Корпус 38 — страница 2 из 5

Глава 7

Он не поехал на работу. В первый раз за четыре месяца, с тех пор как вышел из Фреснес. Он легко найдет оправдание. Решение придает ему смелости. Он чисто выбрит. Привел себя в порядок по такому случаю. Он нашел ее адрес в ежегоднике по имени мужа, Жильбера Мосса. В ОТБ он слышал, как санитары говорили о его клинике. Вспомнив название учреждения, он отправился туда и нашел его имя на табличке.

Квартал, где она живет, не имеет ничего общего с тем, где находится его комната. Здесь он выглядит как клошар. На этих тротуарах, широких, как проспекты. Уже полчаса он идет пешком.

Богатый дом окнами в парк, хорошо ухоженный, с красивыми решетками. Он свернул туда. И вот он стоит перед домом. Сплошь плюшевые мишки, детские коляски и маленькие дети.

Теперь он ждет ее на скамейке. Она выезжает из клиники около семи. Он знает, как выглядит ее машина. Если она не поменяла машину, он издали увидит, как она подъедет.

К счастью, он опрятно одет. Люди не обращают на него внимания — он сидит на скамейке, на коленях подарочный пакетик. Женщины с обнаженными руками, ногами, полуоткрытыми блузками, искусительницы, такие же, как Ева, — они его не видят. Он привык.

Перед выходом из тюрьмы ему сказали, что он должен избегать одиночества. Легче сказать, чем сделать. Знакомых у него нет, а денег хватает только на то, чтобы платить за комнату и хоть как-то жить.

Иногда он скучает о пребывании в ОТБ — налаженная жизнь, работа в мастерской, отношения с пациентами, санитарами и санитарками. И с доктором Ломан. На листке, который он левой рукой придерживает на скамейке, он шариковой ручкой рисует чашу, вокруг подножия которой обвиваются две змеи, символ медицины. И снизу подписывает неумелой рукой: «Доктор Ломан». Но единственное, что сейчас их связывает, — таблетки, которые она ему прописала. Он глотает их каждый день. Эта химия распространяется по его организму и действует на мозг, но это не знак любви доктора, о которой он мечтает. Главным образом они напоминает ему о беспомощности, в которой доктор его нашла.

Прошел год заключения во Фреснес, а потом еще четыре месяца. Но он хранит авторучку в красном кожаном футляре с гравировкой «Доктор Ломан».

Он увидел, как в дом входят две девочки. Наверняка ее дочери. Он однажды слышал в ОТБ, как она говорила о них санитару. Одна совсем еще ребенок, но другая уже становится похожа на женщину. Ноги, взгляд и уверенность. Они его не увидели. Но она — она увидит его. И убедится, до какой степени он изменился.

Приближается кабриолет «БМВ», и вид его действует как электрический разряд. На мгновение перехватывает дыхание. Машина останавливается рядом со скамейкой. Он вскакивает, будто на пружине. Дверь открывается. Сначала он видит знакомые золотисто-каштановые волосы. Он торопится. Увидев, что он бросается к ней, доктор вздрагивает и инстинктивно поднимает руку — защищается. Секунду он читает страх в ее глазах.

— Доктор! Это я, Данте. Вы меня узнаете?

Она овладевает собой:

— Данте? Вы меня испугали. Что вы тут делаете?

Вопрос действует как пощечина.

— Я… Я хотел принести вам это, — говорит он, протягивая подарочный пакет. — Но я не хотел вас пугать.

— Да-да, я понимаю. Что это?

— Подарок, который я хотел вам сделать в ОТБ перед отъездом.

Она берет пакет. Волнуется. Совсем не изменилась. Еще красивее, чем в его памяти. Но без белого халата она смущает его. На этом тротуаре он не в своей тарелке. Ее вопрос заставил Данте это понять. Этот квартал безоговорочно его отвергает. Вдвоем они образуют пару, на которую оборачиваются прохожие. Он держится в метре от нее. Создает ей область безопасности.

— Вы откроете?

— Да, — говорит она, разворачивая пакет. — Что это?

— Авторучка. Я хотел вас поблагодарить.

— Но за что? — хмурится она.

Он догадывается, что сделал глупость.

— За заботу обо мне, — отваживается сказать он сдавленным голосом. — Извините, я вас напугал.

— Нет-нет. Вы меня удивили, вот и все. Я не привыкла. Но это очень приятно… Она красивая. Красная. Это будет мой сувенир. Завтра положу ее на письменный стол. Глядя на нее, стану думать о вас… Извините меня, я должна идти. До свидания, Данте… Все хорошо? — спрашивает она, обернувшись, уже отойдя.

Он не отвечает. У нее такой деловой вид. Совсем нет времени. Нет ничего, кроме ОТБ. Он больше не ее пациент. Он больше ее не интересует. Она уже в воротах, открывает их ключом. И на его глазах исчезает.

Путь от доктора к себе домой он проделал бегом. Потерянный. Какое облегчение — вернуться в свою жалкую комнату. Грязные стены, умывальник с подтекающим краном. Обычно он затягивает кран изо всех сил, даже обматывает махровым полотенцем, чтобы удобнее было взяться, но ничего не получается. Вода все время капает и иногда будит его ночью. Сейчас он открыл кран до упора, чтобы обрызгать лицо. Он задыхался. Надо освежиться. Успокоиться. Встреча, которой он так ждал, оказалась столь краткой. Она ничего не спросила. Ни что с ним стало, ни что он делает, ни где живет. Как будто забыла его. Если бы он не представился, она бы его не узнала.

Данте обвел взглядом свои девять квадратных метров и подумал о возможности, которая у него была, — получить образование в Службе социального образования Фреснес. Единственное существенное отличие этой клетки от камеры — отсутствие раковины и туалет в коридоре. Другое отличие — можно выходить, когда охота.

Полковник в отставке нашел ему работу строителем. Работа каторжная, по двенадцать часов в день за двадцать пять евро наличными каждый вечер, из которых пятнадцать он платит за комнату. Десять остается на жизнь. Еще меньше, если учесть, что в субботу и воскресенье тоже надо платить.

За четыре месяца Данте ни разу не разговаривал ни с кем, кроме психиатра из Медико-психологической службы, куда приходил раз в месяц за лекарствами. И еще в магазинах, когда покупал мыло, консервы и хлеб.

Нужно было наняться на флот, думает он, глядя на форменную сумку, когда-то белую, в которой он таскает свои принадлежности для фокусов и жонглирования. В Бретани нередко выпадает возможность подняться на борт кораблей Королевского флота. Он мог бы там жонглировать. Мог бы вернуться к матери и старику и показать им. И тому мерзавцу тоже, отчиму и двум его собакам сыновьям, которые хуже ротвейлеров.

Не пришлось бы жить у них на иждивении, не требовалось бы ни помощи, ни ухода. И если так пойдет, старик сам сядет ему на шею.

Сейчас он сильный. И не нужны ему больше эти чертовы таблетки, которые якобы ему помогают. Ему нужно иногда подержать голову под холодной водой, вот и все. Таблетки его отупляют и мешают быть самим собой. Гнет — такой гнет, какого с детства не бывало. Словно цепь, его словно держат на поводке. И он покорно глотает их три раза в день. Даже доктору Ломан, кажется, не понравилось, что ему лучше. Она ведь не обрадовалась.

Данте принял решение. Он хочет перечеркнуть свое прошлое.

Он берет все свои коробки с лекарствами, открывает их и большим пальцем выковыривает таблетки из алюминиевой упаковки. Закончив свой труд, он сваливает все капсулы и таблетки в стакан, перешагивает через пружинный матрас, лежащий прямо на полу и подпирающий ночью дверь на случай неприятных сюрпризов. Потом выходит и идет в глубину коридора, где высыпает содержимое стакана в сортир перед тем, как впервые за долгие годы совершить поступок свободного человека, дебют нового Данте: спустить воду.

Глава 8

Вторник, 1 июля 2003 года. Всего несколько дней — и школьный звонок прозвенит для них в последний раз. Со скейтами под мышкой Ансельм Бланкерт и Дональд Дескурс идут вверх по авеню Президента Вильсона, огибают площадь перед Музеем современного искусства. Через Пляс д'Иена, оставляя справа музей Гиме,[10] они сворачивают к садам Трокадеро, как раз перед синематекой. На спуске снова встают на доски. Руки в карманах, сигарета во рту, два силуэта быстро скользят по улице, колесики дребезжат по асфальту. Слева светится в сумерках Эйфелева башня. Впереди темная масса садов, где лишь несколько фонарей с трудом справляются со своей задачей.

— Эй, — окликает Дональд приятеля, который едет впереди. — Ты уверен, что хочешь туда ехать? Там полно педиков — клиентов заманивают.

— Педики с другой стороны. Поедем туда, где куча народу у фонтанов и полно туристов — ну сам понимаешь.

Дональд ухмыляется и следует за приятелем в сад. Миновав киоск и детскую площадку, он видит, что Ансельм слез с доски и стоит у изгороди.

— Что ты там копаешься?

— Не видишь, что ли? Отливаю. Эй, ты только посмотри, — говорит он, указывая по ту сторону решетки подбородком, поскольку обе руки заняты.

За оградой Дональд видит только лестничный пролет, спускающийся ко входу и кассам аквариума Трокадеро, уже двадцать с лишним лет как заброшенного — бросается в глаза вывеска из металлических букв, черных и высоких, с начертанием, характерным для тридцатых годов.

— Что ты там разглядел?

— Занимайся своим делом!

Ансельм уже перелез через ограду и спускается по ступеням. Дональд оглядывается направо и налево — не идет ли кто? По сторонам фонари едва рассеивают мглу; тут словно в какой-нибудь сельской глубинке. Сухой шорох мяча о землю привлекает его внимание. Силуэт Ансельма, ладонь прыгает вверх-вниз — точно баскетболист, наделенный ночным зрением.

— Эй! Ты что там делаешь? — кричит Дональд. — Ты меня слышишь?

— По-моему, решетку уже взломали. Можно забраться. Прячь доски за кустами. Пойдем глянем, что там внутри… Ну, идешь?

Окончательно наступает ночь, и Дональд слышит приятеля, но почти не различает его в темноте.

— Ничего не видно, — говорит он, догоняя Ансельма.

— У тебя есть? — откликается тот, показывая зажигалку.

— А туристы?

— Подождут, — говорит Ансельм, пролезая сквозь решетку.

Под ногами битое стекло и строительный мусор, и им кажется, что они страшно шумят.

— Но если решетка взломана, там, наверное, кто-то живет.

— Заткнись.

Ансельм щелкает зажигалкой.

Пламя в вытянутой руке оживляет вырезанные в стенах украшения старых аквариумов. Они в коридоре шириной метра три, который сворачивает вглубь налево. По бокам огромные кубические резервуары со стеклянными стенками, большей частью разбитыми. Немногие выстоявшие покрыты звездообразными трещинами. Словно вытканная ударами на стекле паутина. Большой аквариум, построенный между Первой и Второй мировыми войнами, являет собою зрелище полного разора. В его подземной части когда-то обитали акулы, мероу, мурены, скаты, морские дьяволы и морские черепахи. Теперь этих молчаливых гостей сменила другая, более агрессивная фауна. Новые обитатели приспособили это место на свой манер, разбивая стеклянные стенки, разрисовывая их граффити, мочась на стены, блюя по углам и даже засыпая на кучах мусора. Здесь наверняка происходило нечто отвратительное. Между пьянчужками, отбросами общества, и жалкими женщинами. Дрожащее желтое пламя вызывает спящих фантомов из долгого сна. Дети с родителями, плененные рыбы, жители трущоб.

В те времена, когда в аквариуме жили рыбы, по ночам здесь тоже было очень тихо, но сейчас тишина какая-то искусственная. Молчание прежних обитателей угнетало меньше, чем нынешнее молчание руин.

Давящая тишина подорвала отважный дух Ансельма. Он собирается повернуть обратно, и тут сквозь один из немногих целых стеклянных резервуаров замечает свет. Сначала он принимает его за отражение языка пламени своей зажигалки. Он тушит ее и просит Дональда сделать то же самое. Чужое пламя по-прежнему освещает развалины.

Дональд слышит, как стучит сердце. Любопытство вновь побеждает Ансельма, и он двигается вперед. Без зажигалки, на ощупь, стараясь не наступать на мусор и поменьше шуметь, ведомый этим светом, как звездой волхвов.

Дональд замирает, готовый в любую секунду рвануть к выходу. Тут он видит, как тень Ансельма качнулась на стене.

— Ансельм?

Он пугается собственного голоса. Идет к Ансельму. Кладя руку приятелю на плечо, Дональд видит то, что превосходит самые страшные его кошмары.

Сначала зрелище, освещенное большой свечой, кажется ему бесформенным. Потом все проясняется. И он спрашивает себя, долго ли ноги смогут нести его прочь.

Он мчится как безумный, спотыкаясь в лабиринтах аквариума, в отчаянии разыскивая выход. Его приятель окаменел на месте, точно встретил взгляд Медузы.

Двадцать человек толпятся в аквариуме под светом прожекторов. Кабели электрического питания сбегают вниз по лестницам. Несмотря на многолюдность, здесь царит молчание — его прерывают только щелчки аппаратуры, шаги и редкие, краткие и негромкие реплики.

Все произошло довольно быстро. Отыскав наконец выход, Дональд побежал к фонтанам, еще окруженным туристами, и бросился к патрульным полицейским. Несколько минут спустя они нашли Ансельма там, где его оставил Дональд. Двоих полицейских сразу вырвало, и они поспешили к выходу, а двое других вскоре последовали за ними, буквально неся потрясенного мальчика на руках.

Десять минут спустя приехали три патрульные машины, и полицейские направились в аквариум, чтобы установить зону безопасности и следить за порядком.

Между тем предупредили полицейское отделение XVI округа и вызвали капитана и инспектора, а те, в свою очередь, связались с криминальным отделом.

К этому собранию присоединился постоянный заместитель прокурора, прибывший из Дворца правосудия, чтобы констатировать смерть и распорядиться об отправке трупа в Институт судебной медицины.

Префекта тоже предупредили, как и Уголовный розыск с набережной Орфевр, на который возлагалась ответственность за следствие.

При жизни Памела, как позже прозвали ее флики из-за татуировки на левой руке, такой же, как у Памелы Андерсон, никогда не смогла бы привлечь к себе такого внимания.

Двоих мальчишек, сделавших это открытие, отправили в ближайшую больницу. Их показания выслушают, как только позволит их состояние, однако сомнительно, что это случится быстро, по крайней мере с Ансельмом.

За исключением фотографа из службы криминалистического учета, который словно исполняет какой-то мистический танец, сопровождающийся яркими вспышками, внутри никто не задерживается. Каждый, закончив свое дело, бежит вдохнуть вечернего воздуха в сад.

Бланшар, капитан отделения полиции XVI округа, и Мельшиор, майор Уголовного розыска, стоят наверху у лестницы. Чуть выше, позади ограждения, уже собралась толпа любопытных, привлеченных полицейскими мигалками и запахом несчастья.

— Надо сообщить в отдел психологической поддержки.

— Н-да… Если тот, кто это сделал, хотел произвести впечатление, ему это удалось.

— Нечасто случается такое… происшествие в округе.

— У нас тоже ничего подобного не бывало, — заверяет флик из отдела убийств.

— Ребята из Службы криминалистического учета говорят, что убийство было совершено не здесь. Никаких следов крови. Во всяком случае, недостаточно. Говорят, убийство произошло дней двенадцать назад. Но нужно дождаться заключения эксперта. Вы посмотрите на этих идиотов, — говорит он, указывая на зевак. — Они не понимают, что ничего не увидят.

— Пресса поднимет вой. Газетчики гудят как пчелы. Некоторые, наверное, уже в курсе. Вы их еще не видели?

— Пока нет… Помощник прокурора приехал констатировать смерть. Это было нетрудно…

— Что рассказал парнишка?

— Его приятель, тот, что не выдержал, перелез через решетку — заметил мяч, хотел достать. Прямо здесь, где мы стоим. И увидел, что решетка сломана.

— А где мяч?

— Убрали. Вы думаете…

— Кто знает. На мысль, что мяч был там неслучайно, меня наталкивает пасхальная свеча. Трюк своего рода: большая свеча горит неделями, чтобы кто-нибудь когда-нибудь из любопытства заглянул. Чтобы привлечь внимание. Мяч, сломанная решетка и свеча — все это четко намечает путь.

— И вы думаете, что парень должен был оставить отпечатки на мяче?

— Нет. Но нужно проверить. Ребята из Криминалистического учета еще что-нибудь заметили?

— На бедрах срезаны куски кожи. Говорят, довольно аккуратно.

— Чем дальше, тем интереснее, — вздохнул майор из Уголовного розыска. — Следы изнасилования?

— Э… вряд ли. По-видимому, нет. Окончательно подтвердит Институт судебной медицины.

— Нашли голову?

— Нет головы.

— Угу, ни документов, ни головы. Он вовсе не хотел облегчать нам поиски следа. Сколько лет было девчонке?

— Лет двадцать. Может, чуть больше или меньше.

— Особые приметы?

— Татуировка на левой руке — колючая проволока.

— Как у пляжной телки.

— Что?

— Ничего. Будь уверен, в Институте судебной медицины скучать не будут. А по поводу следов на свече? Воск-то мягкий, на нем легко оставить след.

— Про это ничего не знаю.

— Ладно, если что-то будет, я тебе сообщу. Все подустали, а? — печально улыбается Мельшиор. — Бедняжка… Теперь, когда преступление обнаружено и каша заварилась… Наверняка он того и хотел, негодяй.

