даст возможность содержать много скота, и молочной пищи всегда вдоволь. В любой, даже бедной избе, вас накормят за бесценок прекрасными щами, жареною говядиной, кашей, пирогами (это не русский ситник без начинки), таньгами (род ватрушек) и везде найдете хороший пшеничный хлеб. И это еще теперь, когда дома сидит только какая-нибудь старуха, а все на заимке (что-то вроде хутора). Лошади у крестьян красивые, здоровые, сытые и очень дешевы. При дороге не особенно грязной в мой легкий, парный тарантас впрягали постоянно 4 лошади (за парные прогоны, которые здесь 1½ коп. за версту). Однажды приходит на станцию староста. «Сколько прогонов? — спрашиваю я. — На пару платите?» — «Да, двадцать две версты — 66 коп., ваше благородие». Я плачу. «Да не прикажите, ваше благородие, ямщикам запрягать больше четырех коней, дорога ровная, сухая». — «Хорошо, да и тройки много, если сухая». — «А они, ваше благородие, шестерик запрягают». Я выхожу: действительно запрягают 6 лошадей. На все мои убеждения, что при двух седоках и восьми пудах клади в этом легком тарантасе и тройке делать нечего, мне отвечают: «Ничего, ваше благородие, коням легче будет». Конечно, можно себе представить, каково везут — 14 верст в час при хорошей дороге считается не особенно скорою ездой.
Совокупное влияние всех этих благоприятных условий сделало то, что здешний народ далеко превосходит во всем великорусского крестьянина: сибиряк вежлив, но в нем нет заискивающей услужливости; как он, так и женщина-сибирячка свободно относятся к вам, как равный к равному, без холопских замашек; вы пьете чай, и хозяйка приходит, садится против вас и бесцеремонно вступает в разговор. Сибиряк смотрит бодро, весело, большею частью очень толков, сметлив, удивительно опрятен и любит чистоту в избе; но вместе с тем он хитер, надувает вас, если вы поддаетесь, и много слишком материально относится к жизни; в русском крестьянине больше симпатичности, сочувствия к собрату, больше поэзии, мне кажется. Сибиряк большой щеголь: как мужчины, так и женщины охотно тратятся на наряды: любо глядеть на них, когда они выходят на сенокос в ярких рубахах и платьях или, еще лучше, когда в базарный день приезжают в город на прекрасных лошадях с щегольскою сбруей, в широчайших бархатных шароварах, в поддевках из тонкого сукна. Крестьянки все носят платья немецкого покроя, одеваются очень ярко и пышно, говорят, даже кринолины заходят в деревни.
Зато сибиряк и сознает свое превосходство над русским: крестьянином. О России и «расейских» они отзываются с презрением: слово «расейский» считается даже несколько обидным.
— Вот, м[илостивый] г[осударь], какою явилась мне эта страшная Сибирь: богатейшая страна с прекрасным, не загнанным населением, но страна, для которой слишком мало еще сделано. Ощутительно необходимо увеличение числа школ, учителей, медиков и всяких знающих людей. Не менее необходимо улучшение путей сообщения, а то в дождливое время дороги делаются просто непроходимыми. Впрочем, дело Сибири еще впереди; теперь в ней лишь подготовляются превосходные материалы для будущей жизни.
Вам, может быть, покажется странным, что я ничего не пишу о проеханных мною городах. Писать нечего. Вот физиономия Ялуторовска и Ишима: широкие улицы, на которых лежит густая черная грязь по колено; домики деревянные той же архитектуры, как и в деревнях, несколько церквей и каменных домов — отличие городов от сел. Омск — город, идуший вперед, с признаками жизни на улицах, город военный, центр управления Западною Сибирью. Томск — довольно большой, красивый губернский город, по-видимому оживленный, весь обстраивающийся, и, к счастью, не совсем похожий на русские губернские города; в нем скука, говорят, не заедает обитателей, как, например, в Перми. Больше ничего не пишу, потому что остановился в Томске на самый короткий срок; впереди Амур, на котором скоро (в конце сентября) прекратится пароходство, а до Амура еще около 3000 верст. Тогда пришлось бы спускаться на лодке, осенью, со всевозможными лишениями. Потому я так и спешу.
Современная летопись. — 1862. — № 33. — С. 10–12.
IV
Иркутск, 16 сентября 1862 года
Во время пребывания моего в Томске, куда я ни показывался, везде меня стращали дорогой. «Ну, батюшка, понатерпитесь вы, пока доедете до Мариинска, особенно после бывших дождей», — говорили мне мои знакомые, по большей части из-за карточного стола. «А что, уж очень плохо?» — «Да как же плохо-то не быть? Во-первых, чернозем да болота, а во-вторых, дорог никогда уж не чинят. Вот сколько лет живем, а про починку дорог и не слыхивали».
