«Вот оно чо, Михалыч!» — подумал я и усмехнулся, глядя на пустое шоссе, процитировал:
— Что есть женщина? Женщина есть зло!
— Ну а что в них хорошего? Они мужчину рассматривают исключительно в роли источника средств к существованию для себя и своих детенышей. К тому же женщина по природе своей требовательна. Она требует удовлетворения своих желаний и потребностей, часто капризно требует. А это постоянное психологическое давление, стресс. Представляешь, вечно подстраиваться под чужие интересы. Ты вот хочешь всю жизнь подстраиваться под интересы какой-то тетки?
— Нет, не хочу, — честно ответил я.
— Вот видишь, — обрадовался моему пониманию Боря, — а они считают, что наличие половой щели, достаточное основание, чтоб чего-то такого требовать. А если к этому прилагается смазливая мордочка и правильный набор впадин-выпуклостей, требования вообще вырастают до небес. При том, что девяносто процентов из них фригидны или полуфригидны, а оставшиеся десять, тупые нимфоманки, от которых хочется на стену лезть.
«Красиво излагает, собака, — подумал я, — просто диву даешься, желанию некоторых граждан, подвести под свои порочные наклонности научную базу, мол, не я извращенец, а жизнь такая».
— Ну, допустим, — не стал я оспаривать его женоненавистническую идеологию, — а мужики, стало быть, лучше?
— Даже сравнивать нельзя. Хороший любовник может легко дать все, что дает женщина, плюс много еще чего дополнительно, например душевное общение и равноправие. Он обсудит с тобой последние книги и фильмы, и не будет требовать, чтоб в обмен на секс, ты его водил по ресторанам, покупал шмотки-цацки. Бабы — тупые курицы. Нет, тут даже говорить нечего, никакого сравнения, — заключил Боря и, помолчав, добавил: — А главное, почему не попробовать? Если решишь, что с женщинами тебе лучше, так и будешь продолжать с ними. Выбор-то остается за тобой.
А вот это уже смахивало на прямое предложение, типа, один раз — не пидарас.
— Это как с едой, — продолжал агитацию Боря, — допустим, предлагают тебе изысканное блюдо, непривычное, скажем, азиатское — роллы, сакэ. А ты, мол, нет, я даже пробовать не буду, меня мама с папой только к окрошке с квасом приучили да к водке с селедкой. Смешно же? Любое самоограничение приводит к зашоренности. Не только в любви, вообще, по жизни.
Аналогия с едой, конечно, хромала. Незнакомой едой, как известно, можно и травануться. Нет, уж мы, по старинке, картошечку с селедочкой. С Альбинками — сардинками. Пусть они капризны и вздорны, но тянет-то меня и влечет к ним, противным, а не к симпатичным брутально-мускулистым мальчикам.
Я молчал, глядя на дорогу. Честно говоря, надоели его гомосячьи подгоны, но не посылать же. Может еще и пригодится, не в плане, конечно, половых контактов.
Он, поняв видимо, что переусердствовал с агитацией, тоже умолк. Ровно шумел мотор, шуршали колеса, заливался из колонок Хулио.
Замечательное это время — начало лета. Солнце не торопится покидать город, к вечеру оно становится ласковее, и улицы, залитые его зыбким светом, таят в себе ожидание замечательных встреч, из глубины переулка, из надвигающихся сумерек и переплетения теней. Нежным становится город. Нежным и таинственным.
Медленно опускались голубоватые прозрачные сумерки. Вышли на вечернюю прогулку собаки с хозяевами на поводках. Город, как огромный речной трамвай, осторожно вплывал в ночь.
С моста развернулись через сплошную осевую, въехали в черный Девятый проезд и встали.
— Опаньки! — сказал Боря. — Дальше, пардон, некуда.
Я открыл глаза — когда успел задремать. Вот тебе здрасьте: за день все перекопали, ограду поставили, а на неё — красный фонарь. Кстати, почему красный? Какие такие аналогии имеют место? Белая стрелка в синем круге гнала в объезд, в смутную путаницу Обнорских переулков.
— Извини старичок, — сказал Боря, — в частный сектор не поеду, там заплутать, как не фиг делать. В темноте в канаву какую-нибудь заедешь, шину пропорешь. Ну, нах.
— Понимаю, — успокоил я его, — пешечком дотелепаю, здесь уже недалеко. Спасибо, что подвез.
— Слушай, — решился Боря на последнее предложение, — если не сильно занят, поехали ко мне. С друзьями познакомлю. В кабак закатимся. Ты не думай, приставать к тебе никто не будет, люди все интеллигентные, высокодуховные — богема, одним словом. Выпьем, посидим, поболтаем.
— Спасибо за предложение, но устал я что-то. До дому бы добраться и в койку.
Я вышел из машины, аккуратно прихлопнув дверку, сделал Боре ручкой и растворился в темноте.
Над городом удобно устроилась звездная летняя ночь. Ветра почти не было, и деревья во дворах стали тихими, почти заснули.
Я брел по частному сектору между беспорядочно расставленных домов, огибая огороженные штакетником заросшие дворы, отыскивая узкие, едва заметные проходы между ними.
