Корпус 38 — страница 3 из 5

Глава 18

— Франсуа?

— Да?

— Ты что-то очень молчалив. О чем ты думаешь?

Кокелико[41] сейчас в ванной. Вне его поля зрения.

Исхудавшее тело и маленькая грудь делают ее моложе, несмотря на заострившиеся черты лица. Эта фигура и в особенности детский голос — все в ней внушало мысль о болезни. И прошли годы, прежде чем он понял, что она из тех, кто должен был сто раз умереть и кто, без сомнения, однажды похоронит вас.

— У тебя неприятности?

Нелюбопытность — вот что ему в ней нравилось. Другая упрекала бы и дулась. Но не она. Она знает, что с ним это не пройдет. Он спрашивает себя, что она делает. Может, сидит на биде или подкрашивается. Может, даже и то и другое.

Всякий раз, вытянувшись на кровати, он смотрит на свой живот, немного дряблый, заросший седеющими волосами. Он знает, что относится к большинству тех, кто лучше выглядит одетым, чем обнаженным.

— Сколько времени мы знакомы? Пятнадцать лет? Когда мы встретились в первый раз, я думал, ты больше трех лет не проживешь.

— Замечательно! — слышит он. — Лучше бы ты молчал. Чем говорить мне такое…

Он усмехается. Лучи солнца, проникающие сквозь занавески, рисуют прямоугольники на паркете. Он почти ничего не трогал в этой комнате с тех пор, как не стало его матери. Ему кажется, что это в каком-то смысле святилище в ее память.

— Ты вдруг стала очень чувствительной. Раньше ты была холоднее, — говорит он, глядя на картину, изображающую Английский бульвар[42] в пятидесятые годы.

— Это возраст, мой дорогой. Я тоже стремлюсь к респектабельности.

— После двадцатилетней торговли кокаином? Тебя можно понять.

— Хочу тебе сказать, что я быстрее добьюсь респектабельности, чем большинство моих бывших клиентов.

— Ты с этим покончила?

— Абсолютно.

— Тогда ты и впрямь прямой дороге движешься к респектабельности. Кокаин — снадобье для болтунов.

— Да? Есть наркотики для болтунов, а есть — для всех остальных?

— Именно.

— Какие, например? — спрашивает она, просовывая голову в дверь.

С кровати Мюллер рассматривает ее, улыбаясь. Черные волосы растрепаны, губы подкрашены тем красным цветом, из-за которого она получила свое прозвище пятнадцать лет назад.

— Ты не показываешься полностью, потому что голая? Респектабельность, стыдливость… Мне кажется, ты обуржуазиваешься.

— Ты этого хочешь? — говорит она, появляясь в одежде, состоящей из одной лишь помады на губах, и делая пируэты перед кроватью, как ученица балетной школы.

Он аплодирует, смеясь:

— Я должен был на тебе жениться.

— Но ты мне этого не предлагал, потому что понимал, что через три года я умру.

— Вовсе нет. С каких пор это препятствие? По крайней мере, вдовство позволяет изменить жизнь без сложностей разъезда. Взять хотя бы мою жену: ей нужно умереть, чтобы я ее пожалел.

— Ты подлый тип! — говорит она, хватая простыню, чтобы в нее завернуться. — Смотри, видишь, я снова одета. Так какие средства не для болтунов?

— Я мог бы назвать по крайней мере три, помимо алкоголя, самого очевидного.

— Да?

— Самоанализ, работа и опасность.

— О-ля-ля! Да ты эгоцентрист! И это только потому, что ты написал несколько статей о преступниках и психах и считаешь себя работягой, да к тому же глашатаем смерти. Вы только послушайте его!

— А это, что это такое? — говорит он, показывая на свой шрам на шее.

— Утренний порез бритвой, сделал, еще не протрезвев, — пожимает плечами она.

— Если, конечно, не принимать во внимание, что я не был пьян и бритву держал не я. Иди сюда, — говорит он, хватая ее простыню, а Кокелико ускользает, в простыне, как волчок, и бежит в ванную.

— Не трогай меня, ненормальный!

— Как ты собираешься жить?

— Буду продавать свое тело.

— Ну, никогда не поздно.

— Послушай, невежа! Ты вдоволь им попользовался, моим телом. Еще одно такое высказывание, и я так тебя выпорю, что твоя задница станет красной, как светофор.

— Кокелико?

— Да? — спрашивает она, расчесывая волосы перед зеркалом.

— Нужно поговорить.

— О! Значит, у тебя неприятности, — говорит она, садясь на кровать.

Он выпрямляется. Садится прямо и натягивает простыню до пояса. Смотрит ей прямо в глаза.

— Ты сможешь позаботиться о Грегуаре, если со мной что-то случится?

— Что ты такое говоришь? Значит, у тебя действительно неприятности.

Она знает, что он не шутит.

— Я могу на тебя рассчитывать?

— Ну конечно! Но что, разве у тебя больше никого нет? Я хочу сказать — надежнее. В конце концов, ты же знаешь…

— Я могу на тебя рассчитывать? — настаивает он, выделяя каждый слог.

— Я тебе обещаю, — говорит она вдруг очень серьезно.

— Ты же знаешь, у него никого нет, кроме меня. Его мать сволочь — я думаю, ты это уже поняла… Есть тетка, но она дура, и я знаю, что он очень тебя любит. И я нисколько не рассчитываю на твою материальную помощь… Если со мной что-то случится, тебе не придется заботиться о деньгах. Я все предусмотрел. Страховка на случай смерти и завещание у нотариуса. Я хочу, чтобы у него было немного любви, у бедного мальчишки. Сиделки, которые за ним ухаживают, славные, но это не то. С тобой, по крайней мере…

— Но в чем дело?

Все еще в кровати, словно тяжелобольной, которого пришли навестить, Мюллер смотрит на женщину, еще такую молодую, сидящую у его изголовья.

— Я могу доверить тебе тайну?

— Это самое малое, что ты можешь сделать после того, о чем ты попросил. Ты знаешь, я не из тех, кто дает легкомысленные обещания.

Он улыбается:

— Ты права. — Затем, после нескольких секунд колебания, будто сделав вздох перед погружением: — Уже годы я преследую призрак большого хищника. Тщательное расследование. Сейчас ситуация проясняется. Я уже близок к тому, чтобы объявить имя этого типа… Ну вот, ты знаешь достаточно… Но я попросил тебя об этом из суеверия, на всякий случай. Я думаю о малыше, ты знаешь. Если вдруг что-то случится. Но это не случится.

— Это и есть твоя тайна? Не впечатляет! Я давно знаю, что ты живешь со своими навязчивыми идеями. Если ты думал сообщить мне что-нибудь новенькое, у тебя ничего не вышло. И если он так опасен, твой приятель, почему ты не предупредишь полицию?

Он смотрит на нее в недоумении, взглядом говоря: да ты абсолютно ничего не смыслишь.

— Чтобы быть первым! Понимаешь?.. Как бы сказать?.. — Эти ощущения, оказывается, не так просто объяснить. — Это как если бы я был влюблен в женщину и пошел предупредить мэра и кюре еще до того, как объяснился ей в любви.

— Да, это у тебя не получится, — смеется она.

— Извини меня. Я слишком долго живу с этой тайной. Для меня все уже так очевидно, что я, наверное, невнятно объясняю. И потом, я не говорю тебе слишком много, чтобы не подвергать тебя опасности.

— Нечего сказать, доверие! И это ты называешь доверием, — говорит она, поднимая глаза к небу.

— Ты не понимаешь… Эта история — мой белый кит.

— Тогда поостерегись, потому что, если я правильно помню, у капитана Ахава[43] ничего не вышло. — Мюллер восхищенно присвистывает. — В любом случае, — говорит она, поднимаясь с кровати и пританцовывая, — я поняла одно: если ты кончишь, как он, мне можно будет ни о чем не беспокоиться!

— Не торопись, цыпленок. Я не капитан Ахав. И мой парень — отнюдь не Моби Дик.

На мгновение взгляд Мюллера погружается в сюжеты полотен Жуи, развешанных по стенам комнаты еще матерью. Сцены сельские и любовные, красавицы XVIII века, достойные Ватто, чьи кружева юбок трепещут при взлете качелей. Среди этих картин его мать испустила дух, и здесь теперь он храпит каждую ночь. Кокелико вернулась в ванную. Он слышит, как она напевает «Таксист Джо»,[44] потом прерывается, чтобы бросить ему, как всегда, не отрываясь от зеркала:

— И потом, хочу тебе напомнить, что в тебе нет ничего от человека действия! Ты, без сомнения, человек, живущий рассудком. Я уверена, что ты его найдешь, твоего приятеля. А когда дойдет до дела? Как ты поступишь?

Этот частный особняк — последний призрак состояния, заработанного прадедом Мюллера, чья предприимчивость и бережливость превозносились его менее предприимчивыми потомками. И если Грегуар унаследует особняк, если хоть немного его переживет, с ним определенно умрет династия Зиглер, по имени которого была названа механическая мастерская «Зиглер и сын». Мастерская оказалась под угрозой уже во времена слабовольного и мечтательного сына, который приходился Мюллеру дедом, потом его дочери, матери Мюллера, посвятившей себя рулетке и ночным удовольствиям, и правнука изначального владельца, чья страсть к происшествиям привели фабрику велосипедов и охотничьего оружия к полной разрухе, хотя пятьдесят лет назад, по семейным преданиям, она могла бы сравниться с самим «Манюфранс». Франсуа Мюллер хорошо знал, что он не человек дела, в отличие от прадеда, способного с одним лишь дипломом механика создать фабрику и железной рукой управлять армией из почти полутысячи квалифицированных рабочих. Но каждому свое: что бы сделал он, его предок, перед лицом настоящего убийцы? Без сомнения, вернулся бы к станкам, каталогам продаж и расчетным книгам, говоря, что дела не могут ждать.

— Эй!

— Что?

— Если вдруг окажешься с пустым баком, возьмешь ноги в руки и побежишь в полицейский участок или в ближайшее отделение жандармерии. Главное, не садись в первую машину, которая будет предлагать тебя подбросить.

— Да? Можно узнать, почему я должна делать такие абсурдные вещи?

— Потому что служащая миланского банка, которая села в первую попавшуюся машину, была найдена через семь лет похороненной в виде свастики, составленной из частей ее тела.

— И что, это происходит каждый раз, когда у людей кончается бензин? — спрашивает Кокелико, высовывая голову из ванной.

— Нет. Но в 1987-м в Бельгии студентка была убита после того, как в ее машине закончился бензин. Тогда я понял, что это один из способов действия моего убийцы. Один из способов схватить жертву, — говорит Мюллер, изображая типа, сливающего бензин из бака.

— Начнем с того, что, как ты хорошо знаешь, я никогда не вожу машину. Я боюсь.

Кокелико направляется к окну. Он провожает ее взглядом — исхудалое и бледное тело, воплощение колдовского животного начала. Оно в ее огромных глазах, и в расслабленности походки, и в лихорадочной потребности порой выкурить сигарету. Ему всегда нравилось, как она отдается, просто и без церемоний, как улыбается, глядя на небо, нарисованное на потолке, будто девочка — растянулась на траве и разглядывает облака, — или как она затевает разговор на самую невероятную тему.

— Нет жертвы без имени.

— Что? — удивленно говорит она, оборачиваясь.

— Я думаю о неопознанных жертвах, вроде той девушки в аквариуме. Всех ведь устраивает, когда они остаются неопознанными. Впечатлительные умы боятся увидеть своих близких и знакомых на месте этих жертв. Но это неправильно. У всех есть семья, близкие, которые их любят и в глубине души никогда не смогут примириться с их исчезновением.

— На самом деле ты очень сентиментален, хоть и выглядишь стервятником. Я всегда это знала.

— Кок?

— Да? — говорит она, прижимая к голому телу подушку и блуждая взглядом в деревьях Венсенского леса, под которыми бродят воскресные фланеры.

— В сущности, любят всех, правда? У каждого есть кто-нибудь, кто его любит. Как ты думаешь?

— Я думаю, ты сведешь нас с ума, — говорит она, смотрит на него и крутит пальцем у виска.

— Ты станешь думать иначе, когда будешь в ладу с самой собой, как я сегодня.

Административное здание Анри-Колина не оборудовано ни встроенными приборами скрытого наблюдения, ни камерами, включенными в видеосеть. Ее визит должен пройти незамеченным.

Сюзанна открывает металлический шкаф, где хранятся папки с историями болезней ее пациентов. Папка Эрвана Данте-Легана пуста. Сюзанна хмурится. Папка должна была остаться в Службе. Кабинет Элиона. Или Манжина.

Обе комнаты заперты на ключ. Жизель хранит ключи в столе в приемном отделении. Ускоряя шаг, Сюзанна направляется туда. Ящик стола заперт. Череда неудач; нетерпение растет. Если ее застанут в ее собственном кабинете — еще полбеды, но если увидят, как она роется в чужих ящиках, — это будет уже совсем другая история. Ключ обнаруживается в стандартном для ОТД футляре для ручек, похожим на тот, который подарил ей Данте. Ящик открыт, и в нем Сюзанна находит пропуск, спрятанный за пачкой печенья, недоеденной колбасой и косметичкой, под торговым каталогом «Ля Редут».

С бьющимся сердцем она входит в кабинет к Элиону. В сумеречном свете лихорадочно ищет истории болезней. Не найдя их в самых очевидных местах и сомневаясь, что патрон способен скрывать что бы то ни было, она выходит из кабинета. Стук сердца оглушает. Манжин, одиночка, совершенно поглощенный своими пациентами и недолюбливающий всех сотрудников Отдела. Асоциальный. Непонятный. Женоненавистник к тому же. Со старушечьим лицом.

Ее руки перекладывают папки. Она быстро принимается за дело, в свете угасающего дня ей приходится наклоняться и напрягать зрение, чтобы разобрать фамилии на папках.

В первый раз она увидела Манжина среди пациентов во дворе корпуса 38, за рвом. Его окружали трое в голубых халатах и военных куртках цвета хаки. Его серебристая челка блестела на солнце. Он был точно благожелательный отец среди детей. В губах зажата сигарета, апрельский ветер уносит прочь облачко дыма. Блестящими глазами он смотрел на Сюзанну — она шла с Элионом. Он наверняка уже знал, кто она. И ненавидел ее.

Пальцы узнают папку на ощупь — и проверять не нужно. Прижимая ее к сердцу, чтобы не рассыпались листы, Сюзанна торопится к копиру.

Для начала она берет документы снизу стопки, самые старые — быть может, она что-то в них пропустила. Из предосторожности она всякий раз закрывает крышку аппарата, чтобы пригасить свет, и это замедляет работу. В сгущающихся сумерках она перекладывает листы, где описаны разные эпизоды из жизни ее пациента, привлекшие внимание властей.

Ей кажется, что шелест бумаги и шелест аппарата могут разбудить больных, спящих за стеной. Иногда ей чудится шум у двери, и она в страхе оборачивается. Обостренное темнотой воображение уверяет ее, что кто-то убегает от входа. Одна, в темноте, она чувствует, как сама их работа воздействует на это место. Призраки несчастных, чьи истории болезней прошли через ее руки, бродят теперь по здешним коридорам.

Снова приходят в голову теории, сочиненные в поезде. А что, если убийцей был Манжин, вдохновленный фантазиями Данте? Манжину так уютно с пациентами — он мог бы разделить с ними психическое расстройство. Или один из санитаров. Разве не нужно быть… немного странным, чтобы заниматься людьми, страдающими психозом? Разве все не думают о ней то же самое, представляя, где она проводит дни? Порой она сама удивляется, что ее влечет к горю, к этим больным, которые для общества — монстры. Тогда почему преступником не мог быть кто-нибудь, кого тоже притягивает бездна, кто занимается тем же, но уже готов перейти на другую сторону барьера, или тот, кто уже совершил этот огромный прыжок?

В зеленом свете копировального аппарата она вглядывается в стрелки часов. 22.30. Нужно уходить. На ощупь она оценивает, сколько еще осталось страниц. Недавние записи, повторное описание лечения. Она выключает копир. В темноте приводит в порядок досье, быстро возвращает папку на место в кабинет Манжина, старается все поставить как было, закрывает кабинет на ключ, хватает свои копии, возвращает пропуск в ящик Жизели и ключ от ящика — в футляр для ручек.

В тот самый момент, когда она закрывает дверь корпуса и готовится повернуть ключ, на дорожке появляется автомобиль. Она закрывает глаза, мысленно проверяя, не оставила ли свидетельств своего пребывания, потом оборачивается и видит Манжина, который выходит из машины.

— Доктор Ломан?! — восклицает он со всей иронией, на которую способен, поднимаясь по лестнице. — Я думал, вы сейчас временно в отставке.

— Верно, — говорит Сюзанна, различая в слове «отставка» стремление ее унизить. — Но я пришла забрать бумаги, которые забыла в кабинете, — продолжает она, показывая еще теплые копии. В слабом свете последних лучей заходящего солнца она пытается изобразить невинную улыбку. — А вы?

— В пятницу после вашего отъезда поступил пациент. Он плохо выглядел. Я сказал санитарам — пусть мне звонят, если возникнут проблемы. Так и случилось… Извините, мне нужно идти, — говорит он, направляясь к металлической двери в ограде.

— Как Данте?

— По-прежнему ничего! — слышит она сквозь скрип двери. — Можете уезжать спокойно.

Окажись Манжин здесь несколькими минутами раньше, и ее бы арестовали. Он приехал в воскресенье вечером, чтобы узнать, в каком состоянии один из его пациентов. Доктор, душой и телом преданный больным, а ей это представилось подозрительным. Теперь недавние страхи кажутся ей смешными. Ее страх, когда шелестел копир и шуршала бумага, соскальзывая на поддон. Она как мальчишка, который боится темноты.

Да, но Манжин скрытен, одинок и знает все виды патологий. Ему легко запутать следы. Манжин с улыбкой и блеском непроницаемых глаз, быть может, прячет нечто невысказанное и смеется — как хорошо он спрятал. Наверно, и впрямь есть над чем смеяться. Мог бы Манжин подстроить все это, чтобы навредить ЕЙ?

Она снова пожимает плечами. Воображение разыгралось. Это она не в своем уме — жертва своей неприязни к коллеге. Она бросает взгляд на пачку копий, лежащих на пассажирском сиденье, и это возвращает ее к реальности.

Сюзанна трогается, сдает немного назад. Дорога перед ней заставлена решетками стройки: ОТД перестраивают, возводят новые корпуса, убирают рвы и все прочее.

Вдали агонизируют несколько пятен света. Сюзанне кажется, что с ними могут угаснуть последние надежды человека на Земле. Это опасение еще острее подле угрюмой громады ОТД.

По аллее Сюзанна направляется к выезду из Поль-Жиро, надеясь, что ее присутствие в Колин в столь позднее время не возбудит подозрений.

Глава 19

По телевизору транслируют военный парад. Вытянувшись на кровати, Сюзанна время от времени посматривает на шествие бронетехники и мужчин в форме. Никто не рискует выстрелить в главу государства. После прошлогоднего инцидента приняты максимальные меры предосторожности. После неудавшегося покушения его автора перевели в Анри-Колин.[45]

Вокруг нее разложены ксерокопии досье Данте: выдержки из протоколов, полицейские рапорты, первый приговор к тюремному заключению, доклад психиатрической экспертизы Льенара… Она выключает звук и уже в который раз принимается за чтение. Самый первый контакт Данте с психиатром. И тут деталь, до сих пор не замеченная, бросается ей в глаза: при клиническом обследовании ее коллега заметил открывшийся под остриженными волосами шрам на черепе — пятнадцать хирургических швов. Сама Сюзанна шрам не разглядела — взлохмаченные волосы Данте мешали. Он сказал психиатру, что на него напали в Страсбурге «в ночь с 24 на 25 декабря 1989». «Веселое было у него Рождество, — думает Сюзанна. — В отделении неотложной помощи больницы Робертсо. Аллилуйя».

Небеса над Елисейскими Полями рассекает звено истребителей. На земле полки подходят к площади Согласия. Ей кажется, будто она смотрит архивную кинохронику.

Прежде этот факт был не столь важен, но сейчас, возможно, представляет интерес. Мужчина продолжал бы брить голову, если бы у него было неосознанное желание продемонстрировать следы той ночи как нечто значительное. По телефону ей ничего не удастся выяснить — столько времени прошло. На месте, если повезет, она что-нибудь разыщет. Раз Данте спустя двенадцать лет помнил точную дату и название больницы, значит, событие ему запомнилось.

Мысль, что ее спасению может поспособствовать Льенар, веселит Сюзанну.

Поезд Париж — Страсбург 10:45 проезжает мимо пейзажей, на которых безуспешно пытается сосредоточиться доктор Ломан.

Надо поговорить с дочерьми. Сцена на пляже ей не позволила. Теперь Сюзанна хочет с ними поговорить. Вся эта ситуация вызывает у нее отторжение, а присутствие этой женщины рядом с девочками ее возмущает. Она способна лишь оставить сообщение Анжелике на автоответчике. Сюзанна глубоко вздыхает и, услышав сигнал, говорит:

— Анжелика, дорогая, я не смогла приехать к вам в Ля Боль… Ты, должно быть, на меня обиделась. Но у меня правда очень много работы. Есть дело, которое я непременно должна закончить. Я вам объясню… Когда прослушаешь это сообщение, позвони мне… Я соскучилась.

В порыве Сюзанна звонит на автоответчик Жильберу, потом смотрит в оконное стекло на отражение круглой дуры и спрашивает себя, проверяет ли он сделанные им швы, когда забавляется со своей пассией. Она кладет трубку, не оставив сообщения. Справа доносится еле слышная музыка из наушников. У соседки в прозрачном футляре для компакт-дисков лежит «Horses» Патти Смит,[46] которую она узнает по обложке с черно-белым силуэтом, полупрозрачным и бесполым, тонкие руки на груди, черная куртка накинута на левое плечо, поэтесса — застенчивая и высокомерная. Сюзанна принимает лекарство. Они слушали «Gloria», «Free Money», «Birdland» и «Land», которые звучали так, будто им никто и ничто не сможет помешать. Сюзанна вспоминает напор певицы, ее сильный голос, задающий ритм ударным, фортепиано, гитаре, басу, которые сдержанно следуют за голосом, когда тот затихает, и аккомпанируют ему, когда она увлекается, отрывисто произнося драгоценные слова.

Некоторые люди не забывают первых увлечений — например, Стейнер, который цитирует Рембо и хранит в кабинете фотографии Каржа.[47] Сюзанна не видела Стейнера после их разговора на тротуаре перед ПСПП. Он больше не появлялся, не поддерживал ее на ее пути в ад. Если след, по которому она идет, окажется верным, у нее будет повод ему позвонить.

Однако вот что непонятно: состояние, в котором оставлено последнее место преступления. Прежде убийца всегда старался уничтожить все следы убийств. Это, по меньшей мере, отклонение от его правил. Значит, его смертоносные побуждения все чаще и паранойя прогрессирует.

Многие смеялись ей в лицо, услышав, что она разыскивает членов бригады «скорой помощи», дежуривших в ночь на Рождество 1989-го. Многие, но не доктор Вандролини, начальник службы «Скорой помощи» больницы Робертсо, который выслушал ее историю до конца, ни разу не дав ей понять, что она чокнутая.

Пока она говорила, он не спускал с нее глаз, разглядывал так настойчиво, что временами она сомневалась, взаправду ли он слушает. Любитель гольфа с плохой стрижкой, на которого она никогда бы не обратила внимания. На стенах кабинета висели фотографии лунок, а в углу располагалась площадка для мини-гольфа.

— Все это было давно, — говорит он, когда она умолкает. — Что касается меня, я стал руководить службой три года назад. Поэтому…

— Книга регистрации персонала, быть может…

— Вы довольно странно поступаете. Я не знал, что психиатрия проводит такие следствия на месте событий. Если бы я знал… Я в свое время сам думал, не стать ли психиатром.

— Но в конце концов выбрали «Скорую помощь». И гольф.

Улыбка обнажает желтые от табака зубы, которые он быстро прячет.

— Вы мне симпатичны, — говорит он, глядя на ее грудь. — Знаете, что можно сделать? Я пошлю вас в службу персонала посмотреть журналы регистрации, и вы вернетесь ко мне со списком тех, кто работал в службе в то время. Я предупрежу службу. Они вам все дадут. Потом посмотрим, с кем можно связаться.

— Я не могла надеяться на большее.

— Это максимум, что я могу для вас сделать — разве что пригласить вас сегодня поужинать.

Она делает усилие, чтобы не засмеяться. Только улыбка на мгновение выдает ее мысли.

— Доктор, сейчас уже около пяти. — Она поднимается. — Если вы не возражаете, я пойду в службу персонала, пока они не закрылись. А потом вернусь к вам.

— Но не отказывайтесь же так быстро! — говорит он, когда она уже в дверях. — Я знаю город как свои пять пальцев. Было бы жаль этим не воспользоваться.

Две сотрудницы службы, работавшие здесь четырнадцать лет назад, еще не ушли на пенсию. Но одна в отпуске, а другая должна выйти на работу завтра.

Доктор Вандролини набирает номер Элен Кирх, успокаивающе глядя на Сюзанну.

Вандролини поймал ее в свои паучьи сети и очень доволен таким уловом. Идеальная мишень — ни с кем в Страсбурге не знакома, явно нуждается в компании на вечер, а завтра исчезнет.

— Элен? Доктор Вандролини. Я вам не помешал?

Он не допустил оплошности и не включил громкую связь. Тем не менее Сюзанна поняла, что у него ничего не вышло. Огорченный, он положил трубку.

— По-видимому, у нас затруднения. Сожалею, я ничего не смог узнать. Трудный характер. Одним словом, больше не о чем говорить. Но если вы не хотите сдаваться, лучшее, что я могу вам посоветовать, — вернуться завтра и встретиться с ней лично. Может, вам удастся ее задобрить. А чтобы скоротать ожидание, мое предложение в силе, я вам помогу вытерпеть до завтра. Если, конечно, у вас нет вариантов получше…

С первого взгляда Сюзанна поняла, почему ей было нетрудно убедить Элен Кирх встретиться. Эта блондинка с обесцвеченными волосами и носом, претерпевшим хирургическое вмешательство, вынуждена терпеть постоянные ухаживания своего начальника службы — вероятно, очень настойчивые. Понимая, что он ей звонил ради прекрасных глаз другой, той, которая позвонила полчаса спустя, медсестра захотела на нее посмотреть.

Она жила в очень опрятной двухкомнатной квартире на набережной Сен-Этьен с видом на гавань Иль, на несколько пришвартованных барж и на плакучие ивы у воды.

— Итак, доктор Вандролини — ваше первое впечатление от Страсбурга…

— Он был очень любезен, пока не понял, что я не собираюсь с ним ужинать.

— Вам повезло, что вы с ним не работаете. Только представлю, что я должна встретиться с ним завтра…

— Непохоже, что он кусается.

— Нет! Однажды его поставили на место, и он запомнил на всю жизнь, но это в прошлом. Вы должны были дать ему в ухо за то, что он рискнул мне позвонить.

Обе женщины смеются.

— Я бы очень хотела вам помочь, но я тогда не дежурила. Я помню, потому что к тому времени я уже три года работала в службе и это было первое Рождество, которое я провела не на дежурстве.

Сюзанна хмурится.

— Зато я помню, кто дежурил. Санитар. Я давно его не видела. Он ушел из больницы пять лет назад. На пенсии. У нас были хорошие отношения, хотя он, конечно, любит выпить…

Санитар на пенсии хотел бы видеть «молодую женщину» у себя. Он не мог все в точности вспомнить, «но, чтобы посодействовать мадемуазель», готов напрячь память. «Натуральный бардак, точно»… На этот раз громкая связь была включена.

Затем Элен Кирх проводила Сюзанну до площади Ом-де-Фер — вот случай для парижанки прогуляться, подумать о своем в старом Страсбурге с сотнями туристов, что гуляют по улицам в наступающих сумерках. В стороне от витрин и уличных фонарей — лабиринт мощеных улиц, которые ненамного изменились за сотни лет. Именно это и искали здесь туристы. Они путешествовали во времени, как и Сюзанна, только с другой целью. Медсестра выступала гидом — рассказывала об особенностях того или другого здания с фахверковыми стенами, но доктор Ломан размышляла главным образом о том, ходил ли Данте по этим мостовым.

Покинув центр города, такси устремилось в пригородные районы, где Сюзанна потеряла ориентиры, будто никогда не была в Эльзасе.

Натуральный бардак. Выражение, которое Жюльен употребил на следующий день после прибытия Данте в ОТД, после первой ночи, проведенной Данте в изоляторе. И примерно то же сказал Стейнер, глядя на спящего Данте в ПСПП.

Кажется, след верный.

Дом Люсьена Мозе покрыт свежей белой штукатуркой, ящики с разноцветной геранью украшают окна и крыльцо. Сюзанна в самом начале дорожки, перегороженной низкими полуоткрытыми воротами. Вечер еще не наступил, но в доме горит свет.

По дороге к крыльцу в голову ей приходят строчки Рильке, которые она учила в школе: «Последний дом деревни станет так, как будто он — последний дом земли».[48] Последний дом земли.

Мелодично блямкает звонок. Как только дверь открывается, Сюзанна понимает, что Люсьену Мозе осталось не больше полугода. Бледное, исхудавшее лицо, неподвижные запавшие глаза, рука худая и дрожит, китель обвис на плечах. Ничего от непристойного пьянчужки, каким его представила шутница-медсестра. Напротив, у него мягкий голос, который звучал иначе по телефону, и это несмотря на количество табачного дыма, которым он дышит, судя по запаху в доме и двум переполненным пепельницам — Сюзанна успела их заметить по пути из прихожей в гостиную. Люсьен Мозе замечает, что она смотрит на закрытые окна.

— Извините меня, — улыбается он. — Это глупо, но мне холодно. Поэтому я предпочитаю их не открывать.

Она улыбается в ответ — мол, это не важно.

Большая бутылка пива открыта и поставлена на стол. Рядом стакан.

— Можно мне тоже стаканчик?

Он хлопает ладонью по лбу с улыбкой — «где же моя голова», — исчезает на кухне и возвращается со стаканом, сияющим, как хрусталь, и помеченным красной с золотом эмблемой местного торговца пивом. Он проверяет его на свет, будто сомневаясь в его чистоте, протирает носовым платком и наполняет пивом, пока пена не доходит до краев.

— Не хотите еще чего-нибудь?

— Спасибо, все замечательно.

— Я достал его из холодильника. Оно совсем свежее.