— Негодяй? Скорее чокнутый.

— Чокнутый… Я предпочитаю считать его негодяем, если ты меня понимаешь. Может, это глупо, но у меня есть резоны прибрать его к рукам… Он нас всех обманул, а? И кроме того, если таких считать чокнутыми, это входит в привычку. Успокаивает.

Майор Мельшиор закуривает. В свете зажигалки Бланшар смотрит на его лицо, усыпанное веснушками, на взлохмаченные рыжие волосы, кудрявые, как у барана перед стрижкой.

Двое проходят мимо с носилками, накрытыми простыней.

— В первый раз вижу труп без головы. Голову без тела уже видел, после взрыва, но тело без головы — это намного хуже…

— Что?

— Ничего. Это я сам с собой. — Потом чуть громче: — Заметь, место также должно что-то означать. Оно выбрано неслучайно. Решетку нужно ломать — есть риск, что заметят… Что думаешь?

Но капитан Бланшар обращается только к звездам и ветру в деревьях.

Майор Мельшиор покинул его, чтобы сопровождать носилки с телом до машины перед тем, как оно будет отправлено в морг.

Глава 9

Четверг, 3 июля. У Сюзанны заключение экспертизы для президента суда присяжных Валь-д'Уаз.

Случай с женщиной, обвиняемой в убийстве сестры без видимого повода. Экспертиза поставила ей диагноз «гебефреническая шизофрения». Нечеткие симптомы этой редкой формы и слабая компетентность неофитов, составляющих жюри присяжных, могут быть причиной безответственных выводов.

Шорох пера по бумаге. За окном поют птицы. У Сюзанны всего четверть часа на критику выводов экспертизы. И тут Манжин вдруг врывается в кабинет с газетой в руке. Его старушечье лицо с длинной челкой сияет удовлетворением.

— Новости от Данте. Он посылает нам большой привет. Вы найдете это в разделе происшествий, — добавляет он и, поскольку она остается безучастной, кладет перед ней газету. — До скорого свиданья. Мои пациенты ждут меня.

Опасаясь худшего, она ищет раздел происшествий и опасливо его проглядывает, пока не находит статью на полполосы с заголовком «Мрачное открытие в Трокадеро».

Некоторые детали сразу бросаются в глаза: «извлечены внутренности», «кишечник обмотан вокруг», «расчленены», «вырезаны куски кожи». Речь идет о неопознанной жертве в возрасте около двадцати лет, чья голова не найдена. Тело нашли два молодых человека, один из которых госпитализирован.

Статья заканчивается бесполезными словами «Ведется следствие».

Сюзанна трижды перечитывает статью, пока образы в голове не прекращают свою бешеную пляску. Сердце колотится в груди и в висках. В статье не говорится о кресте из конечностей. Но полиция никогда не разглашает все детали прессе. Сюзанна подозревает, что эта деталь была умышленно пропущена. Надо проверить. Манжин так самодоволен. Возможно, он уже информирован.

Ее взгляд натыкается на футляр для ручек, подаренный Данте в апреле. Данте ее удивил. Она испугалась и грубо выпроводила его, не спросив ни о чем, что было важно для него. Нужно было проявить больше внимания.

Он покинул ОТБ полтора года назад, затем год тюремного заключения. Получается, что после выхода из тюрьмы минуло почти ровно полгода. Детали слишком соответствуют многочисленным описаниям его фантазий. Трудно отрицать очевидное.

Она вспоминает слова Манжина: «Не хотел бы я быть на нашем месте». Что следовало понимать как: «Не хотел бы я быть на вашем месте». Она снова видит его лицо. Его удовлетворенную гримасу. Может, ей показалось? Манжин знает, что она займет место Элиона, — об этом известно уже полгода. Этот подвох на ее пути может его только радовать. В его глазах ее промах важнее, чем репутация Службы. И не стоит ждать от него поддержки. Возможно, будет еще хуже.

Она встает, идет к патрону в кабинет, но он пуст. В панике она забыла, что Элион только в понедельник вернется из Канады, куда отправился посетить сеть специальных клиник, где лечат правонарушителей с сексуальными отклонениями. Повстречавшись с Одиль, Сюзанна по ее лицу понимает, что Манжин ввел ее в курс дела и, должно быть, поспешил объявить новость всем медсестрам утренней смены.

Она возвращается в свой кабинет, отодвигает доклад и набирает номер Фонтана, адвоката мужа. В данный момент речь идет только о статье, говорит она себе, слушая гудки и прижимая ухо к телефонной трубке. Журналисты знают, проинформировал ли их кто-нибудь о признаниях Данте, об их сходстве с убийством в Трокадеро и преступном оптимизме доктора Ломан. Если да — это конец. Статью перепечатают все газеты, ей посвятят целые развороты, она превратится в специальный выпуск, в подборки о сексуальных домогательствах.

Фонтана поднимает трубку. Будучи специалистом по уголовному праву, он может бывать в префектуре, куда доктор Ломан не имеет доступа.

— Жоэль? Сюзанна.

— Сюзанна!

— Я тебе помешала?

— Ну что ты! Я сейчас у моего доктора по спортивному питанию. Чем обязан этому удовольствию?

— Небольшая услуга, — бодро говорит она, чтобы не допустить насмешки.

— А я-то думал, что ты наконец ответила на мое внимание, — говорит он своим тягучим голосом, будто не чувствует, что она спешит, или хочет ее позлить. — Как поживает Жильбер? Давно мы не виделись.

— Прекрасно. Мне кажется, у него, как всегда, дела идут хорошо.

— Вы дадите мне три коробки.

— Что?

— Это я мсье Себуну. Это существенно. Хорошо. У тебя ко мне срочное дело. Я тебя слушаю.

— «Мрачная находка в Трокадеро» — слышал об этом? Ты не мог бы найти координаты ответственного за следствие?

— Стейнер. Спасибо, мсье Себун. До свидания. Извини. Он главный комиссар криминального отдела. Он возглавляет следствие. Я знаю, потому что слышал, как это обсуждали вчера. Странное дело, а? Но это не мой район. Я предпочитаю своих налетчиков. Более нормальных. А для тебя, наверное, наоборот — это же твоя область. У тебя есть догадки, кто это сделал?

Она вздыхает, поднимая глаза к небу: «Сжалься, избавь меня от твоих вопросов».

— Жоэль, я бы не хотела показаться невежливой теперь, когда ты сообщил мне все, что я хотела узнать, но мне пора. Ты меня простишь? Еще раз спасибо. До скорого. Я тебя обнимаю, — говорит она, прежде чем положить трубку, надеясь, что он не сделает слишком поспешных выводов.

Этого типа не проведешь. Фонтана хорошо к ней относится, но он болтун. И ее поспешность, ее отказ отвечать — лучшее средство разжечь его любопытство. Это она знала еще до того, как к нему обратилась.

— Черт! — говорит она вслух, опять снимая трубку и набирая номер префектуры полиции.

Нельзя терять времени. Что же касается Элиона, увидеть его реакцию она всегда успеет.

С одной стороны, существует врачебная тайна: нельзя разглашать откровения пациента. С другой стороны, есть риск, что, если Данте и впрямь виновен, это убийство — не последнее. Здесь нет места колебаниям.

Никогда в жизни Сюзанне не было так страшно.

Марсель Барон ставит свой двухцилиндровый мотоцикл на подножку. Даже в это время дня его «БМВ» позволил ему добраться от набережной Орфевр до Сан-Мандэ меньше чем за двадцать минут.

Искушенным взглядом он осматривает фасад. Небольшой особнячок конца XIX века, окнами на Венсенский лес. Некоторые дома уже заменены современными, другие на реконструкции. Этот явно знавал лучшие дни.

Он вынимает из мотоциклетного кофра картонный конверт А4, толкает заскрипевшую калитку, потом делает несколько шагов до крыльца. Не успевает он позвонить, как дверь открывается. Перед ним стоит Франсуа Мюллер в белой рубашке и полотняных брюках — как всегда.

— Заходи.

— Ты меня ждал?

— Калитка. Она вместо сигнала тревоги.

— Профессия дает о себе знать, да? Я и не подозревал, что ты живешь в таком дворце. Похоже, у тебя неплохо идут дела.

— Он достался мне от матери. Фасад давно пора перекрасить, но у меня других дел полно. Пошли в кабинет?

— Веди.

Сворачивая в первую комнату слева, Марсель Барон успевает заметить в глубине прихожей лестницу и около нее кресло на колесиках.

Войдя в кабинет, он свистит сквозь зубы. Книжные шкафы, а между ними все стены от пола до потолка увешаны фотографиями сцен преступлений и антропометрическими портретами, большей частью без рамок, пришпиленными булавками прямо к обоям.

— По крайней мере, теперь я знаю, что ты с ними делаешь.

— Славная коллекция, правда?

— Вижу неплохие фото, которые ты получил не от меня. Кстати, это не раздражает твоих близких?

— Я живу один. Жена ушла некоторое время назад.

— Сожалею.

— Ничего страшного. Покажешь последние снимки?

— Конечно. Извини.

— Не извиняйся.

Фотограф из Службы криминалистического учета высыпает снимки из конверта. Франсуа Мюллер берет пачку черно-белых снимков среднего формата и направляется к большому пустому столу с яркой настольной лампой.

— Предупреждаю тебя: это ужасно. Я с некоторых пор стал толстокожим, но в этот раз и мне поплохело.

— Понимаю, — говорит Мюллер, просматривая снимки заброшенного аквариума и останки Памелы.

— С этой историей у меня будет бешеный успех. Все постоянные клиенты хотят эти снимки.

— Ничего удивительного. И ты в них уверен?

— На все сто.

— А в префектуре никто ничего не знает? — спрашивает Мюллер, не отрываясь от фотографий.

— Никакого риска. Я печатаю тираж дома. И не я первый. Всегда есть любители.

— Знаю.

Мюллер просматривает снимки, раскладывает их — скоро на столе не остается места.

— Я положил тебе конверт на письменный стол, — говорит он, не поднимая глаз. — Возьми.

Марсель Барон берет конверт. Занавески в комнате задернуты. Его взгляд не может оторваться от тел, распростертых в лужах крови на земле, на опавших листьях, на асфальте, на коврах, под автомобилями… В положениях иногда гротескных, иногда с оружием в руке… Он замечает фото автомобиля Месрина, изрешеченного пулями, двух жертв Тьерри Полина,[11] старых дам, найденных у себя дома среди жалкой меблировки. На другом снимке он узнает работу «Прямого действия».[12] Наконец, более поздние фото, останки Франсиса Бельгийца,[13] убитого на улице д'Артуа. Фотографии по большей части никогда не публиковались, они предназначены исключительно для полицейских следователей и суда.

Антропометрические портреты восходят ко временам Парижской коммуны. Внимание Марселя привлекают Петио[14] и Ландрю,[15] а также Франсис Олме.[16] С американской стороны присутствует Джеффри Даммер.[17] На одной фотографии Марсель Барон узнает Андрея Чикатило,[18] ростовского мясника, на чьем счету полсотни сексуальных убийств. Под другой он читает: «Луис Альфредо Гаравито»[19] — монстр из Генуи, больше 180 убийств.

Книги на полках однообразны: все работы посвящены преступлениям, совершенным во Франции и за границей. Очерки о серийных убийцах, о мафии, воспоминания полицейских и преступников, руководства по криминологии…

Чтобы разговор стал конструктивнее, Марсель исследует содержимое конверта. Находит пятнадцать банкнот по сто евро.

— Послушай, здесь больше, чем обычно, — говорит он, засовывая пачку в карман.

Мюллер поглощен созерцанием.

— Это потому, что я хочу задать тебе несколько вопросов, — говорит он, не отрываясь от стола.

— Я тебя слушаю.

— В этих снимках хорошо одно — запах крови. Налить тебе чего-нибудь? — Мюллер откладывает лупу.

Он извлекает бутылку «Джонни Уокер, Черная Этикетка» и минералки для мотоциклиста. Двое мужчин сидят друг напротив друга в клубных креслах, обтянутых красной блестящей кожей.

Журналист поднимает очки на лоб, рассмотрев все снимки.

— Это не совсем законно.

— А продавать мне эти снимки законно?

— Верно… Тогда давай так. Отвечая на твои вопросы, я перешагну только одну ступеньку лестницы незаконности, не более.

Вместо ответа Мюллер поднимает стакан:

— Ну, за незаконность!

Они чокаются.

— Я понимаю, почему ты мне это предложил. Что ты хочешь знать?

— Как далеко продвинулось следствие? Слышал ли ты что-нибудь особенное? Напали ли вы уже на след? Я хочу знать все, о чем еще не написали мои коллеги.

— Почему такой особенный интерес к этому делу? Только не говори мне, что ты знал эту девчонку.

— Что ты. Несчастная… Она сама едва ли себя знала. Я готовлю работу о подобных преступлениях, которые выглядят так, словно их совершил психопат… На самом деле я бы не удивился, будь это делом рук серийного убийцы. Я бы хотел быть первым, кто нашел преступника. Это большой успех. С готовой книгой и все прочее. Это бы стоило большого конверта, который ты мог бы получить. Поэтому, как только я увидел эту резню, сразу позвонил тебе.

— Серийный убийца… В префектуре ходят слухи. Я ничего подобного никогда еще не видел. Слушай, если я тебе кое-что расскажу, будем считать, что я тебе ничего не говорил, идет?

— Само собой.

Секунду Марсель Барон смотрит на Мюллера так, будто оценивает его надежность. Кино да и только. Мюллер молчит. Он никогда не предаст такого информатора. Слишком ценен для его работы. Взамен Мюллер использует все, что тот ему сообщит. Иначе он не будет платить за информацию.

Среди фотографий трупов, развешанных по стенам, — люди, погибшие далеко-далеко, погибшие от пуль или других орудий убийства, Франсуа Мюллер — точно страж памяти. В своем убежище он объединил жертвы и палачей, ибо судьбы их связаны в памяти людей навсегда. Но, впервые разглядывая эти снимки, Марсель Барон заметил, что лишь последние обретают имена. Имена жертв обычно устанавливаются посмертно, да и тогда едва упоминаются: жертвы — всего лишь второстепенные объекты своих палачей.

— Знаешь, забавно, но здесь я понял, что общество предпочитает преступников.

Франсуа Мюллер смотрит на него, улыбаясь:

— Ты это всегда знал. Становясь мертвым, становишься ничем. Можно умилиться над проигравшим, но не над жертвой. Это угнетает. В то же время довольно занимательно узнавать, как убийца, настоящий злодей, обладая силой, восстает против судьбы или пытается освободиться. Несмотря на все, что он заставил нас вынести. Несмотря на то, что поначалу его отторгаешь.

Марсель Барон начинает понимать, почему Мюллера бросила жена.

— Ты уже слышал о комиссаре Стейнере? Его группа ведет следствие. У него хорошая интуиция. На первый взгляд это дело для него в самый раз… Пока я больше ничего не знаю. Но я наведу справки и свяжусь с тобой. Годится?

— Завтра?

— Я постараюсь.

Они поднимаются из кресел.

— Я тебя провожу?

— Послушай, у тебя уже нет места на стенах. Куда ты дальше будешь снимки вешать?

— Я мог бы тебе ответить, что в спальне, но вряд ли ты меня поймешь.

Марсель Барон не знает, шутит ли Мюллер. И ничего не отвечает. У входа кресло на колесиках снова привлекает его взгляд, как магнит притягивает металлические опилки. Мюллер решает положить конец его мучениям.

— Ты спрашиваешь себя, что оно тут делает? Это для моего сына.

— Но… ты мне не говорил?

— Я много чего тебе не говорил. Кроме того, что заказывал у тебя снимки.

— Он… он парализован?

— Прогрессирующая мышечная дистрофия. Миопатия Дюшена. Во Франции она уже три с половиной тысячи лет поражает некоторых мальчиков при рождении. Каждый год видишь, как твой ребенок слабеет. В десять лет он уже не мог подниматься по лестницам. Поражены мышцы дыхательных путей, поэтому он ловит любую бронхолегочную инфекцию. Про остальное молчу. Он живет в специализированной больнице. Совсем один. Я не могу им заниматься.

— Как его зовут?

— Грегуар. Из-за него я всем этим и занялся. Больница стоит целую кучу денег.

— А социальное обеспечение?

— Скажешь тоже! Деньги плачу я. Не смотри на меня так. Это не делает меня лучше.

Когда они вышли, солнечные лучи освещали только скалу в зоопарке Венсенского леса. Мюллер смотрел на каменную глыбу, слушая, как затихает рев двухцилиндрового двигателя мотоцикла.

Глава 10

— Ваша репутация вас опережает, — говорит Главный комиссар Сюзанне, вставая, чтобы поздороваться. — Добро пожаловать, — продолжает он, разглядывая ее дорогие кроссовки.

Сюзанна перехватывает его взгляд. Вместо ответа она рассеянно улыбается, ее пораженный взгляд мечется по комнате, не зная, на чем остановиться. Стены покрыты газетными вырезками о происшествиях, групповыми и выпускными фотографиями, снимками сцен преступлений, дипломами и грамотами. Имеется также и мишень с силуэтом, в углу к стене прислонены вёсла, на гвозде висят боксерские перчатки, на этажерке расставлены матрешки с лицами разных президентов бывшего СССР, портреты Рембо[20] и Пушкина. Не забыт и великолепный самовар, позади которого прячутся две бутылки «Джека Дэниэлса». Позади письменного стола под окном маленький диван, на нем валяется вчетверо сложенный плед.