Все это наводило на не совсем приятные размышления; к тому же небо заволокло, целый день шел дождь, мелкий, осенний, петербургский. Когда я выехал, стало холодать, дождь усиливался и наконец перешел в снег, который повалил такими хлопьями, что засыпал землю более чем на четверть. Всю ночь валил он, и утром мне представилось довольно интересное зрелище: целые леса на громадные пространства были положительно засыпаны; а в то время деревья были еще в листьях; от тяжести навалившегося снега они гнулись и наконец совершенно полегли; только изредка попадались высокие взъерошенные ели и лиственницы. Это происходило 27 августа. Я начинал уже бранить сибирский климат; но оказалось, что такого раннего снега не помнит в Сибири ни один старожил. Неужели и у вас, в Москве, было такое же холодное, дождливое лето, как по всей Западной Сибири? Между тем за Байкалом происходило совершенно противное — невыносимая жара, страшная засуха, так что урожаи плохи, травы мало; на Амуре такое мелководье, что в верховьях его, на Шилке, с трудом проходят лодки, и пароходы стоят в Сретенске, не имея возможности двинуться, а корабли, пришедшие из Америки с товарами, должны были остановиться верстах в четырехстах ниже Сретенска, не имея даже возможности отправить товары вверх на лодках; пароход же «Ингода», силившийся пройти по Шилке, получил две пробоины и чинится в Муравьевской гавани.
Впрочем, если урожай так плох в Забайкалье, то в Западной Сибири он везде великолепен. В Томской губернии снова потянулись на необозримые пространства черноземные пашни, уже установленные длинными рядами крестцов; лишь бы удалось свезти их домой, тогда цены на хлеб, и без того невысокие, еще упадут. Этому особенно радуются переселенцы и поселенцы, которых я обгонял очень много. Кстати, о переселенцах скажу вам, что прежде, когда они только что появились в Томской губернии, их очень не любили, говорили: «вон черти идут». А теперь не нахвалятся: действительно, они сделались кормильцами остальных; большая часть хлеба обрабатывается ими, так как сибиряк вообще несколько склонен к лени, а переселенцы на новом месте принялись за дело очень усердно.
Что до дороги, то предсказания моих томских знакомых вполне оправдались, впрочем, мой спутник, хорошо знакомый с этими местами, не мог надивиться, отчего дорога так поправилась против прежнего. Это, однако, объяснилось, когда мы узнали, что губернатор ездил на какой-то прииск в нескольких десятках верст за Мариинском: дорогу чинили, то есть вырыли по бокам канавки в один фут глубиной и вырытою землею слегка засыпали выбоины.
Но вот показался белый столб, граница Енисейской губернии, следовательно, начало Восточной Сибири, и дорога стала совершенно другою. По всему этому тракту насыпаны галька и дресва. Дресва — это чрезвычайно мелкий камешек, который, насыпанный сверху гальки, оседает после первого дождя и образует очень твердую кору; получается прекрасное гладкое шоссе, требующее очень мало починок; колеса не делают в нем выбоин, как на прочих шоссе, усыпанных битым камнем. Но всего лучше то, как содержится это шоссе обывателями: его мосты, спуски, канавы для отвода воды в горах можно поставить в пример не только начальству Западной Сибири, но и всевозможным инженерам в Европейской России.
Правда, и в Восточной Сибири, между Красноярском и Иркутском, есть около трехсот верст прескверной дороги; но там это сколько-нибудь извиняется тем, что приходится проезжать огромную тайгу с чрезвычайно редким населением и где нет в окрестности ни дресвы, ни гальки.
Не одно шоссе составляет особенность Восточной Сибири. Начались горы, крутые подъемы в версту и более, множество чрезвычайно быстрых рек с чрезвычайно медленными переправами на веслах и, наконец, большая тайга, вся выгоревшая весною, с обугленными великанами лиственницами. Везде недостаток земли[5], где только окажется малейшая возможность распахать клочок земли после лесного пожара, непременно уже копошится крестьянин со своею сохою.
Наконец 5 сентября увидал я быстрые воды Ангары; через несколько времени, на другом ее берегу, засерели и забелели домики и дома Иркутска; мы переехали Ангару при помощи хорошо устроенного самолета (не мешало бы подумать об их устройстве и на других реках) и въехали в город.
Вот и все; вот и все трудности.
Я нарочно так подробно рассказывал вам свой переезд: мне хотелось опровергнуть одно из мнений, укоренившихся в Европейской России. Там все считают этот переезд чем-то особенно ужасным: мне часто случалось слышать от людей, которые знают, что служба в Восточной Сибири имеет много особенностей, делающих ее гораздо интереснее, легче и привлекательнее, чем где-либо, что они охотно перешли бы туда, но «послушайте, говорят, с лишком 5000 верст только до Иркутска!.. Подумайте — 5000 верст!.. Наконец, там с тоски умрешь». На первом шагу два препятствия: длинная дорога и нераздельное с понятием о Сибири представление о странной глуши и скуке. Не решаясь еще говорить о втором, то есть о том, как идет жизнь, я позволю себе сказать несколько слов о первом препятствии.
Летом путь от Москвы до Перми и считать нечего — в неделю вы доберетесь до Перми без малейшей усталости, но до Иркутска остается еще 3800 верст… Однако, во-первых, нужно вспомнить, что срок, даваемый правительством для того, чтобы доехать до места службы в Восточной Сибири, шесть месяцев, позволяет ехать не спеша, даже с большими остановками; а во-вторых, 3800 верст при хорошей сибирской езде не так страшны, как кажутся. Я, несмотря на неблагоприятные обстоятельства — дожди и слякоть, сопровождавшие меня на большей части пути, как вам известно из моих прежних писем, несмотря на то, что употребил более семи суток на ночевки и остановки в городах, проехал это пространство в четыре недели. И я поручусь, что при такой езде дорога никого не утомит: человек удивительно свыкается со всем, следовательно, и с тряскою в экипаже, а пять-шесть ночевок в значительных городах дают возможность вполне отдохнуть после четырех-пяти дней непрерывной езды.