Он знаком просит ее сесть. Она погружается в кресло, обтянутое такой же коричневой кожей, как диван, на который уселся хозяин. Внутри все так же, как снаружи. Мило. По-больничному чисто, несмотря на пепельницы. Ни пылинки. Вещей мало. На стенах три литографии с охотничьими сценами. Занавески в цветочек вторят цветочным ящикам снаружи. Телевизор выключен. Шума не слышно. Дом так же чист и ухожен, как, должно быть, загрязнены его легкие и испорчена печень. Мысль, что ее собеседник обречен, неприятна Сюзанне. К тому же он, проработав всю жизнь среди медиков, наверняка знает, что смерть близка. Его неловкость прошла, и молчание ему не мешает. Тем не менее он заговаривает первым:

— Итак, вы приехали спросить меня о парне, которого приняла «скорая» в 89-м. В ночь на Рождество?

— Об Эрване Данте-Леган, да.

— А, вот как его зовут… Я не знал имени. У него был такой вид — вряд ли имело смысл спрашивать документы. Тем более что он бретонец. Вот и все мои впечатления. Я не очень его разглядывал.

— А что именно вы вспомнили?

— Немного. Столько времени прошло.

— По телефону вы сказали «натуральный бардак».

— Я так сказал?.. А, да! Да, точно! Натуральный бардак!

— Как он попал в «скорую»?

— Полиция его привезла, да. Нашли его, когда он бегал по площади Аустерлиц, если мне не изменяет память. Он был в наркотическом состоянии. И с очень плохой раной на голове. Крови море. Текла по лицу, заливала глаза, по рукам, по телу.

— А его одежда?

— Он был голый по пояс.

— В декабре? Здесь?

— Да, мадам. И неизвестно почему. Может, его ограбили, как знать. Поскольку его документы, скорее всего, остались в одежде, которой на нем не было, и он был в плохом состоянии, ему начали помогать прежде, чем заполнили на него карточку. И после того, как он исчез, ничего не выяснилось… — Он прервался, чтобы глотнуть пива. — И вы через пятнадцать лет разыскиваете меня ради этого… Значит, он вспомнил «скорую». Он вам сказал, да? Иначе вас бы здесь не было.

— Да, он сказал, да. Чудом.

— Знаете, он из тех парней, которых видишь в больнице и понимаешь, что в один прекрасный день они туда вернутся или у них будут другие проблемы… Но чтобы психиатр через пятнадцать лет приезжал меня о нем расспрашивать… Удивительно.

Она отвечает не сразу, мнется.

— Вас интересуют происшествия?

На журнальном столике — номер «Детектива».

Он указывает на журнал:

— Как видите.

— Не случалось ли в то время в Страсбурге или в его окрестностях исчезновений? Я имею в виду молодую женщину. Или девушку. Может быть, ребенок? В эти дни или за несколько дней до этого. Может, вы случайно что-нибудь слышали?..

Кажется, Люсьен Мозе снова старательно роется в своей памяти. Он зажимает кончик носа двумя пальцами и закрывает глаза. Потом, не открывая их, он произносит:

— Ну да, проститутка, — отчего Сюзанна настораживается. — Ну да, проститутка! — повторяет он. — Маленькая Кати. Совсем молоденькая… Лет шестнадцать, кажется… Об этом деле говорили по меньшей мере недели три. Сначала ее родители думали, что она сбежала. Что-нибудь вроде этого. А через сорок восемь часов запаниковали. — Он делает глоток пива. — Потом все успокоились. Пока не нашли тело… Через три месяца. Зарытое в лесу. Руки-ноги отдельно от тела. И без головы, если я правильно помню. Она была расчленена.

— А когда она пропала, малышка Кати?

— О… Накануне, я думаю. Э! Не говорите… Это что, он? Но это все меняет!

— Данте? Я не знаю. Не уверена, — говорит она. Люсьен Мозе распрямляется резко, как пружина, спешит в кухню и возвращается с высокой бутылкой, наполненной прозрачной жидкостью, и двумя рюмками со множеством арабесок.

Он садится, наполняет рюмки. Она подносит свою к губам.

— Подождите! — говорит он, поднимая свою, словно речь идет о самом серьезном в мире вопросе. — Вы меня заинтересовали. За вас, доктор!

Нельзя, чтобы он один залпом осушил рюмку, чувствует она. Жидкость обжигает ей рот, горло и пищевод. Стиснув зубы, чтобы не выплюнуть, Сюзанна ставит рюмку на стол. Тепло разливается по телу. Люсьен Мозе наполняет рюмки вновь.

— А этот за малышку Кати, — говорит он еще серьезнее.

Сюзанна только пригубливает.

Отставляя рюмку, она извиняется: она не доведет дело до конца, если сейчас слишком много выпьет. Он понимает.

— Значит, это был не он.

— Я надеюсь, что это не он, — поправляет она. — Но я убеждена, что между этим исчезновением и Данте есть связь.

— Как вы его называете?

— Данте.

Надо бы уточнить детали исчезновения девушки, думает Сюзанна. В архивах «Дерньер Нувель д'Эльзас», например. Это будет дополнительной деталью в его досье.

— Скажите мне, мсье Мозе, почему вы, когда вспомнили о его поступлении в больницу, сказали «натуральный бардак»?

Он задумчиво смотрит на нее, потом наполняет рюмку и опустошает наполовину, затем ставит на стол.

— Это помогает мне вспоминать, — говорит он, словно извиняясь.

Слушая его ответ, она опасается, как бы его голова, наоборот, не затуманилась.

— Он был в ужасе. Отбивался. Когда ему обрили голову, нелегко было сделать ему рентген и зашить рану.

— Рентген показал что-нибудь?

— Обнаружили трещину. Должно быть, он получил хороший удар по черепу.

— Он чего-нибудь боялся? Вы не припоминаете? Он ничего не говорил? Не было ничего такого, что вас поразило? Я знаю, что это было давно, но любая деталь… Наверное, это поможет вам вспомнить: я думаю, что человек, о котором вы тогда позаботились, может привести нас к убийце Кати. И если он был в ужасе, как вы говорите, значит, скорее всего, боялся того, другого.

— Есть одна деталь, которую я помню очень хорошо, — говорит он, подливая себе.

Она смотрит, как он опорожняет свою рюмку, будто получая удовольствие от того, что заставляет ее ждать, ставит рюмку и вытирает рот. Глядя, как он выдерживает паузу, она хватает свою рюмку и выпивает до дна.

Он слегка улыбается и наполняет обе, сначала Сюзанны, потом свою, чтобы произнести очередной тост. Смирившись, Сюзанна покоряется, с беспокойством глядя в окно, за которым сгущается ночь. Комната вращается вокруг нее. Она надеется, что сможет понять его слова.

— Что это — чем вы меня напоили? — спрашивает она, показывая на бутылку.

Вместо ответа он прищуривается, худая рука в джинсовой рубашке на мгновение повисает, протягивая рюмку к торшеру, который освещает оставшиеся в ней последние глотки радости.

— О большой анаконде, — слышит она перед тем, как он выпивает до дна.

— О чем?

— Вашу рюмку…

Она избежала ухаживаний Вандролини, но не этиловых желаний Люсьена Мозе. «Он и мухи не обидит», — сказала о нем Элен Кирх несколько часов назад. Поэтому она протягивает рюмку, обещая себе, что это в последний раз.

— Он все время говорил о большой анаконде, — повторяет Люсьен Мозе. — Вот чего он боялся. Должно быть, это прозвище. Он говорил, что большая анаконда хочет его убить, что она его найдет. Он был в ужасе.

— А потом? — спрашивает она, делая нечеловеческое усилие, чтобы говорить отчетливо.

— После того как ему дали успокоительное и поместили в палату, я зашел посмотреть, спит ли он. А он исчез.

— Исчез? — повторяет она, едва ворочая языком.

— Сбежал. Фьюить! Большая анаконда. Думаете, это может вам пригодиться?

Глава 20

Понедельник, 21 июля. Без четверти пять утра. Кафе «Меру» закрывается. Уходят последние клиенты. Спокойно для июля. Теплые ночи длятся до девяти утра. Это не Ибица, но, когда высовываешь нос наружу, солнце уже высоко.

Каро любит эти короткие ранние часы. Пол, усыпанный окурками, огни и музыка в пустом зале. Вентиляция вытягивает дым. Быстро подмести, чтобы через пятнадцать часов не оказаться в грязной берлоге. Собрать стаканы, завести машину, поставить бутылки на полки за баром.

Она работает здесь первый год. Уроженка Гренобля, две недели назад она никого и ничего здесь не знала. Сейчас она знает, к кому обращаться за порцией гашиша и где есть неплохие места в Марселе.

Она нашла праздничную работу. Музыка и всеобщее возбуждение служат стимуляторами, сердце бьется в ритме басов. Проскальзывать между танцующими, балансировать с подносом на вытянутой руке, уставленным стаканами и бутылками. Сновать взад-вперед между столами и баром, рассекая человеческое море, взволнованное музыкой. Наблюдать поступки мужчин и женщин. Взгляды скрещиваются, разноцветные вспышки разрывают сумерки. Чтобы расслышать друг друга сквозь рев музыки, незнакомцы говорят собеседнику прямо в ухо. Жан-Луи и Пабло здесь на тот случай, если возникнут проблемы. Есть определенное упоение в том, чтобы оставаться всевидящей, когда все вокруг пытаются забыться.

Двое выпивох болтают в баре. Она обнимает их, а потом выталкивает за дверь. Она чувствует, что взгляды обоих приклеены к ее заднице, и, уходя, оборачивается, чтобы в этом убедиться. Они ухмыляются. Она смеется в ответ, показывая им средний палец.

На утрамбованной парковке остаются только машины персонала и «порш 928» патрона. В небе слабо мигают звезды. Скоро наступит день. Луна уже зашла. Каро садится в свой «Р5». Она трогается и выезжает со стоянки, направляясь к магистральной дороге.

Она едет по пустынной дороге, и цвет неба меняется от антрацитового до бледно-серого. Фары, два снопа света, уже бесполезны. Она опускает окна. Воздух свежий. Единственные два огня, следующие за ней, то показываются в зеркале заднего вида, то исчезают, то появляются вновь. Проснувшись, около часу дня она пойдет на пляж. Потом, может, поедет в бар «Наутилус», куда пригласил ее Франсис.

Мотор чихает, второй, третий раз — это отрывает ее от грез. Она пытается жать на акселератор, переключать скорость. Датчик показывает, что бак пуст. Но она заправлялась всего три дня назад. Она снова жмет на акселератор, но стартер фырчит впустую. Она ставит машину на обочину и выключает зажигание. Она в двенадцати километрах от Марселя.

— Вот дерьмо! — вырывается у нее.

Тут в зеркале заднего вида показываются фары. Она включает аварийные огни, выходит из машины и делает знак приближающемуся автомобилю. Когда он останавливается, она улыбается, узнав в нем «гольф» Пабло. Она делает ему знак подождать, быстро возвращается к своей машине, хватает сумку с пассажирского сиденья, закрывает машину на ключ и садится в «фольксваген».

Уже сев в машину, она вздрагивает, понимая, что водитель — вовсе не Пабло, а мужчина лет сорока, плотный, лысый, рябой, которого она прежде никогда не видела. Она берется за ручку двери, но мужчина резко бьет по газам и правым кулаком бьет ее в висок.

Сначала очень горячая, несмотря на удушающую жару снаружи, потом тепловатая, холодная и, наконец, ледяная вода хлещет Сюзанну по голове, плечам и бедрам. Льется по груди, животу, спине, ногам. Тело совсем съеживается. Этот контроль над собой под потоками воды вызывает у нее восторг. Она больше не чувствует холода. Ничто не может ей помешать. У нее есть план, который ведет в верном направлении, и достаточно подробностей, чтобы оправдать своего пациента.

Конец 1989-го, Данте восемнадцать лет. Он в сговоре с Анакондой. Вместе они похищают Кати Безертц. И дело принимает плохой оборот. Может быть, Данте отказался. Может быть, он захотел помешать. А другой захотел его убить. Но Данте спасся. С разбитым черепом. И эта травма привела к такому сильному психологическому шоку, что пробудила болезнь. Болезнь, без сомнения скрытую до этого события, поразившую его разум потом, чтобы овладеть им окончательно. С фантазмами той ночи, вызванными анакондой.

Через некоторое время она слышит телефонный звонок. Торопится в комнату. Она ни с кем не говорила после встречи с Люсьеном Мозе. Неплохо было бы услышать человеческий голос.

Она берет трубку.

— Стейнер, — слышит она и одновременно его узнает.

— Вы получили мое сообщение?

— Вы нашли убийцу?

— Легче сказать, чем сделать. У меня косвенные доказательства его существования. Откуда вы звоните?

— Гере. Это в Крезе. Я приехал навестить мать. Возвращаюсь вечером. Мы могли бы вместе поужинать. И вы бы мне рассказали, что узнали.

— Только не говорите мне, что возвращаетесь из-за меня.

Она отодвигает трубку от уха — раскаты его смеха оглушительны.

— Мне сказали, что вы были раздосадованы, когда не нашли меня. Тогда я подумал, что у вас, должно быть, есть новости. Вам повезло, что мне регулярно докладывают с работы. Но вы с вашими навязчивыми идеями это понимаете.

— Я не это имела в виду, — говорит она, надевая махровый халат.

— Уверяю вас, я возвращаюсь в любом случае. Моя мать всегда рада. Когда я приезжаю, но когда я уезжаю тоже. Так как насчет ужина?

— Не у меня одной навязчивые идеи. Когда вы вернетесь в префектуру?

— В ближайший понедельник, а что?

— Тогда нужно увидеться сегодня вечером.

— Анаконда не боится никаких хищников, кроме человека, и у нее есть возможность убивать жертвы, как ей заблагорассудится. Уместный символ для психопатов, у которых тот же тип рассудка, что у рептилий, — они не способны устанавливать социальные связи, подлинные и сердечные.

Полицейский встречает высказывание психиатра уважительной улыбкой. В первую четверть часа она к нему цеплялась. Но это не касалось цели ее прихода.

— Знаете, — говорит она, рассматривая декор ресторана. — Если бы я не познакомилась с вашим кабинетом, я бы сказала, что вы любите новизну. Но на самом деле все наоборот. Ваш дом тоже похож на избу? О! Прошу прощения.

Она берет свой телефон.

— Анжелика?

— …

— Как дела, Эмма, милая? Ты взяла телефон сестры?

— …

— Все в порядке?

Стейнер смотрит на нее.

— А папа?

— …

— Он расстроен?.. Я знаю. Я вас видела.

— …

— В прошлую субботу.

— …

— Я действительно не могла, — говорит она, краснея.

Стейнер поднимается и идет поговорить с шеф-поваром.

— Дорогая, не нужно на меня обижаться. Обещаешь? Сейчас я не могу. Мне нужно закончить очень важную работу.

— …

— Установить личность одного очень опасного больного, чтобы полиция могла его найти.

— …

— Да, я тебе обещаю. Не падай духом. Все образуется. Поцелуй Анжелику за меня. Я тебя люблю.

Она вешает трубку. Возвращается Стейнер.

— Извините меня.

— Неприятности?

— Вы догадались…

— Это в первый раз?

— В первый раз, когда я без дочерей… Налейте мне водки. — Она отпивает из стакана и морщится. — Только не сейчас… Не хочу портить вам ужин. На чем мы остановились?.. Не стоит слишком распространяться о находке в аквариуме — это ничего не даст. Однако стоит сказать, что мы имеем дело с типичным ритуалом психопата. Цель этого ритуала — удовлетворение определенных нарциссических желаний, которые в основном остаются неосознанными, а также увеличение ощущения собственного величия. Психопат представляет собой разновидность нарциссической личности.

— Нарциссической?

— Я не шучу, — говорит она, заподозрив в вопросе некоторую иронию. — Исключительно опасную разновидность нарциссической личности. С особыми свойствами, которые можно перечислить по пальцам: получением удовлетворения посредством агрессии в качестве единственного способа самоутверждения. И присутствием пагубного идеала «Я», имеющего корни в родительской жестокости и агрессивности.

— Вы могли бы стать замечательным преподавателем.

— Еще я забыла сказать, что в стрессовой ситуации психопат склонен скорее к паранойе, чем к депрессии.

— То есть это человек, который много страдал. В раннем детстве. И, если я правильно понимаю, не нашел лучшего способа защититься, чем причинять зло другим…

— В основном так и есть. Психопаты воспринимают других не как независимых индивидуумов, которые заслуживают уважения, а как динамические психические представления их собственного величия. Отсюда чрезвычайная жестокость: они едва ли осознают, что заставляют жертву страдать.

— А откуда берется эта страшная жестокость? Результат жестокого обращения в детстве? — спрашивает он, опустошая свой стакан и тут же его наполняя.

— Каждой своей победой над другими психопат достигает восторженного торжества, за которым кроется его собственное поражение… Старея, он может желать преждевременной смерти, когда понимает несостоятельность своей эмоциональной жизни и круговорота вечной алчности, разрушения и обесценивания. В таком случае может возникнуть, например, свастика и извлечение внутренностей. И все это приводится в действие тоской.

— Тоской?

— Психопаты очень подвержены хронической тоске, потому что лишают мир связей, смысл которых как раз в том, чтобы бороться с завистью и жадностью.

— Никогда ни во что не вовлекаться, чтобы никогда ничего не желать.

— И это заставляет меня думать, что мы имеем дело со случаем такого рода, поскольку он в первую очередь оставляет, в качестве доказательства следы своего преступления. Как будто хочет сообщить о себе всем или как будто некая часть его чувствует, что хватит… В 1989-м он закопал малышку Кати Безертц в Страсбурге. И я бы не удивилась, узнав, что после нее он убил и других. Много других.

— Известно про одну, а вы говорите — много. Сколько?.. Две, десять? Больше?

— Возможно, пора заняться регистрацией исчезновений… А в остальном — я должна довести свои рассуждения до конца. Признайте, что пока я мало в чем ошиблась.

— Доктор, — говорит он, покачивая стакан с водкой, — я нахожу ваши слова очень убедительными, но у нас нет доказательств. И ваш протеже — по-прежнему подозреваемый номер один. Идеальный виновный… Допустим, я вам поверил, вы рисуете психологический портрет убийцы очень убедительно, но в настоящий момент все ограничивается аквариумом. И это не помогает нам узнать ни кто он, ни как его найти.

— Именно поэтому я вам предлагаю сопровождать меня в Бретань, — отвечает она, ничуть не смущаясь.

Взгляд полицейского теряется в еловой обшивке избы. Он машинально бросает корнишон в бокал и делает глоток. Он спрашивает себя, не стал ли жертвой ее привлекательности и не послал ли бы ее подальше, будь она противной уродиной или мужчиной. Он опасается, что не сможет правдиво ответить на этот вопрос. И это его раздражает.

— Продолжайте, я вас слушаю, — вздыхает он.

— Эрван Данте-Леган. Он родом оттуда.

— Это можно понять по его имени…

— Единственный способ установить личность Анаконды — проследить путь Данте, малейшие его перемещения до встречи с этим негодяем. Вариант ненадежный, я согласна, но ничего другого я предложить не могу. И потом, вы же полицейский. Я уже сделала достаточно — теперь поработайте вы. Что скажете? — спрашивает она, исчерпав все аргументы.

— Вы знаете Бретань?

— Чуть-чуть, — торжествующе отвечает она.

— А я совсем нет. Куда мы едем?

— В округ Финистер. Точнее, в Одьерн. Это в нескольких километрах от мыса Рац. Там живут его мать и отчим. Семья Боар.

— Заманчиво. Ладно, я поеду с вами, но я все еще в отпуске. Так что ничего официального.

— Я тоже. В Страсбурге я была в отпуске.

— Ваша взяла, — соглашается он, надеясь, что не наделает глупостей.

Час ночи. Они последние посетители этого ресторана-иллюзии, где все до последней мелочи создает у клиентов впечатление, будто они переместились в настоящий московский трактир.

Они на тротуаре улицы Дарю. Иллюзия продолжается: подсвеченный купол православной церкви создает впечатление, будто они в окрестностях Кремля.

Их шаги раздаются в ночи. Температура наконец снизилась до приятной. Они идут вдоль ограды парка Монсо по длинному тротуару бульвара Курсель. Редкие автомобили вихрем проносятся мимо и исчезают. После ресторана они не обменялись ни словом. Она живет за ротондой. Он не поднимется к ней. Он видит проезжающие такси — будто нарочно для таких вот упущенных случаев. Его спутница не думает ни о чем, кроме своего розыска. А ему она определила роль статиста. Ему придется ждать. В его возрасте остается только терпение. В Бретань. А может, и еще дальше. Все будет зависеть от их улова.

Миновали ротонду, она готовится перейти улицу, благодарит его за все.

— Я вам не предлагаю подняться выпить последний стакан, я устала.

Она исчезает за воротами своего дома.

За светом фонарей парк кажется печальной громадой, полной одиночества и враждебности.

Он один идет по бульвару в поисках такси. Юная проститутка предлагает ему заняться любовью. Белокурая тростиночка, балансирует на очень высоких каблуках. Кусок красной ткани вокруг ягодиц, белое болеро, молочная кожа и глаза, подведенные черным. Маленькое чудо, заблудившееся на этом тротуаре, обещает экстаз по тарифу, не сводит с него глаз. Он отклоняет предложение. Быть может, это еще одна упущенная возможность.

Глава 21

Одинокий дом Боаров в конце дороги в точности таков, каким они представляли себе гнездо, где вырос Данте. Проржавевший остов «рено» служит конурой для дворняжки и полуоблезшей немецкой овчарки, которые выскакивают, чтобы облаять вновь прибывших. Одно окно в нижнем этаже разбито и заменено картоном, другое треснуло. Несколько кур живут на свободе вместе с собаками. Их помет превратил площадку в свинарник.

Выходя из машины, Сюзанна улыбается Стейнеру, благодаря его за присутствие. Он приоткрывает свою дверь, но остается внутри.

— Пропускаю вас вперед. Я боюсь этих зверей.

— Вы шутите?

— Вовсе нет. Вы теперь начальник. Посмотрю, что вы будете делать.

Она идет к дому, а он смотрит, как она старается успокоить собак, которые рычат и мешают ей идти. Дверь дома открывается, и женщина лет пятидесяти кричит:

— Халк! Гэтсби! На место! — Потом, обращаясь к приехавшим тем же тоном, что и к собакам: — В чем дело?

Сюзанна с облегчением смотрит на собак, которые возвращаются в свое разваленное убежище:

— Я думала, они меня сожрут.

— Очень вы им нужны!

— Вы мадам Боар? — спрашивает Сюзанна, подходя ближе.

Стейнер наблюдает за ней из машины.

— Что вы от нее хотите?

— Мне нужна мать Эрвана Данте-Легана.

Глаза женщины превращаются в бойницы. Сюзанна уже у ступенек. Две доски перекрывают часть ступенек — как будто каменщики собираются поднимать по лестнице свою тележку. На женщине старомодное платье из вискозы, черное с розовыми и зелеными цветами, тоже старомодными, и медицинские чулки, которые не могут замаскировать ее варикозные вены. «Что такое?» — слышится старческий голос из дома.

— Я доктор Сюзанна Ломан. Я лечила вашего сына…

— Тогда вы, должно быть, доктор из психушки. Мне нечего вам сказать.

— В чем дело, Сильвиан? — нетерпеливо повторяет голос.

Женщина поворачивается внутрь дома.

— Замолкни! — орет она. Потом снова обращается к Сюзанне: — А вы — вы убирайтесь.

— Послушайте, мне совершенно необходимо поговорить с вами об Эрване. Он в опасности. Я хочу ему помочь. Но для этого нужно, чтобы вы рассказали мне о его детстве. Это для него…

— Не рассказывайте мне сказки. Может, это для него и нужно, как вы говорите, но небось нужно и вам. Так или иначе. Бескорыстия не бывает.

Сюзанна не знает, как задобрить женщину. Она не очень убедительна. Она это понимает.

— Его детство…

Следует долгая пауза. Женщина опускает глаза.

— Убирайтесь. Мне нечего вам сказать. Я уже давно его не видела.

Стейнер наконец покидает свой наблюдательный пункт. Он пересекает двор, обменявшись взглядом с собаками в конуре. При виде его полицейского удостоверения с трехцветными полосами женщина сдается. Неприязненно смотрит на него и говорит:

— Я вас слушаю…

— Может быть, вы позволите войти… — предлагает он.

Она отодвигается, освобождая проход.

Приступ агрессивности утомил Сильвиан Боар. Комната, куда они вошли, служит одновременно и спальней, и кухней. Газовая плита, печь, ржавый холодильник, раковина… Вся кухонная утварь, телевизор, кожаный диван, гладильная доска, буфет, покрытый пластиком, и большой стол из необработанного дерева в центре. Скороварка на огне. Из нее с мягким свистом вырывается пар. Он пахнет капустой. Сюзанна смотрит на желтую клейкую ленту, которая свешивается с потолка над столом. Два десятка мух попались в ловушку. По крайней мере одна еще барахтается, бесполезно и раздражающе жужжа.

Три подвесные полки, на которых стоят миниатюрные парусники в стеклянных бутылках, — единственное украшение, не считая ленты от мух. Это работа старика, сидящего в инвалидном кресле, — он отрывается от строительства очередного макета, чтобы посмотреть на гостей. Кажется, он скорее любопытствует, чем злится. Должно быть, новые люди появляются здесь крайне редко.

— Мой отец, — говорит женщина, указывая на него. — Раньше в море рыбачил… Итак, чем могу быть полезна? — произносит она в конце концов, подняв глаза на Стейнера.

Сила убеждения, строгий голос, сотенная купюра и трехцветное удостоверение. Достаточно оснований, чтобы покориться. Сюзанна одна ничего бы не достигла.

— Как уже сказала доктор Ломан, у вашего сына серьезные неприятности. Он обвиняется в убийстве, которое он, возможно, не совершал. Нам необходимо больше знать о его прошлом. Чтобы попытаться добраться до того, кто может быть настоящим убийцей.

Сильвиан Боар откидывает поседевшую прядь грязных волос со лба, покрасневшего от плохого мыла. На правой щеке у нее следы синяка.

— Слышь, старик. Тебе же вроде гулять пора? Валяй, разомни руки, воздухом подыши. Тебе полезно.

Старый рыбак подчиняется, словно у него нет выбора. Слышно, как скрипит кресло в прихожей, открывается дверь. Его дочь спешит ее закрыть. Слышно, как тявкают собаки. Сильвиан Боар возвращается в кухню:

— Не хочу, чтобы он это слышал. Он очень его любил.

— Поскольку есть основания думать, что ваш сын и убийца знакомы, — продолжает Стейнер, — мы вас нашли. Потому что в настоящее время из вашего сына невозможно ничего вытянуть. И если не удастся никого найти, будет трудно его оправдать.

Сильвиан Боар пожимает плечами:

— Меня это все не удивляет. Я всегда говорила, что он принесет нам одни неприятности. Не ищите другого. Это он ваш виновный и есть. Всегда был горазд на всякие глупости в детстве. И ничего с ним не сделаешь. Даже ремень не действовал. Дружил с собаками. Видите конуру? Он часто там спал. И учиться ремеслу не желал ни в какую. Даже во флот его не захотели взять. Что за несчастье этот парень. Что за наказание, — продолжает она, поворачиваясь к окну. — Только жонглировать и хотел.

— Из всего, что вы говорите, не следует, что парень способен разрезать женщину на куски.

Она снова пожимает плечами.

— Вы вышли замуж вскоре после его рождения. За Матье Боара. Он не захотел усыновить маленького Эрвана, верно?

— Усыновить? И хорошо, что не усыновил! А другой, чье имя он испачкал своими арестами, приговором, тюрьмой… Хорошо хоть, он взял меня с ним и его дедом…

— У вас с ним было два сына… Чем они сейчас занимаются?

— Работают в мастерской.

— Хорошо, — вздыхает Стейнер. — Оставим эту тему. И как давно он уехал?

— Я уж и не знаю. Должно быть, лет пятнадцать назад.

— Он был еще подростком. Почему он ушел из дома так рано?

— Птица на ветке… Поди удержи. Никудышный… Ни с кем не ладил. Ни с отцом, ни с братьями, даже со мной… Только со стариком.

— С вашим отцом, да?

— Оно и к лучшему, что уехал.

— И никаких визитов? Никаких новостей? Вы не знали ни где он, ни что делает?

— Новости — разве что от полиции или из суда. Оно и очень хорошо, что он далеко. Здесь это бы плохо кончилось.

— Плохо кончилось?

— С его братьями. Что угодно могло случиться.

— Вы знали его друзей, когда он еще жил с вами?

— Ни одного. Он все время книжки читал. Особенно Библию.

— А жонглировать — как он этому научился?

— Зимой тут неподалеку останавливался цирк.

— Он уехал с цирком?

— Нет. Это было раньше. Он уехал один. На следующий день. Не попрощавшись.

— Он рассказывал вам о змеях?

— О чем? Нет, а что случилось?

— Большая анаконда. Это вам ни о чем не говорит?

— Извините, но я вообще не понимаю, что вы такое говорите.

У Сильвиан Боар вид обессилевшего человека. Она поворачивается к окну, предъявляя им свой затылок, украшенный сальным шиньоном. Оба думают, что она плачет.

— Хорошо. Мы уходим. Извините нас за беспокойство.

Снаружи оба бросают взгляд на автомобильный каркас, в котором Данте-ребенок провел, должно быть, не одну ночь. На полпути к машине Стейнер поворачивается к Сильвиан Боар, которая смотрит им вслед от двери.

— Послушайте, а как найти мастерскую?

— Когда будете выезжать, сверните направо к океану. Она будет в трех километрах отсюда слева. Не прозеваете.

В двадцати метрах слева Сюзанна замечает старого Данте-Легана — он собирает яйца в куче старых покрышек и складывает их в пластиковый пакет, лежащий у него на коленях. Под заинтересованным взглядом Сильвиан Боар Сюзанна направляется к старику, чтобы попрощаться, сует ему карточку с номером своего телефона так, чтобы его дочь не видела, и говорит, что он может ей позвонить, если ему есть что сказать об Эрване.

Пока машина едет по местной дороге к магистральной, Сюзанна оборачивается к дому Боаров. За облаком пыли, поднятым автомобилем, старый паралитик катит свое кресло к дому в сопровождении двух собак. В дверях стоит Сильвиан Боар и не сводит глаз с удаляющейся машины.

«Боар и сыновья». Механическая мастерская по ремонту лодочных моторов в устье реки Гойян. Психиатр и полицейский не обменялись ни словом после визита к Сильвиан Боар и ее отцу. Первый контакт с Бретанью мог быть и поприятнее. Вид ангара, перед которым они припарковались, и то, что они знают о его владельцах, не обещают ничего лучшего.

Отчим и два его сына, три истязателя, заставлявшие маленького Эрвана спать с собаками. Хотя не всегда удается найти причины болезни, в первый раз доктор Ломан ищет их так далеко.

— Послушайте, — говорит Стейнер. — Вас не раздражает то, что мы делаем одну и ту же работу? Что до меня, я иду в бистро напротив собрать дополнительную информацию, а вы возьмете на себя Боаров. Я заставил говорить мать, а вы заставьте говорить мужчин.