В уме психиатра всплывает одна фраза Жерара де Нерваля:[21]«В Вене было холодно накануне Дня святого Сильвестра, и мне было очень хорошо в будуаре Пандоры».

— Вы позволите? — говорит она, приближаясь к мишени, покрытой множеством дырок — в силуэте, впрочем, ни одной. Да, при такой стрельбе лучше всего сразу падать на землю.

Затем, оборачиваясь к нему, еще раз оглядев всю комнату:

— Вам, по крайней мере, нечего скрывать.

— Мои коллеги полицейские называют мой кабинет дачей. Все любят сюда приходить длинными зимними вечерами. А еще это сбивает с толку преступников. Так им легче даются признания, — говорит он, улыбаясь, и Сюзанна не понимает, шутит он или нет. — Но расскажите, что случилось, — продолжает комиссар. — Вы очень нервничали утром, когда звонили, и как только вошли, мне сразу показалось, что вы напряжены. Чаю?

— В такую жару — чай?

— В такую жару, как и в холод зимой, чай — самое приятное. В это время дня я пью чай с бурбоном.

— Тогда я тоже выпью.

Она не видит, как Жозеф Стейнер бросает на нее веселый взгляд из-под полуприкрытых век.

Он поднимается, идет к самовару; она тем временем его рассматривает. Таким она его и помнит: широкие плечи, рост и грудная клетка гребца, хотя весла уже многие годы не касались воды; боксерский нос. Комиссар смахивает на Роберта Митчема[22] — такой же тип лица, спутанная шевелюра, слегка опущенные веки подчеркивают несколько разочарованный вид.

— Спасибо, — говорит Сюзанна, когда он протягивает ей бурбон в чашке санкт-петербургского фарфора. — Я ожидала другого приема, — говорит она, отпив. — Эксперты-психиатры обычно не пользуются симпатией полиции.

— Вы так считаете? Вы говорите так, потому что эксперты-психиатры заставляют освобождать преступников, которых мы с таким трудом поймали? Вы чудачка, право… У нас почти одно и то же дело. Во всяком случае, смежные профессии. Преступность и преступление могут проявляться как безумие. А безумие порой есть форма рассудка. Мы оба стараемся обуздать Зверя. Итак, ваша точка зрения меня очень интересует. За вас. — И он поднимает чашку.

Весьма чудной полицейский. Сюзанна улыбается.

Снимки, сделанные со вспышкой, довольно точно передают то, что было открыто два дня назад. Черно-белое изображение, пусть прошедшее через объектив, далекое от места происшествия, все равно достаточно реально. На него едва можно смотреть.

Есть снимки общего вида зала, стеклянные стены аквариумов, отражение вспышки, зажженная пасхальная свеча и нечто ужасное на земле. На других снимках это нечто — очевидный крест из конечностей и обезглавленный женский торс в корсете из внутренностей. Каждый раз эта «инсталляция» снята под другим углом.

Склонившись над столом, доктор Ломан просматривает снимки, с ужасом наблюдая, как материализуются фантазии ее бывшего пациента. Она содрогается при мысли, что он приходил к ее дому и ждал ее.

Сюзанна снова вспоминает фразу Манжина: «Он посылает нам большой привет». Завороженной, ей вновь чудится голос Данте — пациент делится своими галлюцинациями. Негромкий, монотонный голос, методичный и простой рассказ, без аффектации, которая могла бы заставить сомневаться в его серьезности и в жестокости, которую он носил в себе.

— Поэтому у меня ужасное впечатление, что он перешел к действию, — заканчивает она бесцветным голосом. — И все это, по-видимому, доказывает, что меня блестяще ввели в заблуждение. Чудовищная ошибка, из-за которой оборвалась жизнь этой несчастной. О боже мой! — Сюзанна не смогла подавить рыдание.

— Ввели в заблуждение? — переспрашивает Стейнер, протягивая ей носовой платок. — Этот Данте, как вы его называете, — вы же не могли его всю жизнь охранять. Он ушел, отбыв срок в тюрьме.

— Что? — говорит она, словно выходя из транса. — Я говорю про ошибку в диагнозе. При вынесении приговора эксперт признал его психопатом. В ОТБ, после полутора лет наблюдения, мы диагностировали его как шизофреника. И это многое меняет. Если первое — он отвечает за свои действия, если второе — наоборот. Но вы это наверняка знаете… Мы считали его стабильным. И вот что я вижу: мрачный ритуал, типичный для психопата. Понимаете, это удовлетворяет его нарциссические желания, особенно бессознательные.

— То есть?

— Эта сцена создает ему ощущение, будто он сделал нечто значительное, запечатлел свое могущество. Психопатия — это форма эгоцентризма, толкающая на крайности. И непомерному эго психопата льстят такие мизансцены.

— Я вас не совсем понимаю. Зло совершено. Какая разница, как именно оно совершено?

Сюзанна закрывает глаза и глубоко вздыхает:

— Комиссар, даже если больны оба, шизофреник считается больным, а психопат нет. Психопат может симулировать. Данте смог симулировать шизофрению.

— И он описывал вам свои фантазии?

— Почему нет? Все не так просто. Если на наших глазах Данте проявлял себя как психопат, мы тут же замечали. Мы меняли терапию, мы были очень бдительны. Может, не следовало отпускать его так скоро. Между тем, — добавляет она, — мне казалось, будто мной манипулируют. Можно было предотвратить этот ужас. Вы улавливаете разницу?

Присвистнув, он прекращает ее излияние. Пару секунд молчит, затем раздается его голос, тихий, словно он говорит самому себе; взгляд затуманен, сосредоточен на чем-то далеком:

Между тем, как несло меня вниз по теченью,

Краснокожие кинулись к бичевщикам,

Всех раздев догола, забавлялись мишенью,

Пригвоздили их намертво к пестрым столбам.

Я остался один без матросской ватаги.

В трюме хлопок промок, и затлело зерно.

Казнь окончилась. К настежь распахнутой влаге

Понесло меня дальше, — куда, все равно.[23]

— Рембо, — поясняет комиссар, предупреждая ее вопрос. — Первые строчки «Пьяного корабля». По-моему, они близки к безумию, которое в некоторых аспектах соседствует с поэзией. В свое время в Германии помешанным доверяли должность лодочников, создавая таким образом дрейфующие сумасшедшие дома.

Кажется, она не понимает, пытаясь свести все к штампам, которых они уже повидали достаточно.

— Я говорю это и потому, что вы снова стремитесь… У вас свое видение безумия, научно-психиатрическое, конечно, нацеленное на лечение. У меня иное видение, более историческое, более отстраненное, которое, однако, имеет преимущество: оно не драматизирует ситуацию, не слишком сосредоточивается на ошибках в диагнозе, а главное, оценивает происшедшее со стороны.

Затем серьезно, словно возвращаясь к сути дела:

— После вашего звонка я нацелил следствие на вашего парня. Результатов пока нет, но его скоро задержат.

Комиссара прерывает телефонный звонок.

— Стейнер, — говорит он.

Пока он разговаривает, Сюзанне хочется затеряться в лоскутном одеяле сувениров, сплошь покрывающих стены, — от них веет жизнью более полной, более совершенной. Но рубашка с надписью «ПАМЕЛА» производит на нее самое сильное впечатление.

Перед тем как Стейнер вешает трубку, одна фраза — кажется на русском, что подтверждают самовар и матрешки, — выводит Сюзанну из задумчивости: «Я целую тебя, мамочка».

— Вы говорили по-русски?

— Да, немного. Несколько фраз… Расскажите, что нам полезно будет знать о вашем парне.

— В каком роде?

— Ну, я не знаю… Особые приметы, привычки, что-то из его прошлого, о чем он упоминал…

Доктор Ломан старается вспомнить.

— Данте жонглировал как профессионал. Как будто всю жизнь провел в цирке. Это всегда может его изобличить… Он родился в Бретани… Как я поняла, несколько лет бродяжничал. Вот и все, что я могу сказать. Сожалею.

Одним махом Стейнер осушает свою чашку, еще дымящуюся, потом доливает бурбона. Предлагает ей. Она отказывается.

— Я вам принесла копии всех документов, касающихся Данте, медицинское досье и все прочее.

— Я вижу, вы, недолго думая, нарушили врачебную тайну.

— В таких случаях врачебной тайны не существует. Так или иначе, я возьму на себя ответственность. Что вы на это скажете?

— Вы не представляете, сколько времени вы нам сэкономили, доктор. Без вашего вмешательства уголовный розыск мало продвинулся бы. При условии, что это именно ваш парень… Могу я вас подвезти куда-нибудь?

Под довольным взглядом полицейского она рассмеялась:

— Нет, спасибо. У меня машина.

— Жаль. Во всяком случае, нам еще придется встретиться.

— Как скажете. Кстати, — говорит Сюзанна уже в дверях. — Все полицейские кабинеты похожи на ваш или у вас очень продвинутые понятия о личном вкусе?

— Не дерзите, доктор. Прошу вас не высмеивать мое неприятие нормы. С вашими знаниями вы могли бы стать очень нелюбезной. Не волнуйтесь, мы его поймаем, вашего пациента. Теперь, когда у нас есть имя и приметы. Но на сей раз вы не станете его освобождать, правда?

Шагая к машине, припаркованной в тени деревьев у Отель-Дье, недалеко от паперти Нотр-Дам, она смотрит на свои кроссовки, вспоминая, как на них смотрел полицейский. Последний писк моды от Тодда, плоская подошва и застежки на липучках. Удобно целый день бегать по больничным коридорам. Она вообразила, как излагает комиссару неопровержимые аргументы в пользу современной тенденции приносить элегантность в жертву комфорту, а потом завела машину.

Глава 11

По мнению медицинского эксперта, Памела умерла 19 июня, за тринадцать дней до того, как обнаружили тело. Разложение тканей замедлилось из-за относительной прохлады и небольшой влажности аквариума.

Жертва — молодая женщина белой расы, брюнетка, возраст — слегка за двадцать. Многочисленные разрезы, особенно те, что на внутренней стороне бедер, где исчезли лоскуты кожи, сделаны до смерти. Смерть вызвана кровотечением из артерии, перерезанной ножом, которым вырезали кожу. Клинок длинный и гладкий. Тем же ножом вскрыли брюшную полость; разрез от влагалища до грудины сделан после смерти. Убийца ввел нож в половые органы жертвы, сделал 36-сантиметровый разрез до ребер, через который затем извлек внутренности. Один внутренний орган отсутствовал: сердце. Оно извлечено грубо, артерии отрезаны тем же ножом. Легкие остались в грудной клетке, почки тоже на месте. Другие органы вынуты и крепко обмотаны вокруг торса. Голова и конечности отрезаны тем же ножом. На уровне плеч и в паху видны небольшие надрезы, нож послужил и для разрезания сухожилий.

Ни спермы, ни отпечатков пальцев. Значит, человек был в перчатках. Однако изнасилование не исключено. Общий вес найденных частей тела — 53 килограмма: то есть потребен большой рюкзак и мужчина крепкого телосложения либо не одна ходка, чтобы переместить все останки в аквариум. Однако несколько рейсов представляются маловероятными.

Стейнеру не нравятся такие заключения. Мысленно глядя на сцену убийства, он говорит себе, что лучше верить в господство души над материей и в жизнь после смерти. Но клинические детали, возможность восстановить события, детализировать их развитие — все это многое дает.

Впрочем, в головоломке пока не хватает многих элементов, среди которых голова жертвы, ее опознание, обстоятельства, при которых она встретила своего палача, место, где он ее мучил, убил и разрезал на куски. И это не считая всех остальных почему: почему изъяты куски кожи и сердце, почему сложен крест из конечностей, почему исчезла голова…

Столько вопросов — быть может, задержание Данте даст на них ответы. При условии, что это он и что он готов признаться. Еще важно, чтобы он был в состоянии говорить. Принимая во внимание его кризисные состояния — как описала их психиатр, — добиться этого будет непросто.

А имеющихся элементов головоломки слишком мало. О жертве — никаких данных; есть только ее татуировка на руке.

Картотека пропавших без вести ничего не дала, ничего не обнаружено и в среде проституток, тщательно изученной за последние два дня.

Если виновник Данте, девушка могла исчезнуть только в Париже и окрестностях. Но если не он, девушку могли взять откуда угодно.

Что касается двух обнаруженных на месте предметов, мяч не дал ничего, а по поводу пасхальной свечи обзваниваются все храмы и магазины, торгующие религиозной атрибутикой. Конечно, посреди этой рутины, в поисках разгадки этой мясорубки легко предпочесть ответ, предложенный доктором Ломан.

Без четверти двенадцать. Металлическая дверь лифта открывается, и он выходит. Альберт Лескин ждет его в дверях. Комиссар слышал его голос дважды: первый раз по телефону, второй — минуту назад, искаженный переговорным устройством. Сейчас он видит обладателя этого голоса.

Лысый, сухопарый человечек, поредевшие волосы коротко подстрижены. Черты лица как у марафонца — наверняка регулярно и подолгу бегает. Щелки глаз расширяются, чтобы разглядеть полицейского.

— Входите, комиссар, прошу вас, — говорит он, мягко посторонившись, что противоречит его воинственному виду.

Голос довольно громкий, ясный. Интересно, думает Стейнер, какое впечатление производил этот человек в казарме перед застывшими рядами солдат.

Полковник закрывает за ним дверь.

На секунду Стейнер захвачен открывшимся зрелищем. Внизу, по ту сторону оконного стекла, — Париж. А наверху небо, все оттенки от голубого до серого — выхлопы виноваты. Должно быть, у полковника такая жизнь, что ему важно обитать в таком месте.

Внутри потолок настолько низок, насколько высоко небо снаружи. Прямоугольная комната, белые стены увешаны военными сувенирами. Армейский флаг, фотографии военных операций, главным образом в черной Африке, мужчины в хаки и рубашках с короткими рукавами позируют перед бронетранспортерами или бронеавтомобилями.

— Выпьете что-нибудь? Горького кампари?

Стейнер улыбается. Кампари пили только в книгах Дюра.[24] Может быть, в колониальных войсках он был популярен.

— С удовольствием.

Полковник достает из низкого шкафа два стакана и бутылку, потом исчезает и возвращается с ведерком для льда и Пастис 51.[25]

— Жены нет дома, так что можно спокойно говорить.

Он ставит стаканы и приглашает полицейского сесть на диван лицом к окну. Стейнер берет стакан, наблюдает, как лед растворяется в жидкости, потом отпивает.

— Итак, что стряслось, комиссар?

— Эрван Данте-Леган. Вы ведь им занимались…

— А! Данте… Я ему помог, да. Помог подготовиться к выходу из тюрьмы. Я работаю на добровольных началах в Общественно-воспитательной службе, с тех пор как отошел от дел. Я работал в Службе пенитенциарной администрации — опыт пригодился, — говорит он, смягчая улыбкой слова, сказанные жестко и по-военному.

Стейнер смотрит на лица черных и белых молодых людей, таких, каким был его собеседник в горах Северной Африки. Вряд ли он весил меньше, но лицо было гладким, еще не истерзанным тридцатью годами ношения тяжелого шлема или берета.

— Вы, случайно, не знаете, как у него дела?

— Нет, конечно. Я ими занимаюсь, пока они в тюрьме. Помогаю им в административных хлопотах. А тем, с кем у меня возникает взаимопонимание, даю пару наводок.

— Наводок?

— Адресов, где можно найти работу.

— Следовательно, с Данте у вас возникло взаимопонимание…

— Славный юноша, бедняга, да. Не из баламутов… Тюрьма его крепко по башке треснула. Но выход из тюрьмы совсем не легче, знаете ли. Для них всех. Они радуются, а ведь именно тогда начинаются трудности… Многие возвращаются спустя несколько месяцев, и все потому, что не хотели как следует подготовиться к свободе… Неплохой парень этот Данте-Леган. Но имя у него — просто какая-то карикатура на все бретонское. Эрван, подумать только. И притом лицо арабское… Чтоб вы знали, я видал этих смуглых. Не здесь, в Северной Африке. Совсем другое дело. Вы думаете… Что он натворил?

Старый полковник внезапно прерывает поток слов этим вопросом. Точно старался усыпить полицейского, чтобы легче получить ответ.

— Вы слишком многого от меня хотите. Пока ничего. Происшествие в аквариуме Трокадеро — слышали?.. Может, тут есть о чем поразмыслить?

— Это зверство? — хмурится старик. — Вы меня удивляете.

— Вы же знаете о его прошлых…

— Да, да. И все равно. Невозможно представить, чтобы он такое совершил. Может, его раньше и заносило, но он добрый парень. Птенчик — думал, что, освободившись, выкарабкается, занимаясь жонглированием. Видите характер? Не без способностей к тому же. Один раз мне показывал. Но это не профессия… Занятие нищего. Понимаете, таких парней может спасти только армия. Еще не изобрели ничего лучше, чтобы сформировать человека.

Стейнера подмывает спросить, что же тогда случилось с унтер-офицером Шаналем.[26] Но решает не перебивать полковника.

— Я нашел ему работу у одного моего знакомого. Бывший офицер, своя строительная фирма. На этот раз настоящее дело.

— Тем не менее, когда я заговорил о Данте, вы не очень удивились…

— Просто Сегар сказал мне не далее как вчера, что он исчез. Сегар — это парень, у которого я его устроил. Бывший офицер, служил под моим командованием.

— И он вас не предупредил, что вчера… Значит, вы все-таки знали, как дела у Данте.

— Не напрямую! — хмурится полковник. — Мы им, знаете ли, не няньки. Парень приходит на стройку — тем лучше, не приходит — тем хуже. Это не значит, что надо немедленно обшаривать окрестности.

