невидимую проволоку, по которой пропущен слабый, неощутимый, совершенно привычный ток. Но время от времени всего-то на какую-нибудь секунду (продолжительностью не уступающую всей жизни) напряжение тока становится чуть сильней или чуть слабей. И тот/та, кто придумывает рассказы Вероники Капустиной, – чувствует это повышение/понижение как разряд. Как удар. Мы и все, наверное, чувствуем, да не замечаем по ходу жизни. А перед смертью, возможно, только их и вспомним. Эти перебои. Эти прорывы к самим себе или к чему-то, что существует на самом деле и помимо нас (если существует).
И все рассказы Вероники Капустиной – про это. В сущности, про нечто самое важное. Важность чего так ясно видна чуть ли ей одной.
К тому же они исключительно хорошо написаны, эти рассказы. Необыкновенно отчетливыми словами, собранными в насквозь интонированные фразы. Это сложное, изысканное мастерство – создавать письменную речь такой быстрой и простой, как пробегающие в голове мысли. Как фразы, создающие гул в общественном транспорте.
Тут еще необходимо включить такое банальное понятие: образ автора. Того, кто все это нам рассказывает. Кого мы слышим. Голос и взгляд, конечно, женский: слишком тут специальный ключ к сущности других людей – она мгновенно открывается через какие-то вещи, которые мужчина – и то если он художник – припомнит (или придумает) лишь впоследствии, когда эта суть выяснится для него из сюжетных отношений. Какой-нибудь ничтожный завиток интонации, какие-нибудь полжеста.
(Не стану приводить примеров; чтобы разобрать содержание одной фразы Вероники Капустиной – собственных, обычных, потребовалось бы штуки три.)
Так вот, это подчеркнуто женская проза – но (простите за это «но») предельная сжатость ее, а также лютая самоирония плюс естественное (простите за еще одну банальность: и легкое, как дыхание) остроумие (не забыть еще и юмор; а ведь обычно юмор и остроумие вместе не живут), плюс огромное, почти нестерпимое сострадание к людям (да, в том числе к себе самой, и обида за себя и за всех – тоже на всех) – оттого что все несчастны, глупы, обречены старости и смерти (о чем эта проза не забывает ни на секунду) – заставляют нас почувствовать в авторе носителя какого– то абсолютного ума. Способного видеть сквозь бессмысленную муть примитивных пустяков, заполняющих наше (личное и не только) время, – что-то похожее на какую-то настоящую Истину.