От мастерской до бистро — метров триста. Сюзанне неловко от мысли о том, как она нуждается в Стейнере.

Дверь из большого листа металла. Если открыть ее настежь, можно провести внутрь много лодок сразу. А сейчас осталась лишь щель, чтобы проскользнуть в нее боком. Сюзанна решает рискнуть.

Другая сторона ангара смотрит на реку — лодки вплывают прямо оттуда. Слева, позади застекленной перегородки — очевидно, кабинет, он же архив для примитивной бухгалтерии. Железные шкафы обклеены фотографиями женщин, обнаживших все, что только можно, а порой еще больше. Галерея плоти на глянцевой бумаге: ягодицы, бедра, груди, лобки, более или менее бритые, и полуоткрытые рты. Сюзанна отворачивается.

Оставшееся пространство ангара загромождено лодками на стапелях, моторами, висящими на цепях, штабелями бидонов с маслом, пробковыми щитами с ключами всех сортов и калибров, верстаками, где лежат детали моторов, точно внутренности при вскрытии. Пахнет соляркой, морским воздухом и деревом, пропитанным морской водой.

Тишину неожиданно нарушает шум сварки. Сюзанна продвигается между корпусами лодок и моторами, подвешенными над землей, как разрубленные бычьи туши. Прислушиваясь, чтобы определить источник оглушающего шума, она наступает в лужу масла. Парусиновые туфли пропитываются снизу черноватой и липкой жидкостью. Грохот наполняет ангар. На туфлях появляется коричневатый венчик. Она, сердясь, делает два шага, оборачивается и замечает собственные масляные следы. Видит лодку с высокими бортами — внутри работает сварщик. Сюзанна поднимается туда по лесенке, приставленной к корпусу, — три ступени. Вздрагивает, слыша голос за спиной:

— Могу я чем-нибудь вам помочь?

Она оборачивается. Мужчина лет тридцати, одетый в синее, твердо стоит, слегка расставив ноги, руки в карманах, разглядывает ее. Над ее головой по-прежнему ревет сварочный аппарат.

— Я ищу Матье Боара, — говорит она с лестницы.

— А можно узнать, что вы от него хотите?

Она спускается на три ступени. Его глаза устремлены на ее зад. Когда она ставит ногу на землю, он делает шаг вперед. Он высокий, массивный, определенно способный поднять один из этих огромных моторов. Враждебный. Их разделяет только лужа масла.

— Я доктор Ломан. Я бы хотела поговорить с ним об Эрване.

Мужчина хмурится.

— Эрване Данте-Леган.

Мужчина трижды бьет кулаком по корпусу лодки. Сварочный аппарат замолкает.

— Жак! — кричит он.

Из лодки выныривает голова, увенчанная маской сварщика, поднятой на макушку.

— Ну что там?

— Иди посмотри, здесь дама, которая интересуется Арапчиком.

Второй сводный брат Данте скользит вниз по лестнице.

— Что дамочка хочет от Арапчика? — спрашивает он с высоты. — Ему повезло, что такая хорошенькая дамочка им интересуется. Он хоть об этом знает?

Этот моложе своего брата. Худощавее. Живее. У него не хватает одного зуба. Глаза выдают необузданность и агрессивность. Все эти признаки трубят ей об опасности. Она старается обуздать страх. Уговаривает себя. Они ничего не могут ей сделать. Не в своей мастерской. Не могут же они быть настолько глупы. Интересно, что делает Стейнер.

— Я лечила его два года. А здесь я работаю вместе с полицией. Мой коллега пошел задать несколько вопросов в соседнее бистро. Расследуется прошлое Эрвана, чтобы его оправдать.

— Оправдать? За то, что он испортил жизнь нам и своей матери тоже, его нужно оправдать?! Этого идиота?

Сварщик приближается к ней вплотную. Защитной маской задевает ее лоб. Желтые глаза оценивают ее крупным планом. Она с трудом переносит вонь его дыхания.

— А что, если ты поиграешь в доктора с его братьями, а?

Она пятится и упирается спиной в лестницу. Младший заправляет балом, старший в стороне, но следит внимательно.

— Не надо бояться, сучка. Нам бы только чуток позабавиться. Не хочешь ли метлу в зад, а? Как Арапчик? Помнишь, Жерар, как он это любил, метлу в зад? Давай, моя красавица, — говорит он, хватая ее за запястье и проводя ее рукой по своей промежности. — Почувствуй мой паяльник.

Сзади приближается брат, он явно нервничает.

— Слышь, Жак, не надо…

— Отстань. Ты глянь на эту шлюху. Ей же хочется. Видишь, я ничего у нее не прошу. Она сама все делает, — говорит он, вынуждая ее ладонь гладить его гениталии.

Через ткань брюк она ладонью чувствует раздутый половой орган и не может оторвать взгляд от глаз мужчины, в чьей власти она оказалась. Нет сил сопротивляться. Как жертва, неподвижная под взглядом змеи. Стейнер! Что он там копается? Раздается звонок. Не отпуская ее руки, обидчик поворачивает голову. Изо всех сил она сжимает пальцы на том, что гладит. Мужчина разжимает руку. А она — нет. Со стоном он сгибается пополам.

Его брат устремляется к нему. Она пользуется этим и бежит к выходу. Телефон все еще звонит. Она пробирается между лодочными корпусами, моторами и ящиками. Всего несколько метров до двери. Но та закрывается, грохочет и с металлическим клацаньем ударяется о стену. Старший преследует ее, и она вынуждена сделать крюк. Паяльник еще сгибается от боли. В кабинете продолжает звонить телефон. Она кидается туда, хватает трубку и зовет на помощь. У нее нет времени на объяснения. Оплеуха заставляет ее выпустить аппарат. Ее прижимают к столу. Большой держит ее за руки. Паяльник начинает гладить ее промежность, большим пальцем грязной руки проникая в тело через одежду, а другой расстегивает пуговицы.

Комиссар Стейнер раздобыл два или три свидетельства о жизни семьи Боар. Его часть задания выполнена, и Стейнер направляется к мастерской. В пятидесяти метрах он видит закрытую дверь, которая, насколько он помнит, раньше была открыта. Он ускоряет шаг. Напрасно старается ее открыть. Два сильных удара ладонью по двери гремят внутри.

Сюзанна распростерта на столе в окружении десятка глянцевых девушек, предлагающих свое естество. Ей хочется кричать, но Паяльник зажимает ей рот ладонью.

Машина там же, где и была. Стейнер идет вдоль фасада ангара. Выходит к реке и к большому открытому входу с пандусом, спускающимся в воду.

Он проникает в ангар и зовет ее. От сильного удара в живот у него перехватывает дыхание, и он сгибается пополам. Второй приходится по носу. Боль разливается по всему телу. Пятьдесят три года. Уже немолод и отвык получать такие удары. Он старается собраться. Сквозь искры из глаз он видит нападавшего, который готовится нанести следующий удар. Нужна передышка. Стейнер достает полицейское удостоверение. На мгновение противник останавливается. Явно напуган. Стейнер этим пользуется и наносит ему удар в печень. Тот удивлен. Слишком удивлен, чтобы избежать следующего удара. В висок. В подбородок. К комиссару возвращается движение. Но не дыхание. Его враг движется вперед, как танк. Кости не выдержат. Полицейский уклоняется. Разогнавшись, танк кубарем летит по пандусу в воду.

Не дожидаясь, пока он всплывет, Стейнер направляется в глубину мастерской и видит Сюзанну, захваченную вторым Боаром. Стулом по морде, и мерзавец ударяется головой и спиной о дверь, которая со скрежетом открывается. Ограничившись этим, полицейский хватает доктора за руку и тянет к выходу. Взятый напрокат автомобиль увозит их подальше от опасности.

Стейнер за рулем. Его нос уже посинел. У него не было времени вытереть кровь. Словно большая бабочка с синими крыльями уселась у него под глазами.

— Послушайте, если мать и два брата таковы, их можно считать смягчающим обстоятельством для вашего Данте.

— Вы тоже так считаете? И мы еще не видели отчима. Как ваш нос? Он вас здорово покалечил.

— Да уж, спасибо вам, — говорит, он, рассматривая себя в зеркало заднего вида.

— У вас не было с собой служебного оружия?

— Я в отпуске, говорю же. Как вы? Я не опоздал?

— Я была на самом краю, — содрогается она. — Здорово испугалась. Сначала все думала, куда же вы подевались, а потом только о том, как спасти свою шкуру. Теперь мне нужно вымыться. Грязные свиньи.

— Вы уверены, что все в порядке? Вы очень смелая.

— Что вы хотите? — фаталистически произносит она. — Чтобы я пошла по этому поводу к психологу? Скажите? Можно… Можно что-нибудь с ними сделать?

— Что бы вы хотели сделать? Это был неофициальный визит.

— Я могла бы вас полечить.

— Вы психиатр, да? Тогда лучше не надо.

Она нервно смеется. Проделать такой путь, чтобы чуть было не оказаться изнасилованной и любоваться разбитым носом Стейнера. И все это — без всякой причины. Ее соображения насчет детства Данте подтвердились. Машина едет среди пейзажей края света, то есть Европы, которыми ни она, ни он не думают восхищаться.

— Не возражаете, если мы доедем до мыса Рац? Если только вы не хотите сразу вернуться в отель.

Она поворачивается к нему, разглядывает его расквашенный нос. Он изменил Стейнеров профиль. Его руки лежат на руле, пальцы левой — в постоянном движении. Он сосредоточен на дороге.

— Годится.

В эти летние каникулы Бретань совсем на себя не похожа. Ни ветра, ни облачка, лишь ровное голубое небо и зеленые рощи с разбросанными кое-где пятнами желтой травы. Дома из гранита — словно бесполезные крепости.

Она включает радио.

— Можно?

Он не отвечает.

Она узнает тихую гитару и поставленный голос Лу Рида с «Нью-Йорка». Четырнадцать альбомов, и вот — «Dirty Blvd.».[49] Это было в 1989-м. Когда по всему миру играла ламбада, Лу Рид уцелел и выпустил этот чудесный альбом. Городские баллады, что распевали на улицах полицейские, путаны и наркодилеры. Как раз тогда исчезла малышка Кати Безертц.

Окна машины открыты, и ветерок уносит обрывки музыки. Машина выезжает на площадку. Стейнер выключает зажигание.

— Дальше я пойду пешком.

— Идите один.

Он хлопает дверью, закуривает и уходит.

В машине Сюзанна хочет снова включить радио. С выключенным зажиганием радио не работает. Она тоже выходит из машины и направляется следом за полицейским, который исчез за склоном.

Она видит, как он неподвижно стоит перед океаном, чей напор затихает на скалах. Заявляется какое-то семейство, но, увидев, что место занято, уходит. Когда Стейнер поворачивается, Сюзанна видит, что его белая рубашка в крови.

— Черт! Не могу в это поверить!

Пабло Ортиз бьет ладонью по двери «Меру» и снова и снова бьет со всего размаха. Плохо смазанные петли скрипят.

— Мразь! — орет он, продолжая сражаться с дверью, готовый вновь излить на нее свою ярость.

Жан-Люк Орсини, качая головой, озабоченно смотрит на это с трудом сдерживаемое бешенство. У его приятеля, хоть и не такого шкафа, как он сам, все же второй дан по каратэ-сётокан. Жан-Люк уже видел, как тот ударом ноги разбивает доску.

— Если я найду ту мразь, которая украла мою машину… О черт!

Он не заканчивает фразу. Но то, что подразумевается, хуже самих угроз.

— Ты подал жалобу? — спрашивает его второй вышибала.

Пабло пожимает плечами:

— Что толку… Да, я подал жалобу. Но что они сделают? Пошлют к черту мой «гольф», и все. Идиоты. Черт! Может статься, это один из тех мужиков, которых мы выгнали.

— Я же тебе говорил, держи ее на виду!

Створка двери открывается еще до того, как Пабло успевает снова ударить. Появляется Жан Абелло. Открытая белая рубашка и отросшие волосы контрастируют с бритыми головами вышибал и черными футболками, что обтягивают их татуированные руки.

— Добрый вечер, патрон.

— Привет. О Каро что-нибудь выяснилось? Нашли ее машину на обочине магистральной.

— Черт, — говорит Ортиз.

— А твоя машина?

— Ничего не известно, — говорит он с отвращением. — Я подал жалобу…

— Да, похоже, драндулет тебя расстраивает больше, чем подружка.

— Подружка, подружка…

— Пока что я сообщил об ее исчезновении, и полицейские собираются осмотреть ее машину.

— Вы думаете, это имеет отношение к «гольфу»?

— Ортиз. Я плевал на твой «гольф». Каро исчезла. И больше не приставай ко мне с твоим «гольфом».

Вышибала сжимает кулаки.

— Но я скажу им, что твоя машина и Каро исчезли одновременно. Не понимаю, какая тут может быть связь, но я не полицейский. Может, они поймут.

— Может, она сама удрала с машиной Ортиза, — не сдержавшись, смеется Орсини.

— Заткни пасть! — угрожает Ортиз сквозь зубы.

Глава 22

— Жильбер?

— Что?

— По-моему, у нас проблема с Эммой.

— Проблема?.. Какая проблема? — спрашивает он, не отрывая глаз от книги, которую держит над головой, закрываясь от солнца.

— Проблема со мной.

— Так проблема с тобой или проблема с ней? — спрашивает он, высовываясь из-под книги.

Сидя в тени зонтика, она наклоняется, чтобы смазать ноги нежным кремом, который быстро поглощает ее смуглая кожа. Он отмечает, что после липосакции ее живот позволяет надевать раздельный купальник — даже когда она сгибается, никаких складок.

— Она больше не хочет со мной разговаривать, — говорит она, не отрывая взгляда от своих ног. — Смотрит на меня так, будто мы незнакомы. Это недопустимо, понимаешь? Говорит мне, что ей не нужна другая бабушка. Это правда, я в возрасте, но тем не менее.

— Это неприятно, — говорит он, пряча улыбку. — Учитывая то, что я с тобой сделал. Хочешь, чтобы я с ней поговорил?

— Не говори мне, что ты ничего не заметил! Я занимаюсь твоими дочерьми, пока их мать разъезжает черт знает где, я мила с ними, и вот что я получаю взамен. Даже Анжелика… Не знаю, можно сказать, что Эмма плохо на нее влияет.

— Я спрашиваю, хочешь ли ты, чтобы я с ней поговорил.

— Как бы там ни было, вы, мужчины, никогда ничего не замечаете. Интересно, что я могла такого сделать, что они так на меня окрысились. Меня бы не удивило, если бы они обсуждали меня с матерью по телефону. Я не виновата, что их матери больше нравится возиться с психически больными, к тому же опасными.

— Но я им сказал, что просил тебя составить нам компанию.

— Они не идиотки, знаешь ли.

— Это я хорошо знаю! Прошу тебя… Давай не будем усложнять. С ними нелегко и в обычных условиях. Мне нужен отдых. Знаешь, со временем вы начинаете утомлять. Вы даже не отдаете себе отчета, до какой степени вы утомляете. Целый год я занимаюсь всеми вами, привожу вас в порядок, создаю заново… А теперь мне нужно заниматься еще состоянием ваших душ.

— Что за тон! Это на тебя не похоже. Мне нравится, когда ты такой взволнованный! Ну а если ты хочешь отдохнуть, твое желание вот-вот осуществится: они хотят уехать. Эмма — к своей кузине в Руайан. А Анжелика — на побережье с подругой.

— Что?! Что за глупости?

Он садится в шезлонге. Анна-Мари смотрит на него сквозь солнечные очки. Он поворачивается к океану, стараясь разглядеть дочерей, которые ушли плавать. Два идиота, минимум тридцатилетних, бултыхаются у берега, играя в мяч, три мамаши стоят по пояс в воде, несколько матрасов и других надувных предметов флюоресцирующих цветов, и где-то вдалеке головы дочерей иногда появляются среди волн.

— Они попросили меня с тобой поговорить.

Он закрывает глаза. Губы растянуты в улыбке, как два лезвия.

— Замечательно! Вот как распадается наша семья. Сначала мать, потом дочери!

— Но у тебя есть я, — говорит она, ласкаясь. — Единственная, кто тебя не покинет. Тебя, который хотел отдохнуть.

— Ты говоришь об отдыхе, — говорит он, поднимая глаза к небу. — Я так думаю, удержать их уже не удастся! Даже Эмма. В девять лет! Видимо, в наше время эмансипируются уже в этом возрасте.

— Тогда отпусти их. Они вернутся, вот увидишь. А когда мы останемся вдвоем, все изменится, — говорит она, касаясь пальцами его плавок от «Диора», скрывающих интересную выпуклость.

— Остановись, они могут нас увидеть, — смеется он.

— Еще одна причина остаться одним.

— Не вопрос. Если они уедут, побыстрее вернемся в Париж. Я подхлестну работу в клинике. И может, займусь для начала двойным подбородком, — говорит он, наклоняясь к ней и двумя пальцами сжимая кожу на воображаемом зобе.

Два скоростных поезда встречаются — громкий хлопок и туннель, полный шума. Вагон-ресторан, сэндвич-экспресс и теплый кофе, посещение туалета, где никто не осмеливается сесть и хватается рукой за скобу, чтобы не помочиться мимо, контролер, который ходит и пробивает билеты, ходит и пробивает, и, несмотря ни на что, иногда время тянется невероятно медленно. Пустые часы путешествий — слишком быстрые и слишком медленные. Обесчеловечивание в процессе. На большой скорости. Безумцы — не всегда те, о которых так думают. Не те, которых видят. В отличие от других. Всех остальных. Слепые. Запертые в поезде коровы, которые желают наблюдать, как проходит время. Встречный поезд на Бретань. Еще один хлопок. Сюзанна думает о дочерях. Они тоже летят куда-то в поезде на большой скорости. К какому месту назначения? К каким рубежам? Анжелика? Эмма? Поезд-призрак. В каких вагонах? Не жалеть. Ни их, ни себя. Новый поезд. Новый хлопок. Громкий. Поезд пугает своей мощью.

Напротив нее Стейнер. Его голова движется в такт поезда. На носу очки — на его клоунском носу. Он больше не похож на Роберта Митчема. Нос — ахиллесова пята, которая разрушила его защиту. Из-за опухоли под веками взгляд менее искушенный. Таким он Сюзане больше нравится. Не похож на соблазнителя. Он смотрит на нее. Заинтригован всплесками ее смеха и ее ускользающим взглядом. Ей не удается отвести глаза от бездны. Но этот взгляд ее останавливает. И его присутствие. Так непохоже на присутствие Жильбера. Так непохоже. На десять лет и двадцать килограммов больше, рост примерно такой же. Морщины и сигареты, бутылки спиртного и бессонные ночи. Нет бессонных ночей в косметической хирургии. Нет никакой срочности.

Сколько лет прошло с тех пор, как у нее были другие мужчины? Сколько? Двадцать? Двадцать лет делить постель только с ним, видеть, как меняется только его тело, гибкое, гладкое и тонкое, как его лицо. Двадцать лет без прелести новизны. Без открытия новизны других тел. Таких разных. Открытия их внешности, запахов, цвета и шероховатости их кожи, манеры их движения тоже. Приблизиться. Захватить. Обнять. Ласкать. Молчать или говорить. Дышать. Смотреть. Слушать. Брать и давать. Все разрушить и уйти. Но никаких сожалений. Ей было достаточно этих объятий, механического совокупления. И никогда ни шагу в сторону.

Ей хочется бутерброд с лососем. Стейнер идет рядом с ней. В нутре огромной змеи, скоростного поезда. Балансируя, она опирается о спинку сиденья. Под взглядом полицейского она ощущает себя королевой.

Туалеты свободны. Открыть дверь. Увлечь его за собой. В тесной кабине прижаться к нему, положить его руку между ног. Сесть на унитаз, помочь ему проникнуть в нее с толчками поезда. Громкий хлопок встречного поезда заставляет ее вздрогнуть. Обнять его. Почувствовать вкус. Приходится опираться руками о неудобный край унитаза. Ручка двери дергается. Кто-то пытается войти. Их ритм опережает ритм поезда. Их дыхание смешивается. Он самозабвенно что-то бормочет. А может, и нет. Слабеющие вздохи перекрываются шумом поезда. Потом их тела разъединяются, и он быстро уходит, оставив ее одну в этом отвратительном туалете.

Воспоминание о Боарах возвращает ее к жестокой реальности. Она пошла туда без полицейского. Она содрогается, все еще в шоке.

В вагоне-ресторане закончился лосось. Она заказывает сырой тунец, один «Перье» и один кофе. Они нашли два табурета рядом. Он уже сидит. С таким клоунским носом у него физиономия преступника. Ей нравятся следы, что оставила на его лице жизнь. Поезд, равномерно покачиваясь — километров триста в час, — качает своих пассажиров. Один раз она теряет равновесие. Хватается за плечи Стейнера, торопится выпрямиться и целует его в висок. Вид у него изумленный и довольный. Еще один встречный поезд. Хлопок и гулкий туннель на несколько секунд.

Вокзал Монпарнас, они вместе садятся в такси. Направляются к парку Монсо. Рассеянно глядя на проплывающий мимо город, раздавленный жарой. В восемь вечера люди едва выходят из дому. Дом Инвалидов, мост Александра III, Дворец правосудия, Елисейские Поля, площадь Звезды. Возле дома Сюзанна выходит из такси и направляется к двери, пока Стейнер расплачивается.

— Доктор Ломан?

Она вздрагивает и оборачивается. Мужчина в брюках защитного цвета, белой рубашке и кедах быстро выходит из припаркованной машины и торопливо шагает к ней. На лбу у него очки в металлической оправе, светлые волосы коротко острижены, на подбородке трехдневная щетина.

— Наконец-то я вас нашел! В ОТБ мне сказали, что вы в отпуске. Поскольку у меня не было номера вашего мобильного телефона, я узнал в клинике телефон вашего мужа. И он мне сказал, что вы должны быть в Париже…

— Но в чем дело?

— Я занимаюсь этим ремеслом уже тридцать лет. И знаете…

— Кто вы?

— Извините. Франсуа Мюллер. Мы уже говорили по телефону.

Она смотрит на Стейнера — тот еще сидит в такси. Мужчина тоже его замечает.

— Должно быть, я забыла поздравить вас с вашей статьей.

— Вы забываете, что я сомневаюсь насчет виновности вашего шизика и намекаю на существование другого.

Он жует резинку. Говорит быстро. Как будто хочет договорить до появления человека из такси.

— Что вы хотите? Написать еще одну статью?

— Узнать то, что знаете вы. То, что ваш пациент вам говорил. Я знаю, что вы ездили в Страсбург. Я там уже все перекопал. Когда работал для эльзасской газеты.

— Когда?

— В декабре 1989-го. Малышка Кати Безертц и все остальное.

— Остальное?

— Больница Робетсо, неотложная помощь.

— Врачебная тайна, я вам уже говорила.

— Жаль. Ваш пациент, случайно, не говорил о змее? Хорошо, я вам откроюсь немного, — нервно говорит он. — Нашли труп молодой женщины, обмотана змеиной кожей. Ужа. Любопытно, правда?

На мгновение она ошеломлена.

— Где? Когда?

— Не спешите. Прежде скажите мне, что вы знаете.

Стейнер приближается, пересчитывая деньги, перед тем как положить их в карман, и все еще не замечая Мюллера.

— Кто вам рассказал о Страсбурге? — торопливо спрашивает она.

Идиотский вопрос. Он отвечает ей той же монетой.

— Профессиональная тайна. Я не раскрываю свои источники, — насмешливо говорит он. — Но вы не беспокойтесь, я сам во всем разберусь и без вашей помощи. Я вас покидаю — вижу, вы не одна. Еще один ваш пациент?

Если бы Стейнер не подошел, он закончил бы фразу, этот негодяй, чтобы ее подразнить, думает она. Его взгляд и улыбка достаточно недвусмысленны. Но он уже в машине.

— Кто это? — рассеянно спрашивает Стейнер.

— Никто. Не хочу об этом говорить.

Стейнер смотрит с удивлением на нее, потом вверх на дом и с оценивающим видом поворачивается к парку. Через несколько минут лифт поднимает их на третий этаж. Ему хочется увидеть, где она живет.

Входная дверь. Коробка охранной сигнализации, к которой торопится Сюзанна.

— Это Жильбер, — говорит она. — Жутко боится за свою коллекцию. Азиатское примитивное искусство. Меня это мало волнует, — продолжает она, проходя через гостиную, чтобы открыть окна. — Душно! Нужно устроить сквозняк.

Стейнера забавляет ее суета.

— Это его коллекция? — спрашивает он, показывая на десятки статуэток, большей частью из терракоты, некоторые из дерева или камня, расставленные на стеклянных полках, обрамленных металлическим каркасом.

— Да, — слышит он громкий голос, почти крик, из другой комнаты. — Это придает человеку значительности, правда? Для этого он выбрал такое увлечение. Чтобы придать себе лоск просвещенного человека. Ему в них нравится вечная красота. Связь с косметической хирургией! Понимаете стиль? Извините, я сейчас приду.

В зеркале, где отражаются фигурки, Стейнер изучает свой нос, заклеенный лейкопластырем. Гротескный вид, еще напыщеннее, чем некоторые статуэтки. Фигурки, символизирующие божества, с безучастными каменными глазами.

На комоде он замечает фотографию двух девочек. Подходит, берет ее, разглядывает, ищет в той и другой черты матери. До сих пор он оберегал себя от радостей отцовства. Во всяком случае, как их принято понимать. В отличие от большинства женщин, которые надеются и ждут возможности найти отца для своего будущего потомства, Стейнер считает, что удержаться от этого — проявление силы, и много лет этому радовался. Знать, как сопротивляться. Может, в этом и нет особого счастья, все чаще думал он — ибо подходящие случаи выпадают все реже, — но это проявление силы.

Увы, цена такой силе — одиночество, что ощущается все острее. Все эти годы женщины, многочисленные и милые, в конце концов исчезали одна за другой. «Ты недостаточно добр к себе, — говорит он, глядя в зеркало за статуэтками. — Ты бы еще мог кого-то удержать как производитель, но не как пустоцвет».

Последний из Стейнеров. По крайней мере, не так безлико, как звено, затерявшееся посреди цепи. Но столько усилий и страданий — и ради чего? Ради памяти об изгнании и обнищании родителей при возведении железного занавеса, разделившего Европу надвое? Ради памяти о болезни отца и несчастном вдовстве матери? Ради Европы? История перед ним виновата — разорение, изгнание, его карьера во французской полиции. Следовательно, есть более глубокая причина, что вынуждает его умиляться только чужим детям.

И он завидует безмятежному оптимизму многочисленных отцов семейства, отправляющих беззащитных существ в этот мир, который Стейнер сквозь призму своей профессии видит жестоким и безжалостным.

— Могу я вам предложить стаканчик?

Будто ожидая возражений, доктор Ломан дарит ему улыбку, какой он прежде у нее не видел. Стейнер разглядывает ее. Белоснежные зубы, лоб открыт, влажные волосы зачесаны назад. Платье в японском стиле с блестящими пуговицами, с вырезом до ложбинки между грудей, открывает ее икры, изящные и крепкие.

— Сакэ?

— Имеется.

— Пожалуй, лучше скотч. Или бурбон. Со льдом. Мне это необходимо, у меня приступ сентиментальности.

Она смотрит на него, потом бросает взгляд на фотографию своих дочерей, и хочет сказать ему, что для него еще не поздно.

— Посмотрите, какой счастливый виду этих пожилых отцов, которых повсюду видишь.

— Да, смешные.

— Но такие счастливые.

Он идет за ней в кухню. Ей удается заставить его забыть о разбитом носе.

Первые глотки завершают прелюдию. Ее ноги слабеют, в стакане звенят кубики льда, она смотрит на него кошачьими глазами.

Водка помогает ей забыть Данте, Боаров и Мюллера. Он поднимается, садится рядом с ней на край дивана, берет из ее рук стакан и отставляет. Она слегка отстраняется. Он хочет, чтобы она расслабилась. Укладывает ее спиной на диван. Садится за ее головой, кладет руки на ее лицо. Его пальцы мягко движутся по дуге, по спирали, по кругу — она следит за ними с закрытыми глазами. Она не представляла себе, что у него такие чуткие руки, руки, привыкшие к боксерским перчаткам, веслам и рукоятке пистолета. Она не подозревала в нем такой нежности. Она спрашивает себя, где он этому научился, этот драчливый обольститель. Ведь не на задержаниях же, не на допросах, не в ночных засадах. Она расслабляется под его пальцами, которые отваживаются переместиться на ее шею, на затылок и грудь. Она затаивает дыхание, все еще в шоке от вчерашнего нападения. Он останавливается. Потом пальцы перескакивают на позолоченные пуговицы — последнюю линию обороны.

— «Последний дом деревни станет так, как будто он — последний дом земли», — вдруг бормочет она.

И Стейнер подхватывает, не переставая ее раздевать:

— «Дорога потеряется вдали, ныряя то за горку, то в овраг. Дорога — только мостик через тьму, и страшно в полночь выйти одному: две дали подступили с двух сторон. И кто уходит все-таки — тому идти всю ночь, а может, умер он».[50]

Вначале неуверенная, теперь она его поощряет.

Потом она наклоняется к своему стакану и, обнаженная, пьет, прислонившись к дивану, поглядывая на Жозефа Стейнера уголком глаза.

Армия статуэток наблюдает за ней, равно внимательно разглядывает каменными, терракотовыми или стеклянными глазами. И эти божества вызывают у нее смех, в то время как она понимает, что ее ставит в затруднительное положение другой глаз — глаз камеры наблюдения, нацеленный на нее и Стейнера.

Все еще смеясь, она показывает ему камеру в стене и ведет туда, где находится монитор и вся электроника. Она нажимает клавишу, ждет несколько секунд и нажимает другую. Они появляются в своей наготе. Она жмет «сброс».

— Предусмотрительно, да?

— Вы бы хотели сохранить этот фильм? Если человек способен установить камеры слежения у себя дома, он способен на многое. Например, использовать против меня фильм, который я стерла. Комиссар Стейнер, вам бы хотелось сыграть главную роль в таком фильме?

Она снова от него ускользает. Он улыбается, глядя, как она смеется и голышом идет в гостиную, где снова натягивает платье.

— Послушайте, Франсуа Мюллер — вам что-нибудь говорит это имя?

Он находит свои брюки в изножье дивана и натягивает их.

— Смутно. А что?

— Это автор статьи обо мне и Данте, в связи с аквариумом.

— Да?

Он надевает рубашку. У него вид человека, который торопится.

— Вам нечего бояться. Мой муж в отпуске.

Он поднимает на нее глаза. Что-то в ее тоне его беспокоит. Она задела его за живое.

— Почему вы мне вдруг о нем говорите?