— Вы можете дать мне координаты этого Сегара?

— Надеюсь, не для того, чтобы его трясти, а? Думаете, легко найти работодателей, готовых принять таких Данте-Леганов?

Стейнер, улыбаясь, вынимает записную книжку. Налицо военная взаимопомощь: старик направляет к приятелю дешевую рабочую силу — бывших заключенных.

Полковник неохотно дает комиссару номер мобильного телефона; Стейнер записывает. Затем поднимается, еще ощущая горечь кампари во рту. И опять вид города приковывает его взгляд.

— Скажите мне, почему главный комиссар опрашивает свидетелей? Это, конечно, честь для меня, но разве это не работа инспектора? — спрашивает полковник, провожая Стейнера к дверям.

Стейнер задумчиво смотрит на него:

— Чтобы иметь удовольствие встречаться с такими людьми, как вы.

На лестничной площадке комиссар поворачивается к старику:

— Успокойте меня — неужели вы действительно думаете, что я похож на человека, который может вытряхивать сведения из людей?

Полковник смущенно смотрит на него. Стейнер не ждет ответа. Двери лифта закрываются, заливая кабину белым светом ламп.

По телефону унтер-офицер Сегар дал комиссару адрес текущей стройки. И сразу же Стейнера охватило нарастающее возбуждение охотника. Авеню д'Иена, напротив музея Гиме. Всего в нескольких сотнях метров от садов Трокадеро. Это уже интересно… Еще немного — и можно хвалить симпатичного психиатра. Всего два дня, и уже такой след.

Потом комиссар берет себя в руки.

Он играет в следователя с энтузиазмом двадцатилетнего новичка. Полковник правильно сказал: главному комиссару редко приходится выполнять такую работу. Но сейчас июль, часть подчиненных в отпуске, а у комиссара есть время и желание прогуляться.

За башнями XIII округа и домами азиатского квартала — гауссмановские строения[27] севера XVI-го. Все здания на одно лицо. И люди тоже. И шум на улице. У Стейнера создается впечатление, что ему придется пересмотреть свою парижскую географию.

Звонок не работает. Дверь приоткрыта. За ней слышится адский шум. Стейнер толкает дверь и входит. Один парень дубасит по перегородке — ломает. Другой, по-видимому, борется с чугунным радиатором. Третий орет в мобильный телефон, то ли перекрывая шум, то ли ругая собеседника.

Смахивает на квартиру в Сараево, которую неделями терзали выстрелы снайперов и противотанковые ракеты.

Унтер-офицер Сегар вешает трубку. Он массивен настолько, насколько полковник худ. В воображении Сейнера возникает толстяк, потеющий под африканским солнцем в недрах бронетранспортера. Комиссар с трудом представляет, как Сегар бегал с полной выкладкой. Еще труднее представить, что пузо у унтер-офицера появилось только в гражданской жизни. Впрочем, не легче, нежели постичь, что его собственный живот ознаменовал начало работы на посту главного комиссара. Сегар, вылитый людоед, неприязненно смотрит на комиссара. Стейнер удивляется, как полковник мог подумать, что он, Стейнер, сможет раскачать это животное. Даже вдвоем с Мельшиором из него было бы непросто что-нибудь вытрясти. Но бывший регбист-полузащитник вместе с Франсини отправился к последнему месту жительства Данте. В конце дня, сопоставив собранную информацию, они наверняка будут знать больше.

Несколько секунд знакомства — и сыщик решает проявить человечность к бульдожьей роже бывшего унтера. Тот и впрямь веселеет, сообразив, что полицейский здесь не из-за подпольных рабочих, а из-за пропавшего Данте.

— Исчез неожиданно, никого не предупредив.

— Скажите, он работал на этой стройке?

— Первую неделю да. Словом, три первых дня. Исчез 18 июня. Здесь был с 15-го. И не закончил… Триста квадратных метров. Все перегородки надо снести, а уж потом к нормальной работе приступать. Пятьдесят лет здесь жила старуха. Дала дуба месяц назад. С этого все началось. Можете себе представить.

— Как вы объясняете его уход?

— Хлюпик. Не то что мои поляки. Двужильные. Если б его не рекомендовал полковник, я бы его в свою бригаду никогда не взял. Оно и к лучшему. Ему нужна работа потоньше: отдирать электрические провода, трубы демонтировать — вот это ему подходит. С таким весом, как у него, тут вообще никого не найдешь.

Голый по пояс поляк мочалит перегородку, как дровосек мочалит дуб. Заносит топор за спину и лупит по кирпичу изо всех сил.

При каждом ударе здание дрожит. Обломки падают в облаке пыли и образуют своего рода руины на развороченном паркете. Помимо разбросанных сувениров и мебели, эти обломки — последние материальные свидетели бывшей обитательницы дома. Полицейский представляет, как старая дама при каждом ударе вздрагивает в гробу.

— А что заставило вас сюда прийти?

— Дело в аквариуме Трокадеро — это вам что-нибудь говорит?

— Нет. А должно? Это недалеко, Трокадеро.

— Там нашли разрезанную на куски жертву. Это наводит вас на какие-нибудь мысли насчет Данте?

Гигант смотрит на комиссара прищурившись:

— Разве он такое мог сделать, этот тип? Не знаю… Однажды на стройке ребята нашли кучу порнографических журналов. И представьте, один из моих поляков его застал — он их резал и мастурбировал. Мне плевать. Пока он вкалывает… В конце концов, я ему устроил хорошую взбучку, он заслужил.

— Хорошую взбучку? — Стейнер поднимает брови.

— Да, ну… Небольшой нагоняй. Вижу, что вы подумали. Их нужно держать в ежовых рукавицах, этих парней, а? Небось для Данте этого мало. В конце концов, и хорошо, что мы от него избавились!

— Вы так считаете? А если он действительно прикончил эту девушку? Когда случилась эта история?

— Ммм… Примерно за неделю до его исчезновения, — отвечает гигант, вдруг смутившись.

— Укороченная неделя, да? Видимо, несколько дней. Или даже накануне… Ладно, это может объяснить его исчезновение — за неимением вариантов. Не стану вас больше беспокоить. В любом случае я знаю, где вас найти, — говорит Стейнер, указывая на мобильник, который Сегар держит в руке.

С непроницаемым лицом гигант кивает.

— Кстати! — кричит полицейский от двери, стараясь перекрыть грохот. — Тот поляк, который застал Данте, — можно его увидеть?

— Увидеть-то можно, а вот поговорить — другое дело… Если только вы говорите по-польски. Он по-французски не говорит. К тому же вы его уже видели. Вон тот мощный парень.

Поляк почти закончил крушить стену. Покачиваясь на обломках кирпичей, он бьет последний раз. Ансамбль выпуклых мускулов спины, плеч и рук. Они выделяются четко, будто на анатомической иллюстрации, где человек изображен без кожи.

— Не говорит по-французски? Ну что ж, посмотрим. А вы — вы знаете польский? — спрашивает Стейнер, приближаясь.

— Мы же тут не литературой занимаемся, как вы заметили. Я беру кувалду, ударяю в стену, а поляк за мной заканчивает.

— Поберегитесь, однако, инспекции по делам иммигрантов, — улыбается Стейнер. — Ах да! Последний вопрос: почему вы назвали Данте птенчиком? Это колониальное выражение такое?

— Вы его когда-нибудь видели? Увидите — поймете. Лицо кузнечика и взгляд воробья. А вы что — следствие ведете?

— Это я ради удовольствия… Впрочем, не важно, — говорит наконец Стейнер, глядя на Сегара.

Как они и предполагали, клетка была пуста, птичка улетела. Получив деньги за месяц вперед, консьержка, озабоченная только сбором платы с жильцов, не беспокоилась.

Она не видела Данте, по крайней мере, дней десять. Но это не значит, что он все это время у себя не ночевал. Она ведь не может следить за жильцами днем и ночью.

Позаимствовав у консьержки ключ, майор Мельшиор и лейтенант Франсини направились в комнату.

Жилье выглядело так, будто его пора было снести лет этак десять назад. Газовые трубы и водопровод в кошмарном состоянии, электропроводка в любую секунду готова учинить короткое замыкание. О последствиях утечки газа в таком месте лучше не думать.

Комната ужасная. Пружинный матрас стоймя прислонен к стене, еще один грязный матрас на полу, в умывальнике подтекает кран. Окно от грязи непрозрачно. Никаких личных вещей, никакого багажа. Несколько пластиковых пакетов в углу, их прикрывают пустые консервные банки из-под кукурузы и сардин. Без сомнения, чтобы остановить вонь.

На потолке след какой-то пакости в виде змеи. Рисунок расползается по всей комнате. Вероятно, он это рисовал не раз.

Никакой мебели, кроме столика и табуретки. Искать нечего. Двое полицейских собираются уходить, когда Франсини замечает шар из газетной бумаги.

— Во всяком случае, 3 июля он был здесь. Взгляни, — говорит он, протягивая обрывок Мельшиору.

— Ну-ну, старина, — хрипит майор, увидев статью о Памеле. — На сей раз сомнений больше нет.

Глава 12

«Фольксваген-жук» покидает парковку у больницы и едет вдоль ипподрома Сен-Клу. Прислушиваясь к шуму мотора, Франсуа Мюллер едет с открытыми окнами, естественный воздух предпочитая кондиционеру. Безотказная механика сошла с конвейера тридцать восемь лет назад и, несмотря на растрескавшуюся искусственную кожу сидений, рассохшиеся шланги и немодную окраску, владелец заслуженно ее чтит. Заднее сиденье и пол перед пассажирским усыпаны бумагами, газетами, книгами и конвертами, в которых журналист роется, когда нужно убить пару минут в пробке. Под сиденьем можно нащупать старую портативную «Оливетти» — тех времен, когда Мюллер не считал зазорным перелезать на правое сиденье, чтобы печатать статьи, держа машинку на коленях.

В бардачке звонит мобильник. Журналист включает поворотник, съезжает на обочину и отвечает.

— Мюллер? Барон.

— А! Ну, ты нашел время звонить.

— Ничего, будешь доволен.

— Я тебя слушаю.

— Я говорил о комиссаре Стейнере? Представь себе, к нему пришла психиатр, та, что ишачит в психбольнице, лечит опасных. Сцена в аквариуме — в точности фантазии, которые один псих ей описывал, пока в больнице лежал. Она говорит, это может быть он. Поэтому Стейнер и его группа идут сейчас по его следу. Он с полгода назад вышел из Фреснес. Это все, что я пока знаю.

— Они в это верят?

— Это единственный след, который у них есть.

— Ничего другого? Совсем ничего?

— Ничего…

— Ну а ты что думаешь?

— Думаю, что сходство удивительное. Судя по тому, что мне сказали. А почему бы и нет?

— И парень исчез?

— Скажи, я увижу свой ответ послезавтра в прессе?

— Об этом не беспокойся. Это долгая работа.

— Он исчез в тот момент, когда было совершено преступление.

— Ты мне можешь найти имя этого психиатра?

— Сюзанна Ломан. Работает в Вилльеф, в Отделении для тяжелобольных Анри-Колина. Это тебе о чем-нибудь говорит?

— Неплохо бы еще знать судимости этого психа. Что было раньше, почему он оказался в больнице, и все такое. Если он вернулся после ОТБ во Фреснес, значит, его сначала арестовали.

— Он напал на женщину в ее доме. За деталями — в его досье, но, боюсь, достать его будет непросто.

— Послушай, Барон. Я уверен, все получится, если мы оба постараемся. С некоторых пор ты всем известен в префектуре. Можешь получить все, что захочешь… Ты рассказал неплохую историю. Мне нравится. Достанешь мне досье завтра?

— Сделаю, что смогу, Мюллер.

— Тогда до завтра. Эй, Барон?.. Спасибо! — говорит он и разъединяется.

Положив телефон в бардачок и включив поворотник, Мюллер заводит «фольксваген» и выезжает на дорогу.

Растянутая на кровати — запястья и лодыжки связаны, — Надя смотрит на своего агрессора, а тот свернулся в позе зародыша и сотрясается от судорог. Запястья болят. Но веревки на щиколотках не так уж сильно затянуты, и это обстоятельство дает Наде повод для немыслимой надежды.

Четверть часа назад в дверях ее ванной из ниоткуда появился мужчина, набросился на нее, засунул ей в рот что-то вроде мяча, потом оттащил ее в комнату и завязал глаза.

Она с отвращением трется щекой о подушку, пытаясь избавиться от спермы, которой он ее испачкал.

Он пальцами вытащил мягкий мяч, и, не успела она сообразить, в открытом рту оказался его член. Это вторжение теплого и громоздкого предмета в пространство между ее губами, языком и нёбом сделало бандита еще ужаснее.

Под оскорбления — голос, вопреки ожиданиям, не такой уж низкий и хриплый — его орудие двигалось у нее во рту все быстрее, беспорядочно, неистово. Толкалось в горло, душило, вызывая тошноту. Надя сжала бы зубы, если бы не нож — острие тыкалось между ребер над сердцем.

Оскорбления сменились хрипами и стонами.

После эякуляции семя грозило залить ей горло. Ей страшно. А лезвие разрезает ей бедро возле паха, от наружной стороны к внутренней, будто он собирается отрезать ей ногу.

Тогда она паникует. Ярость отчаяния придает ей сил, несмотря на путы и тяжесть мужчины. Под повязкой царит ночь, от чужой вони можно задохнуться.

И тут повязка сползает, и Надя глядит ему в глаза.

Надо спешить. Мужчина по-прежнему в углу. Она не видит его лица. Нож рядом с ней, лезвие покрыто ее кровью. Рана не болит. Пока не болит. Очень жарко. Надя смутно понимает, что произошло. Встретив ее взгляд, он рухнул, сунув руку в сумку. Она закричала, когда он схватил ее, но боится, что сейчас ее крики о помощи выведут его из прострации. На ее крики никто не обратил внимания. Сейчас — только стоны мужчины и шум с улицы.

Он залез к ней по фасаду и проник через открытое окно. Привязав ее к кровати, он закрыл дверь на задвижку — Надя слышала.

Она придвигает лодыжки к лезвию. Не сводя с мужчины глаз, пытается разрезать веревку. Изгибается, двигает ногами. После многочисленных попыток и многих порезов веревка поддается.

Руки связаны за спиной. Надя кидается в коридорчик и к входной двери. Затаив дыхание, поднимает голую ногу, чтобы опустить ручку. Но верхний замок не хочет открываться.

Она оборачивается, рыдая. Ее безумная, с трудом родившаяся надежда уже убита запертой дверью. Ей хочется позвать на помощь, но она не смеет кричать из страха, что он очнется.

Встав на цыпочки, она зубами поворачивает колесико замка. В комнате шум, потом движение. Зубами она поворачивает ключ английского замка. Чтобы открыть, нужно повернуть голову вправо. Зубы скользят на металлических бороздках. За перегородкой мужчина встал. Ее страх растет. Она сломала зуб о колесико. На шестой раз она справляется, ей удается отпереть дверь. За спиной скрипит паркет.

Он стоит в дверях, неподвижный. Его правое плечо скрыто косяком. Он смотрит на нее, как будто ничего не понимая и даже не замечая ее. Плача, она умоляет его о пощаде. Квартира стала ее западней. Когда он тянется к ней, она поворачивается к двери и подбородком жмет на ручку.

Лестница — спасение. Надя бежит вниз, пересекает маленький холл, не смея обернуться, думая, будто слышит его позади, с криком выскакивает на бульвар Орнано, прямо в толпу воскресных прохожих, которые расступаются перед ополоумевшей молодой женщиной — в футболке, нога в крови, руки связаны за спиной, — а затем обступают ее, сооружая заслон против источника ее ужаса.

Шесть минут спустя первая сирена оглашает бульвар со стороны Барбес. Вскоре к ней присоединяются две другие из Порт-Клианкур. Патрульные машины с трудом пробираются в общем потоке. Пожарных тоже вызвали. И вот Надин дом напротив старого кинотеатра «Орнано, 43» окружен машинами с мигалками, которые привлекают любопытных.

Девушка едва выговорила несколько слов в аптеке, куда ее отвели. Теперь она сидит в пожарной машине, где ее допрашивает один из полицейских подразделения АКБ.[28] Никто не видел, чтобы насильник выходил на бульвар. Должно быть, он еще в доме.

Пять сотрудников АКБ поднимаются по лестнице в квартиру. На втором этаже за открытой дверью они видят коридорчик, а в нем три двери, две слева и одна в глубине. С пистолетом в руке полицейский заглядывает в первую комнату, гостиную, — там же и кухонька с барной стойкой. Он заходит, чтобы глянуть за стойку. В это время его коллега идет по коридору до второй двери слева.

Кровать залита кровью. На стене горизонтальная полоса длиной метра два. В углу какой-то вроде бомж танцует с ножом в руке. Он стонет, что-то бормочет.

Стражи порядка колеблются. Мужчина их не видит. Его брюки спущены, промежность в крови.

В трансе он размахивает запачканным ножом, длинным и заостренным, словно пытается уклониться от нападения невидимого врага. Слезы текут по окровавленным щекам, оставляя бороздки на лице, которое подобно выжженной земле.

Один из полицейских с тонфой[29] приближается и старается привлечь внимание безумца. Тот ничего не видит, клинком рисует арабески в воздухе, но не там, где стоит полицейский. Потом, заметив возникшую слева фигуру, безумец замахивается оружием. Полицейский уклоняется, ударом палки по руке заставляет несчастного выпустить нож и, зайдя сзади, прижимает его к полу.