Наконец, вышел на бульвар в районе автобусной остановки. В полном отсутствии машин, пешеходов, в тихой отрешенности теперь уже электрически освещенного города, в почти полном безветрии возникало ощущение сюрреальности, выпадения из привычной, взвешенной, механики города. Словно попал в зазеркалье, на оборотную сторону, словно весь мир стал вращаться вокруг меня одного, существовать только по моему желанию и, став полностью зависим от меня, он теперь предоставлен только одной моей воле.
Когда до квартала щитовых домов осталось метров триста, в свете фонаря показалась маленькая фигурка. Девчонка лет двенадцати, худенькая в затрапезном платьишке. Мгновенно окуталась цифровой сеткой, сверху вниз пронеслась колонка чисел, и сетка исчезла — объект угрозы не представляет. Я иронично усмехнулся, похвальная бдительность. Интересно, какую угрозу может представлять такая малявка?
— Дяденька, — обратилась она ко мне, — я заблудилась, дорогу не найду. Мне тут адрес написали, а я не знаю где это? Вы не подскажете? — она подошла и протянула мне ладошку, в которой белел лист бумаги.
Я хотел взять листок, но она не отдала, так и держала в руке. Вблизи стало видно, что вид у нее какой-то потасканный, растрепанные волосы, нос картошкой и фингал под глазом, да и не двенадцать ей, старше, просто мелкая и худосочная. Я наклонился к ней, пытаясь разобрать каракули, записанные на бумажке, и тут случилось неожиданное. Мелкая оторва, сделав неуловимое движение, цапнула с моей переносицы «очки» и отскочила.
— Ты чо творишь, малахольная? — офигел я от такого беспредела.
Девчонка молча развернулась и побежала к кустам. Пораженный таким коварством, я потерял несколько драгоценных секунд прежде, чем кинуться следом, и негодяйка успела юркнуть в проход между кустов. Проскочив следом, я увидел, что она и не думала убегать стоит шагах в пяти и пялится на меня, держа очки перед собой в обеих руках.
— Ну-ка, дай сюда! — потребовал я и через секунду понял, что она смотрит мне за спину.
— Вот и свиделись фраерок! — сказал сзади смутно знакомый голос. Развернуться я не успел, сильные руки ухватили меня за плечи, а левый бок пронзила резкая боль, будто меня проткнули насквозь раскаленным пылающим прутом. Потом еще раз и еще… стало горячо, потекло по боку. Я еще ничего не понял, но страшная, рвущая, пылающая, вопящая в каждой моей клеточке нестерпимая мука, затопила, захлестнула. И во всей этой боли передо мной тускло маячило белое лицо девчонки с круглыми от ужаса глазами.
Меня сильно толкнули в спину, и я упал на колени, так и не увидев нападавших.
— Вы же говорили, что только поучите фраера, — дрожащим голосом пропищала девчонка моим невидимым палачам.
— Не твоего ума дело, марамойка мелкая, — ответил ей грубый бас, — давай сюда окуляры.
Очки вдруг с яркой вспышкой взорвались у нее в руках. Последнее, что я услышал перед тем, как упасть лицом в траву, был оглушительный визг девчонки и матерки бандитов.
Пивной бар «Дружба» завсегдатаи ласково звали «Ямкой» и не только за то, что располагался он в подвале, а еще и за специфичность его контингента. Вернее, в дневное время он был обычной общепитовской точкой, куда можно было забежать накоротке какому-нибудь работяге, выпить с корешами пару кружек дрянного разбодяженного пива, поесть вяленой воблы с соленым горохом и безвкусных сосисок, распить из-под полы прихваченный мерзавчик. Но вечерами все менялось.
Еще с послевоенных лет, когда бушевал здесь развеселый Железнодорожный рынок, в просторечье «Толкучка» стала «Ямка» пристанищем блатных с Железки самого криминального района города, примыкающего к ЖД-вокзалу. Сюда приходили делать дела: продавали свои подводы наводчики, сбывали дурь и шмаль дурогоны, обсуждали дневные успехи воры карманники, лихие ребята сбивались в шайки для очередного гоп-стопа. Да и просто пила и веселилась со своими марухами вокзальными проститутками, разная уголовная шпана. Но, несмотря на подобную публику, скандалов и драк в баре почти не случалось. Посетители опасались смотрящего, который каждый вечер занимал место за удобным столиком в углу зала. Если кто-то из перебравших приблатненных и начинал бузить, как из-под земли, вырастали крепкие ребята и без разговоров выкидывали беспредельщика за дверь.
Смотрящим за Железкой был поставлен вор в законе Саша Чибис, прозванный так за фамилию, птичий нос и кряхтящий голос. Каждый день к семи часам вечера он приходил в «Ямку» как на работу. Вернее, это и была его работа. Он принимал деньги в общак, ставил прави́ло, разбирал споры, решал дела.
Вот и сейчас Чибис сидел на своем месте за маленьким столиком и потягивал пиво. К нему приблизился высокий парень ярко выраженной уголовной внешности. Всё у него было в наличии: блатной прикид, протокольная рожа, железные зубы и синяя вязь татуировок. Звали парня Костик Могильных.
— Вечер добрый, Чибис, разреши присесть к тебе? — спросил он подобострастно. Заискивающе улыбаясь фиксатым ртом.
— Здорово, Могила, здорово. Садись. — Чибис поднял руку.
Немедленно подскочил официант.