— Это был он внизу, когда вы расплачивались за такси. Кажется, не я одна считаю, что Данте невиновен, — продолжает она, довольная тем, что опередила его вопрос.

Он вздыхает:

— Стервятник в поисках информации. Не увлекайтесь такими личностями.

— Он мне сказал, что найден труп с кожей ужа на нем. Кажется, о змеях он хорошо информирован.

— Труп? Когда?

— В этот момент вы подошли, и он исчез.

— Тогда не обращайте внимания. Простая хитрость, чтобы заставить вас говорить.

— Боитесь получить новый удар?

На секунду он слабеет перед ее атакой.

— Вы суетитесь без толку! Представьте себе, у меня нет никакого доверия к Мюллеру и ему подобным. Но если это доставит вам удовольствие, я тоже обращусь к этому господину. Это вас устраивает?

Она хочет его поблагодарить. Но он уже ушел, хлопнув дверью.

Глава 23

Очнувшись, она ощущает во рту резиновый мяч, который давит на язык и нёбо. Она хочет выплюнуть его, но что-то вроде изоляционной ленты склеивает губы. Она осматривается. Она в фургоне, изнутри обитом фанерой и обтянутым сверху прозрачным пластиком. Должно быть, мужчина напичкал ее наркотой и перетащил из «гольфа» в свой фургон, пока она была в отключке.

Мотор не работает. Снаружи она слышит музыку и ярмарочный гомон. Ей хотелось бы держать себя в руках, но она в ужасе. Запястья и лодыжки стянуты изолентой. Она спрашивает себя, где может быть тот, кто на нее напал, — она едва разглядела его лицо в машине Пабло.

В углу фургона она замечает веревочную корзину. Она думает о том, что там может быть. И еще о том, чего захочет мужчина, когда вернется. Она не помнит, чтобы вблизи Марселя проходили какие-нибудь ярмарки. Должно быть, ярмарка только что приехала. Каро внезапно разражается рыданиями. Она видит родителей, которые машут ей на прощание перед домом, когда она уезжает на побережье, видит свою летнюю работу и ежедневный пляж. Ее отец сомневался, разрешить ли ей уехать. И вот теперь она связана, рот заткнут, она лежит в фургоне неизвестно где. Что подумают ее родители, если она не позвонит им завтра?

Она хочет подвинуться, постучать в стенку, дать знать о себе случайному прохожему, но понимает, что привязана — может лишь сидеть спиной к стене. В отчаянии она бьет по стене затылком. При каждом ударе в фургоне глухо грохочет, фургон подрагивает. Но она не может бить сильнее, не причиняя себе боли. Она продолжает стучать с регулярностью метронома, пока не замечает голову змеи, которая высунулась из корзины, разбуженная вибрацией. Каро каменеет. Ей кажется, рептилия смотрит на нее своими непроницаемыми глазами; потом голова опять исчезает в корзине. Каро рыдает, решив больше не двигаться.

Окно открыто. Дверь тоже. Сквозняк проветривает аскетическую комнату. В отсутствии докторов Ломан и Манжина гигант, чьи руки украшены кольцами, охраняет контору один. Увидев психиатра, внезапно возникшую на пороге, он радостно кричит, от чего пациенты за оградой вздрагивают:

— Доктор Ломан! Вы так плохо переносите отпуск? Однако выглядите вы замечательно.

— Бретань. Рекомендую, — усмехается она. — И напоминаю вам, что я в резерве. Не в отпуске.

— Не надо так мрачно. Все уладится. Что я могу для вас сделать?

— Я имела глупость подумать, будто вы без меня скучаете.

Доктор, похожий на байкера, громогласно хохочет.

— Мне не хватало вашего смеха.

— Мне тоже его не хватало. Редко выпадает возможность. Послушайте, ваш Данте — я не думал, что он еще и неудобен.

— Возбужден?

— Неудобен. Фотографы в засаде, просьбы о репортажах. Лечение для знаменитостей.

— Из-за него я и хотела вас видеть.

— Кроме шуток? И вам больше нечем меня удивить? — Он выпячивает заросший подбородок.

Если б она его не знала — отступила бы тут же.

— Выпьете чаю, доктор, прежде чем все расскажете? Я сгораю от нетерпения.

— Как он?

— Стабилен.

И он знал, каким будет следующий вопрос. И последующие.

— Значит, я могу его увидеть… — Она оставляет ему несколько секунд для колебаний, потом торопит: — Когда?

Он глядит весело:

— Хорошо, прямо сейчас, доктор Ломан. Пойдемте?

Она смотрит на него, не веря ушам, затем вслед за ним поднимается.

Справа ров, почти зарытый бульдозерами. Они идут быстро. Она бежит, чтобы не отставать. Она не ждала столь быстрой реакции. Они встречают двух санитаров, которые внимательно смотрят на Сюзанну. Она едва успевает надеть халат.

— Но, доктор. — Она берет его за руку и тормозит. — Я не готова.

Он не останавливается.

— Все эти недели вы думали только о нем. Вы никогда не были настолько готовы.

Она глубоко вздыхает, чтобы прогнать спазм в животе. Страх. Как в самом начале работы. Перед дверью в 38-й он кладет ей руку на плечо и говорит:

— Я думаю, вы предпочтете идти одна. Как всегда, я вам полностью доверяю. Но все-таки будьте осторожны, ладно?

Она принужденно улыбается. Он убирает свою ручищу, которой запросто мог бы сломать ей ключицу.

Когда Данте вместе с Роже приходит в кабинет для консультаций, она сидит, словно онколог перед пациентом, чья болезнь внезапно перешла в последнюю стадию. Для начала она пытается найти в его чертах хоть какое-то сходство с Сильвиан Боар. Непохож. Может быть, рот. Отчасти лоб. Правильность лица — несомненно от проезжего араба, которого он должен называть отцом, пусть тот не смог сообщить ему никакого другого имени. От матери в наследство он получил только плохое обращение и дурные воспоминания.

Она вспоминает десятки работ, которые прочла на эту тему, столько же исследований и теорий, написанных в десятках клиник. Результаты, полученные такими искушенными умами, как Блёлер[51] и Эй, также занимавшиеся этой темой.

Шизофрения. Хронический психоз, коренным образом разрушающий личность. Характеризуется склонностью создавать свой мир вне связи с другими, чтобы потеряться в размышлениях.

Деверё[52] установил социологическую основу шизофрении: «психоз этнического типа в сложном цивилизованном обществе». В случае Данте Сюзанна видит главным образом болезненное влияние семьи. Плохая мать, «встреча, предшествующая всему и создающая все остальные», а также плохая семья. Шизофрения — результат разочарований в детстве, одного за другим.

Она видела его, испачканного экскрементами. Она принимала его в ОТБ после попытки кастрировать себя. Две крайности шизофрении. Первая, обозначающая возврат на примитивный уровень инстинктивного нарциссизма младенца. Вторая — результат сексуальности, не способной сфокусироваться ни на чем, кроме воображаемого объекта.

«Стабилен», — сказал Элион. Данте страдает психомоторным рассогласованием: постоянные колебания двигательной активности между исполнением и временным прекращением движения.

Существуют три формы конечной стадии шизофрении: вялость, общий упадок психической жизни и растительная жизнь, бессознательное поведение, характерное для кататонического типа; психовербальная бессвязность; и наконец, бред.

Что касается того, какие формы принимает болезнь Данте, доктор Ломан колеблется между первой и третьей. Данте в ее глазах — более чем жертва. У него не было иного выхода — только бежать в свой мир, чтобы избавиться от родственников. И в своем бегстве он имел несчастье встретиться с Анакондой.

Он встал на путь, с которого так и не смог сойти. Подобное испытал бы ребенок, исчезая в зыбучих песках. Ей хотелось бы по меньшей мере найти того, другого. Не имея возможности вылечить Данте, воздать этому другому по заслугам.

Он сидит, точно цапля. Цапля, которая длинным клювом хватает мелких змей. Поднимает правую руку, потом опускает. Чешет себе щеку — и снова.

Сюзанна оборачивается к Роже. Он отвечает ей успокаивающим взглядом.

— Данте?

Она удивляется слабости собственного голоса в тишине кабинета. Он поднимает глаза. Он замирает. В его взгляде она видит, что он ее узнал. Проблеск.

— Данте. Как вы себя чувствуете?

Улыбка освещает его лицо.

— Доктор Ломан…

— Нужно, чтобы вы внимательно выслушали меня, — говорит она, глядя на него в упор и стараясь говорить как можно четче.

Она понимает, что у нее есть редкая возможность еще раз потянуть за ниточку. Она — Ариадна в лабиринте его безумия. Она пожинает плоды того внимания, которым щедро дарила его прежде. Во взгляде Роже мелькает восхищение.

— Я знаю, что вы невиновны. С неизвестной в аквариуме. Вы знаете об этом? Но нужно, чтобы вы мне помогли… Понимаете?

Кажется, он согласен. Это поощрение помогает ей продолжить. Она приступает к деликатной части:

— Нужно, чтобы вы мне помогли найти того, кто это сделал. Я ездила в Страсбург в отделение «Скорой помощи», где вас принимали, когда вам разбили голову. Помните? Вы говорили об этом доктору Льенару перед тем, как вас осудили… Я знаю, это старая история.

Он запускает руку в волосы, как бы проверяя, на месте ли шрам, который они скрывают.

— Тогда был случай с малышкой Кати. Шестнадцатилетняя девушка, помните?

Он содрогается. Чешет щеку. Ерзает на стуле. Роже смотрит на него с беспокойством.

— Она тоже исчезла. Ее нашли позже зарытой в лесу. Ноги и руки отрезаны.

Он вроде бы стонет.

— Я хочу знать, кто был с вами в тот вечер. Кто хотел заставить вас убить малышку Кати и кто ударил вас по голове?

Стоны превратились в глухой хрип. Роже наготове.

— Расскажите мне о большой анаконде, Данте. Большая анаконда — кто это? — говорит она, выделяя слоги.

Эти слова ломают лед. Он зажимает уши и воет. Роже кладет ему руку на плечо. Данте продолжает выть и трясет головой. Санитар старается его удержать. Данте ускользает от него, упав на пол. Мощный санитар удивлен его живостью. Он не успевает уклониться от стула, который Данте швыряет ему под ноги. И Сюзанна в ужасе видит, как Данте поднимает стул над головой и сбивает Роже с ног. Она хватает свою связку ключей и прикладывает их к двум полюсам магнитов, чтобы включить сигнал тревоги. Сирена ревет по всему ОТБ, а безумец пытается разбить стекло предохранительного устройства.

— Данте! — умоляет она. — Остановитесь! Остановитесь!

Но дверь уже открывается, и два санитара, затем три, затем пять набрасываются на безумного, который воет и отбивается.

— Тихо ты, тихо! — кричат ему, не в силах заглушить этот вой.

Кто-то из коллег помогает Роже встать, а Сюзанна следует за теми, кто уводит ее экс-пациента. Его обездвижат. Обнаженный как червяк, одетый лишь в смирительную рубашку, он будет лежать на кровати — его привяжут ремнями, подложат судно между ног.

Элион кладет руку ей на плечо. Она рисковала и проиграла. Другого шанса у нее не будет. Глядя, как Данте барахтается в руках санитаров, она думает, что видит всю его жизнь.

Роже все еще в кабинете для консультаций. Он закатал брюки до колен и разглядывает ушибы. Чтобы парировать второй удар, лежа на полу, он защищался руками, которые тоже в синяках.

— Похоже, вы во всем разобрались, — говорит он, когда Сюзанна входит. — Я не знаю, кто эта большая анаконда, но он из-за нее явно сильно изменился. Вот свинья! Я даже испугаться не успел.

Прежде чем уйти из корпуса 38, она бросает взгляд через стеклянную дверь изолированной палаты Данте. Он привязан к кровати цветной смирительной рубашкой. Вряд ли собирается сопротивляться, — сейчас он больше напоминает надгробный памятник. Она освободила анаконду, от которой ему удавалось отгораживаться. Зверь терзает его изнутри. Это от него Данте пытается ускользнуть. Смирительная рубашка не столько мешает его движениям, сколько не дает изгнать палача. Она разбудила чудовище. Его страдание — это ее поражение.

— Доктор Ломан?

Голос нерешительный. Старческий. Она отвечает «да», в котором прорывается ее недоверие. Когда голос представляется, она думает, что это плохая шутка.

— Я Эрван Данте-Леган.

Незадолго до того она выпила стакан водки — может, третий за вечер, ища в алкоголе поддержку: кризис пациента ее опустошил. Она плачет: приблизившись к истине вплотную, она не имеет никаких доказательств. Она упрекает себя за то, что забросила дочерей и предоставила свободу действий другому ради столь жалкого результата. Другой, эта крыса Мюллер, объедается этой историей, как колония червей — издохшей собакой. Эрван Данте-Леган? Прижав к уху трубку, она косится на бутылку, спрашивая себя, не превысила ли разумную порцию.

— Доктор Ломан? — повторяет голос, не слыша ответа.

Дедушка! Голос паралитика, которому она оставила визитку на всякий случай. Сильвиан Боар, в то время еще не Боар, дала сыну имя деда, старого моряка-рыболова, последнего мужчины в семье.

— Да, мсье, — спохватывается она, выпевая почти нежно. — Что я могу для вас сделать?

— Маленький Эрван…

— Да?

Он колеблется. Он позвонил ей не просто так. Вероятно, ждал, когда сможет позвонить без свидетелей.

— Он приезжал к нам. Моя дочь вам, скорее всего, не сказала, но он приезжал.

— Когда, мсье Леган?

— Примерно 20 июня.

— Вы уверены, что не позже?

— Прошло десять лет, как мы его не видели. Я не путаю. Бедный парень. Наверно, захотел снова родину увидеть. А потом все так нехорошо повернулось. Они его приняли хуже, чем бешеную собаку. Я ничего не мог поделать. Вы видели, какой я… Они и слушать не хотели. Даже мать от него отказалась. То есть я хотел вам это сказать, потому что он не мог это сделать с девушкой в Париже, с той, которую нашли в аквариуме…

— Он провел в Одьерне несколько дней, мсье Данте-Леган?

— Не у нас, нет. Но в нашем краю. Несколько человек его привечали. А потом он уехал. Увидев, как его встретили…

«Мертвая драма». Она вспоминает слова, которые Данте повторял после задержания у Нади Сенего. Значит, «Мертвая мама». Мама, умершая в его глазах после того, как отвергла сына, когда он приехал искать поддержки у семьи. Глубоко задетый этим новым отторжением, он растерялся и напал на Надю.

Сильвиан Боар ничего не сказала о его приезде. А теперь появляется старый паралитик. И предъявляет миру доказательство невиновности Данте.

И надо же такому случиться, что его тоже зовут Эрван.

Глава 24

— Вы знаете, что вы зануда? Это было такое классическое дело, а из-за вас все оказались в затруднительном положении.

Она наслаждается. Полицейский это не всерьез.

— Придется о многом подумать, но я доволен, что вы мне сказали. Значит, надо ждать следующую жертву…

Они не виделись после возвращения из Бретани. Нет больше повязки на носу, но это не единственная перемена. Стейнер сам ее нашел. Этот простой поступок означает, что ситуация изменилась в ее пользу. Ее забавляет, с каким безразличным видом он сидит перед ее девственно чистым письменным столом, на котором нет ничего личного.

Найти свидетелей пребывания Данте в Одьерне в районе 21 июня оказалось несложно. Видели, как он блуждал возле порта, довольно долго — у мыса Сизэн; его замечали на аукционе в Пулгазеке, у рыбных садков вдоль устья Гойяна, набитых тысячами крабов, крабов-пауков, лангустов и омаров, перед аквариумом на мысе Рац, на улице Гойян, в «Удаче на море», в помещениях бывшего хосписа, на улице Лесне, на мосту через Гойян, откуда видно кладбище кораблей…

Эта поездка в Бретань больше походила на паломничество. Океан, который не захотел его принять, корабли, рыбная ловля, дедово ремесло, которым Данте тоже полагалось овладеть. Дед, единственный мужчина, родной по крови, с которым Данте дружил, но который из-за несчастного случая стал получеловеком.

Едва Сюзанна изложила Стейнеру рассказ старого Данте-Легана, комиссар запустил следственную машину. Лейтенант Франсини связался с местным офицером судебной полиции. Данте видели по меньшей мере пятнадцать человек. Даже на вокзале контролер мог подтвердить его алиби. Из совокупности всех свидетельских показаний следовало, что он был в Бретани по крайней мере с 19 по 23 июня. Учитывая заключение медицинской экспертизы, есть все основания отказаться от изучения вопроса, виновен ли он в убийстве Памелы.

— На этот раз это я пришел с вами повидаться.

— Мне следует благодарить старого Данте-Легана. Жизнь редко дарит такие сюрпризы.

— У меня нет другого следа для розыска, кроме событий пятнадцатилетней давности в Страсбурге.

Она поднимает брови.

— Расследование в садах Трокадеро и среди тамошнего персонала ничего не дало. Появление Данте и уверенность в его виновности затормозили работу следователей. И другой этим воспользовался.

— Не стесняйтесь сказать, что мое вмешательство помешало следствию. Уж так и говорите…

Он игнорирует ее слова.

— Что вы от меня хотите?.. Я неудачно попыталась войти с ним в контакт, если вы об этом. И у меня нет никакого желания мучить его снова.

Он вынимает пачку сигарет из кармана.

— Можно?

— Пожалуйста.

— Вы добились скромного успеха. Это меня не удивляет.

Она сомневается.

— Да, да. Достаточно редко удается привлечь внимание.

— Это лишь первый этап. — Она делает паузу, потом продолжает: — С того момента, как у нас появляется убийца, объявляющий себя анакондой, аквариум понятен. Четкая связь с водой, с речной водой и ее существами, естественной змеиной добычей, которая в реке и в болотах доступнее, чем на твердой земле.

— Продолжайте, — говорит он, закуривая.

— Он мог бы выбрать Ботанический сад и его виварий, или Музей искусства Океании и Африки в Порт-Доре — там аквариумы и ров с кайманами. Но там полно народу и удаленность недостаточная. Другими словами, я думаю, большая анаконда сделал наилучший выбор, дав волю своему вдохновению и сообразительности.

— Итак?

— Итак, я размышляю слишком самоуверенно. Пока я могу вам предложить только это.

— Это нам ничего не говорит о нем.

— К чему вы клоните?

Он делает ей знак продолжать.

— В своем стремлении к признанию Анаконда не принимал в расчет Данте. Восемнадцатилетний парень, незначительное существо, встреченное им давно и брошенное умирать в Страсбурге пятнадцать лет назад. Но это существо никогда его не забывало.

— Это я и хотел от вас услышать, доктор. И надеюсь, что вы сделаете соответствующие выводы.

— Не могу.

— Последний раз. Вы скажете ему сами. Он — наша единственная ниточка. Нужно заставить его говорить.

— Я не имею права.

— Не смешите меня. Вы не из тех, кто останавливается на полпути. А вы сделали только часть работы. Вы не можете бросить. Теперь известно, что существует убийца-психопат, несомненно готовый снова убивать.

— Вы связывались с Франсуа Мюллером?

— Это ничего не дало.

Она делает кислую мину:

— Вы загоняете меня в угол. Если бы я знала, ни за что бы не вмешалась.

— Не говорите глупостей.

Еще не ночь, но уже смеркается. Она направляется прямо к двери в ограде. Каштаны — угрожающая громада. В пятидесяти метрах — корпус 38. Последний дом земли. Последняя надежда сообщества душевнобольных. Во Франции есть еще три таких же ОТД. Сааргемюнд, Монфавэ и Кадиллак. Столько служб, учрежденных обществом, чтобы поддержать своих заблудших детей. Во имя справедливости, государства и их самих.

Сюзанна дрожит. Но не от летнего вечернего воздуха. В корпусе она встречается с Жюльеном — они заговорщики. Пятнадцать пациентов давно спят. Она не привыкла к пустым коридорам. Лучше шарканье стоптанных тапочек по линолеуму, сигаретный дым, затянувший потолок в общем зале, охи пациентов, включенный телевизор или радио, гомон, стол, который приподнимают и опускают с грохотом — единственный способ излить досаду. Они спят. Но в безмолвии их сна покоя меньше, чем в их дневной жизни.

Вместе с Жюльеном она идет по коридору, в который с двух сторон выходят двери палат. Санитар провожает ее до палаты Данте. Никто не говорит ни слова. Жюльен тоже сильно рискует. Хотя, если возникнут проблемы, отвечать будет доктор Ломан, но и ему придется расплачиваться. Однако он идет на это ради нее. Другой санитар делает вид, что ничего не происходит.

Ей не по себе. В нарушение всех правил она должна войти в палату Данте одна. Жюльен будет недалеко, но с ней не войдет. Она не знает, как Данте отреагирует на ее присутствие — одна, в его комнате, ночью. Ее интуиция говорит ей, что все сложится удачно, — она хорошо знает Данте, но наверняка ничего не скажешь. Если она потеряет контроль над ситуацией, у нее не хватит сил его остановить. Он невиновен с девушкой в аквариуме, но не с Надей Сенего.

Он больше не привязан. Их ничто не разделяет. Через несколько секунд она останется с ним одна. Сегодня вечером Жюльен не дал ему лекарства. Чтобы не затуманивать рассудок и помочь ему ответить на вопросы доктора. Если эта необычная ситуация вызовет у Данте стресс, может случиться что угодно. А ведь все душевнобольные ненавидят неожиданности. И не зря: жизнь в сумасшедшем доме, как в детском приюте или в доме для престарелых, быстро становится привычной.

— Мы пришли, — говорит Жюльен, понизив голос. — Вы готовы?

— Готова, — выдыхает она.

Санитар открывает ей дверь. Палата погружена в полумрак, только снаружи проникают редкие отблески. При появлении Сюзанны Данте поднимается на кровати. Кроме кровати, в палате мебели нет. Сюзанна встает перед ним. Позади нее полуоткрытая дверь. Жюльен ждет снаружи, чтобы понаблюдать, как будут развиваться события. Ее глаза привыкают к полумраку. Повернув голову, она замечает, что унитаз снова заткнут одеялом. Ее неосторожное движение пробуждает в нем самых страшных демонов. Он быстро поглядывает на унитаз, точно боится увидеть, как одеяло сброшено сокрушительными ударами большой змеи, что высовывает оттуда голову Он опять, как три дня назад, чешет щеку.

— Данте? Вы меня узнаёте?

— Конечно узнаю.

Она слышит, как Жюльен закрывает дверь. Теперь она одна.

— Я боюсь, доктор. Я ужасно боюсь. Вы ничего не можете сделать для меня. Никто ничего не может. И вы ничего не можете против него. Никто не может.

Она не различает его лица. Только пятно, светлее, чем все остальное, и рука, словно запутавшаяся в волосах на макушке. Как будто он ищет вшей. Его силуэт цапли и ясный голос, неуместные в этом изоляторе.

Она не должна произносить проклятого имени. Не называть его. Речь идет только о Данте. Пятнадцать лет запертый в убежище собственной памяти, теперь он в уме разворачивает все эти годы. Он — король своего больного сознания. Он в этой палате. Он живет в ОТБ. Он пренебрегает этими стенами и дверьми. Он там. В лесу, слушает шум ночи. Но в тех краях больше тишины, чем в этом безмолвии. Только бы ей не испугаться.

Она садится на корточки на пол напротив него, прислонившись спиной к стенному шкафу, где помещается туалет. Все-таки это связь. Она думает о тандеме, который они с Данте могли бы составить. Более взаимодополняющий, чем она со Стейнером. Никогда еще у нее не получалось таких терапевтических связей. Таких сильных. Змей прижал их друг к другу своими кольцами. Но ни разу в потоке своих слов он не называет его, отвергая таким образом подлинность того, кто погубил Данте пятнадцать лет назад.

Рука Данте чешет шрам на макушке, оставшийся от того, другого, — самый безобидный след из всех, которые тот оставил.

Но в его прерывистой и монотонной речи нет ничего случайного. Этот неудержимый словесный поток — его последнее усилие, чтобы все объяснить доктору Ломан. И чтобы отомстить. Но ей не нравится то, что она слышит.

— Я боюсь его, доктор. Я боюсь его до смерти. С другой стороны, даже смерть ничего не даст — он будет там. Все возможно. Он мне сам сказал. И это будет еще хуже. Смерть меня не освободит. Хотя иногда я надеюсь… Но выхода нет. Иногда ваши лекарства мне помогают. Заставляют меня забыть. Я больше никто… Без воспоминаний. Без мыслей. Между двумя мирами. Там он оставляет меня в покое. Не может меня найти. Может, не знает, где меня найти… Великий путешественник. Да, великий путешественник. Как эти, в пустыне. Чтобы лучше распространять слово. На все четыре стороны света. Под защитой каравана. Ноев ковчег. Библия, понимаете? И змей, который произошел оттуда, из Библии. Возникновение мира. Нет границ. С Евой. Женщина и змей. Те, кто погрузили нас в этот ад. Это не вина Адама. Вина Евы. И змея. Первородная грешница. Столько Ев. Наказать. Завлечь праздником. Легко… Череда погубленных душ. Двигаться, чтобы не умереть. Не умереть. Я тоже — я не хочу умирать, доктор. Кто меня там защитит? Вы? Нет. Я так боюсь, доктор. Так боюсь. Он меня видит. Он меня слышит. Я в его власти. Я его вещь, доктор.

Она поднимается, шагает к нему, садится рядом на кровать. Кладет ладонь ему на плечо. Она боится того, что делает, но не может не протянуть ему руку помощи. Она пренебрегает элементарнейшими правилами безопасности. Он может полностью лишиться контроля над собой. Может ее задушить. И Жюльен не услышит, что тут творится. Но он плачет. Он опустошен. Ему нечего больше рассказать. Он ничего ей больше не откроет. Как ребенку, она запускает руку ему в волосы. Они склеены какой-то липкой жидкостью. Он расчесал шрам почти до крови. Она не знает, что делать дальше. Он призывает ее к порядку:

— Не трогайте меня, доктор. Лучше не надо.

Она поднимается. Стучит в стекло двери. Она закрыта на ключ. Надо ждать Жюльена.

— Не трогайте меня, доктор, — повторяет Данте. — Лучше не надо. Я слабый сейчас. Иногда он мною командует.

Она стучит сильнее. Он по-прежнему сидит на кровати. Она слышит шаги в коридоре. Данте не встает. Жюльен открывает дверь. Она выключает в кармане диктофон, который записал монолог Данте. Поворачивается к Жюльену и говорит, что Данте расчесал себе шрам и нужно дать ему таблетки на ночь.

В лесах Амазонки анаконда может не охотиться месяцами. Каждая добыча, которую она проглотила, задушив своими кольцами, насыщает ее бесконечно долго.

Удовлетворив свой аппетит, она становится безвредным и невидимым хищником. До тех пор, пока голод снова не начнет ее мучить.

Но тот, кто называет себя Анакондой из-за ужаса, который внушает это слово, — он анаконда только по имени. И он еще голоден. Поэтому он ищет новую жертву. Вроде грациозной и беззащитной газели. К тому же пока неизвестной. Безымянная часть кладовой хозяина леса.

Каро следит за его движениями, вытаращив глаза, которые, кажется, готовы лопнуть. Он отрезал ей руку. Каро смотрит на нее с ужасом — рука лежит рядом на полу, словно кусок дерева. Каро больше не плачет. Гигантский резак блестит, как вспышка молнии. Он наложил ей повязку, чтобы пережать артерию. В первый раз слышен его безразличный голос:

— Я отрежу тебе руки и ноги, пока ты жива, чтобы ты увидела свастику перед смертью.

Она сжимается и трясет головой. Слезы снова текут по щекам. Она хочет жить. Прожить годы, полные надежд, увидеть свою семью, приласкать собаку, подышать воздухом гор…

Он рукой давит ей на грудь, удерживая на полу, правой сжимает резак, поднимает над головой и по блеснувшей параболе обрушивает его на сустав другой руки, не обращая внимания на конвульсии жертвы, чьи крики заглушает специальный мяч жонглера, заклеенный у нее во рту.

— Когда я отрежу все четыре конечности и расположу их в виде креста, я покажу тебе мою работу. Перед тем, как отрезать тебе голову. Не стоит кричать. Здесь тебя никто не найдет. Я уничтожу все. Ничего тут не останется. Не то что в аквариуме. Слышишь?

От боли она теряет сознание. Он накладывает ей вторую повязку и шлепает по щеке:

— Не сейчас!

Она открывает один глаз.

— В следующий раз я буду извлекать внутренности у живой, — говорит он самому себе. — Если все сделать правильно, она еще какое-то время поживет. Но сначала отрезать конечности.

Тогда шлюшка сама убедится в их сходстве — она с кишками, обернутыми вокруг туловища, и он с большой анакондой, чьи кольца покрывают его грудь и спину, оплетают тело и оживают при малейшем его движении. Он силен, как анаконда. Он незаметен, как она, способен двигаться, сливаясь с пейзажем. И, как у нее, его территория охоты — это его королевство, и те, кто находятся здесь, становятся его скотом. Она давно живет и безраздельно царствует здесь. Даже кайманы боятся ее колец. Их челюсти не трогают ее, и их чешуйчатый панцирь не может противостоять ее силе.

Язык — это орган, который служит ей антенной в лесу, радаром, что позволяет выслеживать добычу. Отросток на конце языка высовывается изо рта, втягивает воздух и распознает в окрестностях чужое присутствие, которое еще не замечает глаз.

Для него такой орган — знание тех, кто его окружает, знание жертв, а также инстинкт, что служит ему антенной.

И, как в лесу, его жертвы всегда слишком поздно понимают, с кем имеют дело.

Лишенная рук жертва не подает признаков жизни. Он с отвращением смотрит на нее и снова дает ей пощечину. Она открывает глаза. Он улыбается: так и знал, что она выдержит удар.

— Не беспокойся о машине твоего приятеля. В конце концов ее найдут. Я ее припарковал на стоянке у супермаркета.

Глава 25

Франсуа Мюллер просовывает голову в приоткрытую дверь. Комната в полумраке. Он различает силуэт сына — тот сидит в кровати. Мюллер ступает в комнату, догадывается, что Грегуар не спит, приближается решительнее и целует ребенка в лоб. Грегуар выпрямляется, чтобы его обнять, и обхватывает руками за шею. Отец садится на стул у кровати.

— Можно зажечь свет или предпочитаешь темноту?

Грегуар протягивает руку к выключателю, и освещается вся комната — афиша фильма «Яростный кулак» с Брюсом Ли,[53] фотография Месрина, пришпиленная к двери стенного шкафа, стопка видеоигр, пульт управления, CD-плеер и аудиокниги, приоткрытая дверь в маленькую ванную. На вешалке — махровый спортивный халат, на спине вышит портрет Грегуара Мюллера. Коллекция комиксов «Марвела» на тумбочке, среди которых Мюллер узнает «Сорвиголову».[54]

Он вздыхает и проводит рукой по лицу, потом сжимает ладонь сына.