Глава 13

Понедельник, 7 июля. Измученная летней жарой, Сюзанна машинально разглядывает чехол для авторучек, подаренный Данте. «ДОКТОР ЛОМАН» читает она гравировку на искусственной красной коже.

Ей одной хотелось бы верить в его невиновность. Без сомнения, главным образом потому, что это подтвердило бы ее правоту, — и все-таки хотелось бы. Эта мысль овладела Сюзанной после беседы с комиссаром.

Как червяк в яблоке, мысль поселилась в душе и не желает уходить даже после первых результатов следствия: стройка в двух шагах от аквариума, эпизод с порнографическим журналом, исчезновение Данте. И скомканная газета со статьей о преступлении в его комнате.

Утешительный юмор полицейского и колдовская атмосфера его кабинета привели Сюзанну в чувство. Отправляясь в префектуру, она видела свое будущее черным как чернила. Как она ни отрицала, ее пугало грядущее публичное объявление о том, кто виновен в смерти Памелы. После встречи со Стейнером Сюзанна воспрянула духом.

Теперь будущее прояснилось. Действительно, ей трудно признать, что она позволила Данте собой манипулировать. Ее гордость говорит ей, что это невозможно. Этот бедный псих как напуганная птица, говорит она себе, когда сострадание ее покидает, он позволил страху, как бездне, разверзнуться под ногами. И как он только ухитрился совершить преступление, требующее такого самообладания?

Она вынуждена признать очевидное: прилив оптимизма сопровождается неотступными мыслями о комиссаре. В первый раз после замужества она позволяет себе так отвлечься, думая о другом, которого видела меньше часа. Как будто их встреча принесла облегчение, которое помогало вынести весь этот ужас — труп Памелы, догадки. Мысли — быть может, невинные, но настойчивые — особенно упорствуют во время семейных трапез, в кухне, когда она сидит с Жильбером и девочками. Муж рассказывает ей про операции или проекты инвестиций, про отпуск или покупки, а она поневоле видит Жозефа Стейнера — в ее глазах он остается незнакомцем, но ей кажется, что юмор его и трезвость ума полны чудесной легкости. Первым осязаемым признаком его влияния — она и не сообразила, как это произошло, — стала обувь от «Лубутэна» на красной подошве, сменившая кроссовки от Тодда и на несколько сантиметров удлинившая ее силуэт, что вызвало одобрительные взгляды на работе.

Поняв вдруг, на чем задержался ее взгляд, Сюзанна вдруг пугается. Она берет телефон и звонит домой. На другом конце линии дочь снимает трубку.

— Анжелика, дорогая, у вас с сестрой все в порядке?

— Ну да, а что? — отвечает та: мол, что за абсурдный вопрос?

— Просто хотела проверить. Самое главное, никому не открывайте дверь до моего или папиного возвращения.

— Что происходит?

— Ничего особенного, милая, извини меня.

— Ты уверена? — не без иронии уточняет дочь.

— Не беспокойся. Пока.

Едва положив трубку, она жалеет, что позвонила. Звонок непременно дойдет до ушей Жильбера и на ней же отразится. Взвизг телефона отвлекает Сюзанну от расстроенных мыслей. Она берет трубку.

— Доктор Ломан? — произносит незнакомый мужской голос.

— Это я, — отвечает она сдержанно.

— Меня зовут Франсуа Мюллер. Я журналист. Я хотел бы задать вам пару вопросов об одном из ваших пациентов.

Она сердится на Одиль, которая не отфильтровала звонок, потом смотрит на часы и понимает, что пора идти.

— Боюсь, что не смогу вам ответить, — говорит она, чтобы выиграть время. — Вы наверняка знаете, что мы не разглашаем медицинскую тайну.

— Речь идет о некоем Эрване Данте-Легане, так называемом Данте. Я расследую дело в аквариуме Трокадеро — ну, вы понимаете, Памела… И мне сказали, что…

— Кто вам о нем рассказал?

— Доктор…

— Я больше не могу с вами разговаривать.

— Вы не правы. Я думаю, виновность этого человека причинит вам неприятности, не так ли?

— На что вы намекаете? — глухо спрашивает она.

— Всего лишь излагаю факты. Я считаю, полезно было бы сопоставить то, что знаете вы и я.

— Послушайте, мсье…

— Мюллер.

— Мсье Мюллер, если у вас есть какая-то информация об этом деле, я вам советую пойти в полицию.

— А если я вам скажу, что сомневаюсь в его виновности?

Доктор Ломан колеблется. В трубке потрескивает. Молчание доктора придает ее собеседнику уверенности. Должно быть, он понял, что попал в точку.

— Я понимаю, мои слова для вас неожиданны. Вы меня даже не знаете. Но, если это поможет вас убедить, уверяю вас, что мой источник не имеет ничего общего с вашим окружением. — Наверное, ее молчание обнадеживает. Мужчина продолжает: — Я не имею никакого отношения к вашим знакомым, — говорит он, будто читая ее мысли. — Вот уже тридцать лет я работаю в рубрике происшествий. У полиции нет от меня тайн.

— Почему вы сомневаетесь в виновности Данте?

На сей раз мужчина медлит с ответом.

— По-моему, не клеится.

— Не клеится с чем?

— Это долгий разговор, доктор. Я годами занимался этим вопросом. Что, если мы встретимся и спокойно поговорим? Не люблю обсуждать такие темы по телефону.

Правда ли Мюллер что-то знает или просто блефует, чтобы выманить у нее информацию? Не поймешь. Секунду она взвешивает все «за» и «против», потом решается:

— До свидания, мсье. Я должна…

— Мы говорим о змее, доктор, о трубадуре змей, — говорит мужчина тоном ровным и напряженным, скрывающим раздражение.

Она застигнута врасплох.

— Трубадур? Вы хотите сказать, жонглер? Да, Данте умеет жонглировать. Вы хорошо осведомлены. Можете поздравить своего информатора. Наш разговор затянулся. До свидания.

Даже от умолкнувшей телефонной трубки у Сюзанны такое ощущение, будто этот человек сидит в ее кабинете. Надо было бросить трубку раньше.

Может, это утечка информации из ОТБ?

Несколько минут спустя телефон звонит снова. «Доктор Ломан», немного сердито произнесенное Стейнером, она узнает мгновенно. Но у нее нет времени задумываться об оттенках голоса.

— Все в порядке, его нашли, — безразлично говорит он. — Хотите его видеть?

— Где он? — произносит она упавшим голосом.

— В ПСПП1.[30]

— Нет, я хочу сказать, где его нашли?

— У некоей Нади Сенего, бульвар Орнано. Вскарабкался по фасаду, влез к ней в окно и привязал ее к кровати.

— Она умерла?

— Ей удалось освободиться.

— Когда это случилось?

— Вчера.

— Надо ехать на улицу Кабани?

— Я вас отвезу.

Франсуа Мюллер недовольно смотрит на телефонную трубку. Психиатр так ничего ему и не сказала. В сотый раз берет он в руки папку, на которой в 1987-м, пятнадцать лет назад, написал «ЖЕНЩИНЫ-ЗМЕИ». Внутри — несколько газетных вырезок; самая старая, из «Нис Матэн»,[31] датирована июлем 1986-го и рассказывает о найденном трупе неопознанной молодой женщины, обнаженной, вокруг груди фломастером нарисована змея. Следующая заметка в «Уэст Франс»[32] в мае 1987-го, студентка обнаружена мертвой недалеко от Бегль, обнаженной и обмотанной шкурой большого ужа. Желтым фломастером выделен постоянно повторяющийся элемент действий убийцы. В этой заметке подчеркнута деталь: машина девушки, «Симка 1000», найдена с пустым баком на обочине. Второе убийство подряд, связанное с темой змей, заставило Мюллера задуматься. Эти убийства положили начало истории, задокументированной в его архиве.

Другая вырезка из «Дерньер Нувель д'Эльзас»[33] начала марта 1990-го: статья описывает находку в лесу около Страсбурга, расчлененное тело молодой эльзаски шестнадцати лет, объявленной в розыск в декабре, внутренности вынуты, кишечник обмотан вокруг тела.

Статья, вырезанная из шотландской ежедневной газеты во время поездки в 1993-м, информирует об эксгумации в лесу, в сорока километрах от Глазго, обезглавленного тела молодой женщины, расчлененного, с изъятыми внутренностями и обмотанным вокруг тела кишечником. О шотландской находке Мюллер узнал лишь потому, что поехал в те края порыбачить на лосося. Интернет в те времена еще не существовал — никак иначе Мюллер бы об этом не узнал. И поскольку он не из тех, кто надеется на случай, он воспринял это как знак свыше. Шанс оказаться на месте в момент эксгумации был ничтожен. Это заставило Мюллера думать, что он приехал ловить вовсе не рыбу, а змей. Его предчувствие превратилось в навязчивую идею.

Кроме того, в папке лежит статья, вырезанная из той же самой газеты, о русском цирке, который гастролировал тогда же в Шотландии, и заметка в «Дерньер Нувель д'Эльзас» о проведении в ноябре 1989-го в Страсбурге двухмесячного ярмарочного праздника.

Многочисленные фотографии, сделанные на итальянской ярмарке в 2002 году, показывают цирк: на входе картины с изображениями пресмыкающихся. На обратной стороне фотографии большой вопросительный знак, сделанный фломастером.

Вырезки из итальянской прессы напомнили ему, как в окрестностях Милана нашли тело, расположенное в виде креста, — он специально ездил посмотреть на место преступления. Дело так и не раскрыли. Естественно. И к счастью, говорит он себе.

Недавно содержимое папки обогатилось серией статей, посвященных находке в аквариуме, и двумя снимками с изображением «инсталляции», которые сделал Марсель Барон.

Сравнивая данные своего досье с информацией о Данте, которой его снабдил Барон, Мюллер отметил две детали: задержание за кражу автомобиля в мае 1987-го около Бордо, другое за ограбление в 1993-м в Ницце. Пусть оно и не совпадало с датой исчезновения жертвы, но говорило о том, что Данте путешествовал. Другое тревожное обстоятельство, то, которое открыла ему психиатр, — слово «жонглер»: ярмарочная профессия, которую, подозревал Мюллер, имел преступник.

Однако, думая о своем Змее-путешественнике, Мюллер не понимал, как сумасшедший мог позволить упечь себя в больницу.

Разве что симулировал состояние аффекта. Но чтобы это узнать, надо заставить психиатра ответить на вопросы.

— Вы доктор Ломан? Вы вовремя. Он вас требует.

— Что?!

Сюзанна недоверчиво смотрит на санитара, который их встретил — ее и комиссара Стейнера. Сдержанный прием, который был смягчен авторитетом комиссара.

— Я так понял, вы имеете для него необыкновенное значение. Повезло вам! — ухмыляется санитар.

— Оставьте доктора в покое, — вмешивается Стейнер тоном, которым обычно говорят: «Может, закроешь пасть, придурок?»

Санитар пожимает плечами. Сюзанна поворачивается к Стейнеру, признательно улыбается. Оба молча идут за санитаром к камере Данте.

— Это здесь, — говорит он и открывает дверь. — Но я вас предупреждаю: две минуты, не больше. Вам не полагается тут быть. Он в таком состоянии — я бы удивился, если б вы привели его в чувство. Его продержат до завтра. Для тюрьмы у него неподходящее состояние.

Доктор Ломан замирает в дверях, глядя на бывшего пациента. Данте на кровати. Он не шевелится. Он спит калачиком, голова повернута под странным углом, острым профилем к визитерам.

Первым делом она замечает, как он похудел с тех пор, как прервал курс лечения. Волосы всклокочены. Впечатление такое же, как три с лишним года назад, когда он появился в ОТБ. На левом запястье повязка, под пижамной курткой видна другая, до талии. Он спит, свернувшись в клубочек, словно большой потерявшийся ребенок.

Разглядывая его, она созерцает свое поражение. Это лицо, лицо заснувшего после бури, вновь оживляет ее мысли о выздоровлении, о победе над безумием и господстве рассудка. Когда он вздрагивает, она тоже дрожит. Из-под закрытых глаз за ней с саркастической улыбкой наблюдает Безумие.

— Говорят, некоторые рождаются, чтобы множить вокруг себя бардак.

Стейнеру надоело разглядывать спящего. Сюзанна следует за комиссаром. Они опять в коридоре.

— Он себя покалечил? — спрашивает Сюзанна санитара.

— Еще в доме жертвы, — вмешивается Стейнер. — Перед приездом команды из АКБ.

— Он потерял много крови, но раны неглубокие. Поэтому его привезли сюда.

— Что вы ему назначили?

— Терциан.[34]

— Вы говорили, что он звал меня. Нельзя ли поточнее?

Тучный санитар сконфуженно улыбается и проводит рукой по короткому светлому ежику, стирает три капли пота, блестящие на лбу.

— Когда прибыл, все время повторял: «Доктор Ломан, я хочу видеть доктора Ломан». Как только проснулся. Говорил, что только вы можете его понять.

— Передайте ему, что теперь уже нет, — бормочет она.

— Простите? — переспрашивает санитар.

— Нет, ничего. А еще что-нибудь он говорил? Может, его уже допрашивали?

— Ничего. Но я же говорю, ему лучше лечиться у вас. Он отказывается говорить. Он как будто совсем в своей башке заблудился. И вы единственная связь с его прошлым, о котором он упоминал. Ну, желаю удачи, — насмешливо улыбается санитар. — Потому что он говорил, что хочет вами обладать, — заканчивает он, довольный произведенным эффектом.

Сюзанна сглатывает.

— Однажды люди поймут, что есть нечто гораздо опаснее безумия, потому что оно распространено гораздо шире, — цедит она сквозь зубы. — И это нечто — глупость. Вы идете, комиссар? Мне тут больше нечего делать.

Она быстро шагает от камеры Данте к выходу; полицейский поворачивается к санитару, который смотрит Сюзанне в спину и крутит пальцем у виска.

— Зря вы так разговариваете, — говорит Стейнер, догнав ее на тротуаре. — Не только с санитаром — с людьми в принципе. Они могут плохо реагировать. А вам это не нужно, особенно сейчас.

— Что мне не нужно, комиссар? — спрашивает она, глядя ему в глаза. — Не нужно говорить, что я думаю? Какая глупость! Нет, ну какая же глупость!

— Вы закончили? — перебивает он, глядя на нее с мягкой насмешкой.

— Вы правы… Кстати, вина Данте в деле в аквариуме установлена?

— Нет еще.

— Нет еще? А, понятно.

Она разглядывает массивный силуэт комиссара. Руки в карманах, открытый ворот рубашки, широкие плечи чемпиона по гребле и боксерский нос, насмешливые глаза под полуприкрытыми веками. Стейнер тоже за ней наблюдает.

— Но если он вернется в ОТБ, вы нам расскажете, о чем он говорит, тем более что он хочет общаться с вами. В настоящий момент абсолютно ничего не известно о том, что он делал между уходом со стройки Сегара и до вторжения к Наде Сенего. То есть между средой, 18 июня, и воскресеньем, 6 июля. Кстати, Надя утверждает, будто видела, как Данте следил за ней в торговом центре Барбе-Рошуар несколькими часами раньше. Между этими двумя датами черная дыра — он мог делать что угодно. Кстати, то, что он хотел говорить с вами, — это что-то личное?

— Эротическая фиксация и одновременно замещение образа матери, в данном случае — на врача. Характерно для шизофрении.

— Наоборот, для психопатии, насколько я понимаю. Вы не отступаете от своих идей.

— Вы заметили? Но в данной ситуации… Это не помогло избежать фатальной ошибки в оценке его опасности.

— Это вы нам говорите, доктор… — Затем, помолчав: — Не забывайте, что пока именно вы проделывали основную работу — разве что еще парни из АКБ. Поэтому не мучайте себя. И скажите себе, что, по крайней мере, мы Данте остановили.

Она благодарно улыбается:

— Хотела бы я быть так же уверена.

— У вас есть время выпить стаканчик и поговорить об этой истории?

Слабая улыбка в ответ. Стейнер рассматривает Сюзанну. Ее сочные губы, тонкий нос, золотисто-каштановые волосы до плеч, вены под матовой кожей, от ушей до основания шеи, где только зарождается грудь, смуглая под вырезом белой блузки. Он не упускает ничего, вплоть до часиков на тонком запястье.

Она готова согласиться.

— У вас очаровательные туфли, — говорит комиссар, глядя на ее «Лубутэн», словно раскрывая ей большую тайну.

— Спасибо, — отвечает она с напускной небрежностью. — Но это неразумно. Уже девять вечера, а у меня две дочери, ими нужно заниматься. До скорого свиданья. Обещаю, что постараюсь выяснить у Данте, что случилось, даже если мне его рассказ не понравится.

Мимо проезжает «скорая», вращается мигалка, сирена оглашает улицу Кабани. «Скорая» везет в ПСПП нового пациента.

Перед тем как направиться к припаркованной поблизости машине, Сюзанна бросает на Стейнера последний взгляд.

Они молча стоят в паре метров друг от друга, пока не затихает сирена. В том хаосе, каким представляется Сюзанне существование Стейнера, его предложение ее забавляет.

— На вашей «даче» я не заметила никаких признаков женщины… Это из-за вашей скрытности или потому, что у вас никого нет?

Стейнер смеется, сотрясаясь всем телом и излучая волны веселья. Тротуар уже освещен фонарями, хотя сумерки только начались.

— Я никогда не хотел навязывать себя какой-нибудь несчастной.

— Значит, я предупреждена, — говорит она, направляясь к машине, и, не оборачиваясь, бросает «до свиданья, комиссар», помахав рукой.