— Тебе не будет скучно, если я еще расскажу о моем расследовании? Моем большом расследовании?.. Оно почти закончилось. Ты знаешь, доктор и ее психически больной, о которых я тебе говорил, безумец, которого все считали виновным в деле в аквариуме, у меня наконец есть доказательство, что это не он. Знаешь какое?

Грегуар сжимает пальцы отца.

— Другой продолжал наносить удары, когда больной — его зовут Данте — был в тюрьме. С лета 1995 года, когда его арестовали, и до конца 2002-го. Видишь, почти семь лет. Эти семь лет Змей не сидел сложа руки. Я выяснил, куда он ездил. Он ярмарочный фокусник. Ну, ты же видел ярмарку по телевизору. Колесо обозрения, американские горки. Когда ты был маленький, мы с мамой водили тебя на ярмарку. Помнишь? Мы еще сходим, если захочешь.

Малыш кивает.

— Но я никому ничего не сказал! Так я буду первым. И ты тоже никому ничего не говори, даже санитарам или твоим приятелям… Никто не подслушивает? — говорит Мюллер, театрально озираясь.

Малыш смеется.

— Помнишь, я называл этого человека Змеем с самого начала? Так вот, я узнал, что он сам себя называет большой анакондой. Анаконда — это самая большая змея в мире! Неплохо, да? Я узнал это, когда ездил в Страсбург. Видишь — у твоего отца безошибочный инстинкт.

Грегуар в кровати поднимает большой палец.

— Я должен снова просмотреть свое досье. Я предполагал, что мой Змей работал в парке аттракционов — потому и путешествовал. Я пришел к этому выводу, когда съездил порыбачить в Экосс… У тебя еще цела твоя рыба, которая пляшет, когда ее трогают?.. И я вспомнил про цирк змей в городе, который называется Жен. Это было в прошлом году. Совершенно случайно я тогда сделал снимок цифровым фотоаппаратом. Но когда я узнал, что Змей сам себя называет Анакондой, я решил проследить путь этого цирка. У меня был снимок, и я знал, как этот цирк называется. И представь себе, я проверил и узнал, что он был в Страсбурге в декабре 1989-го.

Он надеется увидеть восхищение во взгляде сына, который не сводит с него глаз.

— Я проследил маршрут этого укротителя змей и обнаружил много интересного. Исчезновение в Мюнхене в феврале 2002-го. А перед этим — три других в Милане в 1999-м. Две девушки и парень.

Ребенок снова сжимает его пальцы.

— Ты знаешь, я тебе все это рассказываю, чтобы ты тоже знал, как надо действовать. Я почти закончил свою книгу. Мне осталось несколько последних глав. Я начну преследование с завтрашнего дня. Хочу застать его на месте преступления. Он на Юге. Одна молодая женщина, которая работала в ночном кафе, исчезла, а потом на обочине нашли ее машину с пустым баком. Я знаю, что это он. Когда я буду уверен в своем успехе, предупрежу полицию, чтобы они его арестовали. И через месяц я стану богатым, ты вернешься домой, за тобой будет ухаживать сиделка.

Грегуар заснул. Франсуа Мюллер поднимается, пересекает комнату и открывает стенной шкаф. Из кармана спортивных брюк вынимает крафт-пакет и кладет на полку. Бесшумно выходит из комнаты. В коридоре разыскивает медсестру и предупреждает ее, что сын уснул.

«Смерть меня не освободит». Стоп. Взгляд Сюзанны встречается со взглядом Стейнера, потом перескакивает на самовар, на фотографию Рембо, сделанную Каржа, или на пару боксерских перчаток. «Иногда ваши лекарства мне помогают». Стоп. Полицейский постоянно останавливает запись, возвращается назад, снова воспроизводит фразу. Взгляд скользит по вырезкам из газет, пришпиленным к стене. «Великий путешественник… Вина Евы. И змея… Завлечь праздником… Череда погубленных душ…» Стоп. Цель в виде силуэта превратилась в сито.

— Великий путешественник. Это могло бы ограничить расследование определенными профессиями — например, коммивояжера или водителя. Но при этом расширяется площадь действия. И, как следствие, потенциальное число жертв… Это объясняет «двигаться, чтобы не умереть». Чтобы не возбудить подозрения — если чересчур много жертв на определенной территории. Даже без точных данных о личности портрет вырисовывается.

Локти на столе, ладони сложены, пальцы касаются кончика носа, еще не зажившего, взгляд устремлен вперед. Стейнер говорит так, будто он один. Кажется, он не ждет от Сюзанны реакции.

— Существует другое объяснение выбора псевдонима Анаконда. Библия. Толкование психопата. Данте, во всяком случае, ее читал. Его мать нам сказала. Тогда откуда эта ерунда? От Данте? Или от анаконды? Доктор, мне надоели ваши психи.

— Мои психи?

Он не отвечает, продолжает свои рассуждения:

— Великий путешественник, который жаждет женщин, потому что первая среди них увлекла свое потомство за собой в ад, где он живет сегодня. На самом деле, если я правильно запомнил урок, — говорит он, глядя на Сюзанну, — его мать заставила его жить в аду в детстве. И «столько Ев» может означать, что было уже много жертв… Что вы об этом скажете?

— Что вы быстро продвигаетесь.

— Затем одни загадки. Ноев ковчег. Зверинец? Странствующий зоопарк? Цирк? Совпадает с цирком, где он научился жонглировать. Сильвиан Боар говорила. «Праздник», привлекающий потенциальных жертв.

Она соглашается.

— Череда — с этим хуже.

Он закуривает.

— Вам не мешает дым? — спрашивает он, бросая спичку в пепельницу.

Она машинально улыбается. Такой ответ его устраивает.

— Я никогда не пробовал бросить. И без сомнения, никогда не буду пытаться. Прежде я занимался спортом. Теперь совсем не занимаюсь. Изнутри мои легкие, должно быть, похожи на угольную котельную. Наверное, это и заставит меня покинуть сей мир… Бурбона, доктор?

— С удовольствием.

Он берет бутылку и наполняет два стакана. Сюзанна наклоняется, чтобы взять свой, и салютует стаканом Стейнеру. Янтарная жидкость приводит ее в чувство.

— Со времен Иеронима Босха безумие — символ невыразимого знания, ощущения неминуемого конца человека.

— И что же?

— Это соответствует болезни вашего пациента. Того, что он увидел в компании с тем, другим, недостаточно, чтобы все объяснить. Он должен был видеть то, что символизирует конец света. Вы так не думаете?

Она улыбается:

— Послушайте, я правда не понимаю, к чему вы клоните. Вы считаете, час пришел? Настало время…

— Этому всегда время. Я недавно перечитал Евангелие. Христос имел дело с безумцами, — говорит Стейнер, хватая книгу со стола. — Смотрите, у Марка, глава 3, стих 11 и 12. «И духи нечистые, когда видели Его, падали пред Ним и кричали: Ты Сын Божий. Но Он строго запрещал им, чтобы не делали Его известным». То же самое у Матфея — глава 8, стих 28 и 32, история двух одержимых бесами, которых он посылает в стадо свиней, низвергнутых в море. И еще у Марка, глава 5, стихи с 1 по 13, человек одержимый, которого никто не может обуздать. «Ночью и днем, в горах и гробах, кричал он и бился о камни». Это напоминает мне вашего пациента.

— У вас любопытный способ вести расследование.

— Христос заставил их молчать. С тех пор их запирают в сумасшедший дом.

— Многие предпочитают знать, что Данте в Анри-Колин, а не на свободе.

— У арабов меджнун, блаженный, имеет право говорить. Его слушают, потому что в него вселился дух. Никогда не знаешь…

Она смотрит на него и спрашивает себя, с кем имеет дело. Она лечит эти болезни новейшими средствами, созданными в лабораториях благодаря многолетним наблюдениям, а он философствует о безумии.

— Не очень правильно заставлять умалишенных молчать. Они ведь что-то знают. Они видят то, чего нам видеть не дано, — нам, нормальным людям.

— Раз это длится две тысячи лет, не о чем беспокоиться, — раздраженно отвечает она.

— Знаете, что нужно делать? Нужно лечь спать. Во всяком случае, это я себе говорю, — добавляет он, опустошая стакан. — Завтра все прояснится. И я больше не буду философствовать. Перевернем все вверх дном. Изучим все следы. Поймаем эту вашу рептилию.

Она идет к окну, смотрит вниз на Сену, по которой речные трамвайчики плывут навстречу друг другу, прожекторами обшаривая берега.

— Вам и карты в руки.

— Остается только зарезервировать лучшие места среди душевнобольных.

Она, смеясь, пожимает плечами.

— Вообще-то я это сказал потому, что вам удалось его разговорить, вашего Данте.

«Лагуна» темно-синего цвета едет между Лувром и магазинами улицы Риволи. Оставив справа Государственный Совет и Пале-Рояль, он останавливается на светофоре у касс. У него душа не лежала продолжать этот разговор. Он сослался на усталость, чтобы остаться одному.

Аркады кишат туристами, и сувенирные лавочки освещены. Он едет не совсем обычным маршрутом домой в XIV округ, за Монпарнас. Обычно с набережной Орфевр он минует левый берег Сены, потом на улицу Ренн или Сен-Жак, потом до конца бульвара л'Опиталь и сворачивает направо к Денфер-Рошро.

Улица Риволи меняет течение его мыслей.

Серийный убийца-психопат. Это точно. Свирепствующий на территории Франции по крайней мере пятнадцать лет. Сколько жертв? Сколько новых карточек в картотеке исчезновений? Одна в год? Больше? Голос Данте леденил кровь. Стейнер не показал виду Сюзанне, но продолжал об этом думать.

А слова, которые Данте нашел, чтобы описать своего врага… Он сказал по-своему неплохо. Без сомнения, достаточно, чтобы его поняли.

Не без интуиции.

Добрый малый, сам того не зная, пятнадцать лет назад оставил им в подарок живого свидетеля.

Но в его рассуждениях остаются темные места. Ноев ковчег — возможно, только образ, напоминание о спасении от потопа. При помощи движения. В таком случае ориентир — зверинец, ориентир — цирк. И череда. Что он имел в виду?

Несмотря на жару, Стейнер не включает кондиционер. Предпочитает ездить с открытыми окнами. Дышать воздухом улицы, подобно участковому полицейскому, улавливать, что там творится.

Слева сад Тюильри. Обычно это темное пятно в освещенном городе. В этот вечер — сверкание разноцветных огней и музыка. Ярмарочные торговцы заполнили все свободное пространство. Окрестные жители жалуются, но аттракционы полны. Должно быть, Стейнер уже лет тридцать не был на ярмарке. Улица Риволи, торговая площадь. Проходы между прилавками завалены товарами. Это лучше, чем вечер с доктором Ломан. Он пересекает улицу, проходит за ограду и оказывается в толпе. Зазывные крики торговцев в микрофон, скрежет каких-то каруселей, торговцы сладостями.

Старый одинокий дуралей пялится на группу молодых туристов. Он не поднимется ни на одну карусель и даже не станет ничем лакомиться.

В другое время это изобилие позабавило бы его. Но жарко и хочется пить. Любитель Рембо чужой в этом шумном месте. Он думает об этой женщине — сегодня вечером она снова могла бы ему принадлежать. Он угрюмо рассматривает безобразные плюшевые игрушки, которые можно выиграть, стреляя из карабина. Все кричащих цветов, желтые, розовые, голубые. Женщина в черном, в чадре, упражняется в стрельбе под веселыми взглядами мужа и сыновей. Слышен выстрел, лопается шар, пуля ударяет в железную плиту. Он проходит мимо поезда призраков. В десятке метров от него привидения, скелеты, колдуны, оборотни, буквы, истекающие кровью. Типичный аттракцион.

Это лучше, чем сразу возвратиться к себе на улицу Рене Коти, в холостяцкую квартиру, настолько пустую, насколько перегружен его кабинет. Он улыбается, вспоминая, что сказала психиатр про его кабинет, который, как теперь кажется Стейнеру, заполняет пустоту его бытия. В пятьдесят три года, временами уже одышливый; тот, кого считают великим полицейским, думает он, — всего лишь усталый пожилой человек. Со временем комиссар стал работягой. Не более того. И великому полицейскому понадобились интуиция и настойчивость молодой женщины, чтобы его глаза раскрылись. Чтобы обнаружить: на его заповедном поле целых пятнадцать лет совершенно безнаказанно свирепствует убийца. Полиция, несмотря на талантливых сотрудников и огромные возможности, ничего не замечала. Будто дело, которому он посвятил столько лет, было напрасным. А его поэзия — детский садик для того, кто хочет забыть свою беспомощность и малодушие.

Прохожий толкает его. Стейнер отшвыривает его прочь. Прохожий возмущается, но отступает перед злой гримасой и широкими плечами комиссара.

Теперь, когда существование монстра установлено, Стейнер клянется, что схватит его. Пребывая в безвестности, хитрый убийца хорошо устроился, он научился ускользать от всемогущего государства. Но на сей раз это самое государство знает, что его должно искать.

В глубине центральной аллеи, ведущей к площади Согласия, — карусель с кабинками, которые спускаются прямо к бассейну. Слышны крики. Ни на кого не попадает ни капли. Это называется «Ниагара». В автородео пылают иные страсти. Под оглушительные летние шлягеры и призывы ярмарочных акробатов публика ездит на машинках туда-сюда, то и дело сталкиваясь и отскакивая, словно заряженные частицы.

По-прежнему жарко. За монету в два евро Стейнеру дают бутылку пива и прозрачный пластиковый стаканчик. Жидкость льется в желудок. Пиво очищает его нутро. Стейнер снова думает о докторе Ломан, о ее смехе в его объятиях. Этот смех привязывает его к ней сильнее, чем все остальное. Он думает об Анаконде. Завтра большая часть команды займется этим делом. Остается масса неясностей. Слишком много следов надо изучить. Мастер подполья. Совершенствующий тело. Своих жертв. Недолговечное искусство. Но долговечен следу, который оно оставляет в душах. Сохраняет ли он улики? Фотографии. Как Беллмер и его куклы.[55]

Взгляд Стейнера останавливается на еще одной Памеле. Молодая туристка, без сомнения, с Востока, оголила левую руку с вытатуированной колючей проволокой. Еще одна потенциальная жертва. Похожая на неизвестную в Трокадеро. Могла бы очутиться на ее месте.

Он провожает девушку взглядом, но та уже исчезла в толпе. Полицейский патруль. Вдали еще одна группа — трое в фуражках и с полицейскими дубинками. Эти не поймают большого змея. Прекратить пьяную драку, преследовать воров. Ничего больше.

Вот мальчишки, уставшие от того, что родители водят их за руку. Явно переживут страх, из-за которого вопят несовершеннолетние девицы на аттракционах.

Скромный стенд предсказательницы прекрасного будущего. Колода карт таро, хрустальный шар, кофейная гуща. Гадалка делает свое дело. Еще одна вертихвостка прыгает, как на резинке.

Такой толчеей и пользуется Анаконда. Толпа легковерных душ в поисках сильных ощущений. Его метод остается тайной, но они здесь, его жертвы. Стейнер изучает его стадо. Газели, восхищенные иллюминацией, опьяненные праздником. В мозгу слова Данте накладываются на картины перед глазами. Этот голос, который Стейнер услышал впервые, который одним своим тембром уничтожил благопристойность и теплоту кабинета. После этого комиссар не смог идти прямо домой. Он восхищается психиатром, которую в одиночестве послал в больничный изолятор, чтобы заставить больного говорить.

А потом он поднимает голову и осознает, почему пришел сюда.

Он всегда предпочитал выбирать кратчайшие пути. Вне классических методов расследования. Для него это способ освоить тему. Овладеть ею. Натыкаясь на стену, ты или упираешься, или сворачиваешь в надежде ее обойти. Этот второй путь не раз позволял ему добиваться результата. Поднимаясь по лестнице полицейской иерархии, Стейнер оставил следственную работу на месте событий, хождения из двери в дверь и анализ картотек. И, когда выпадает случай, Стейнеру нравится глядеть сверху, порой видя такие вещи, о которых следователи даже не думали.

Благодаря данным, которые предоставила доктор Ломан, дело обрело совершенно иной оборот. И в итоге он ценит ее репутацию выше, чем ее глаза, улыбку и задницу.

Стейнера пробивает озноб: возможно, он перед лицом одного из важнейших дел своей жизни.

Большое колесо медленно поворачивается вокруг своей оси, поднимая лодочки, из которых открывается вид на весь город. Древний символ ярмарки. Самый высокий ориентир в небе, привлекающий посетителей. Ярмарочное знамя. Стейнер берет билет и садится в лодочку. Мало-помалу он возносится к кронам деревьев, и слева открывается вид на музей д'Орсэ с двумя башенными часами, потом на крыши зданий на улице Риволи — и вот перед ним весь Париж и его подсвеченные прожекторами памятники. Обелиск, Сакрэ-Кёр, Триумфальная арка, Бобург, Нотр-Дам, Лувр, его стеклянная пирамида… Уникальная точка обзора, слишком мимолетное из-за вращения колеса, что лишь увеличивает волшебство.

Он занял место рядом с теми, кого Данте назвал чередой погубленных душ. Работает ли Анаконда на таком колесе, найдя таким образом удачный способ существования? В любом случае быстро выяснить не удастся, если он будет лишь предаваться рассуждениям в кабинете с психиатром.

Город исчез за деревьями и домами. Но, приближаясь к земле, колесо не замедляет движения, и, расслабившись в своей лодочке, Стейнер снова отправляется ввысь.

Он знает, что нужно сделать. Завтра он выяснит, приходилась ли ярмарка в Страсбурге на декабрь 1989-го. После этого достаточно проследить путь каравана за последние пятнадцать лет и сопоставить исчезновения с перемещениями ярмарки.

Выходя из лодочки, Стейнер бросает взгляд на белокурого великана откуда-то из Восточной Европы, надзирающего за посадкой и высадкой. Ему, должно быть, около сорока. На предплечье — татуировка, изображающая кобру, танцующую перед флейтистом-арабом. Вот он каков, большая анаконда, — если он существует.

Глава 26

Пятница, 26 июля. Шесть вечера. Комиссар Стейнер читает второе электронное письмо из тех, что он ждал. Первое пришло из Германии, это — из Италии. Две страны, где он сохранил связи с полицией, чтобы вместе работать над международными делами.

Хельмут фон Ветцхаузен — немец, чистокровный аристократ, последний отпрыск благородного баварского рода. Несмотря на любимые австрийские куртки и кожаные брюки, которые он всегда носит, он забросил управление семейным поместьем ради карьеры в полиции. Для краткости именует себя Ветцем. Ему и Стейнеру посчастливилось обменяться ударами на боксерском ринге гимнастического зала полиции Берлина. Десять лет спустя они все еще спорят о результатах этого боя, но взаимное уважение, возникшее из этих раундов, позволяет им обращаться друг к другу в случае нужды.

Итальянец — франкофил, в совершенстве говорящий по-французски, которого Стейнер встретил во Флоренции, где проработал еще семь лет. Обед на террасе ресторана с видом на Арно — они тогда говорили о Пико делла Мирандола[56] — скрепил их дружбу. С тех пор Джованни Болдини дважды обращался к Стейнеру с просьбой о небольших услугах, которые последний всякий раз выполнял.

Он написал коллегам после полудня, когда получил подтверждение имеющейся у него информации.

Парк аттракционов и впрямь был в Страсбурге в декабре 1989-го. «Людо Полис». Пятьдесят аттракционов, рассчитанных примерно на шесть сотен душ.

Однако, вопреки его гипотезам, этот ярмарочный караван не перемещался целиком. Случайно Стейнер узнал, что у офицера полиции Монтесантоса есть родня среди ярмарочников. Он подробно описал нравы и обычаи этих людей. В конце ярмарки караван разделяется, у каждой семьи своя программа и свое место назначения. Некоторые аттракционы доставляются в основной лагерь, большинство других отправляются на другие представления — на Октябрьский мюнхенский праздник, ярмарку на площади Нации или праздник Ню-Ню в Париже, в луна-парк на Лазурном берегу или Коста-дель-Соль.

Чтобы установить, какие ярмарочники входили в «Людо Полис», достаточно было связаться с муниципалитетом: прежде чем обосноваться в городе, каждый ярмарочник визировал свое удостоверение о перемещениях в мэрии.

Монтесантосу поручили выполнить эту работу, а также проследить путь каждого аттракциона. Лейтенанта Франсини Стейнер попросил составить список всех исчезновений молодых женщин, случившихся во Франции с 1989-го и совпадавших с местами работы аттракционов, которые определит Монтесантос.

К стене пришпилена карта Европы, утыканная кнопками с большими разноцветными головками. Монтесантос стоит рядом, словно ученик у доски. Лицом к нему, на стульях или на столах в зале заседаний штаб-квартиры полиции сидят майор Мельшиор, лейтенант Франсини, Вальдек и Люссан — две женщины из команды и Стейнер.

— Цветными булавками отмечены места, где ярмарочники устанавливали свои шапито. Черными — те места, где установлены исчезновения. Лейтенант Франсини вам сейчас об этом расскажет. Я начал с аттракционов в Страсбурге в 1989-м. Потом проследил перемещения каждого из них. Как видите, большинство пунктов находится во Франции, но есть и в Великобритании, Голландии, Бельгии, Швейцарии, Австрии, Венгрии, Италии и Испании, — говорит он, тыча в страны пальцем.

Монтесантос делает паузу. До сих пор все слушали молча и внимательно.

— Кстати, — говорит Стейнер. — Я позволил себе пригласить доктора Ломан. Это благодаря ей у нас есть все сегодняшнее результаты.

— Мне ее подождать? — спрашивает Монтесантос.

В зале заседаний раздаются смешки:

— Слушаем тебя, Монтесантос. Расскажи нам о своей семье.

Снова смех.

— Ярмарки проходят повсюду, круглый год. Только неподалеку от Страсбурга я поставил около двадцати кнопок. Это число семей, которые там присутствовали. Я должен был установить их количество, чтобы проследить путь каждой. Еще столько же кнопок — спустя два месяца. И так далее. Я опускаю детали.

— Ты хочешь сказать, что у одной семьи может быть несколько аттракционов?

— Да — мои кузены владеют тремя.

— Плевать на это, Монтесантос, — прерывает его Мельшиор. — Продолжай.

— А сейчас пора вступить лейтенанту. Благодаря результатам, которые он получил, удалось сделать выборку. Кстати, спасибо корсиканской мафии. Без нее все было бы сложнее.

— Заткнись, — говорит Франсини, подходя к карте.

— Слушаем тебя, — вмешивается Стейнер.

Все взгляды нацеливаются на черноглазого человечка. Он говорит напористо и опасливо, будто хочет заставить слушателей забыть про свой рост и лысину.

— Прежде всего обращаю ваше внимание на то, что похищение может быть обнаружено в одном месте, а совершено в другом.

— И что тогда?

— А то, Люссан, — раздраженно говорит он, поворачиваясь к одной из женщин, — что это происходит чаще, чем принято думать, а значит, возможности поиска ограничиваются. Взять, например, беглянку. Как-то раз она уходит из дома, а однажды исчезает насовсем. В другом месте. Все поняли? Я могу продолжать?.. Я обратился в АИГ. Для тех, кто не знает: центральное агентство, которое занимается необъяснимыми Исчезновениями Граждан. Их данные ограничиваются текущим годом. Эта организация координирует поиски пропавших людей на территории страны и помогает полиции и жандармерии. К тому же это наш единственный международный контакт.

— Все присутствующие в курсе, Франсини.

Лейтенант сердито смотрит на старого игрока в регби.

— Но об этом меня просил патрон — составить полную картотеку исчезнувших молодых женщин во Франции за последние пятнадцать лет. Если посмотреть число исчезновений в год, за этот период оно составило десятки тысяч.

— Я не прошу тебя обсуждать трудности твоей работы, — говорит Стейнер, закуривая.

— Поскольку детали вас не интересуют, перейду к главному. Вот результаты сопоставления фактов, полученных Монтесантосом и мной. Начать с того, что нет ничего убедительного до 1994 года включительно. В сентябре 1995-го — одно исчезновение в пригороде Ренна. Второе — в Антибе в июле 1996-го. Еще одно в Страсбурге в декабре того же года. Трое исчезли в Лилле в октябре 1997-го: супружеская пара и проститутка. Новое исчезновение в Тулузе в октябре 1998-го. Затем еще трое в парижском округе в мае-июне 1999-го — время ярмарки на площади Нации. Другое исчезновение в Каннах в августе 2000-го, потом в Маконе в октябре, когда ярмарка проходила в окрестностях Лиона. В 2001-м ничего, потом новое исчезновение в Лионе в декабре 2002-го. Следующее в феврале 2003-го в пригороде Рена. Оставляя в стороне супружескую пару, которая упомянута, потому что нашим критериям соответствовала женщина, у всех исчезнувших одни и те же признаки: молодые женщины от четырнадцати до двадцати семи лет, лишенные серьезных семейных связей или их порвавшие… Проститутки, путешественницы, среди них две официантки, три жертвы без документов. По большей части их объявляли в розыск лишь через несколько дней после исчезновения. Считая Памелу, их было пятнадцать только во Франции.

Франсини делает паузу, чтобы оценить эффект. Он обводит взглядом слушателей в ожидании замечаний.

— Продолжай, Франсини. Мы внимательно слушаем.

— Ничто не говорит о том, что все они — работа Анаконды. Но ничто не доказывает, что он не причастен к исчезновениям между декабрем 1989-го и сентябрем 1995-го.

— Быть может, после Страсбурга он на время успокоился… — отваживается Люссан.

— Если помнить, кем были его жертвы, меня бы удивило, что он мог остановиться. Я бы сказал, он должен был стать вдвойне осторожен. Охотясь на жертв между праздниками, например, или расширяя территорию охоты и увеличивая ее периметр.

— Как амазонская змея, анаконда проглатывает добычу целиком.

Замечание Монтесантоса вызывает несколько смешков.

— Самое интересное не это, — говорит Франсини. — Велика вероятность, что его местоположение можно более или менее точно определить. Для разъяснений я возвращаю слово отличнику в классе. Монтесантос, продолжишь?

Молодой человек выходит вперед.

— Действительно, по мере того как поступала информация об исчезновениях, стало заметно, что они почти всегда совпадали с перемещением какой-нибудь группы. Тех групп, которые, как сказал Франсини, соответствуют перемещениям конкретной семьи.

— Ты хочешь сказать, известно, как его зовут?

— Позволь закончить, Люссан, — прерывает ее Франсини.

— Примерно в девяти случаях из десяти исчезновения совпадают с каруселями, с группой ярмарочников, всегда путешествующих вместе, — без сомнения, связанных семейными узами. Поэтому я и говорю, что это семья. Но по документам у них разные фамилии, а я не успел проверить.

Маленькая брюнетка в тесных джинсах соглашается с шефом.

— Хорошо, что Анаконду не нужно искать среди шести сотен человек из «Людо Полис», а только среди нескольких десятков из каравана.

Стейнер поднимается и идет к карте.

— Где черные кнопки?

Он берет коробку, потом, проглядывая распечатки электронных писем от европейских коллег, расставляет кнопки рядом с некоторыми городами Германии и Италии. Остальные наблюдают, ни слова не говоря. Закончив, он объясняет:

— Эти указатели соответствуют исчезновениям молодых женщин там, где проходили ярмарки. Следовательно, там, где проходила группа, о которой говорит Монтесантос. Я перечислю. Две автостопщицы исчезли в Мюнхене в феврале 1995-го. Одна проститутка из Польши — во Франкфурте в июне 1996-го. Другая, на сей раз венгерка, — в Берлине в феврале 1997-го. Еще две порознь: официантка в придорожном ресторане и беглянка в окрестностях Берлина в апреле 2000-го. Наконец, еще одна в Мюнхене в феврале 2002-го. Что касается Италии, там тоже картина достаточно красноречивая. Испанская туристка исчезла в Генуе в июне 1995-го. В июне 1997-го две автостопщицы в Милане, потом сразу три в окрестностях Милана в 1999-м. Две девушки и парень. Итальянцы. Тело юноши найдено полгода спустя на дне пруда, привязанное к трем блокам. Наконец, еще одно исчезновение — проститутка, чешка, в Генуе в июне 2002-го. К пятнадцати исчезнувшим француженкам нужно добавить четырнадцать исчезнувших между 29 февраля 1995-го и июнем 2003-го. Не считая приехавших из Испании, Бельгии, Нидерландов, Австрии, Великобритании, — говорит он, глядя на страны, где проходила группа ярмарочников. — Не говоря о Швейцарии. Если обобщить, число жертв увеличивается до пятидесяти. И еще раз: ничто не указывает на то, что все они — его работа. Возможно, есть и другие. Для начала отсчета взят декабрь 1989-го. Но, возможно, Страсбург — не первый его опыт.

— А Памела — вы считаете, совпадает с ярмаркой на площади Нации… Она там была, эта пресловутая группа? — спрашивает полицейский Вальдеку Монтесантоса.

— Да.

При упоминании о Памеле все головы поворачиваются к фотографиям аквариума. Свастика из рук и ног, вертикально поставленное туловище в блузке из кишок.

— Черт, — произносит Люссан.

— Но самое смешное, если можно так сказать, выяснится, когда закончится рассказ, поскольку никто из вас так и не задал вопроса. Давай, Монтесантос, говори им.

— Вопрос, о котором говорит патрон и которого я ждал, касается характера аттракционов.

— Выкладывай!

— Сейчас, Люссан, сейчас.

В глубине зала открывается дверь. Монтесантос прерывается. Полицейский впускает доктора Ломан. Ее встречает глухой говор. Все взгляды обращены на нее, она внимательно рассматривает каждого, с кем ее знакомят. Все в рубашках с короткими рукавами или футболках, у некоторых кобура на поясе. Стейнер не афиширует их знакомство. Серьезность ситуации подчеркивается составом группы.

Пока Стейнер ее представляет, ее взгляд привлекает карта и десятки булавок — точки на мрачной вышивке. Завороженная этой картиной, она приближается. Она не смотрит на даты, но все и так достаточно выразительно. Стейнер, который, как ей казалось, терялся в догадках безосновательных и бесполезных. И который спустя какие-то сутки вернулся с ответом. Во всяком случае, с частью ответа.

— Неужели вы уже выяснили, где он? — спрашивает она Стейнера.

— Он здесь, — говорит тот, тыча пальцем в кнопку на карте, воткнутую где-то на Лазурном берегу. — В определенном смысле нам повезло. Он в общине Гримо в Варе. Мы сможем его задержать.

— Не хотите ли вы сказать, что уже установили его личность?

В этом вопросе прорывается все ее изумление: невероятно, как много Стейнер и его команда выяснили за одну бессонную ночь. Стейнер усмехается, в его усмешке гордость.

— Группа ярмарочников, в которую он входит и которая теперь обосновалась в луна-парке, — полдюжины каруселей и аттракционов, пятьдесят человек. Монтесантос, расскажешь, где ты был?

Инспектор приближается, раздуваясь от важности.

— Итак, среди этих аттракционов одно большое колесо, поезд призраков, тир, палатка с жареной картошкой, американские горки и — тысяча против одного, что не угадаете, — укротитель змей. Фирменное название — «Тотал Себек». Я даже справился ради вас в словаре. Себек — имя египетского бога с головой крокодила.

— О нет!

Изумление психиатра вызывает смех. Она улыбается, немного смущенная.

Теперь проясняется смысл монолога Данте и его страхов. Столько Ев. Привлеченные праздничной атмосферой этого странствующего городка. Как насекомые — горящей лампой в ночи. И переход границ беспрестанный, законный, идеальный, чтобы запутать следы, чтобы просто не существовать. Караван, что обеспечивает свое выживание только движением. Только движение — залог исключительности встреч. И анонимность кочевого города, в котором Анаконда столько лет растворялся.

Атмосфера в зале заседаний — смесь серьезности и возбуждения. Никто из членов группы ни на миг не усомнился в реальности того, что им открывается. Европейский убийца. Пожинающий человеческую жатву на пути следования своего аттракциона. И методический, и систематический аспекты этой охоты, число жертв и тайна мотивации вызывают дурноту и отвращение.

В трех странах, откуда поступили сообщения, при каждом перемещении ярмарки на новое место происходило по крайней мере одно исчезновение. За исключением похищения в Страсбурге, это исчезновения неизвестных, тех, у кого нет семьи, кого не ищут, чьи дела быстро закрывают. Не давят ни семья, ни общество. Помимо метода и всего остального, у Анаконды талант выбирать жертвы.

— Ну и что же дальше? — спрашивает Сюзанна. — Личность установлена — остается его арестовать?

— В данный момент против него ничего нет — никаких доказательств, никаких улик. И если ему хватало хитрости не оставлять следов — если, конечно, не допустить, что он желает поимки, — не стоит рассчитывать найти улики в караване.

— Сбрасывание кожи понятно, — вступает в разговор Франсини. — Характерно для рептилий. Нужно вспарывать им брюхо.

Его замечание сопровождается смешками.

— Я едва не забыл про одного свидетеля, который сейчас находится в ОТБ, — его свидетельство немного бы стоило в глазах любого адвоката. Да, маловероятно, что он хранит сувениры и не уничтожает доказательства. Ну — останки, скелет, зубы, волосы, личные вещи, которые он мог бы хранить из фетишизма. Но даже если наш человек — среди ограниченного числа подозреваемых, действовать нужно с осторожностью. И тактом. Доктор Ломан неиссякаема в описаниях параноидального характера психопата. Итак, вопрос о вторжении в их лагерь в полицейской форме даже не стоит. С другой стороны, по словам доктора, некий Франсуа Мюллер, журналист, который занимается происшествиями, возможно, разобрался с этим делом раньше нас. Если так, он владеет информацией, которой у нас нет. Я пытался с ним связаться, но безуспешно. Вальдек, отыщите его, делайте что хотите, но он должен выложить все, что знает. И чтобы никаких отговорок о профессиональной тайне или о защите источников информации. Понятно?

Сюзанна вновь сосредоточилась на карте и булавках с черными головками. Не считая тех, что еще ждут своей очереди занять место на карте. Лондон, Глазго, Манчестер, Амстердам, Брюссель, Женева и Вена. Мадрид тоже, и Барселона. Повсюду, где он проходил, Анаконда сеял смерть. Эта карта — словно карта зон, охваченных эпидемией. Болезнь, завладевшая единственным носителем, который производил опустошения годами, невзирая на границы. Анаконда по меньшей мере пятнадцать лет был нераспознанным вирусом, вирусом, которому потребна темнота, чтобы процветать, становиться мощнее и бороться с антителами. Она, Сюзанна, положила начало диагностике. Она сыграла свою роль. Она надеется, что эпидемия близится к концу.

Глава 27

«Тотал Себек». Красные буквы вывески образуют змею, которая оплетает вход в шапито. По бокам от двери изображен египетский бог с головой крокодила. Афиша извещает о том, что ждет зрителя внутри: кайман, индийский крокодил, королевский питон, кобра, удав, паук-птицеед, черная змея, анаконда, угощение, выступления, фокусы. Шапито примыкает к большому полуприцепу, который служит ему кулисами и транспортирует весь этот зверинец. Франсуа Мюллер никогда еще не был так близко к цели.

Пять евро за вход. Он вынимает пресс-карту. Сезам, который нередко избавляет от списков ожидания и дает право на бесплатный вход. Старая привычка. Судя по всему, субъект в окошечке кассы не в курсе. Он исчезает и возвращается, разрешая Мюллеру войти. Журналист оказывается во власти запаха и тишины. Из бокового кармана он достает маленький цифровой аппарат — он служит Мюллеру записной книжкой. Мюллер замечает несколько пираний. Самые симпатичные зверушки из всех творений, собранных в этом шапито. Ноев ковчег, плотоядный и вредоносный. В этот час немногих сюда заманишь: он один. С рептилиями.

За некоторыми из них он признает некую красоту. Их манера двигаться, скользить по любой поверхности, узоры на чешуе, что волнуются, как татуировки на выпуклых мышцах, создают впечатление безмятежной мощи. И величия. Невозмутимого. Франсуа Мюллер фиксирует их изображения на жидкокристаллическом экране своего аппарата.

Внезапно его внимание привлекает существо, которого он еще не видел. Существо одиноко в своем виварии, тяжелые кольца лежат на ветках коряги, в центре пространства под водой. На стеклянной клетке табличка с двумя словами: «Анаконда» и «Амазония». В эту минуту Мюллер понимает, что он рядом с убийцей.

Но теперь ему неясно, как действовать дальше. Добравшись до цели своего путешествия, он не знает, как поступить, и теряется. Идеально было бы найти улику. Но на такое рассчитывать нельзя. Одно лишь его досье никого не убедит.

Он с трудом понимает, как следить за убийцей. Лучше затаиться и ждать, когда тот перейдет к действию. Или найти его и представиться как ни в чем не бывало. Он вспоминает об опасениях Кокелико.

Может, предложить ему сделку. Внушить ему, что все кончено. Что у него несколько часов свободы, не больше. Однако он может стать легендой. Интервью с ним обойдет весь мир. Оно принесет им обоим богатство, а ему — славу.

Он строит планы, чтобы немного приободриться. Его горшочек с золотом по-прежнему рядом. Вибрация в кармане прерывает его слабые попытки прийти в себя. Мобильник. Он вытаскивает его, не разглядев номер на экране. Женский голос спрашивает, он ли Франсуа Мюллер.

— Кто говорит? — отвечает он.

Связь плохая. Приходится кричать, чтобы его услышали. Голос в трубке представляется.

— Какой инспектор?.. Не знаю. Послушайте, сейчас я не могу… Позвоните мне позже, — говорит он, прежде чем отсоединиться и выключить телефон.

Он озирается, проверяет, есть ли кто поблизости. Ему досадно, что он произнес слово «инспектор». Ему неуютно. Он не знает, что еще может предложить Анаконде. К тому же он не видит убийцу. Не видел никого, кроме субъекта в кассе. Слишком молод. Наверняка ему было меньше восемнадцати в Страсбурге в 1989-м. И он едва говорит по-французски.

Ему внезапно очень одиноко в этом безлюдном цирке. И за ним как будто наблюдают. Рептилии смотрят ледяными глазами, как будто им не нравится его присутствие. Глупо было показывать пресс-карту. Ради того только, чтобы не тратить пять евро. Холодно. Это абсурд, нынешнее лето бьет все рекорды жары. Даже в сумраке шапито не может быть холодно. Секунду он паникует, опасаясь попасть в западню. Он быстро отодвигает занавес, отделяющий его от выхода.

Снаружи музыка, вновь жара и множество лампочек, вращающихся и танцующих в ритме каруселей и американских горок, возвращают его к жизни. Он торопливо ныряет в толпу и устремляется к выходу с ярмарки. Темнеет. Он прыгает в такси.

Он в Гримо, сидит на террасе кафе и заказывает двойной скотч. Он не помнит, чтобы когда-нибудь так сильно пугался. Теперь ему кажется, что это глупо. Он старается себя успокоить. Но он не ошибся — он в этом уверен. И он сильно рисковал, приблизившись к нему. Никто из тех, с кем он встречался за эти тридцать лет, не был так опасен. Виски успокаивает. Он делает знак официантке. Шутит с ней, заказывая другой. Смеясь, она обнажает прелестные зубы.

В ожидании второго стакана он вытаскивает телефон и проверяет, кто звонил. Номер инспектора Вальдек. Он спрашивает себя, должен ли он перезвонить ей. Несомненно, речь идет об Анаконде. Это логично. И не помешает ему осуществить свой план. Он собирается позвонить. Но возвращается официантка со стаканом, и Мюллер отбрасывает эту мысль.

Девушку уже зовут к соседнему столику, а Мюллеру потребно женское присутствие. Кокелико необходима ему, как дикий цветок, готовый к тому, чтобы его сорвали.

При воспоминании о ней он невольно улыбается — как во сне, когда ему снится Грегуар.

Растянувшись на кровати в спальне, освещенной переменчивым светом телевизора, Кокелико снимает трубку телефона.

— Я тебя разбудил?

— За кого ты меня принимаешь? — говорит она, не отрываясь от телевизора. — Я как раз думала о своем будущем.

— Мне кажется, ты смотришь телевизор. Что за фильм?

— «Принесите мне голову…»

— «…Альфредо Гарсиа»,[57] — заканчивает он. — Что там сейчас происходит?

— Бенни и Элита стоят у могилы Альфредо.

— Значит, я тебя отрываю?

— Ну и что? Мой охотник на китов мне интереснее! — восклицает она. Тем временем Уоррен Оутс и Исела Вега на экране наполовину погребены под землей.

— Ты не поверишь, если я тебе скажу. Я его нашел.

— Твоего змея? Ты его видел? — спрашивает она, все еще прикованная к экрану.

— Я видел его бестиарий. Он пока не торопится. Туману напускает. Но он здесь.

Она колеблется несколько секунд, потом говорит:

— Ты должен обратиться в полицию. Твоя история плохо пахнет. Мне это не нравится.

— Я так и сделаю, дорогая… И не забудь, если со мной что-нибудь случится, я вписал тебя в завещание.

— Ты мне нужен живым.

— Мне пора. Рад был тебя слышать.

Кокелико кладет трубку. В полумраке комнаты мерцают случайные блики — в зависимости от того, что происходит на экране.

Мгновение Кокелико думает о Мюллере, потом фильм поглощает ее внимание.

Три часа спустя Франсуа Мюллер все еще на террасе кафе, названия которого не знает, допивает шестой стакан. Около часа ночи, но посетители еще есть, а музыки нет. Хорошо. С каждым новым стаканчиком он все меньше думает о деле.

Разговоры посетителей его убаюкивают. Приглушенный говор, на который он особо не обращает внимания, но который навевает беспечность, вытесняющая беспокойство. Два голоса, мужской и женский, смешиваются, иногда слышен смех.

Он неохотно поднимается, решив вернуться в гостиницу. Некоторые улицы совершенно пустынны. Он жалеет, что не попросил помощи в кафе. Но выпитые стаканы помогают ему шагать вразвалку. Они также помогают не обращать внимания на синий фургон, который обгоняет его на улочке и притормаживает чуть дальше у тротуара, едва Мюллер расходится с парочкой, идущей ему навстречу.

Сам не зная почему, он останавливается. Думает, что стоит обратиться в полицию. Он не знает, как его взять, этого Анаконду. На сей раз он отступил, но думает, что правильно сделал. Он всегда сумеет отыскать убийцу. Следуя внезапному побуждению, он спрашивает себя, не позвонить ли в полицию теперь. Он не имеет представления, который час. Но даже если поздно, у полицейского, вероятно, телефон включен двадцать четыре часа в сутки. Зависит от его отношения к профессии. Мюллер вынимает телефон из кармана. Замечает впереди фургон, который недавно его обогнал. Он оборачивается и видит, что пары, с которой он тогда разминулся, уже нет. Он продолжает путь, телефон в руке. Он помнит, что нужно позвонить полицейскому. И убирает телефон в карман, говоря себе, что сделает это завтра.

Раздвижная дверь фургона открыта, внутри горит лампочка. Обнаженная женщина с раздвинутыми ногами привлекает его внимание. Он отступает, потом идет вперед. Кукла? Манекен? Пока он рассматривает надувную куклу и замечает, что внутри фургон полностью обтянут пластиком, его вталкивают внутрь, и стальная проволока врезается ему в горло. В тот момент, когда он думает, что это его последний вздох, сталь ослабляет давление, и невероятной силы удар по почкам отправляет Мюллера в беспамятство.

Когда он приходит в себя, фургон движется. Его глаза и рот заклеены изолентой, руки стянуты за спиной. Ужасная боль растекается от почек вверх, и он понимает, что больше не чувствует ног. Грегори Пек в роли капитана Ахава,[58] унесенного китом в морскую пучину, возникает в его сознании.

Глава 28

Самолет описывает круг над Средиземным морем. В иллюминатор Сюзанна смотрит на синеву воды. Суровая и глубокая, без барашков, безмятежная. Как и белые облака. Если глядеть с такой высоты, жизнь лишается шероховатостей, а люди кажутся насекомыми. Зрелище праздности на ультрамариновой воде не помогает ей отвлечься. Оно слишком контрастирует с ее мыслями, занятыми убийцей.

Стюардесса просит ее пристегнуть ремень. Самолет идет на посадку на Йер. Сюзанна не думала, что психиатрия заведет ее так далеко. Она никогда не думала, что сокровенные глубины человеческой души сделают ее свидетелем таких злодеяний. Для нее повседневная работа в ОТБ — это страдание пациентов, одиночество, в которое погрузила их болезнь. В том, что сейчас происходит, нет ничего понятного. Прилежная студентка, какой она была, вспоминает фразу американского специалиста по фамилии Левин, запомнившуюся двадцать лет назад: «Настоящий психопат разрешает свои конфликты, причиняя зло другим, в то время как невротик разрешает свои конфликты, причиняя зло себе». Ей видится фотография того, что тот, другой, сделал с Памелой. К утверждению Левина нужно добавить утверждение Хорни:[59]«Каждой своей победой над другими психопат достигает восторженного торжества, за которым кроется его собственное поражение». Единственное, к чему стремился Анаконда, через объективацию своих жертв создавая такие мизансцены, — избавление от своего тайного постыдного «я» и проецирование этого «я» на свои жертвы.

Жара, о которой кондиционер заставил Сюзанну забыть, наваливается, едва она выходит из самолета. Двадцать минут спустя она за рулем взятого напрокат «форда-фиеста».

Последний дом деревни, напомнила ей Ольга. Но ни дом, ни женщина, которая ее принимает, не создают впечатления одиночества, о котором говорит Рильке.

Она выходит из машины. Ольга на пороге. Маленькая, прямая, в джинсовой юбке и простой черной блузке, на ногах холщовые туфли на плоской веревочной подошве. Она ждет в своей обычной позе: левая рука на животе, локоть правой опирается на кисть левой, предплечье вертикально, и, словно продолжение пальцев, от зажженной сигареты поднимаются завитки дыма, которые кажутся неотъемлемой частью силуэта. Шагая к ней, Сюзанна смеется от счастья.

Они разговаривали меньше двух недель назад, но с тех пор прошла целая жизнь. Сюзанна торопится к подруге, обнимает ее. Она боится обнять ее слишком крепко. Такая хрупкая в этом возрасте. Но ее взгляд опровергает это впечатление — в нем светится ирония, готовая выплеснуться в любой момент.

— Входи, внутри полегчает, — говорит ей старая дама голосом курильщицы.

Прежде чем войти в дом, Сюзанна оглядывается на двор: старинные свинарники слева у облупившейся стены, склад с земляным полом, пропитанным машинным маслом, две смоковницы, которыми пропах воздух, черная собака спит на цепи в тени платана. Только провансальская мостовая из круглых камешков вдоль фасада вносит изысканную нотку в этот ансамбль.

Внутри ее приятно удивляет свежесть. Ольга идет вперед, дымя сигаретой, которая оставляет за собой след, как дым паровоза.

— Где Серж?

— В мастерской, в саду, — отвечает сиплый голос.

— Ты по-прежнему много куришь?

— Две пачки в день. Если сейчас брошу, организм не перестроится.

Кухня тоже простая. Каменная раковина, износившаяся, с медной трубой; неровный пол, газовая плита — признак взыскательности кухарки. Деревянный навощенный шкаф в качестве посудного, стены увешаны картинами и не пойми чем. Панцири кожистых черепах, чучело щуки, мечевидный отросток меч-рыбы, глиняные тарелки, картина в стиле реализма сороковых, изображающая игроков в шары, над столом люстра венецианского стекла, под каминным колпаком чугунная эмалированная печка, местами изрезанная, как кружево. На холодильнике наклейки, изображающие футболистов, которые сегодня уже наверняка на пенсии. Память об их умершем сыне.

— Что тебе предложить? Чай, сок, что-нибудь еще?

— Пастис?

— Ты так говоришь, только чтобы составить мне компанию, — говорит Ольга, вынимая бутылку из шкафа. — Возьмешь лед в морозилке?

Гостиная погружена в полутьму, некоторое время глаза привыкают. Сюзанна ставит поднос на низкий столик. Ольга открывает французское окно в сад и зовет мужа — когда она кричит, голос хрипит еще больше.

Сев напротив Сюзанны, она берет серебряный рифленый портсигар и достает сигарету.

— Как всегда, куришь «Крейвен А»?

— Да, но видишь, я отказалась от сигарет в пачках. В моем возрасте меня не забавляет надпись «Курение убивает» всякий раз, когда я беру сигарету. Я и так знаю, что жизнь кончается. И не нужно мне это повторять сорок раз в день. Тем более что до сих пор мне это не мешало. Кроме голоса…

Она вставляет в мундштук свою «Крейвен А». По ее словам, она курит с мундштуком, чтобы не желтели пальцы и волосы. Кокетство, которое никого не обманывает и проявляется в ее пристрастии к предметам, переполняющим дом: сувениры участников «Тур де Франс», сложные конструкции из дерева, сложные автоматы, навигационные приборы в ярко-красной сверкающей коже. С помощью этих точных изделий человек подавляет сложности своей души, как она имеет обыкновение говорить.

— А, вот и он, — говорит она, зажигая сигарету.

Сюзанна поднимается, чтобы поздороваться с Сержем. Едва он переступает порог, как жена одергивает его как мальчишку. Старая супружеская пара с неизменными привычками. Сюзанна блаженно улыбается.

— Мне нужно приезжать к вам почаще — с вами я молодею лет на двадцать.

Пожилой человек со смехом обнимает ее. Он тоже невысок. В них обоих не наберется больше чем три метра двадцать. Но он плотнее, чем жена.

— Будь так любезна, не жди двадцать лет, чтобы снова приехать.

— Что вы рисуете, Серж?

— Оливы. По-прежнему оливковые деревья. Ты знаешь, какой я упрямец.

— Воображает себя Ван Гогом, — говорит Ольга, выдыхая дым.

Старик роется в углу.

— Ольга, ты не видела мой аппарат?

— В кухне! — Потом Сюзанне: — Старость — это катастрофа, дорогая моя. Он ищет свой слуховой аппарат. Его сердечный приступ ускорил события.

Ольга гордится тем, что она более стойкая. Вместе уже полвека. Серж возвращается, пальцы у правого уха. Слышен писк.

— Итак, о чем вы говорили? — спрашивает он. Он говорит слишком громко.

— О большом зле, — отвечает ему Сюзанна, улыбаясь.

— Тогда я вас оставляю. И ты туда же, Сюзанна. Ольга заразила тебя любовью к мерзким историям…

— Хорошо, что есть такие люди, как мы. Есть кому заботиться о больных.

— Позовите меня, когда закончите.

— Да, да, возвращайся к своим оливам, — говорит его жена, закатывая глаза.

Через застекленную дверь Сюзанна видит, как он торопливо удаляется к мастерской.

— Ты его не обидела?

— Ну что ты! Он уже давно не обращает внимания на то, что я ему говорю. Но рассказывай скорее свою историю.

— Как глупо, что я не приезжала раньше… — говорит Сюзанна, обводя взглядом комнату.

— Я тебя слушаю, Сюзанна, — торопит старая дама.

— Все происходит тут. В Гримо. Ты слышала о парке аттракционов?

— Ты знаешь, я не слишком интересуюсь подобными вещами, — говорит она, наливая ей пастис.

Сюзанна рассказывает ей о результатах их поисков, о ярмарочной группе, о тридцати исчезновениях и видит восхищение своего учителя. Ольга молчит, отпивает пастиса и покачивает стакан, заставляя льдинки звякать.

— Мой бог… Как ты до него добралась? — наконец спрашивает она.

Сюзанна рассказывает ей о Страсбурге, Люсьене Мозе, анаконде, потом о Бретани.

— И ты пошла по следам своего пациента, чтобы сказать ему о большой анаконде… И шлюзы открылись… Это привело тебя к серийному убийце… Браво. Потрясающе.

— Это потому, что ты была права.

— Но ты не нуждалась во мне. И что теперь?

— Теперь нужно установить его личность.

— Это не твоя работа.

— Бригада криминальной полиции уже на месте.

— Но ты… Тебе незачем этим заниматься, — горячо говорит Ольга. — Я вижу, ты втянулась в эту гонку и теперь не хочешь выйти из игры!

— Скажем, я не согласна оставаться в стороне, когда дело идет к развязке.

— Тогда позволь мне сказать, что это глупо! Ты ведь не книгу читаешь, дорогая моя… Подобная личность непредсказуема. Ты должна это знать.

— Ольга… Я больше не маленькая девочка.

— Ну, иногда я в этом не уверена… В конце концов, если ты так говоришь… Но если его личность установят, этого будет достаточно, чтобы его задержать?

— В этом-то вся проблема. В настоящий момент против него нет улик. А без этого ничего не сделаешь.

— Ба… Я думаю, когда его личность будет установлена, господа из криминальной полиции что-нибудь раскопают… Но меня огорчает другое, — говорит она, закуривая новую сигарету.

— Что?

На библиотечных полках, покрывающих стены, между книгами стоят коробки из плексигласа; внутри — огромные тропические насекомые на белом фоне. В полумраке различаются не столько цвета, сколько формы — лапки со сложными сочленениями, клешни, усы, иногда огромные челюсти и дуги хоботков и, наконец, крылья, украшающие исполинских жуков. Существа, которые и в смерти не потеряли величия. Под каждым этикетка, на которой мельчайшими каллиграфическим буквами значатся название и происхождение экспоната.

Старой даме они всегда нравились — они красивы, и к тому же изучение их давало ей отдых от изучения себе подобных.

— Они прекрасны, ты не находишь? Они появились на Земле три миллиона лет назад с лишним. Их больше пяти миллионов видов. У них нет этой массы серых клеточек, которые заставляют нас сомневаться и развиваться, но они, кажется, способны адаптироваться ко всему. Иногда мне хочется этой простоты. Каждый на своем месте, работает на благо общества. Это общественные насекомые — муравьи, пчелы, термиты… Что же касается одиночек — тут другое дело. Ты знаешь, что у них отсутствует материнский инстинкт? Я думаю, поэтому они и не страдают неврозами.

Сюзанна добавляет лед в свой стакан. Озадаченно глядит на своего старого учителя.

— Ты спрашиваешь себя, почему я тебе все это рассказываю? Я всегда отношусь с подозрением к чрезмерной простоте, к слишком черному и белому. Но не к насекомым… За сорок лет преподавания ты была самой блестящей моей ученицей. И определенно самой боеспособной. И теперь ты собираешься поставить всю свою боеспособность на службу своему пациенту.

Не слыша возражений, она продолжает прокуренным голосом:

— Именно он меня интересует. Для тебя он — твой крестовый поход. Очередная ошибка правосудия заставляет тебя бороться со всей энергией, что тебе присуща. Он не извлекает из этого выгоды сознательно, он на это не способен. Словом, я думаю… Я предполагаю, что в Бретани ты нашла призраки его ужасного детства. Ты видела его мать? Скорее всего, настоящее ничтожество… И твое чувство к нему, к этой жертве, удвоилось.

Она делает паузу. Выдыхает дым. Потом продолжает. Без экивоков. Сюзанна боится того, что она скажет, и замыкается.

— Ты помнишь день, когда мы говорили о твоем отце? Судебная ошибка… Бесчестие. Его депрессия… Но он держался ради тебя. В этой истории есть две стороны, важные для тебя: судебная ошибка и психическая болезнь. Вот откуда взялось желание стать психиатром, медицинским экспертом в суде.

Вспоминая, Сюзанна улыбается. Она снова видит отца. Учитель, которого две ученицы обвинили в приставаниях. Редчайшее обвинение для начала шестидесятых, когда еще не говорили о педофилии. Две маленькие дуры, которые играючи разрушили его жизнь. Отец, которому, несмотря на это, удавалось смешить Сюзанну, качая на качелях.

— И что дальше? — говорит она агрессивнее, чем ей бы хотелось. — Ты пытаешься мне сказать, что я могу ошибаться относительно Данте? Что я позволила ввести себя в заблуждение?

Ольга посылает ей быстрый взгляд, извлекая окурок из мундштука.

— Сначала один вопрос. Или даже два. Знаешь ли ты точно, каковы были отношения у твоего пациента с Анакондой? И знаешь ли ты, сколько времени они были вместе?

Звонок мобильника не дает Сюзанне ответить. На экране появляется имя Жильбера.

— Извини, — говорит она Ольге, отвечая на звонок.

Ольга наблюдает; Сюзанна хмурится, потом бледнеет.

— Три дня никаких известий! И только теперь ты мне звонишь. Скажи мне, что это не так! И все это время, я думаю, ты смазывал спину своей клиентке. Эта шлюха…

— …

— Потому что я все знаю. Как Эмма? Хотя бы о ней ты заботишься? С ней все в порядке?

— …

— У кузины? Просто прекрасно. Если когда-нибудь… Но… Ты уехал из Ля Боль?

— …

— А?.. В Париже?.. Дома?.. Хорошо… Это был Жильбер, — говорит она, отключаясь. — У него нет известий от Анжелики — предполагалось, что он проведет с ней отпуск, а он отпустил ее с подругой в Сан-Тропе… Лишь бы преспокойно остаться с этой… К тому же он повесил трубку посреди разговора, потому что позвонили в дверь. Наверняка она…

Ольга бесстрастно смотрит на нее сквозь сигаретный дым.

— Я думаю, ты поняла, что мы с ним не будем стареть вместе, как вы с Сержем. Расскажи мне лучше о Данте, это интереснее.

— Ты уверена? Ты меня вроде бы остановила.

— Меня удивляет, почему ты не предостерегла меня раньше. Итак, что ты хочешь мне сказать?

— А Анжелика?

— Анжелика? — вдруг пугается Сюзанна.

— Ты мало занималась дочерьми в последнее время…

— Ты права… Но не стоит меня за это осуждать.

— Я тебя не осуждаю.

— Я попробую обзвонить всех ее друзей, надо ее найти… В чем дело? У тебя озабоченный вид.

— Меня беспокоит этот другой. Безрассудно оказаться совершенно беззащитной.

— О чем ты говоришь? Он никогда меня не видел, ничего не слышал обо мне. Ты говоришь, что я рискую, — почему?

— А эта статья, в которой говорилось о твоей идиллии с твоим пациентом?

— Что? Ты хочешь сказать…

— Представь себе, что он знает, кто ты, где ты живешь, что ты замужем, что у тебя две дочери. Получить такого рода информацию ничего не стоит для того, кто способен пятнадцать лет убивать, не возбуждая ни малейших подозрений. И представь себе, насколько велика вероятность того, что он ищет способа тебя устранить. Чтобы отрезать нить, позволяющую добраться до него, или чтобы отомстить, прежде чем погибнуть самому. И не пытайся убедить себя, что я преувеличиваю, что я беспокоюсь без причины, потому что я старею. Я никогда не была так проницательна, как сейчас. Поэтому не сиди тут, ищи дочь. И поменьше игры.

Сюзанна никогда не видела Ольгу такой жесткой. Для Сюзанны это неожиданный взгляд на события. Да, можно счесть, что Ольга преувеличивает. Но у старой наставницы не было репутации человека, который говорит необдуманно. Совсем недавно Ольга доказала, что ее интуиция и здравый смысл безупречны.

— Ты меня пугаешь. Мне пора.

Во дворе она кричит Ольге «до свидания», извиняется, просит попрощаться за нее с Сержем. Сюзанна не слышит, что отвечает Ольга. Сюзанна уже в машине. В зеркале заднего вида она видит старую даму — та подняла руку. Когда Сюзанна выезжает на дорогу, Ольга исчезает в зеркале. Так, как исчезнет вскоре совсем. Сюзанна жмет на газ.

Проклятый телефонный звонок, который напомнил ей о том, что у нее есть семья. Семья, которую она забыла в последние дни. В компании своих призраков. Своих больных, их психозов. И в компании Стейнера тоже. К которому она еще собирается вернуться. Она делает поворот за поворотом в идиллическом ландшафте юга Франции. Она берет телефон с пассажирского сиденья, набирает номер полицейского. Звонок соединяет ее с чем-то реальным. Стейнер.

И Анжелика. Отъезд в Сан-Тропе. Это всего в нескольких километрах от Гримо с его парком аттракционов, с его психопатом… И у Ольги не было времени объяснить, что она хотела сказать о Данте.

Еще будет время спросить.

Глава 29

За сладковато пахнущей стойкой две женщины лет пятидесяти-шестидесяти — одна смахивает на старую путану — и мужчина лет двадцати пяти, худой, лицо бледное, с оспинами, черные волосы подстрижены под «банан», из-под бейсбольной рубашки виднеется серебряная цепь на впалой груди. Над центрифугой под его рукой возникает аппетитный розовый шар, и мужчина, обнажая в улыбке испорченные зубы, жестом волшебника протягивает сладкую вату группе жаждущих детей. Одна женщина трудится над машиной, производящей вафли, другая наматывает на палочки ленты жевательного мармелада, зеленые и желтые, тяжелые и вялые, как змеи.

Сюзанна берет бутылку чая со льдом. Стейнер заказывает вафлю с сахаром.

Она спрашивает себя, в курсе ли дела эти трое. И если да — до какой степени. Какого рода отношения у них с Анакондой? Альбер ДеСальво,[60] Бостонский душитель, автор по меньшей мере двенадцати убийств, Дэвид Берковиц,[61] известный как «Сын Сэма», осужденный за убийство пяти молодых женщин и одного мужчины из Нью-Йорка в 1976-м и 1977-м, годами обманывали окружающих.