Чтобы вернуться в XVII округ с этой улицы, в двух шагах от больницы Святой Анны, еще одного прибежища безумия в городе, Сюзанна сворачивает на окружную, как делает каждый вечер, возвращаясь из Вилльеф. Пояс из бетона, асфальта и движущегося металла, шума моторов и шуршания колес по битуму, выхлопных газов и полос света, пересекающихся в ночи. Как сотни раз прежде, Сюзанна ныряет в поток машин, чуть менее плотный в июле. Окружная дорога врезана в анфиладу офисных зданий, выставочных залов, туннелей, длинных и не очень, следующих один за другим, неестественно расцвеченных гигантскими рекламными плакатами в бирюзовой подсветке, телефонных будок, летних кафе, световых реклам, нависающих над зданиями и взывающих к автомобилистам. Там, где окружная пересекает Сену, справа от Сюзанны — дорога к сердцу Парижа, слева — заходящее солнце и телевизионная башня.

Одна в кабине «БМВ», внимательно следя за движением, она жалеет, что отклонила предложение Стейнера. Его присутствие успокаивало, но эффект уже стирается — в ее защите от огорчений пробита брешь. Ей видится спящий Данте, чье лицо обманчиво смягчено сном. Он проснется отупевшим от транквилизаторов и в худшем случае — с новыми фантазиями демона, что в нем живет.

Данте, память о котором исчезла, как и о большинстве ее бывших пациентов, оживает при виде футляра для авторучек, господствующего на ее письменном столе. Он был уверен, что скрывает свои чувства, но этот запоздалый подарок обнаружил привязанность сильнее, чем привязанность больного к врачу. Ничего неожиданного: должно быть, за всю свою несчастную жизнь он редко встречал людей, уделявших ему столько внимания. И санитар, который сказал, что Данте хотел ею обладать…

Данте, схваченный на месте преступления через полгода после выхода из тюрьмы, куда угодил за похожее преступление.

Порт-Шампере. Она въезжает на эстакаду и сбрасывает скорость, приспосабливаясь к городу. Припарковав машину на бульваре Курсель напротив ограды парка, она с неприязнью думает о своем стерильном квартале и говорит себе: если все происходящее разобьет вдребезги ее нынешнее существование, ей хотя бы представится случай устроиться в другом месте.

Поднявшись на третий этаж дома, построенного по проекту Гауссмана, пешком по лестнице, чтобы оттянуть встречу с близкими и успеть расслабиться, она обнаруживает, что дверь заперта на два оборота, система безопасности включена, а квартира погружена в темноту. Сюзанна устремляется к электронному щитку, лихорадочно набирает код, слышит синтезированный голос, приглашающий ее войти, зажигает свет в холле и видит на столике записку Жильбера: «Мы договорились, что поедем сегодня вечером в Ля Боль.[35] Мы тебя ждали, но напрасно. Твой мобильный не отвечал. Я оставил тебе сообщение на автоответчике. Ты хоть иногда его слушаешь? Прибавь ко всему, что я там сказал, мои поздравления. Фонтана ввел меня в курс дела относительно твоего пациента».

Слушая сообщение Жильбера на автоответчике, Сюзанна минует прихожую этой большой буржуазной квартиры, гостиную, столовую, кабинет-библиотеку — все обшито деревянными панелями, повсюду современные картины. Едва обращая внимание на слова мужа, прижимая телефон к левому уху, она заглядывает в комнаты дочерей, зажигает свет, дабы удостовериться, что девочек нет, идет к супружеской спальне, где все так удобно устроено приятельницей Жильбера, дизайнером интерьеров, на современный лад, в стиле дзэн. В душе у Сюзанны так же пустынно, как в квартире, — интерьер в духе времени, практичный, утилитарный, свободный от шероховатостей, от ошибок оригинальности. И тут ее взгляд останавливается на цветном кричащем пятне на покрывале справа от ее подушки — рисунке, изображающем женщину в белой блузке, окруженную безумными грозными ведьмами, а внизу оранжевая надпись: «Мама, я тебя люблю». Эмма даже издали неизменно ее поддерживает.

Сюзанна стирает с мобильного послание Жильбера, открывает несколько окон, чтобы впустить в дом свежего воздуха, и с наполненным стаканом опускается на диван. Первый стакан выпит с жадностью, чтобы заполнить внезапное одиночество. Она включает телевизор, машинально слушает новости, плавая в легкой водочной эйфории. Сбой интонации ведущей и вход в аквариум Трокадеро на экране привлекают ее внимание: «…совершивший одиозное преступление в заброшенном аквариуме Трокадеро арестован. Это человек, который был ранее осужден за сексуальную агрессию и некоторое время лечился в специализированной больнице в Вилльеф».

Влияние алкоголя исчезает в мгновение ока. Новость возвращает ее в ситуацию, которая и вызвала тоску.

Столько труда, и такой результат. Одна лишь бутылка на низком столике обещает Сюзанне поддержку, ничего не требуя взамен. Сюзанна старается не думать о том, что, по словам санитара, завтра Данте покинет ПСПП и, весьма вероятно, возвратится в корпус 38.

Глава 14

Доктор Ломан недооценила побочные эффекты снотворного. Она всегда отказывалась от лекарств, которые ежедневно прописывала своим пациентам, однако в сложившихся обстоятельствах приняла одно из них. Она просыпается со странным ощущением в голове — мозг как будто сжат таинственной силой. Слыша звонок будильника, Сюзанна удивляется, что одна, потом вспоминает вчерашний вечер и записку мужа. Автоответчик Жильбера — идеальный собеседник для нее, нейтральный, немой, много времени на разговоры не дает, пиликает, если она превышает лимит.

Внешняя сторона окружной, солнце высоко, асфальт и воздух уже плавятся от жары.

— Очень мило с твоей стороны оторваться от работы вчера вечером и сказать нам до свиданья. Эмма и я были очень тронуты. Папа тоже это отметил.

— Анжелика, я прошу прощения. Я сожалею. Не нужно драматизировать. Хорошо?

— Да, не нужно драматизировать. И не извиняйся. Я понимаю, тебе общение с больными предпочтительнее, чем общение с семьей. Это, должно быть, увлекательнее.

— Я уже извинилась. Позови мне твою сестру.

— Она спит.

— Это неправда. Позови Эмму.

— Она вышла.

— Объяснимся позже. Я должна с тобой проститься.

— Хорошо.

Дочь положила трубку. В шестнадцать лет Анжелика, как и ее отец, уже не лезет за словом в карман. Ее холодные ответы охладили пыл Сюзанны.

Под деревьями перед клиникой Анри-Колин на редкость много машин — это ее тревожит. Жаркий воздух давит, а трагическое лицо Жизели добавляет нервозности.

— Они в кабинете Элиона.

— Кто?

— Манжин, еще один врач — наверное, председатель Комиссии медицинского контроля, — и другие.

В час ежедневного совещания в кабинете патрона сотрудники Службы уступили место шести персонам, которых Сюзанна никогда прежде не видела. Первым делом она замечает, как напряжены Элион и все прочие.

— Входите, Сюзанна, — говорит патрон, когда она заглядывает в приоткрытую дверь. И когда она ступает в кабинет: — Познакомьтесь с судьей Ван ден Бруком, прокурором Республики.

Сюзанна пожимает руку толстому человечку: каштановая прядь плохо прикрывает его плешь, эритема съела половину щек, подвижные глаза прячутся за очками в черной оправе. Не поймешь, сколько ему лет. Где-то между тридцатью пятью и сорока восьмью.

— …и майором Мельшиором из бригады уголовного розыска. Он ведет следствие по делу в аквариуме Трокадеро.

Полицейский, работающий под руководством Стейнера, — лет сорока, рост метр восемьдесят, атлетического сложения, лицо усыпано веснушками, рыжие кудри. Крупная голова и юго-западный акцент. По его лицу она догадывается, что комиссар уже рассказал Мельшиору о ней — о женщине, из-за которой случились все неприятности.

А остальные… Манжин и Льенар излучают враждебные и саркастические волны. И еще председатель КМК, чье мнение принималось во внимание при выписке Данте из ОТБ.

Льенара она не видела со времени их стычки в трибунале Кретейя по делу об изнасиловании. Сейчас этот фат получит реванш.

Шестеро мужчин в комнате окружают ее: один — на ее стороне, хотя мало чем способен помочь, полицейский — без сомнения, нейтрален, два явных врага — Манжин и Льенар, пятый хочет уличить ее в том, что по ее вине выписали монстра, а шестой явно настроен немногим доброжелательнее. Несмотря на жару снаружи и отсутствие кондиционера, в кабинете холоднее, чем в морозильнике.

— Что происходит? — спрашивает она у Элиона, чтобы нарушить молчание.

— Эрван Данте-Леган был принят в ОТБ полчаса назад.

— Понимаю, — говорит доктор Ломан под нацеленными на нее ледяными или пренебрежительными взглядами.

— Эти господа, — продолжает он, незаметно указывая на прокурора и майора, — здесь потому, что Эрван Данте-Леган — главный подозреваемый в преступлении в Трокадеро.

Что касается двух других, Льенар пришел, дабы превознести себя, напомнить свой первый диагноз, сыграть роль и прославиться. Председатель КМК явился с единственной целью: снять с себя всякую ответственность и переложить ее на других.

Полтора года назад Сюзанна и не предполагала, что, отстаивая Данте, готовит петлю, которая затянется у нее на шее.

И этот мерзавец Льенар с вожделением смотрит на нее.

Ей гораздо безопаснее, когда она пересекает двор корпуса 38, а все ее пациенты толпятся вокруг.

— В каком он состоянии? — спрашивает она Элиона со всем самообладанием, на которое способна.

— В прострации. По его виду трудно понять, узнает ли он клинику. Но, поскольку он так настойчиво требовал вас в ПСПП, вы сможете заставить его заполнить пробелы и сообщить нам, чем он все это время занимался, — добавляет Элион со слабой улыбкой.

— Кроме того, что фантазии Эрвана Данте-Легана соответствуют способу совершения преступления, мы не располагаем никакими доказательствами, — гнусаво перебивает судья.

Майор Мельшиор откашливается.

— Вы забываете, — говорит он, — что у него найдена газетная вырезка про убийство и что он работал на стройке всего в нескольких сотнях метров от садов Трокадеро.

— Некоторые детали действительно против него. Но ни одного существенного доказательства. Ни отпечатков пальцев, ни ДНК, ни улик. Остается надеяться на добровольное признание в надлежащей форме, не так ли? — продолжает судья, глядя на доктора Элиона, потом на доктора Ломан.

Льенар что-то бурчит себе под нос. Все поворачиваются к нему.

— Если хотите знать мою точку зрения, можно обойтись без признания. Этот Данте-Леган — опасный психопат, намного умнее, чем кажется. Он с самого начала путал карты и симулировал шизофрению, чтобы избежать приговора, которого заслуживает. Для тех, кто не знает, я проводил психиатрическую экспертизу этого субъекта в 1997-м перед судом, который приговорил его к восьми годам тюремного заключения. Он был осужден за агрессию, очень похожую на ту, за которую он арестован сейчас, — вторжение к жертве через окно, сексуальное насилие и жестокость. При вынесении приговора были отмечены кража автомобиля в 1986-м и кража со взломом в 1993-м. Вряд ли я зайду слишком далеко, утверждая, что это лишь верхушка айсберга… Иными словами, — лекторским тоном продолжает Льенар, — налицо описание первых шагов преступника. До сего дня — никаких признаков шизофрении. И даже его членовредительство типично для психопата, который не выдержал условий ареста.

Жак Льенар делает паузу, чтобы оценить произведенное впечатление. Сюзанна молчит. Ей пока нечего сказать. И он прекрасно это сознает, потому он так уверен, потому и позволяет себе искать одобрения своей позиции у Элиона.

— Что же касается того факта, — продолжает он, обращаясь к судье, — что мои коллеги диагностировали у него шизофрению, я совершенно не удивлен. Чтобы их обмануть, Данте-Леган должен был совершенно изменить свое поведение. Нередко психопат симулирует психотическое состояние. Эта симуляция позволяет не признавать целые области реальности. Она также позволяет отказываться от ответственности за изменение воспоминаний при переживании психопатических состояний. Психоз может дать рационалистическое объяснение поведению в определенной ситуации. Вы следите за моими рассуждениями?

— Да, пожалуй, — гнусавит судья.

— Как уже было сказано, психопатия и психоз не являются несовместимыми, и в данном случае в условиях симуляции предпочтительно расширительное толкование… И ни доктор Элион, ни доктор Манжин мне не возражали, — говорит Льенар, завершая лекцию и сознательно игнорируя доктора Ломан.

— Доктор, я…

— Если позволите, доктор Ломан, — перебивает ее Элион. — Я отчасти согласен с тем, о чем говорил доктор Льенар, но при этом разделяю точку зрения судьи. Мы должны вытащить из Эрвана Данте-Легана самые свежие воспоминания. Я включаю вас в это «мы», доктор, поскольку Данте настойчиво требует вашего присутствия.

— Зная теперь все о его состоянии, — снова слышится гнусавый голос, — я должен сказать, что, в каком бы состоянии он сейчас ни был, нет ни малейшего риска, что Эрван Данте-Леган может снова оказаться на свободе. И если вдруг будет совершено и раскрыто аналогичное преступление, мы получим настоящего преступника, — не отступает человечек, нацелив на Элиона двойные линзы. — Симуляция или нет, но за повторное преступление он будет осужден и сядет в тюрьму. Если же дело будет прекращено по причине его невиновности, тогда, конечно… Но в этом случае вы отвечаете за то, чтобы он не оказался на свободе.

Председатель КМК:

— Чтобы выйти из больницы, он должен снова предстать перед комиссией, и могу заверить вас, что такое больше не повторится.

— Итак, доктор, — на сей раз гнусавый судья обращается к Сюзанне, — насколько я понял, вы можете его разговорить. Эти археологические раскопки в памяти вашего пациента, если позволите так выразиться, вы предпримете только для очистки совести, для возможного удовлетворения ваших интеллектуальных потребностей как врача, — продолжает он, любезно улыбаясь. — Но конечно, не для того, чтобы его спасти.

— Я так или иначе буду это делать ради истины, — произносит это она почти против воли.

— Истины? Какой истины? — живо переспрашивает человечек, по-видимому тоже удивленный ее ответом.

— Но… Истина… — отваживается Сюзанна, совершенно растерявшись под нацеленными на нее шестью не особенно приветливыми взглядами.

— Хорошо, развлекитесь поисками истины. Если вам вдруг повезет, медицина победит. Ну, поскольку меня ждут во Дворце правосудия и поскольку я сильно сомневаюсь, что наш молодой человек выступит на утреннем собрании, я вас покидаю. А! Доктор! — вдруг восклицает он. — Похоже, я забыл выпить свой чай.

Судья Ван ден Брук пожимает руку всем присутствующим и исчезает за дверью в сопровождении Льенара, который хочет изложить ему свою точку зрения по дороге к машине.

На двух меньше. Сюзанне легче дышать. Она замечает майора из бригады уголовного розыска, тот перехватывает ее вопросительный взгляд, адресованный Элиону:

— Вы спрашиваете себя, что я тут делаю. Я пришел, чтобы попытаться понять. И, несмотря на все детали, заставляющие нас подозревать Данте, это правда: нет ни доказательства, ни признания.

— Вы хотите сказать, что настаиваете на своем присутствии при разговорах?

— Майор ни на чем не настаивает, доктор.

Она спохватывается:

— Прошу прощения, если вам показалось, что я слишком агрессивна. Я немного на взводе.

— В префектуре хотели бы знать об этом деле как можно больше, не мешая вашей работе. Как вы понимаете, такое преступление будоражит общественное мнение. Не хотелось бы довольствоваться молчанием парня, который прячется за безумие. Прокурор говорил про обнаружение нового трупа при таких же обстоятельствах и все прочее. Из этого, однако, не следует, что мы у цели и можно прекратить поиски, поскольку безумец у нас в руках.

— Увы для нас — я имею в виду, для нас, психиатров, — вступает Манжин с фальшивой улыбкой, приготовленной специально для Сюзанны. — Боюсь, майор, сейчас вы вступаете на путь вымысла.

За эту улыбку доктор Ломан его ненавидит. Как рыба, попавшая в сеть. Ее единственный выход — вернуться к случаю Данте. По крайней мере, она воспользуется этой возможностью.

— Так или иначе, держите меня в курсе.

На ее столе — ежедневная газета, открытая на статье с характерным огромным заголовком: «Хроника известной бойни». И чуть ниже, мельче: «Освобождение опасных безумцев». Со спазмом в желудке она просматривает статью.

Подпись — «Франсуа Мюллер». Такое изобилие деталей приводит ее в оцепенение. Ничто не упущено. Как он мог добыть столько информации? Он знает все. Он не называет ее по имени, но догадаться нетрудно. Включено даже высказывание Льенара, которое так ее возмутило.

Доктор Ломан возвращается к последним абзацам. Журналист хотел сострить, но она задыхается как от удара под дых.

«Посмотрим, сумеет ли доктор Л. или, вернее, захочет ли она заставить виновного говорить. Вообще-то нельзя сказать, будто она заинтересована в том, чтобы он признался в убийстве Памелы. Ведь это было бы также признанием ее собственной ошибки.

Мы наблюдаем развал судебной системы: Эрван Д. был помещен не в тюрьму, а в ОТБ. И приходится молить небо, чтобы доктор Л. на сей раз позволила ему выйти, лишь когда он окончательно вылечится. Одно обнадеживает: быть может, она не посмеет поддаться искушению во второй раз из страха, что следующую жертву опознают и семья жертвы подаст в суд на доброго доктора Л. Ведь до сих пор психиатру везло: пока Памела не опознана, никто не будет преследовать врача!