После интимности дороги психопат может погрузиться в гущу рожденного из пустоты городского света, избегая случайного пристального взгляда своих спутников.

Стейнер был не в восторге от ее решения приехать. Теперь же, когда она на месте, он недоволен ее присутствием, поскольку ему нечего было сказать той, благодаря кому удалось хоть чего-то достичь. Он вводил ее в курс дела, и ей казалось, будто она присутствует при начале работы, выявляющей черты того, кто неотступно преследовал ее в мыслях.

Вначале речь пошла о семье. Естественно, ярмарочники. Члены этой группы обладали кровными связями разной степени родства. Все началось в начале сороковых с колеса обозрения, принадлежащего Шмидту. Люсьену Шмидту, патриарху.

Колесо обозрения, к которому довольно быстро добавились тиры и ларьки с жареным картофелем. Американские горки были приобретены в 1979-м. Старик к тому времени уже несколько лет как почил. После его смерти его старший сын Ален получил право на колесо обозрения и, очевидно, на роль главы клана. Сегодня Ален приближается к своему семидесятилетию. Поезд призраков датируется 1981-м. Семья росла, и требовалось увеличивать число аттракционов — занятие, которое полностью поглотило внимание этого мирка.

Цирк змей присоединился к каравану в 1983-м. В то время он принадлежал двум братьям, один из них женился на Андрэ, девушке из семьи Шмидт и немецкой кузине Алена. И, как и следовало ожидать, змеи присоединились к колесу обозрения, американским горкам, поезду призраков, тирам и лоткам с жареным картофелем в их бесконечном путешествии по Франции и Европе.

Совершенствование сети шоссе год за годом, а затем возникновение Европы без границ сократили расстояния и расширили район действия ярмарок. Что становится очевидно, если посмотреть на карту Европы, сплошь покрытую кнопками. И булавками с черными головками.

Двух братьев со змеями звали Ковак — сокращение от «Коваковский», сменившее длинную фамилию в пятидесятых. Старший, Станислав, женился на Андрэ в 1983-м. Его младшему брату, в то время двадцатипятилетнему, сегодня сорок пять. Старший умер в 1987-м в Бордо — его укусила змея. Одно время ходили слухи об истории ревности между братьями. Но после смерти мужа урожденная Шмидт покинула деверя и его змей, чтобы вернуться к своему клану. И Лорэн Ковак, безраздельный хозяин ползучего бестиария, остался со Шмидтами.

С тех пор он начал брать в помощники временных рабочих, каждый раз не больше двух — очень часто им платили незаконно, и они никогда надолго не задерживались. Большей частью праздные парни, бесцельно шлявшиеся в окрестностях или по аллеям ярмарки. В обмен на несколько билетов они соглашались помочь демонтировать шапито и погрузить виварий в грузовик, потом садились рядом с новым патроном в пятнадцатитонку, готовую к отправке в более или менее известное место назначения на другую ярмарку, в другое шапито. Но очевидное отвращение последнего из Коваков к любым официальным документам делало этих свидетелей неуловимыми, призраками с неизвестными лицами, а некоторых, быть может, мертвыми из-за того, что слишком много видели.

Сюзанна думает о Данте — вероятно, одном из случайных людей, которых набирал Анаконда. Данте, странствующий жонглер, прельщенный Лорэном Коваком, который предложил ему путешествия и непрерывный праздник. Данте кормит змей, наблюдает, как мыши, хомяки и крысы исчезают в разверстом рту, продвигаются по пищеварительному тракту хищника, а змея раздувается; Данте бросает ящерам куски мяса. Данте чистит виварий, меняет воду, ухаживает за ними, быть может, помогает при откладывании яиц. Гнезда, кишащие рептилиями, яйца, готовые лопнуть, возможность вмешиваться в его сознание, удобно скручиваться спиралью, принимать форму извилин его мозга. Змеи овладевают его мыслями все больше, до такой степени, что и пятнадцать лет спустя живут в его снах и порождают худшие наваждения.

Стейнер доел вафлю и стряхивает крошки с рубашки.

— Не надо было мне есть эту дрянь. Сделаем круг на колесе обозрения? Можно будет спокойно поговорить. Вы будете выглядеть естественнее.

— Мне кажется, за мной следят.

— Вы не находите, что оно напоминает «Пастушку Эйфелеву башню»?[62] — говорит он, показывая на аттракцион.

— Простите?

— Большое колесо и сбоку бретонский маяк. — Он берет два билета, и они садятся в лодочку друг напротив друга. — Мне всегда казалось, что это ужасная глупость, — добавляет он.

В небе на высоте пятнадцати метров ветерок сделал воздух более пригодным для дыхания.

— Даже если все подозрения ведут к Лорэну Коваку, ничего не известно о том, вовлечены ли в деятельность Анаконды другие ярмарочники.

— Что вы хотите сказать?

— Да то, что, не зная, каким пособничеством или благосклонностью пользовался Анаконда, нельзя привлекать внимание никого из циркачей.

— Кто с вами?

— Группа, которую вы видели вчера. Мельшиор, Франсини, Монтесантос, Вальдек и Люссан.

— Это все?

— Еще четверо из местной полиции. Их наш десант удивил, но они с нами.

Их лодочка замирает в верхней точке вращения.

— И где они?

— Вокруг. Вон, видите шапито змей? Монтесантос и Люссан как раз оттуда выходят.

Ее взгляд погружается в картину, над которой они висят. Отсюда музыка не так агрессивна, свет и толпа не так неистовы. Словно лилипуты, занятые своими странными делами. Она замечает двоих полицейских.

— В шортах?

— Чтобы раствориться в толпе.

— Хотела бы я увидеть вас в шортах.

— Не будьте вульгарной.

— Это Монтесантос все разузнал?

— Благодаря одному из родственников-ярмарочников. Повезло.

— Но Данте вспоминает только Анаконду. Предположение, что это дело семьи, кажется невероятным. Трудно вообразить, что клан Шмидта пособничает варварству бывшего родственника.

— Хватило бы чьей-то слабой симпатии, чтобы иметь возможность исчезнуть.

— А… Как ее зовут, вашего полицейского?

— Вальдек?

— Да. Ей удалось связаться с Франсуа Мюллером?

— Не спешите. Когда она дозвонилась, он был где-то здесь. Звонок ретранслировала антенна, покрывающая этот район. Это подтверждено оператором. Но есть еще кое-что.

— Что?

— Эдвига Террас — это имя вам ничего не говорит?.. Это подруга Мюллера, известная в своей среде под прозвищем Кокелико. — Он изображает, как нюхают наркотики. — Она позвонила вне себя от страха. И чтобы такая, как она, решилась нам позвонить, ей нужно было взаправду сильно испугаться. Вчера она разговаривала с Мюллером по телефону около полуночи. Он сидел на террасе кафе в Гримо.

— И что же?

— Перед этим он посещал шапито змей.

— И вы сделали вывод, что?..

— Благодаря этой Кокелико мы почти уверены, что наш человек — действительно Лорэн Ковак. Что до остального, не будем торопиться с выводами… Может статься, Мюллер где-нибудь здесь, следит за ним и отключил телефон. Я бы на его месте поступил так…

Их лодочка останавливается у земли. Служитель придерживает дверцу. Поглощенные беседой, они не обратили внимания на спуск. Сюзанна обгоняет Стейнера, спускается по металлическим ступенькам на гравий.

— Она сказала вам что-нибудь еще?

— Кокелико? Что Мюллер занимался этим делом многие годы. Что подтверждает наличие серии убийств.

Они снова входят в аллеи между каруселями и аттракционами. Ей кажется, что за малейшими их передвижениями следят, он входит в роль деревенщины, убивающего два часа отпуска, гуляя среди каруселей.

За ларьком с жареной картошкой и колесом обозрения расположены тиры. Полицейский берет карабин 22-го калибра. Ярмарочник глядит скептически. Толстый тип, сопровождаемый молодым помощником, обладатель бочкообразного живота, сверкающего черепа, в котором отражаются праздничные огни, и усов монгольского всадника. На предплечье вытатуированная обнаженная женщина сложила руки над головой. Кажется, что она танцует, стоя на коленях. Габриэль Шмидт, если верить имеющимся данным. Сюзанна предпочитает сосредоточиться на стрелке. В четырех метрах перед ним ползут по рельсам мишени. Раздается первый выстрел, и одна мишень исчезает, обезглавленная пулей. Стейнер перезаряжает. Стреляет второй раз, одновременно с выстрелом обезглавлена вторая мишень. Сюзанна втягивается в игру. Третий выстрел — третья мишень. И так далее.

— Скажите, — говорит она, когда он возвращает ружье владельцу тира и протягивает ей плюшевого покемона. — Эта мишень в вашем кабинете, она зачем…

— Ваше присутствие меня окрыляет, — смеется он.

Она с пренебрежением смотрит на ярко-желтую игрушку.

— Когда вы начнете?

— Не раньше, чем его найдем.

— Что?

— Сейчас его шапито управляется одним из невольников, его правой рукой. Он плохо говорит по-французски. Можно попросить у него документы или послать проверить его работу, но это слишком преждевременно. Что с вами? Вы бледная как саван.

Вокруг толпа, люди идут мимо, задевают их обоих, огни каруселей, музыка, смех и крики — для нее только масса, плотная и неразличимая. Девушки в коротеньких шортах и майках с глубоким вырезом, кучки матросов в форме, мотоциклисты с крысиными косицами и касками под мышкой, полицейский патруль… Она в панике и смятении, не видит ничего вокруг.

— Вы хотите сказать, неизвестно, где он?

— Точно. Исчез вчера. Одновременно с Мюллером. Но в чем дело?

— Не знаю… Я только что была у своей старой преподавательницы. Она мне сказала, что Анаконда будет стараться уничтожить людей, которые могут до него добраться. Или мстить тем, из-за кого выяснилась его личность, если он их обнаружит. После той самой статьи, которая должна была напомнить ему о Данте, таких людей двое: Мюллер и я. С тех пор он знает, что я существую, знает, где я живу… Особенно если он сцапал журналиста… И моя дочь исчезла. О боже мой!

— О чем вы говорите? Успокойтесь сначала, потом объясните мне… Когда? Где?

— В Ля Боль. С отцом. Он мне звонил недавно. Сказал, что она два дня назад уехала с подругой в Сан-Тропе. С тех пор никаких известий.

— Но как, по-вашему, она могла с ним встретиться? По-моему, ваша девчонка подыхала со скуки на каникулах с отцом и поехала развеяться в другое место. Что может быть естественнее? И если даже — что крайне маловероятно — он ее встретил, как, по-вашему, он бы это понял? К тому же она не принадлежит к типу его жертв. Совсем не похожа на тех потерянных, без семейных связей. Она найдется, ваша дочь… Анжелика, да? У вас есть фото?

Дрожа, Сюзанна роется в сумке и наконец вытаскивает фотографию для документов, черно-белую.

— Дело в шляпе. Нужно разослать. Не беспокойтесь. А вторая? Где она?

— У своей кузины.

— Прекрасно. Пусть там и остается.

— А Анаконда?

— Он прячется здесь. Я бы удивился, если б он исчез, бросив все. Его мирок, в котором он прожил двадцать лет. И если я вдруг ошибся, через несколько дней объявят всеобщий розыск. У нас есть его приметы, его имя. В итоге его арестуют… Что касается вас, вам нужно исчезнуть. Но я уже спрашиваю себя, способны ли вы прислушаться хоть к чьим-то советам. Вы возвращаетесь к себе или куда хотите, но я больше не хочу вас видеть в окрестностях этой ярмарки. На сей раз это приказ. Понятно?

— Вы говорите, у вас есть приметы… Как он выглядит?

— Судя по фотографии на удостоверении, европеоид. Волосы светлые. Глаза светлые. Рост метр восемьдесят пять. Особых примет нет.

— Вряд ли это чудовище легко найти.

— Кстати! Я забыл. Есть еще кое-что. Новости из Австрии. Наш друг и там нанес удары: три исчезновения в Вене в апреле 1997-го и еще два в феврале 2000-го. Плюс пять к нашему списку. Получается уже тридцать четыре. Все соответствуют типичному облику жертвы.

— Конечно. А мы ждем результатов, полученных в других странах, где побывал караван.

— Скажите, отправить с вами провожатого? Себя не предлагаю — я должен остаться здесь.

— Не нужно, благодарю вас… Почему вы считаете, что меня нужно сопровождать? Вы ведь не думаете, что Анаконда ждет меня дома?

Он поднимает брови:

— Если верить вашей преподавательнице, эту возможность не следует исключать слишком быстро.

— Слушайте, по-моему, это абсурд. Может, я боюсь за дочерей, но не за себя… Я ничего не боюсь — только за них. Еще есть Жильбер, — усмехается она. — Серийный убийца против косметического хирурга. Два любителя скальпеля. Интересно, да?

Он игнорирует это замечание.

Глава 30

«Мерседес» катит по магистрали на ста пятидесяти километрах в час. Обгоняет редкие машины, вплотную приближаясь к ним и объезжая в последнюю секунду. По радио на полную громкость говорят о резне, устроенной безумцем, который окопался у себя в Мант-ля-Жоли. Четыре жертвы, среди них старая женщина и ребенок.

— Это все психи, — говорит он, ожидая ее реакции в зеркале заднего вида, на котором висит амулет — «рука Фатимы».[63] — Не слыша ответа, продолжает: — Как я понимаю, парень убивает и стреляет на улице, чтобы красиво уйти. Его нужно застрелить не колеблясь! Он напрашивается. Хочет убить себя, прихватив еще кого-нибудь.

Что этот дурак знает? Прижатая к спинке сиденья феноменальной скоростью, Сюзанна думает, что ее жизненный путь закончится через пару секунд из-за этого шофера, воображающего себя Шумахером.

Она уже говорила с Эммой по телефону. Малышка у кузины, на расстоянии световых лет от неприятностей матери. Но Анжелика по-прежнему недосягаема. И ее молчание мнится Сюзанне мольбой о помощи. Из двух дочерей старшая гораздо больше страдала от напряжения последних недель. Сюзанна упрекает себя за свое отсутствие.

Шофер резко выворачивает руль влево, и грузовик исчезает из поля зрения.

Этот самоанализ ни к чему ее не привел.

Машина мчится на сумасшедшей скорости, въезжает на вершину холма и оказывается над Парижем, Эйфелевой башней, Монпарнасом, Пантеоном, памятниками, а затем спускается к Порт-Орлеан и въезду на окружную. Такси устремляется в сорокакилометровый туннель на недозволенной скорости, тормоза скрипят на вираже, почти в планирующем полете выезжает на окружную и прибавляет газ на пустынной трехполосной дороге.

Мысли Сюзанны заняты убийцей. Она загипнотизирована тем, как реально описал его Стейнер накануне в аттракционе. Его личность, его прошлое, его внешность… Все, что она втуне пыталась вообразить, все, что было его тайной во время облавы.

Остаются пробелы. Происхождение психопатии. Она еще ничего не знает о его родителях. Почему именно такой аттракцион, почему рептилии… Причина кочевничества… Лорэн Ковак, вечный изгнанник, не способный нигде завязать дружбу, — вот что могло бы объяснить антисоциальный характер личности… Его мать — какой она была, что заставило ее сына так жить? Столько вопросов, на которые, быть может, ответит его задержание.

Она думает о возможности изучить такой прекрасный экземпляр не по книгам. Его задержание дало бы такую возможность, и она руководила бы исследованием.

Младший убил старшего. Но почему? Что произошло в 1987-м в Бордо? Может, он стал свидетелем… И младший воспользовался случаем, чтобы положить конец старой братской вражде… Эта смерть оставила его наедине с рептилиями, единственными его компаньонами. И в таком обществе власть его фантазий росла, они развивались, созревали.

И он перешел к действию.

Теперь ей нужно предвидеть. Она уже достаточно поиграла в археолога, достаточно реконструировала прошлое, не в силах что бы то ни было предвидеть.

Такси выезжает с окружной и приближается к бульвару Курсель, едва сбросив скорость. Останавливается перед домом. Сюзанна рассчитывается, оставляет чаевые шоферу и выходит, советуя ему быть осторожным. Он ухмыляется, подмигивает и тоже советует соблюдать осторожность, изображая стрелка из карабина. Увидев, что она не понимает, говорит: «Спрятавшиеся безумные стрелки». Он бьет по газам и удаляется по бульвару к площади Терн.

В парке напротив за решеткой простираются лужайки, клумбы и цветники, аккуратные и ухоженные. Она глядит на окна квартиры и расправляет плечи. Набирает код на воротах, шагает через холл к лифту, входит и нажимает третий этаж. Сквозь стекла кабины она видит величественную лестницу — ступени покрыты бархатом. Поднявшись и убедившись, что дверь не взломана, она из предосторожности вынимает свой ключ.

Звонок мобильника ее прерывает.

— Стейнер. Звоню проверить, все ли в порядке. Вы у себя?

Голос суровый. Он всегда такой прямой и лаконичный по телефону. Она не может удержаться от смеха.

— Из вас получится прекрасная дуэнья. Я только что вставила ключ в замочную скважину.

— Взлома нет?

— Снаружи никаких следов. Я на лестничной площадке. Вы же видели, мой дом — это Форт-Нокс.[64] По-прежнему никаких новостей от Мюллера? Есть что-нибудь новое о Коваке?

— Нет на оба вопроса.

— Стейнер?

— Да?

— Спасибо, — говорит она и дает отбой.

Дверь закрыта всего на один оборот. Четыре часа дня — она думала найти квартиру пустой. Должно быть, там Жильбер. Она надеется, что один.

— Жильбер? Это я! — извещает она, толкая тяжелую бронированную дверь, которая хлопает за ее спиной. Сюзанна представляет себе панику в супружеской спальне. — Жильбер? — кричит она громче.

Ответа нет. Она ставит сумку на коврик у входа и торопится к спальне, где он иногда устраивает сиесту. Никого. Постель разобрана. На кресле — женское платье. В ванной беспорядок, что не похоже на Жильбера, и по крайней мере одна незнакомая щетка для волос. Сюзанна возвращается к двери. Пожалуй, не стоит его упрекать, что он привел эту женщину в дом. Все же ей следовало бы вести себя скромнее. Быть может, размышляет Сюзанна, эта женщина до того вскружила ему голову, что он перестал заботиться об общественном мнении?

У нее пересохло в горле. По-прежнему жарко. Она отправляется в кухню, достает бутылку воды из холодильника, наливает в стакан, опустошает его и наполняет снова. Со стаканом в руке направляется в гостиную. Едва войдя, чувствует странный запах, неопределимый, несообразный с этим местом, привыкшим к ароматным свечам, — запах, который ее удивляет. Она устремляется к окну, чтобы впустить свежий воздух. Когда она двигается вдоль стены ко второму окну, глаз улавливает нечто новое — может, какой-то предмет, на который она в спешке не обратила внимания прежде.

Открывая второе окно, она хмурится, потому что начинает понимать, что именно заметила. Резко, как пружина, поворачивается к комнате и роняет стакан, который вдребезги разбивается на паркете. Она едва не падает назничь, ударяется спиной об окно, подносит руки ко рту, чтобы не закричать.

Она застыла в углу у окна. Ее взгляд не может оторваться от этого нового предмета, от этой реальности, которую она четко различает и которая объясняет запах. На полке среди статуэток — головы Жильбера и его любовницы!!!

На ослабевших ногах Сюзанна сползает на пол. Руки закрывают лицо, но она оставляет щели между пальцами, чтобы не спускать глаз с этого кошмара. Она не может оторвать взгляд. Она задыхается. Она не смеет шелохнуться, но ее дыхание похоже на шум велосипедного насоса. Она в ужасе. Все еще неизвестно, где Анаконда. Она обводит взглядом комнату в поисках признаков его присутствия. На случай, если он еще здесь и следит за ней. Она старается отдышаться. Прислушивается к малейшему шуму, к малейшему скрипу паркета.

Наконец, ничего не услышав, она поднимается и приближается к полке. С такими предосторожностями, словно перед ней бомба, готовая взорваться. Она задевает ногой низкий столик. Три серебряные чашки звякают друг о друга, и она вздрагивает.

В смерти Жильбер не закрыл глаза, точно хотел видеть ее реакцию. Статуэтки сдвинуты, чтобы освободить место для новых экспонатов. У женщины один глаз закрыт. Сюзанна с трудом ее узнает. Под головами — лужицы крови вместо подставок. Кровь стекала с полки и капала на пол. Муж пристально смотрит на Сюзанну среди своей коллекции. Она отводит глаза. К ней постепенно возвращается хладнокровие. Она спрашивает себя, где тела. Неуверению поправляет Жильберу волосы. Обводит взглядом комнату. Их здесь нет. Библиотека? Она идет туда как автомат.

Она отшатывается. Они здесь. Он распростерт на полу. Она сидит на диване с книгой на коленях, которую держит в руках, словно тело без головы может читать. Сюзанна приближается. Узнает книгу — последнее издание, бирюзовая картонная обложка с картиной Браунера.[65] «Сексуальные психопатии». Главная в сцене — женщина, не Жильбер.

Она начинает понимать, что произошло. Мюллер выдал ее адрес Анаконде. То, чего они боялись, произошло: репортер попал к нему в руки.

И, устранив его, Лорэн Ковак отправился к ней. Он напал на Жильбера и его любовницу, которую принял за Сюзанну. Фотографий Сюзанны в гостиной нет. И ни у Анны-Мари, ни у Жильбера не было времени убеждать Лорэна Ковака, что он ошибается. Поэтому все обернулось такой мизансценой. С этой книгой, которую обезглавленная продолжает изучать. Слишком поздно учиться, дорогая.

Она задерживается у тела Жильбера. Встает рядом на колени. Его рубашка сохранила заглаженные складки, несмотря на засохшую на груди кровь. Сюзанна поднимается, идет в гостиную. Ее взгляд притягивают две головы среди идолов. Ей нужно ухватиться за что-то конкретное. Что она говорила себе в такси? Слово возвращается в ее сознание. Предвосхищать. В глазах все плывет. Последнее творение Анаконды будто наблюдает за ней, ухмыляясь. Сюзанна вновь смотрит на голову женщины. У нее такой вид, будто она что-то рассматривает единственным глазом. Сюзанна следит за ее взглядом и вздрагивает: глазок камеры наблюдения.

Она бросается в комнату с электронным оборудованием. Все на месте. Записывающее устройство, которое связано с детектором движения, подключенным к камере. Молясь неизвестно кому, Сюзанна жмет клавишу, включающую последнюю запись. Она думает о том, как была в этой комнате со Стейнером.

На черно-белом зыбком изображении она видит Жильбера — тот стоит с телефоном перед статуэтками, потом, дав отбой, но все еще с телефоном в руке, выходит из комнаты. Исчезает за правым краем экрана. Экран меркнет. Возможно, это запись накануне, когда он ей звонил, чтобы узнать новости об Анжелике. В правом верхнем углу экрана цифровые часы показывают время. Все совпадает. Несколько мгновений спустя Жильбер идет назад, подняв руки, за ним мужчина, который может быть Лорэном Коваком, судя по тому, что говорил о нем Стейнер. Мужчина держит перед собой женщину, приставил нож к ее горлу. Все они исчезают за левым краем экрана. Экран меркнет. Мужчина снова появляется с чем-то неясным в руках. Сюзанна вскрикивает. Голова Жильбера. Мужчина ставит ее на полку. У него блестят руки. На нем хирургические перчатки. Он снова исчезает. Экран меркнет. Потом мужчина появляется с головой женщины, которую считает головой доктора Ломан, и ставит ее рядом с головой Жильбера.

Он поворачивается и оглядывает комнату. Она видит, как его взгляд встречается со взглядом камеры, и зрительный контакт ее леденит. Все это происходило после того, как она поговорила с Жильбером. Эта женщина пошла открывать дверь, пока он с ней говорил. Ей надо было быть осторожнее… Второй раз она просматривает события вчерашнего дня. Экран меркнет.

Сероватый снег на мониторе не несет ей утешения.

Наконец она видит себя — как она появляется, идет к окну, приближается к полкам, еще ничего не замечая, смотрит с ужасом вокруг и направляется в кабинет.

Она не знает, что делать. Она остается в оцепенении в комнате перед электронной аппаратурой. Ее вот-вот вырвет. Она сдерживается. Она слышит, как сердце стучит в висках и в груди. Она слышит шумы в квартире, рокот бульвара, который проникает через открытое окно в гостиной. Понемногу ей становится страшно, что Анаконда появится за дверью.

Неожиданный звонок ее мобильника заставляет ее вздрогнуть. Он в сумке, которую она оставила на коврике у входа.

Она опирается на руки, чтобы подняться, и тут слышит, как открывается входная дверь и скрипит паркет. «О боже!» — шепчет она. Страшная паника перехватывает ей дыхание. Сюзанна обливается потом и слезами. Она думает, что пришла ее очередь.

Потом слышит, как кто-то шарит в сумке и голос Анжелики отвечает по телефону.

Она выскакивает за дверь как безумная. С телефоном в руке ее дочь входит в гостиную и громко зовет ее. Она не замечает мать за своей спиной. Дорожная сумка Анжелики тоже стоит у входа. Полки справа, чуть в стороне. Анжелика их не видит.

— Нет!!! — кричит Сюзанна и бросается к ней.

Анжелика поворачивается к матери. Сюзанна видит ее изумление, видит, как дочь отшатывается. Еще шаг — и она увидит головы. Сюзанна обхватывает дочь руками и выволакивает в прихожую.

В спешке Анжелика роняет телефон. Он на ковре посреди гостиной. Сюзанна слышит голос Стейнера, который нетерпеливо повторяет «алло».

Мать и дочь у входа. Анжелика смотрит на Сюзанну так, словно та рехнулась. Сюзанна делает ей знак не двигаться и возвращается за телефоном.

— Жозеф? — произносит она голосом, который сама не узнает.

— Вы называете меня по имени. Должно быть, для этого есть серьезная причина. Что случилось?

Голос у него встревоженный.

— Лорэн Ковак… Мой муж. Его любовница…

— Что происходит?

— Я вам перезвоню.

— Подождите же! — слышит она, прежде чем отключиться.

Не успевает дочь хоть что-нибудь сказать, Сюзанна хватает ее за руку и тащит за собой к двери.

— Что ты делаешь?

— Мы не можем здесь оставаться, дорогая. Нельзя, — говорит Сюзанна, открывая дверь и выталкивая дочь на площадку.

— Но что происходит?

Они совсем близко друг от друга. Сюзанна прислоняется к двери.

Она рассматривает дочь, загоревшую за месяц у моря. Отдалившуюся на расстояние, соответствующее месячному отсутствию. Сюзанне кажется, что Анжелика выросла. Сюзанна не знает, что ей сказать. Сюзанна вцепилась в дверь, загораживает вход.

— Мама, что с тобой? Ты похожа на мертвую.

— Что?

Ни той ни другой не приходит в голову, что они еще не поздоровались.

— С тобой все в порядке, дорогая? Я беспокоилась, знаешь. Твоя сестра у кузины?

— Что мы делаем на площадке? Почему нельзя вернуться?

— Вернуться? Нет… Я думаю, нет.

— Мама!!!

— Не кричи так громко, — говорит Сюзанна, озираясь на пустынной лестничной клетке.

Лифт стоит на этаже.

— Где папа? Что ты хотела сказать о нем и его любовнице этому человеку по телефону? Он им что-то сделал?

— Папа? Да. Он… У него проблемы. Идем, не стоит здесь оставаться. Лучше уйти, — говорит она, обнимая дочь за плечи и увлекая ее к лестнице.

— Какие проблемы? — кричит дочь.

— Анжелика… Я тебе потом расскажу. Давай уйдем, — говорит Сюзанна и берет дочь за руку.

— Но ты босиком! Мама! Что за дверью? Любовник?

— Любовник? О нет, дорогая, ты ошибаешься, — говорит она, едва не смеясь.

Анжелика рыдает. Телефон Сюзанны вибрирует в кармане. Она видит номер Стейнера. Анжелика смотрит на нее с презрением, качает головой и бросается к лестнице.

— Стейнер, он приходил ко мне, — бормочет Сюзанна в трубку. — Мой муж Жильбер, его любовница… Мертвы, да. Все записано на пленку. Камера наблюдения… Та, которую вы видели… Послушайте, я не могу с вами говорить. Моя дочь…

Она отсоединяется и устремляется босиком на бульвар, бежит за Анжеликой — та мчится налево, к площади Клиши.

Сюзанна не обращает внимания на прохожих — те глазеют на нее. Она старается не потерять дочь из виду — Анжелика быстрее, перед ней тормозят автомобили. Пробежав метров триста, задохнувшись, Сюзанна останавливается. Сердце стучит в висках, она на грани удушья, она валится на скамейку.

Глава 31

Сотня людей толпится в шапито. Говорят, номер потрясающий. Говорят, этот тип позволяет анаконде обвиться вокруг него, а потом освобождается от ее объятий. В свое время он выступал на сцене самых больших казино Лас-Вегаса. Много чего говорят.

Они сидят вокруг пустоты, в центре которой возвышается стеклянная клетка, где, свернувшись кольцами, спит змея. Ряд вивариев ограничивает сцену. Некоторые закрыты занавесами. Зрители будут присутствовать при кормлении рептилий. Увидят, как кролик исчезает в разверстой глотке. Эти животные едят только раз в месяц. Они переваривают кости, шерсть и зубы. Все растворяется в очень едком желудочном соке.

Занавес поднимается. Появляется укротитель змей. Говор замолкает. Ради одного укротителя стоило прийти. Без сомнения, самый впечатляющий образчик собственного зверинца. Он в тельняшке без рукавов, которая открывает длинные мускулистые руки, покрытые черными татуировками. На каждой руке голова кобры, чье тело обвивается вокруг предплечья, плеча и заканчивается под мышкой. У укротителя широкие плечи и маленькая голова. В его лице есть что-то от рептилии: голый череп, скошенный лоб, вертикальный выступ носа, погруженного в тело, полупрозрачные глаза, тонкий и широкий рот, почти незаметные уши и рябая кожа, напоминающая чешую.

Он снимает тельняшку и воздевает руки. Это движение захватывает остолбеневших зрителей врасплох. Татуировка покрывает его торс — пятнистая змея, чья голова с открытой пастью поднимается к шее, будто готовится съесть хозяина. Змея с него размером, и ее хвост исчезает под брюками — очевидно, обвивается вокруг ноги.

Снова поднимается занавес, и помощник приносит козленка, который бьется в его руках. Помощник — высокий угрюмый малый с пустым лицом, наголо стриженный, который продавал билеты при входе в шапито. Снова шум. Думали, будет лабораторная крыса. Кричит маленькая девочка. Резкий крик притягивает внимание укротителя. Мать бегом выводит малышку наружу.

Помощник опускает козленка в стеклянную клетку. Животное топчется на негнущихся ногах, едва сохраняя равновесие. Слышно, как в клетке тихонько стучат копытца. В противоположном углу сетчатый питон развертывается и поднимает голову, глядит на жертву. Козленок бежит в другой угол, копытца скользят. Змея уже в центре, делает круг. Стейнер думает о неравном бое в боксе, когда один из боксеров пытается загнать в угол другого. Козленок больше не двигается. Змея обвивается вокруг него, сжимает белый мех.

Козленок издает почти человеческий стон, очень быстро задыхается. Рептилия раскрывает челюсти, глотает козью голову. Публика отшатывается. Безжизненное животное толчками исчезает в чешуйчатом теле. Две хрупкие, точно стеклянные ноги торчат из глотки.

Змея похожа на длинный желудок, переваривающий свою жертву.

Хозяин действия дает присутствующим время проникнуться зрелищем.

Затем помощник ставит стеклянную клетку на колесики и исчезает за занавесом.

Лорэн Ковак раздвигает другой занавес, скрывающий виварий, обитатели которого висят на конструкции из срезанных веток. Он открывает дверцу, запускает туда руку, вынимает бледно-желтую змею и кладет вокруг шеи, точно боксер — махровое полотенце. Снова запускает руку в виварий и достает похожую, такую же покорную и вялую, которая присоединяется к первой. Это семейство добавляется к тем, что живут на коже укротителя. Гнездо змей настоящих и искусственных копошится на его торсе и руках. Его глазки оглядывают присутствующих в поисках почтения и страха.

Встретив его взгляд, Стейнер не может подавить содрогание. Он видел запись, которую передала ему Сюзанна. Этот самый человек выставил головы своих жертв на полке в квартире на бульваре Курсель. Этот самый человек съездил в Париж и обратно, чтобы уничтожить ту, которая могла до него добраться. Теперь, когда он считает, что убил психиатра, он наверняка чувствует себя в безопасности. Иначе малейшее подозрение вызвало бы параноическое состояние, свойственное психопатам. Гипотеза, к которой склоняется психиатр. Стейнер смотрит на часы. Цирк уже окружен.

Он видит впереди рыжую шевелюру Мельшиора. У входа корсиканец. Рядом с занавесом, за которым исчез помощник со стеклянной клеткой, — Монтесантос и Вальдек. Люссан не выносит змей и предпочла остаться снаружи. Пока идея в том, чтобы не выпустить его и использовать первую же возможность. Снаружи двое переодетых из РЕЙД.[66] Профессионалы, привыкшие к ситуациям такого рода.

Ковак снимает ткань с другого вивария, в три раза больше прежнего. Снова гул в шапито. Укротитель открывает стеклянную дверцу и залезает внутрь. Голова чудовища лежит на одном из колец. Ковак, не колеблясь, похлопывает ее пальцами. Голова отстраняется. Ковак захватывает змею за шею, точно соперника в греко-римской борьбе, и тащит из клетки. Через некоторое время анаконда сама развертывается, чтобы выползти из вивария. Публика в ужасе от длины ее тела. Кажется, что у нее нет конца. В первых рядах паника. Ничто не отделяет их от змеи, которая продолжает выдвигаться вперед и, кажется, выбирает ближайшую жертву. До зрителей — всего десять метров. В свою очередь, выйдя из вивария, укротитель ставит ногу на спину змее, которая поворачивается, поднимаясь со всей живостью, какую допускает ее вес. Голова монстра поднимается выше головы Ковака, он хватает ее за шею обеими руками.

Начинается борьба. Змея обвивается вокруг хозяина. Только плач ребенка и ворчание ярмарочника нарушают тишину. У человека свободны плечи, голова и руки, все остальное зажато кольцами, что покрыты рисунками, дарованными природой. Молчаливый помощник готов вмешаться в случае необходимости.

В первом ряду Мельшиор поворачивается к Стейнеру с немым вопросом. Их посещает одна и та же мысль. Старый любитель регби вынимает свою трехцветную карточку и делает знак Монтесантосу, стоящему в другом конце шапито. Франсини понимает. Выходит на два шага вперед и поворачивается к публике, размахивая карточкой:

— Полиция! Цирк эвакуируется! Все наружу! Давайте освобождайте помещение!

Ковак панически озирается. Сдавливает руками шею змеи.

Зрители начинают двигаться к выходу. Большинство оборачиваются к паре, которую образуют человек и его змея. Полицейские наблюдают за толпой, текущей к выходу.

Голова зажата между предплечьями хозяина, зубы в нескольких сантиметрах от его лица, змея ослабляет хватку. Стейнер вынимает свой 38-й калибр и, преодолевая отвращение к монстру, приближается и прижимает ствол к виску убийцы. Змея ужасно, хрипло шипит.

— Не двигаться.

Сжимая голову змеи ладонями и предплечьями, Ковак смотрит на полицейского. Молча разжимает руки, и анаконда мягко стягивает кольца.

На смену туристам шапито заполняет множество полицейских из местной бригады, члены РЕЙД, собранные в городские боевые отряды, в облегающей полевой форме и черных капюшонах, с помповыми винтовками или автоматами, руки в перчатках, и несколько пожарных, вызванных, чтобы схватить большую змею и водворить в виварий.

Вдруг Стейнер видит, что голова психопата краснеет. Змея сжимает его, как одну из своих жертв. На несколько секунд Стейнер замирает, загипнотизированный спектаклем, в котором этот человек посылает ему свою первую и последнюю улыбку.

Полицейский освобождается от наваждения.

— Змея, черт возьми! — кричит он. — Уберите от него эту проклятую тварь! Она его убьет! Он нам нужен живым!

Трое пожарных хватаются за рептилию, стараясь заставить ее ослабить хватку. Их руки скользят по чешуе. Один теряет равновесие и падает навзничь. Животное сжимает объятья. Его рисунки сдвигаются вокруг укротителя еще на несколько сантиметров. Кажется, его глаза вот-вот вылезут из орбит. Не колеблясь, Стейнер во второй раз вытаскивает 38-й из кобуры. Прижимает дуло к челюсти анаконды и спускает курок.

В шапито раздается выстрел.

Голова монстра отброшена назад в струе крови и студенистой жижи. Кольца змеи ослабевают и освобождают жертву.

Тело анаконды сотрясается в конвульсиях. Длинный хвост хлещет по воздуху над укротителем, лежащим без движения, и заставляет комиссара отодвинуться.

Пригибаясь, чтобы уклониться от ударов монстра, Стейнер торопливо прикладывает два пальца к шее Ковака. Ждет. Конвульсии анаконды утихают. Она еще движется, но уже не может оторваться от пола. Полицейский со вздохом поднимается.

— Вызывайте «скорую», — командует он, вытирая лоб. — И быстро, черт возьми!

Глава 32

Вторник, 29 июля. Двое полицейских в пуленепробиваемых жилетах, вооруженные пистолетами-автоматами, стоят по обе стороны от входа в комнату. Проходящие по коридору служащие с любопытством поворачивают голову к двери.

С момента возвращения из Гримо Стейнера и его группы о присутствии Анаконды в стенах префектуры стало известно всем, включая самых мелких служащих. Как только его привезли, новость о его поимке и история о нем распространились по этажам со скоростью лесного пожара. Репортеры и фотографы настороже — сектор ими кишит.

Криминальная бригада в возбуждении. Новая информация поступает со всей Европы с регулярностью телетайпа агентства печати. Имея точные маршруты укротителя змей вплоть до 1987 года, Ветцхаузен и Болдини детализировали поиски в Германии и Италии, в результате чего количество исчезновений и потенциальных жертв Анаконды утроилось.

Не менее мрачный счет приходит из Соединенного Королевства, Бельгии, Голландии, Швейцарии, Австрии и Испании. И картина охоты представляет теперь от семидесяти до ста жертв. Другими словами, колоссальная работа, проверка всех данных, не считая сложности координации европейских правоохранительных органов.

Возбуждение по ту сторону границы добавляется к суете. Стейнер и его группа уже представляют себе запросы от всех полиций Европейского сообщества.

Комиссар вовремя среагировал, выстрелив в змею: под давлением ее колец у Ковака сломаны шесть ребер, и нескольких секунд было бы достаточно, чтобы он отправился в мир иной.

Повязка от пупка до подмышек закрывает большую часть его татуировки. Другого она бы покрыла как саван. К большому облегчению Стейнера, больничные врачи оценили состояние укротителя как совместимое с задержанием. Повязка, ограничивающая движения, и большая доза болеутоляющих дают ему возможность держаться на ногах.

Он сидит на стуле в комнате с голыми стенами и зарешеченным окном — чтобы исключить попытку выброситься из окна. Пара наручников сковывают его руки за спиной. Из-под открытой рубашки выглядывает морда змеи, готовой проглотить его голову. Едва ему показали видеозапись в квартире доктора Ломан, он стал меньше упорствовать и поведение его стало менее враждебным.

Также против него свидетельствовали цифровой фотоаппарат, принадлежавший Мюллеру и найденный в его автофургоне, и некоторые другие предметы, изъятые во время обыска, в том числе набор ножей, сечки, пилы и другие режущие орудия, несомненно необходимые для разрезания мяса для рептилий.

Происхождение фотоаппарата выяснили благодаря интуиции Мельшиора. Едва вернувшись в Париж, он отправился к Мюллеру в Сан-Мандэ, надеясь найти хоть что-нибудь. У журналиста должны быть зафиксированы результаты расследования.

Мельшиор и Франсини не нашли ничего, кроме коллекции фотографий Службы криминалистического учета, приколотых к стенам; по большей части их авторство было нетрудно установить.

Затем Мельшиор навестил сына репортера. При виде больного миопатией малыша в больничной палате сердце его сжалось, однако он нашел конверт, который оставил ребенку отец. Полицейский никогда не забудет взгляд ребенка, прикованного к постели, которым тот провожал его до двери, когда он уходил с конвертом в руке. Конверт содержал три листка, написанных от руки в форме оправдания и завещания, несколько десятков страниц машинописного текста, а также вырезки из различных ежедневных изданий европейской прессы.

Письмо было сухое, в конце немного торжественное. Мюллер сознавал, что цена его открытия — опасность. Письмо от 21 июля. За несколько дней до отъезда Мюллера в Гримо и исчезновения. Почерк аккуратный, без помарок, даже изящный, несмотря на напряжение. Репортер был силен духом.

Чтение отчета о расследовании вызвало у Мельшиора, а потом у Стейнера и других холодок в спине. Оно основывалось на сообщениях прессы, приложенных к отчету, — первое датировалось июлем 1986-го. Подборка этих заметок наверняка дело долгое, началось несколько лет назад, возобновлялось и обогащалось по мере получения новых сведений.

Постепенно вырисовывался портрет задержанного. Портрет, построенный на годах, полных тайн и предположений, которые подтверждались или опровергались, в зависимости от результатов Мюллерова улова.

В противоположность полицейским, Мюллер жил с этой идеей годами. У него было время подумать и обосновывать догадки. И впечатление, которое производил на него неясный образ убийцы, отражалось в тексте. Отражался и замысел репортера, продиктованный гордостью и соблазном заработать, самостоятельно закончить эту начатую им одним облаву.

Июль 1986-го. Он занимался этим делом семнадцать лет. Но расследование по-настоящему набрало силу, лишь когда появилась Памела.

Упоминалась психиатр. Мюллер упрекал ее за тот страх, что ей внушал, и за ее реакцию на этот страх — стремление отделаться ссылками на врачебную тайну. Как будто клятва Гиппократа имеет силу при таких обстоятельствах. С его точки зрения, ошибкой было привлекать полицию. Отношения, которые у них сложились, его забавляли. О, если бы они могли объединить свои знания, чтобы вести расследование быстрее.

Особенно трудно было поверить, что, лишь читая газеты, вычисляя связи и соответствия, Мюллер смог составить такой отчет. На основании фактов, в которых ни одна европейская полиция ничего подозрительного не увидела. И становилось понятно возбуждение, которое охватило журналиста в последние недели.

Ницца, 1986 год. Бегль, 1987 год. Страсбург, 1989 год. Глазго, 1993 год… Четыре столпа его теории, которую мог бы расшифровать всякий.

На последних страницах появилось название фирмы — шапито «Тотал Себек», цифровая фотография которой была засунута в конверт. Это и натолкнуло Мельшиора на мысль, установить происхождение аппарата, найденного у Ковака. Благодаря серийному номеру легко было доказать, что он был куплен в феврале 2002-го у розничного торговца Винсена и оплачен банковской картой Франсуа Мюллера.

Доказательство происхождения цифрового аппарата прервало молчание Анаконды. В конце концов он указал место в дубовом лесу в Варе, где скрыл останки журналиста.

Четыре часа спустя полицейские из местной бригады подтвердили наличие обезглавленного трупа, который, вероятно, был сильно искалечен перед казнью.

Эти же полицейские сообщили парижским коллегам об исчезновении некоей Кароль Жэй, двадцатисемилетней официантки из «Меру», ночного клуба в окрестностях Марселя. Последний раз ее видели в понедельник, 21 июля, при закрытии клуба около пяти утра. Ее «Р5» с пустым баком нашли на обочине дороги, по которой она возвращалась в Марсель. «Гольф» одного из клубных вышибал был украден, а затем возвращен неповрежденным на стоянку супермаркета. Внутри обнаружена красная губная помада, принадлежавшая девушке. Упомянутый вышибала, некий Пабло Ортиз, вне подозрений.

При упоминании об этом деле Лорэн Ковак ограничился улыбкой. Марсель находится вне района, где расследовались похищения вокруг парка аттракционов. Виновность Ковака в смерти Кароль Жэй означала, что число жертв еще больше, чем они думают.

Руки в наручниках за спиной, торс неподвижен из-за сломанных ребер и повязки, из-под длинных рукавов выглядывают головы кобр. Лорэн Ковак наслаждается страхом, который он внушает. Кажется, он не в обиде на Стейнера за то, что тот убил его змею. В первый раз в кругу яркого света после долгих лет сумрака укротитель рад оказаться в центре внимания. Входящие в комнату проявляют к нему такое же уважение, как слуги — к божеству, жестокому и капризному. Это заставляет его забыть о своей беде. Он вроде бы не беспокоится о будущем своего бестиария.

— Ты знаешь, что у тебя был настоящий поклонник в лице Франсуа Мюллера. Если бы только ему дали возможность, он бы воссоздал малейший твой поступок, малейший шаг. Может, ты считал себя незаметным, но он следил за тобой с июля 1986-го. Ницца. Это была твоя премьера?

Лорэн Ковак не отвечает.

— И в Бегле год спустя, с ужом, обмотанным вокруг тела, — преступление, которое он сопоставил с предыдущим. Потом он тебя не отпускал ни на миг. Как собака, взявшая след. Неплохо, да? Я восхищен. Тем более что о нас такого не скажешь. Верно?

Лорэн Ковак хотел бы засмеяться, но мешает боль.

— Мюллер — это пустяк.

Стейнер поднимает брови. До сих пор этот человек неохотно произнес лишь несколько слов. Тон изменился, голос стал громче, будто он решил начать разговор.

— Я так не считаю.

— Но вы…

Он снова хочет засмеяться, едва заметная улыбка превращается в гримасу.

— Да ты становишься раздражительным.

— Если бы он не был таким алчным. Он, вероятно, смог бы спасти шкуру… Так легко справиться с теми, кем правит соблазн наживы. Все так предсказуемо… Преследовать меня столько лет, чтобы так кончить… Он говорил мне о своем сыне перед смертью. Это для него он все это делал. Он сам сказал. Но я не собираюсь платить за медицинское обслуживание маленького миопата. О чем он думал?

Позади него Мельшиор опускает глаза.

Ковак неплохо говорит. Иногда отрывисто, с перерывами между фразами, но лучше, чем Стейнер ожидал. Голос грубее, резче. В нем есть определенная твердость. Это не относится к его взгляду. Ему приходят на ум многочисленные описания психиатра, касающиеся взгляда рептилии. Он и сам иногда отводит взгляд.

— Эрван Данте-Леган, — бросает полицейский.

Анаконда меланхолически улыбается:

— Кто бы мог подумать… Не Мюллер и тем более не психиатр. Этот фантом… Хороший маленький ученик…

— Простите?

— Но может, лучше так… — продолжает Ковак с отсутствующим взглядом. — Может, было бы лучше, если б я его убил.

— Для него — нет.

— А для его психиатра хуже, — усмехается Анаконда. — Разве что она разлюбила мужа. В таком случае я оказал ей услугу.

Стейнер не реагирует.

— Я бы охотно с ней поговорил.

— С кем?

Стейнер переглядывается с Мельшиором.

— Послушай, флик, — говорит Ковак, резко меняя тон. — Знай меру. Я готов говорить о многих вещах, об искусстве расчленения, об извлечении внутренностей у живых, об аккуратном отсечении головы… Но я не готов к тому, чтобы меня принимали за слабоумного.

— Кто сказал, что тебя принимают за слабоумного? Сейчас это было бы слишком глупо, а?

— Я хочу говорить с психиатром. Когда ты мне показал фильм, я все понял.

Полицейский не может сдержать гримасы.

— Я тебе ничего не обещаю. Недавно она пережила сильный шок, когда вернулась к себе в квартиру. Не догадываешься?

Анаконда начинает смеяться. Стейнер представляет себе радость змея. Боль утихомиривает Ковака. Но он ликует.

— Мне нравится твое чувство юмора. И потом, у тебя, по крайней мере, хватило ума все организовать. Я всегда говорил себе, что не смогу злиться на того, кто попытается меня остановить. Скажи ей, нужно немного побеседовать наедине. У меня кое-что есть — ей будет очень интересно… И если этого недостаточно, чтобы она согласилась, скажи ей: я хочу с ней поговорить о нашем общем друге, жонглере.

— Жонглере?

— Насколько я себе ее представляю, это должно подействовать… Она так искала встречи со мной. Теперь не стоит откладывать.

— Я попытаюсь. Мне тоже в высшей степени интересно. Так таинственно…

— Ты не представляешь, насколько ты прав, флик.

Настойчиво звонит телефон. Но он не беспокоит насекомых в коробочках. Кошка потягивается в кресле. Дверь в сад открывается. Ольга Энгельгарт берет трубку:

— Вас слушают. Кто у телефона?

— Жозеф Стейнер. Вы доктор Энгельгарт? По моим догадкам, Сюзанна Ломан у вас. Мне нужно с ней поговорить.

— Не буду вас обманывать. Не кладите трубку. Посмотрю, что можно сделать.

Она возвращается в сад.

Через минуту Сюзанна у телефона.

— Стейнер?

— Сюзанна, как дела?

— Плохо. Я стараюсь успокоиться. Укрылась здесь с дочерьми. Старшая в шоке. Про младшую ничего не могу сказать. Вчера похоронили их отца, вы знаете… Рада вас слышать.

— Я тоже. Рад узнать, что вы там. Я предполагал, что вы вернетесь к подруге.

— Я вам очень благодарна… Стейнер?

— Да?

— Я чувствую себя виноватой, понимаете? Я беспокоилась за дочерей. Поэтому мне нужна была Ольгина поддержка. Я совершенно разбита. Вот к чему привело это расследование…

— Я понимаю. Вы не в силах были ничего изменить.

— Не знаю.

— Невозможно все предвидеть. Вы делали то, что должны были. Благодаря вам его взяли.

— Он заговорил?

— Именно.

— Что — именно?

Он догадывается, что она бледнеет.

— В частности, поэтому я вам и звоню.

— О, Стейнер! Что?

— Он хочет вас видеть.

— …

— Лорэн Ковак.

— Вы издеваетесь надо мной?

— У него есть что вам сказать… Такое, что он хочет сказать только вам.

— Вам мало фильма?

— Он уже во многом сознался. Но тут уперся. Он мне сказал, что хочет поговорить с вами о жонглере.

Она вздыхает:

— Вы отдаете себе отчет, о чем вы меня просите?

— Я отдаю себе отчет, Сюзанна…

— …

— Без этого можно и обойтись, но я думаю, вам лучше приехать. С Данте не все ясно. Вы согласны?

— Вы мучаете меня.

— Я понимаю.

Она молчит. Смотрит на насекомых, взгляд переходит с одного на другое, не различая их. Их контуры расплываются. Ее глаза привыкли к полумраку. Пристрастие Ольги. Успокаивает. Вопреки всему.

— Стейнер? — говорит она в безмолвной гостиной. — Дайте мне пару минут. Я перезвоню.

— Я буду у телефона.

Видя полицейских с автоматами в конце коридора, она еще не знает, правильно ли было ее решение. Стейнер идет рядом. Под его ногами скрипит паркет.

Ее сердце стучит громче каблуков по полу. Ей страшно при мысли, что она увидит его, и она боится того, что услышит.

Она должна создать себе броню из медицинских знаний.

— Я мало что могу вам посоветовать. Этот тип людей вам известен лучше, чем мне, — говорит Стейнер на ходу. — У него парализующий взгляд, такой, о каком вы неоднократно мне говорили. Я полагаю, вы знаете, что делать.

— Хотелось бы в это верить, — говорит она, нервно икнув.

Они приближаются к двери. Двое дежурных тайком наблюдают за ними.

— Вам нечего бояться, понимаете?

— Надеюсь. Но видеть его, смотреть ему в лицо после того, что он сделал…

— Предпочитаете отступить?

— Нет.

— Тогда пойдем? — спрашивает он, берясь за дверную ручку.

— Пойдем.

Лорэн Ковак сидит на стуле, руки за спиной. С ним Мельшиор. Сюзанна улавливает в лице Ковака сходство со змеей. Она не заметила этого на черно-белом экране монитора наблюдения.

— Итак, вот спасшаяся чудом, — говорит он, глядя, как она входит. — Я не встаю — моей змее захотелось раздробить мне скелет. К счастью, комиссар Стейнер спас мне жизнь.

Она поворачивается к Стейнеру, который делает ей знак сесть под призрачную защиту стола.

— Вам повезло, что ваш муж был в супружеской квартире с другой женщиной. Вы ему крайне обязаны вашей…

— Что вам от меня нужно? — резко обрывает она его, что кладет конец той манере, с которой он ее встретил. — Я пришла сюда не для того, чтобы выслушивать мерзости. Если вы будете продолжать, я уйду. — Оба полицейских смотрят на нее, Ковак тоже. — Что заставляет вас искать встречи с той, кого вы считали убитой? Сожаление? Угрызения совести? Нет, вы на них не способны, — говорит она с долей презрения.

Он прочищает горло.

— Я хочу говорить с доктором наедине, если это возможно, — говорит он Стейнеру.

— Боюсь, ты просишь слишком много.

— Лишь потому, что, по-моему, доктор предпочтет говорить о жонглере наедине.

— Доктор? — говорит Стейнер.

Она выдерживает взгляд Анаконды — он смотрит на нее с интересом.

— Думаю, соглашусь, — говорит она сквозь зубы. — Когда уже столько всего позади, нужно идти до конца. И дать ему позабавиться в последний раз, — говорит она еще тише.

— Что вы сказали?

— Ничего.

— В таком случае необходимо привязать его к радиатору. Надо выбрать, где его оставить. Мельшиор?

Майор просит Ковака встать, двигает его стул к стене, предлагает сесть, вынимает из кармана вторую пару наручников, защелкивает наручник на правой руке и пристегивает к чугунному радиатору.

— Вот. С двумя парами проблем не будет, — говорит он, поднимаясь. — Во всяком случае, мы за дверью.

— Я думаю, вам нечего бояться, — говорит Лорэн Ковак.

— Итак, я вас слушаю, — вызывающе говорит она, как только они остаются одни.

— Как я уже сказал, я хотел бы поговорить о жонглере. Как он?

— Плохо. С рождественской ночи в Страсбурге. Когда вы ударили его по голове.

— Он упрямый, правда? Как вы.

— Мне наплевать на ваше мнение обо мне.

— Как вам понравилась сценка с учебником по психиатрии?

— Идите вы к черту, — бормочет она.

Тут его взгляд теряется в воспоминаниях. Мгновение он будто раскаивается. Объект, который предстает перед ней, укладывается в рамки лекций о серийных убийцах и психопатах, предмете ее изучения. Быть может, она ожидала менее развитую речь. Типичную для ярмарочного торговца. Несмотря на свое положение, о котором он пытается забыть, он — центр мира. И эта надменная улыбка, и эти глаза, которые стремятся заставить ее покориться.

— Я не знаю, что с ним случилось в ту ночь, — говорит он, устремив прозрачные глаза в пустоту. — Обычно он участвовал. Может, возраст малышки. Или потому, что я попросил ее обезглавить… Ему многих удалось завлечь своим жонглированием. Он завоевывал их доверие… Образовывалась группа. Это ему нравилось… Ему хотелось вытатуировать большую змею, как у меня… Он не успел… Мне ничего не оставалось, как его ударить, — говорит он вдруг очень горячо. — Когда я увидел, как все поворачивается. Буйный помешанный. Он добивался, чтобы его схватили. Я думал, что убил его. Он лежал на земле. Я должен был закончить дело. Я нервничал. И вдруг я увидел, что он убегает, как заяц. Я не смог его догнать… Да, он был резвый. И другая еще шевелилась… Потом я понял, что такая деятельность подразумевает одиночество.

События знаменитой рождественской ночи, после которых Данте приняли в отделение «Скорой помощи» больницы Робертсо. Сюзанна все воображала совсем не так.

— Но… Кажется, вас это удивляет. Вы побледнели…

Две пары наручников, радиатор и стол кажутся ей до смешного недостаточными, чтобы сдержать взрыв ярости и агрессии. Она смотрит на застекленную дверь, замечает шевелюру Мельшиора — это ее успокаивает.

— Это не совпадает с вашим представлением о пациенте, верно? — говорит Ковак, пытаясь засмеяться.

Боль призывает его к порядку.

— А, понимаю. Статья Мюллера меня насторожила, но я понимаю… Вы думали, это я виновен, да?.. Он успешно провернул дело, рассказав вам о своих подозрениях… Это правда, Мюллер был очень хорошо информирован. Да, он был что надо. Но недостаточно силен против меня. Я не из тех, кого можно использовать. Потом вы обратились в полицию. Но вы не думали, что виновен ваш пациент. Это не мог быть он, ваш больной малыш. Шизофрения, да?.. И я, который в конце концов его забыл. А он ничего не забыл.

— О чем вы говорите? — бесцветно спрашивает она, стараясь придать голосу твердости.

Его глаза подчиняют ее своей власти.

— Вы думаете, я бы дал себя обнаружить, в то время как столько лет оставался невидимым?.. Вас этому учат в школе психиатров?.. Это жонглер виноват… Мне кажется, он хорошо воспроизвел ритуал. Хорошо выучил урок.

Доктор Ломан пытается оставаться безучастной. Но разоблачения Анаконды снова открывают перед ней пропасть, которую, казалось, устранил его арест. Он может блефовать, выводить ее из равновесия, чтобы нанести ущерб ее победе. Исключительно из-за своей извращенности. И она понимает, что он постепенно подчиняет ее. А она поддается манипулированию, как студентка.

— Могу я задать вам вопрос? — Он делает паузу, потом продолжает: — Я вот думаю — он ведь это совершил после стольких лет… Описывал вам свои галлюцинации, а потом ждал выхода из тюрьмы, чтобы сделать и надеяться, что расплачиваться буду я… Он все это сделал сознательно или не понимал, что творит? Потому что, с другой стороны, доктор, — говорит Ковак, напирая на последнее слово, — если он меня не выдавал, что было бы ему проще всего, у него должна быть проблема с головой, с памятью или не знаю с чем…

— Проблема с шизофренией. Отчасти из-за того, что вы его ударили. И из-за того, что вы ему внушили, — холодно отвечает она, чтобы ему не поддаваться.

Он игнорирует ее замечание.

— Итак, можно ли устроить подобный трюк из мести, если твой мозг наполовину спекся? Что вы на это скажете, доктор?.. Я просто снимаю шляпу перед этим маленьким негодяем. Даже несмотря на то, что я бы охотно разрезал его на куски. Если бы мне представился случай…

Анаконда в своем углу скрючился на стуле, руки за спиной пристегнуты к радиатору. Кажется, он ждет ответа. Мужчина со змеиной головой, образ побежденного дьявола. Она не отвечает, не зная, искренен ли его вопрос, или это насмешка.

— Как можно доказать, что ваши слова — правда?

— Вас это огорчает, да? Знаете, я уже признался во многих вещах. И готов признаться в других. Но не в преступлениях, которых не совершал.

Его глаза насмешливо блестят. Она мрачно смотрит на него.

— Ах да, вы хотите получить ответ… Скажите, как вы думаете, им уже не терпится? — продолжает он, глядя на застекленную дверь. — Как думаете, им уже любопытно, о чем это мы тут болтаем? Меня не было в Париже, когда умерла Памела, — говорит он, глядя ей в глаза.

— Ваш шапито там был.

— Я же к нему не приклеен. Меня там не было. Можете проверить. У меня есть доказательства, — с презрением говорит он. — Я был в Германии, лечил змею. И потом, советую вам спросить у него. Расскажите ему о нашем разговоре — наверняка это освободит его рассудок. Я удивлюсь, если он станет и дальше изображать сумасшедшего, когда вы ему сообщите, что видели меня в наручниках.

— Данте — уже овощ.

Он смеется:

— Не сдавайтесь. Даже если участвовали в его спектакле. Это благодаря вам они меня схватили. Вы хорошо понимали, что Мюллер не добьется успеха. Это благодаря вам поймали большого анаконду! Не беспокойтесь, я обязательно скажу об этом журналистам.

Она видит морду змеи, что высовывается из-под его рубашки, — раньше она эту змею не замечала. Он перехватывает ее полный отвращения взгляд. Он пытается засмеяться, и снова боль мешает ему.

— И что вы теперь будете делать, доктор?

Его тон, почти игривый, застает ее врасплох.

— Сохраним этот секрет между нами — и ваша репутация будет спасена? Или скажем всем, кто настоящий виновник? Выбор за вами. Я поступлю, как вы мне скажете.

— Что?

Она с ужасом смотрит на него. Он не спускает с нее глаз, он наслаждается дилеммой, которую ей предъявил. Привязанный к радиатору, он еще может внушать страх и изливать желчь.

Она встает и идет к двери, прижимаясь к стене, чтобы оказаться как можно дальше от него, а он неистово тянет наручники, и браслет звенит о чугунную трубу.

— То есть вы хотите им все рассказать!

Она не оборачивается.

— Хотите, я передам вам последние слова вашего мужа? — кричит он, когда она уже выходит в коридор. — Он спросил, не вы ли послали меня убить его и его любовницу!

Она выбирается из комнаты и торопливо закрывает за собой дверь. Стейнер и Мельшиор встречают ее как жертву кораблекрушения, что выбралась из глотки Левиафана.

Через дверь они слышат, как смеется Лорэн Ковак, а потом кричит: «Никто не подчинит Анаконду! Никто!» — грохот стульев, падающих на пол, и призывы к спокойствию — это полицейские пытаются его усмирить.

Эпилог