Остается вопрос: если допустить, что Эрван Д. невиновен в деле в аквариуме, как объяснить, что его шизофренические фантазии так похожи на эту бойню? Без доказательств и признаний в этом ненадежном мире можно предположить все, даже худшее».

Доктор Ломан кидается в кабинет Элиона. Три человека поднимают головы.

— Это сделали вы, Манжин? — спрашивает она, размахивая газетой.

Напряжение, исходящее от него, указывает, что сейчас ему ничего не стоит вытолкать ее из кабинета.

— Я думал, вам будет интересно.

— Я не об этом, — перебивает она. — Я знаю, что это вы положили газету ко мне на стол, спасибо. Детали — ваших рук дело?

— Но, доктор, как вы смеете меня обвинять…

— Ладно, избавьте меня от ваших…

— Не могли бы вы оставить меня наедине с доктором Ломан, — спокойно вмешивается Элион. — Нужно быть осмотрительнее, Сюзанна, — говорит он, когда все уходят. — Манжин никогда вас не ценил. Жаль.

— Сильное преуменьшение. Я уже поняла, что вы хотите сказать.

— Однако он хороший профессионал. Все не так страшно. И уж тем более не так важно. Вокруг этой истории слишком много шума. Мы можем содействовать полиции, направить этих господ на след Данте, но, возможно, разумнее ничего не говорить. Прикрыться врачебной тайной.

Это означает уклониться от помощи многочисленным жертвам, хочет сказать Сюзанна. Но Элион не оставляет ей времени. Он берет на себя возню с этой историей. И она сдается.

— Что сделано, то сделано, — продолжает он. — Но в министерстве не поймут. Заговорят о пересмотре системы, о предотвращении ее развала. Пока только заговорят. Но вы знаете, что это значит.

— Вы хотите, чтобы я уволилась?

— Даже слышать об этом не желаю. По крайней мере, не сейчас, — спохватывается он, опуская глаза.

— И что теперь?

— Что теперь? Не знаю. Попытаюсь успокоить умы. А вы займитесь Данте. Я не знаю, к чему нас это приведет. Но все равно работайте. Я вам полностью доверяю… А теперь идите. Мне нужно задабривать председателя Комиссии медицинского контроля.

Глава 15

Он думал, со временем удастся смириться. Не получилось. Болезнь сына делает Франсуа Мюллера беспомощным. Узнав о ней, Мюллер счел ее наказанием, посланным свыше за то, что он посвятил свою жизнь мрачной стороне человечества. Его преступлениям. Наказанием тем более несправедливым, что оно бьет не по нему, а по ребенку, который ничего ни у кого не просил.

Но все то, что Мюллеру дано было увидеть во время расследований, говорило, что справедливость — понятие, придуманное слабыми.

Малыш, оторванный от дома, пленник немощного тела, жадными глазами встречающий отца всякий раз, когда тот входит в палату. Всякий раз Мюллер должен скрывать неловкость. Однако продолжает навещать сына через день.

За исключением людей, которые ухаживают за Грегуаром, у него никого больше нет. Уйдя от Мюллера, его жена покинула и сына. Она выбрала лучшую жизнь. И те, кто с ними незнаком, ее понимают. Они думают, что жизнь с Мюллером должна быть невыносима.

Он сидит у кровати сына в больничной палате. Телевизор, укрепленный на стене совсем рядом с его рукой, выключен. Мюллер принес Грегуару видеоигру и «Илиаду» на компакт-диске. В тринадцать лет это уже должно быть интересно. Он держит сына за руку. Мюллеру не по себе, иногда он опускает глаза, но нигде больше ему бы не хотелось быть.

Впрочем, стеснение проходит, когда он начинает говорить. Его монологи — нить, что привязывает его к ребенку. А может, и к человечеству.

Чтобы находились темы во время многочисленных визитов, Мюллер завел привычку говорить о работе. Это стало их обычаем. И когда ему пора уходить или сыну пора гасить свет, неловкость целиком испаряется. Часы, проведенные с сыном, — особые в существовании Франсуа Мюллера. Единственное время, когда он чувствует собственную доброту. Без задних мыслей. Собственное будущее его не интересует. А вот будущее Грегуара — неизвестность, в которой, увы, слишком мало неопределенности. Будучи единственным окном сына в мир, Мюллер старается раскрыть ему все возможные горизонты.

Только с Грегуаром он предпочитает говорить о своей профессии — больше ни с кем. Он не все рассказывает сыну. Мрак и жестокость его историй — не для ребенка, чья болезнь каждый день рождает предчувствие смерти. Но разговор с сыном позволяет Мюллеру добавить свежести и чистоты в этот черный мир.

Франсуа Мюллер превращает свои расследования в увлекательные приключения, а из себя самого делает героя комиксов. Для сына журналистское расследование объединяется с расследованием полиции, и отец часто помогает полиции арестовать виновных. Он рассказывает о себе так, будто равен Тинтину,[36] Рультабийю[37] и другим репортерам, поборникам справедливости. Иногда он даже не приукрашивает. Со временем Грегуар перестал быть наивным — он все понимает. Но такова их игра, их способ общения.

— Твой отец занимается исключительным делом, и ты можешь гордиться и говорить себе, что он лучше всех. Ты помнишь человека, которого я называл Змеем? Я тебе уже говорил… Пожалуй, я наконец смогу установить его личность. Представь себе, он объявился в конце месяца в Париже. Оставил свой секретный знак и большую свечу, чтобы все видели. Ну и я себе сказал: я знаю об этом гораздо больше, чем полиция. Если бы преступник хотел, чтобы о нем заговорили, он, без сомнения, стал бы делать ошибки, и шансов его найти у меня больше всех… Но все запуталось из-за одного врача, которая думает, будто преступление совершил один из ее больных. Эта доктор работает в психбольнице для опасных умалишенных. Сначала я тоже так думал и боялся. Понимаешь, это как бег — чтобы выиграть, нужно прийти первым… Сегодня я уже не так в этом уверен. По-моему, личность этого психа Змею не подходит. Такому старику, как я, бесполезно вешать лапшу на уши, правда?

Он по-прежнему сжимает руку Грегуара.

— Мне удалось получить из префектуры полиции досье этого психа. Раз врач думает, что виновен больной, подумал я, значит, все-таки должна быть какая-то связь. Ты бы тоже так подумал, правда?

Ребенок в ответ улыбается.

— Потом я позвонил этому психиатру. Поскольку она меня не знала, она не захотела говорить со мной по телефону, но я в конце концов вынудил ее сказать мне кое-что интересное, чего не было в досье: чтобы найти моего знаменитого Змея, я должен проследить путь маленького жонглера. Забавно, да?

Он берет с тумбочки три апельсина, встает и пытается жонглировать.

— Видишь, я тоже умею жонглировать, — говорит он. Апельсин падает и катится по полу. — Конечно, не так хорошо, как он.

Ребенок смеется, и от смеха тело его подрагивает в простынях. Франсуа Мюллер подбирает фрукт с линолеума и кладет все три на тумбочку.

— Психиатр не захотела со мной говорить, и я поступил по-другому. В досье я увидел, что этого Данте, как он себя называет, при аресте обследовал врач. Я хочу побеседовать с этим врачом. Некий Льенар. Он намного больше склонен к сотрудничеству. Ну вот, поэтому послезавтра, — говорит он, снова садясь на стул, — я не смогу тебя навестить, потому что должен ехать, чтобы продолжить расследование. Понимаешь, надо ехать быстро, чтобы успеть раньше всех. Потому что если полиция наложит лапу на Змея раньше меня, моя история не произведет такого эффекта. Это будет большой прорыв, понимаешь? Если мне удастся вычислить его первым, это будет большой шаг в моей карьере… Знаешь, пожалуй, этот Змей — самый опасный среди всех, кем я занимался. Поэтому надо абсолютно точно вычислить его и арестовать. Ты ведь никому не скажешь, да? Это наша тайна. И если все пойдет как надо, может, удастся вернуть тебя домой. Потому что тогда я заработаю много денег. И мы больше не будем расставаться. И я стану каждый день рассказывать тебе истории, а ты будешь мне помогать в них разбираться. Ну как, нравится?

Грегуар сжимает его пальцы. Потом еще раз. Отец смотрит на него.

— Конечно, я буду осторожен. Ты ведь знаешь, я лучше всех. Чего, по-твоему, мне нужно достичь? Змей… Скоро я узнаю, кто он. А он меня не знает. Он даже не знает, что я существую. Понимаешь, я для него человек-невидимка. Поэтому беспокоиться не о чем.

Франсуа Мюллер встает и берет руки сына в свои. Малыш устал. Нажав на грушу, которая у Грегуара вместо кнопки вызова, Мюллер вызывает медсестру. Ждет ее и, заслышав ее шаги в коридоре, наклоняется над сыном и целует его в лоб.

— Единственное, что мешает подтвердить правоту этого психиатра, — говорит он слегка неуверенно, — я не обнаружил ни одного преступления, совершенного, пока этот Данте был в тюрьме или в больнице… Это ведь было бы лучшим способом его оправдать.

Но Грегуар уже закрыл глаза.

— Знаешь, — шепчет Мюллер сыну, пока тот засыпает. — Ты самое дорогое, что у меня есть.

Он сидит перед письменным столом, Жюльен справа и немного позади — Данте приходится повернуть голову, чтобы его увидеть. Он снова в небесно-голубой пижаме для новичков. Волосы всклокочены, левая кисть в повязке. Мышление и речь — как у человека, вынырнувшего из крепкого сна, причиной которого была большая доза транквилизаторов. Доктор Ломан столкнулась с новой задачей: вместо того чтобы восстанавливать его прошлое и искать причину его безумия, надо вытащить на поверхность самые свежие воспоминания. В этом парадокс: добившись успеха, подпишешь собственный приговор.

— Данте? Вы понимаете, где находитесь? Вы узнаете это место? Вы в ОТБ Анри-Колин…

Он озадаченно смотрит на нее.

— Держите, я вам кое-что принесла, — говорит она, вынимая из ящика футляр для ручек. — Это вы его сделали и мне дали. Вспоминаете? Смотрите. Я не забыла. И я его сохранила.

Данте протягивает руку к футляру. Мысленно Сюзанна вздыхает с облегчением. Она рассчитывала, что этот прием заставит Данте вернуться к действительности. Когда она спрашивала себя, как провести эту беседу, ее взгляд упал на его подарок.

— «Доктор Ломан», да, доктор Ломан, — удается произнести ему.

Потом выворачивает футляр, отклеивает искусственную кожу, что-то проверяет и возвращает футляр доктору, пальцем тыча в обнажившийся знак. Там следы клея, но Сюзанна различает черную спираль в глубине футляра. Сюзанна видит, что контакт установлен, но теперь нельзя ошибиться.

— Змея? — отваживается она почти умоляюще.

— Змей, доктор. Вы помните? Я, наверно, вас разочаровал… Вы думаете, я был не на высоте. Ваши надежды… Я опять плохо поступил, да?

Данте замолкает. Сюзанна чувствует, как стучит сердце. Она надеется, что он продолжит. Все к лучшему. Нельзя указывать ему путь. Он сам должен вспомнить о жертве в аквариуме. Тогда можно будет верить его заявлениям.

— Продолжайте.

— Но ведь она не умерла, доктор. Она смогла убежать. Ей повезло. И мне тоже. У Змея не было добычи. Не в этот раз, правда?

— Не в этот раз?

— Ну да, — говорит он — почти спрашивает, словно боится сказать глупость.

— А прежде, Данте? До этого раза? Змей не появлялся за несколько дней до этого раза? Вы об этом?

— Змей? Да, я думаю… — испуганно говорит он.

— Он приказал вам найти новую жертву? И исполнить ритуал?

Данте потеет, скребет повязку на руке, поворачивается к санитару. Опять смотрит на нее с мольбой во взгляде. Ерзает на стуле. Он не забыл, что нельзя вставать.

— Данте? — говорит она, стараясь изобразить уверенность.

— Я боюсь, доктор. Я не хочу об этом разговаривать, — плачет он.

Голос искажен из-за транквилизаторов; из-за рыданий его совсем трудно понять. Сюзанна смотрит на Жюльена и решается на последнюю попытку:

— А что вы делали, Данте, неделю после того, как бросили работу?

Он качает головой, обхватив ее руками. Сюзанна повторяет вопрос. Неслышные слова срываются с его губ. Сюзанна и Жюльен напрягают слух, окаменевшие, точно соляные статуи, готовы ловить малейший звук. Голос совсем сиплый.

— Что вы говорите?

Кажется, он делает усилие, чтобы повторить раздельно то, что Сюзанна и Жюльен в конце концов понимают как «Мертвая драма».

Больше он ничего не сможет сказать. Жюльен кладет ему руку на плечо. И Сюзанна остается одна в желтоватом кабинете. Истина как будто совсем близко. Больной сфинкс оставил ее наедине с загадкой и угрозой уничтожения, если она, Сюзанна, эту загадку не разрешит. Ее руки сжимают футляр для ручек с отклеенным боком. Взгляд падает на змею, которую замаскировал в футляре Данте.

Глава 16

Вытянувшись на канапе цвета сливы и блуждая взглядом по потолку, по деревянной обшивке стен, по верхней кромке абстрактной картины, Сюзанна размышляет о том, во что превратилось ее существование. В голову приходит лишь одно слово: тупик.

Только голос Роберта Планта, поющего «Whole Lotta Love»,[38] позволяет ей сохранять спокойствие. Сюзанна поставила диск «Лед Зеппелин II», и все в ней перевернулось. Она забыла ту добрую силу, которую выпускают на волю аккорды электрогитары.

Элион попросил ее взять отпуск. Иными словами, оставить его одного разбираться с ситуацией. Скорее приказ, чем пожелание. И если дела не поправятся, в следующий раз он попросит ее об отставке. Нет нужды уточнять: они прекрасно понимают друг друга.

Результат ее беседы с Данте все-таки сочли положительным. Уже потом они поняли, что продвинулись совсем ненамного. Они голову сломали, размышляя над этой «Мертвой драмой». Мельшиор предположил, что, может, это обозначение того, что произошло в заброшенном аквариуме. Он сказал это с осторожностью неофита в обществе специалистов. Остальные переглянулись — мол, почему бы и нет? Манжин первым его поддержал.

Голос Планта смолк. Началось соло. Ударные создают напряжение, которое ощущается почти физически. Гитара разрывает тишину, точно стон привидений, ревущий ветер или мотор автомобиля, что несется по прямой. Сюзанна уже начала забывать остроту тяжелого рока. Для пациентов в ОТБ воздействие рока могло оказаться губительным.

Но после этой беседы Данте впал в немоту. Новых данных нет, и его вина признается всеми. Доказательства в этом деле необязательны, считает Ван ден Брук. Хватает фактов, чтобы обвинить Данте, не угрызаясь. Поэтому Элион постарался удалить свою протеже с места событий.

Неожиданно партия ударных опять взяла верх в ансамбле, а за ним вступил голос Планта. Музыка-прибежище, музыка-святилище, которая снимает тревогу, в чем Сюзанна нуждается, особенно теперь: появилась вероятность того, что Профессиональный медицинский совет начнет против нее расследование. И это, возможно, еще хуже, чем жалоба на нее организации по защите жертв… Элион, отводя взгляд, сообщил об этом Сюзанне, потому что знал: одна мысль о таком расследовании для нее ужасна.

Завтра она поедет к Жильберу и девочкам в Ля Боль. Она еще не звонила, не предупредила их. На самом деле ей нужен вовсе не отпуск. Сюзанна не знает, как защищаться, но никого не хочет видеть. Нельзя расслабляться. Надо скрывать негодование.

Больше всего ее угнетает, что она виновна в ужасной смерти этой неизвестной. Чтобы справиться с позором, достаточно тех возможностей, которые она всегда находила в работе. Но призрак этой молодой женщины, наверное, до конца жизни станет будить ее по ночам.

Телефонный звонок оторвал Сюзанну от созерцания этой перспективы. Голос, охрипший из-за пятидесятилетнего стажа курения «Крейвен А» по две пачки в день. Изящные красные пачки этих сигарет с головой черной кошки на фоне белого овала, обязательно прикрываются угрожающими предупреждениями о вреде табака. Сюзанна не слышала этот голос уже четыре года — с того самого дня, когда узнала, что ее ждет должность в Анри-Колин.

Достаточно послушать, как этот голос произносит твое имя, и действительность предстает в совершенно ином свете.

— Ольга! Это чудо.

— Чудо, что я звоню или что ты все-таки сняла трубку?

Сюзанна выключает музыку.

— Я так рада тебя слышать. У меня сейчас не жизнь, а бардак. И надо же, ты появляешься. Ох, видишь, я такая глупая, — заканчивает она, смеясь.

— Насчет твоих неприятностей я в курсе. И хотя в моем возрасте у меня уже не так много знакомых, некоторые до сих пор сообщают мне последние новости.

Сюзанна секунду молчит.

— Ты по-прежнему работаешь в страховом агентстве?

Сюзанна слышит, как в трубке затягиваются табачным дымом. В конце своей карьеры Ольга Энгельгарт была приглашена большой страховой компанией — разоблачать мошенников, симулирующих психоз.

— Была пара дел. Все реже и реже. Хотя случаются интересные. Но я тебе звоню не для того, чтобы про меня поболтать. А вот ты меня беспокоишь.

— Мне стыдно. Ты всегда такая…

— Не говори глупостей. У тебя и так много дел, чтобы еще мне звонить. И у меня хватает занятий, чтобы не подсчитывать, звонит мне кто-то или нет.

Выйдя на пенсию, Ольга продала квартиру в Менилмонтане,[39] чтобы обосноваться на Лазурном берегу в Раматюэле. В свое время Сюзанна ездила ее навестить — Ольга жила среди множества кошек, цветов, энтомологических экспонатов и книг.

— Как Серж?

— Отдыхает. У него были проблемы с сердцем. Мы очень испугались. Но сейчас все хорошо.

Сюзанна слышит ее вторую затяжку.

— Сюзанна, у тебя неприятности. В таких случаях очень одиноко. Я читала статью. Льенар — дрянь. Но из-за него не волнуйся. Меня беспокоит то, что ты все принимаешь слишком близко к сердцу. Хотя потому ты и стала моей лучшей ученицей. Но поэтому у тебя и неприятности. Ты вечно ныряешь в дело с головой и не желаешь отступаться. Ты же с детства такая, верно? Это источник твоего призвания, да?

Ольга позвонила не для того, чтобы заняться психоанализом. Она хочет что-то сказать. Сюзанна терпеливо ждет.

— По-моему, эта придуманная твоей Службой версия с галлюцинациями, которые бедный законченный шизофреник якобы осуществил, не выдерживает критики… Ведь ты не ошиблась в диагнозе?

Нет, она не ошиблась. Никто не смог бы симулировать шизофрению полтора года в ОТБ. Это хорошо, что она уверена. Даже увидев спиральную змею внутри футляра для ручек, она не сказала себе, что он симулировал.

— У меня недостаточно фактов, но, по-моему, тут что-то не клеится. Ты должна вникнуть. А для этого нужно отвлечься от того, что сделало тебя такой, какая ты есть, и думать о том, что сегодня мешает тебе увидеть все таким, каково оно есть.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Либо ты говоришь себе, что ошиблась, и сдаешься, снедаемая угрызениями совести. Либо держишься и говоришь себе, что это не может быть он. Но сейчас все против тебя, и ты в безнадежном положении. Так?

— Продолжай.

— Хорошо. Истина может быть совсем не там, где ее ишут. И именно тебе надо ее отыскать. Никто тебе в этом не поможет.

Воспоминания об Ольгиных лекциях всплывают у Сюзанны в голове. По крайней мере, старая дама точно сформулировала схему анализа, который может привести к решению. И Сюзанна осознает, что прилив оптимизма несколько дней назад был вызван главным образом просто интуицией и встречей с комиссаром.

— Даже возвращаясь к делам годы спустя, за сотни километров, ты снова учишь нас всех.

— То, что я далеко, не мешает мне быть в курсе дела, — отвечает Ольга, затягиваясь дымом.

— Ольга, не знаю, что из этого выйдет, но ты даже не представляешь себе, насколько у меня потеплело на сердце.

— Я бы не хотела, чтобы кто-нибудь сделал тебе плохо.

— Как твои ирисы?

Старая дама устало усмехается:

— Стариковская страсть. Знаешь, иногда кажется, что пора с ними покончить, а иногда оказывается, что время тянется невыносимо долго. Жалеешь, что его нечем заполнить… Поэтому радуйся. Радуйся даже своим проблемам. Однажды ты начнешь по ним скучать… Ладно, мне пора — кажется, Серж зовет.

— Когда все закончится, я навешу тебя в Раматюэле.

— Да, моя дорогая, навестишь.

Взгляд Сюзанны теряется в листве парка. Четыре года забвения. И Ольга, которая только и ждала момента, когда в ней больше всего нуждались, возникает вновь. Сюзанна готова хохотать над этой насмешкой судьбы, которая хотела, чтобы надежду ей вернула старая дама.

Но что же не так с этим делом, если в нем что-то не клеится? Данте невиновен? Виновен другой? Одно точно: интуиция Ольги не случайность, это десятилетия опыта в психиатрии. «Что-то не клеится». Так же говорил журналист по телефону. В его желчной статье подразумевалось, что, возможно, преступник — другой. Знакомый жанр: разворошить грязь, запугать авторитеты, разжечь у них потребность в козле отпущения. Отсюда перспектива расследования Профессионального медицинского совета. Оскорбления, которые он ей нанес, жестоки. Знает ли этот Мюллер то, чего не знает она? Возможно ли, что тот, кто способствовал ее провалу, владеет правдой, которая спасла бы ее? Сюзанне очень хочется с ним поговорить.

Глава 17

Сидя в два часа дня под сводами кафе «Марли», с видом на стеклянную пирамиду,[40] Франсуа Мюллер погружен в чтение своего ежедневника, чтобы не видеть толпу. Мешанина из туристов, законодательниц мод и сумасбродок, афиширующих свои тела, само их присутствие в этом месте, которое помнит еще Короля-Солнце, казалось ему оскорбительным. В любом уголке мира орды туристов одинаковы, они двигаются по обязательному маршруту, составленному туристическими агентами, отодвигая самые прекрасные строения на задний план в разряд декораций из папье-маше. Есть и другие, своим показным поведением отрицающие все, что не относится к их миру. Этих людей окружающая действительность интересует, лишь когда они сами становятся предметами изучения — иначе говоря, жертвами насилия и несчастья.

Не будь Замбрино проездом в Париже, никогда бы Мюллер не согласился тут сидеть. Но, увидев хроникера трансальпийской политической жизни, который с улыбкой пробирается между столиками, он забывает о своих жалобах мизантропа. Они дружески обнимаются.

— Послушай, ты, я чувствую, снова стал здесь туристом, раз заставил меня сидеть в таком месте. Видно, что ты уже не парижанин.

— Не надо трагизма. От туристов тебе неуютно, а? Как говорят у нас в Италии, как будто весь год в городе каникулы.

Мюллер внимательно смотрит на лысую голову Замбрино.

— Я всегда любовался тем, как ты носишь лысину: гордо, как полководец — сверкающую каску.

Итальянец смеется:

— Ну и сравнение! Сначала мне было немного грустно видеть, как волосы пучками выпадают, а потом я однажды понял, что мне невероятно повезло. Это удача! Тебе не понять. Столько мужчин дрожат от страха полысеть… Если бы они только знали! — говорит он, в то время как официант, одетый в черное, с улыбкой наклоняется к нему. — Кружку пива, пожалуйста. Мы не виделись с той ужасной прогулки под Миланом, которую ты мне навязал. Года три назад, да? Между нами говоря, прогулка понравилась мне намного меньше, чем перспектива выпить стаканчик напротив Пирамиды. Ты все еще интересуешься этой историей? Или дело уже раскрыто?

— История по-прежнему горяча, — говорит Мюллер, собираясь.

— Как говорится, убийца всегда убегает. Куча преступлений остаются нераскрытыми.

— Вот это мне и хотелось бы исправить.

— Журналист стал борцом за справедливость, да? — Итальянец глядит на него оценивающе. — Тогда это должно тебя заинтересовать. В свое время я положил это в стол, думал послать тебе, но потом так и забыл, пока не стал разбирать бумаги. И поскольку я собирался в Париж, воспользовался этим, чтобы встретиться с тобой. Ты читаешь по-итальянски? — Он протягивает Мюллеру газетную вырезку.

Мюллер берет ее и пытается перевести несколько строк.

— В общем, нет, — говорит он через несколько секунд. — Я понял только, что жертва опознана, правильно?

— Да. Ты не понял как? Жандармы исследовали ее машину, которую нашли километрах в пятидесяти оттуда в пруду. Любопытная деталь: бак был пуст, как будто машина утонула из-за отсутствия бензина.

— И кто она, эта девушка?

— Ну, я не знаю. Наверно, служащая банка. Какая разница? — бросает он, принимая кружку, которую поставил перед ним официант, с той же развязной улыбкой — мол, кто она такая, эта девушка? — и мимоходом недовольно поморщившись, чего Мюллер не замечает. — Короче говоря, — продолжает Замбрино, — надеюсь, это тебе поможет. Ты мне сообщишь, а?

— Пошлю тебе первый экземпляр своей книги, — говорит Мюллер, глядя на сияющие блики на голом черепе итальянца.

Доктор Ломан жует сэндвич, глядя на проплывающий пейзаж. Два высоких стула слева заняты четырьмя парнями лет двадцати, которые явно решили до прибытия выпить максимальное количество бутылочек красного вина, купленных в вагоне-ресторане скоростного поезда. В субботу 12 июля нечего было и мечтать найти сидячее место. Контролер сказал Сюзанне, что без билета ей не полагается находиться в поезде. Но он все же оставил ее в покое, взыскав порядочный штраф и увидев, как неудобно ей сидеть на таком высоком стуле и рядом с такой неприятной компанией.

У нее, недоступной для пассажиров, которые теснятся в вагоне-ресторане, шутят, перебрасываются словами, снуют за ее спиной с сэндвичами, тарелками с надписью «Атлантик» и стаканчиками, еще достаточно сил, чтобы сосредоточиться на деле, от которого отчасти зависит ее существование.

Два обстоятельства заставляют весы склониться в сторону невиновности Данте.

Во-первых, показание Нади Сенего о том, что был переломный момент, когда повязка сползла с ее глаз и их взгляды встретились. Если он не смог выдержать взгляда своей жертвы, удивительно, как он вообще мог бы довести свои фантазии до конца.

Во-вторых, вырезка из газеты, найденная у него дома. А если рассматривать ее как спусковой механизм приступа безумия? После того, как он ее прочитал, им завладела единственная мысль: найти жертву, чтобы осуществить свои галлюцинации. Потому что Змей вновь обращается к нему. Потому что, как и многие другие пациенты, он самовольно прервал лечение. С этого момента вся проведенная работа идет насмарку.

Его Змей призывает его найти женщину. Ему понадобилось больше десяти дней, чтобы найти жертву и все-таки не пойти до конца. Потому что он никогда не был на это способен и потому что, без сомнения, никогда не будет.

В это время новое обстоятельство приходит ей в голову. Несообразность, на которую никто не обратил внимание. Логические выводы из этой несообразности неприятно ее поражают.

Она лихорадочно набирает номер Ольги Энгельгарт.

— Ольга? Это я, Сюзанна.

— А, ты снова со мной. Где ты? Я тебя плохо слышу.

— В поезде. У тебя есть минутка? Кое-что меня удивляет.

— Я тебя слушаю.

— Ужасно глупо, что я не подумала об этом раньше. Точное до деталей совпадение между его галлюцинациями и фантазиями другого не может быть случайностью.

— Насколько я понимаю, ты говоришь о своем пациенте. Я тебя не очень хорошо слышу.

— Здесь скверная связь! Девушка обезглавлена, расчленена, внутренности извлечены и обмотаны вокруг туловища, ноги и руки расположены в виде свастики… Не говори мне, что два человека, каждый сам по себе, могут иметь одни и те же фантазии!

В вагоне-ресторане воцаряется молчание. Все взгляды устремляются на нее.

— Извини, вокруг люди, — говорит она, понижая голос.

— По-моему, логично.

— Тогда есть два варианта: либо Данте в прошлом встретил того, кто поделился с ним своими планами, либо рассказал кому-то и тому показалось «забавным» осуществить чужие фантазии.

— Абсурд! Ты знаешь хоть кого-нибудь, кто присоединился бы к чужому безумию? Сконцентрируйся на первой гипотезе.

— Да… Ты права.

— Ты думаешь, простой рассказ мог вызвать такое у твоего пациента?

Телефон прижат к уху, и Сюзанна словно уже не в поезде. Она рядом со своим профессором двадцать лет назад, юный интерн в больнице, опьяненная проблемами, которые ей предлагает решить наставница.

— Ты хочешь сказать, этот другой не только рассказал о галлюцинациях? Он заставил Данте участвовать?

— А почему не наоборот? Почему ты считаешь, что он жертва?

— Потому что я успела его изучить за полтора года, представь себе.

— Допустим.

— И тогда речь идет не о будущих планах, как думали в ОТБ, а о воспоминаниях. Воспоминаниях о действиях, которые он совершил под давлением или свидетелем которых он был. Но в любом случае он не воспринимал их как собственный опыт. Может, под влиянием алкоголя. Или наркотиков. Что скажешь?

— Это предположение стоит проверить.

Неожиданно один из соседей ее толкает. С полным пластиковым стаканчиком в руке он наклоняется к ней, смеясь. Дыхание пьяного ее оскорбляет. Трое других наблюдают эту сцену, хихикая. Она пожимает плечами и улыбается — мол, ничего серьезного не происходит.

— Алло? Я тебя не слышу.

— Поезд сворачивает. Но это означает, что Памела была убита другим. Тем, кого он встретил перед арестом. То есть до 1995-го. Психопат, извращенец, без сомнения обладающий качествами главаря банды, который мог подчинить Данте своей власти. И внедрить в его сознание этот сценарий.

— Не увлекайся. Я…

Голос в мобильнике прерывается.

— У меня телефон садится. Придется мне попрощаться. Спасибо, Ольга. Спасибо за все! Все благодаря твоему вчерашнему телефонному звонку. Я буду держать тебя в курсе! Целую.

Сюзанна не обращает внимания на замечания пассажиров, которые хотят сесть на ее место, как только она его освободит. Она думает, что нужно поискать в архивах следы преступлений, подобных тому, что произошло в аквариуме. Без особой надежды. Полиция должна была сделать эту работу, но Сюзанна об этом даже не вспоминает. Она убеждена: существует другой. И Данте — единственная связь, позволяющая до него добраться. Данте, замкнувшийся в глубоком молчании, шизофрения вот-вот перейдет в конечную фазу.

Гипотеза Сюзанны, скорее всего, соответствует тому, о чем не хотел говорить Мюллер. «Я уже давно занимаюсь этим делом». Это подтверждает догадку о серийных убийствах. Последовательность убийств известна ему одному?

Поезд подъехал к вокзалу Ля Боль. На платформе дети с голыми ногами, с рюкзаками за спиной, с сачками для креветок, собаками на поводках и кошками в клетках, молодые женщины в шортах, старые — в цветастых юбках.

Из окна такси, что везет ее к дому, который они снимают каждое лето, Сюзанна смотрит на это отпускное представление и поддается истоме, такой далекой от ее забот. Люди слоняются в пляжной одежде с мороженым в руке, солнце расплавляет все желания, морской воздух колышет разноцветные флажки. Такси тормозит перед домом, и Сюзанна обнаруживает, что дверь заперта. Она расплачивается и с сумкой на плече направляется к пляжу — туда, где обычно располагается ее семья. На песке снимает туфли. Одетая по-городскому, она шагает мимо распростертых тел. Туши, смазанные кремом или маслом для загара, поджариваются под лучами небесного светила. «Загорайте спокойно, вечером будете готовы к разделке».

Ее взгляд блуждает по этой сцене на фоне океана, пока наконец она не замечает Анжелику — та выходит из воды метрах в сорока от Сюзанны. Тело Анжелики в купальнике поражает. Последний раз они беседовали по телефону перед совещанием в кабинете у Элиона — тяжкий вышел разговор. Анжелика делает кому-то знак. Сюзанна смотрит туда. Жильбер обнимает женщину, которую Сюзанна видела на коктейле по поводу расширения клиники. Эмма читает в двух шагах от этой пары.

На секунду Сюзанна сбита с толку — стоит на песке, на плече сумка, в руках туфли. Ее раздирают паника и разочарование. Она лишняя. Ее быстро заменили. Дура, она и не думала, что Жильбер на это способен.

Никто ее не заметил. Сил достаточно, чтобы ретироваться. Ей решительно неохота появляться перед ними. Ее пребывание среди отдыхающих оказалось короче, чем предполагалось.

Анна-Мари. Сюзанна вспомнила имя. Представилась лучшим клиентом ее мужа и сообщила свой возраст — пятьдесят три. Или пятьдесят четыре. Значит, теперь ей пятьдесят пять. То есть на пять лет моложе Жильбера и на двенадцать или тринадцать старше ее. Этот негодяй не унизится, выставляясь напоказ с двадцатипятилетней. Разве что его многочисленные операции увенчаются тем, что Анна-Мари станет выглядеть моложе Сюзанны. Похотливый Франкенштейн, осуществляющий свою фантазию спать с женщиной, вылепленной по своему замыслу. Всегда проще взять то, что под рукой, и обработать, как заблагорассудится, чем найти то, о чем мечтаешь. Порочность мужа вызывает у Сюзанны горькую улыбку.

Обычно она не склонна к сильным эмоциям, однако сейчас в ярости из-за женщины, которая в тот вечер показалась ей такой симпатичной. Сюзанна спрашивает себя, была ли Анна-Мари уже тогда его любовницей, или их связь началась потом. Обольстила ли она его ради скидки на операции? Или то обстоятельство, что он поработал над ней скальпелем, сделало ее привлекательной в глазах Жильбера. Насколько надо быть пресыщенным собой, чтобы поддаться чарам женщины, созданной его же талантом. Горечь превратилась в смех. Это чтобы не плакать.

Она все же смогла бы подойти к ним. Или позвонить по мобильнику, сказав, что приедет через пятнадцать минут, и наблюдать их бегство. Хорошо, что ей такое не пришло в голову. Вышла бы отвратительная сцена, которая ей не нужна.

В этой истории замешаны ее дочери — и это больнее всего. Эмма безмятежно читает в двух шагах от этой женщины — эта картина мучит Сюзанну. И в удаляющемся поезде у нее болит сердце при мысли о том, что придется лето провести без них. Сгущаются сумерки. Изнуренная, она закрывает глаза и думает об Ольге, о Данте, об Элионе, о Стейнере, об убийце, о Мюллере и медленно засыпает, убаюканная скоростью, с которой погружается в собственную ночь.

Часть третья