— Как!.. Я?..
Он на секунду задумался, потом опустился около Иорисака Садао на колени и заговорил осторожно, как говорят с больным, когда он бредит:
— Кими, я англичанин… я нейтрален…
Он два раза повторил, отчетливо выговаривая слова:
— Я нейтрален… нейтрален!..
Но вдруг он замолчал, потому что посиневшие губы зашевелились, и из них послышались сперва тихо, как вздох, потом, как хриплый шепот, но потом яснее, тверже — слоги, слова, пение:
«Время вишневых деревьев в цвету
Еще не прошло…
А теперь уж пора лепесткам опадать…
Любовь же тех, кто на них смотрит,
Достигла расцвета страсти!..»
Герберт Ферган слушал, и внезапный холод разлился по его жилам.
Почти уже мертвые глаза не отрывались от него, в них точно сиял отблеск какого-то былого видения…
Голос, ставший тверже от сверхъестественного усилия воли, продолжал:
«Он сказал мне. Этой ночью мне снился сон. Твои черные волосы обвились кругом моей шеи. Как черное ожерелье, обвились они кругом моей шеи и моей груди. Я ласкал их…»
Бледнее самого Иорисака, Герберт Ферган отшатнулся и отвернул голову, чтобы избежать грозного взгляда. Но он не мог не слышать голоса — голоса, который был еще ужаснее, чем взгляд:
«Я ласкал их, они были моими, твоими волосами мы были связаны навсегда, уста к устам, как два лавра, сплетшиеся корнями…»
Голос звучал, как разбивающийся хрусталь. Мало-помалу кровь начала опять приливать к щекам Фергана и понемногу заливала все его лицо румянцем стыда, позора, унижения — той краской, которая бывает от полученной пощечины…
Голос закончил — торопливо, подобно голосу нетерпеливого кредитора, внезапно повелительно требующего уплаты долга:
«И понемногу стало казаться мне — так сливались мы с тобою — что я и ты стали одним, что ты вошла в меня, как мой сон…»
И голос, исчерпав весь запас жизни, умолк. Но взгляд еще упорно преследовал его, в последней вспышке устремляя к нему настоящее приказание — ясное и непреодолимое…
Тогда Герберт Ферган, склонив голову и потупив глаза, повиновался… Из рук старшины он взял дальномер. Взошел по ступенькам и сел на место командующего…
С левого борта показывались один за другим русские броненосцы. Они быстро уходили…
— Джентльмен должен платить долги!.. — пробормотал Ферган.
Он повернул винт дальномера. В окуляр ему стала видна его цель — точная, увеличенная… Флаг святого Андрея показывал свой синий крест на белом фоне флаг* дука. Герберт Ферган, адъютант английского короля, увидел этот флаг — флаг русского царя. Царь и король не были врагами…
— Джентльмен должен платить свои долги, — мрачно повторил Ферган.
Он откашлялся. Его голос прозвучал хрипло, но отчетливо и решительно:
— Шесть тысяч двести метров… Восемь делений налево… Открыть огонь…
В молчании, предшествовавшем двойному взрыву, под лесенкой послышалось чуть заметное движение. Маркиз Иорисака кончил свою борьбу со смертью — скромно, прилично, по всем правилам благопристойности. Впрочем, перед тем, как замолкнуть навсегда, его уста произнесли два японских слога — два первых слога имени, которого он так и не договорил.
— Митсу…
XXX
С вершины той груды обломков и развалин, что оставалась от мостика и рубки, снесенных одним и тем же снарядом, виконт Хирата Такамори в последний раз нагнулся к отверстию, ведущему к центральному посту, и выкрикнул последний приказ — приказ, оканчивавший день и окончательно превращавший сражение в победу:
— Прекратить огонь!
— На главной мачте «Миказы» флаг Того веял и сверкал, подобно сияющей радуге в конце грозы. На небе — среди еще темных туч — открывался голубой просвет в форме летящей крылатой богини…
Оглушительный крик перелетал с корабля на корабль скорее, чем северо-восточный шквал, когда его гонят осенние муссоны: торжествующий крик победившей Японии, крик восторга и торжества древней Азии, навсегда освобожденной от европейского ярма:
— Тейкок банзай!..
— Вечная жизнь империи!..
Хирата Такамори стоя трижды повторил этот крик. Потом, сухим ударом развернув веер, который так все время и оставался у него за рукавом, окинул все кругом — с севера на юг и с востока на запад — взором невыразимой гордости. Час для этого был действительно подходящий и опьянял больше, чем десять тысяч чашек саке… Тридцать три года — с тех пор, как его мать разрешилась им — он, Хирата Такамори, сознательно, бессознательно ли, жил только в ожидании этого часа. Но для того высшего опьянения, которое теперь заставляло его задыхаться и топило его точно в море чистого алкоголя, тридцать три года ожидания не были слишком долгим сроком:
— Тейкок банзай!..
Крик смолкал на минуту и снова усиливался и разрастался. Мимо броненосцев прошло посылочное судно «Тат-сута» — на мостике офицер, стоя с рупором, повторял каждому дневной приказ:
«Великие добродетели императора и невидимое покровительство императорских предков даровали нам полную и решительную победу. Всем, исполнившим свой долг, — поздравление».
В эту самую минуту солнце, разорвав тучи и туман, появилось на западном горизонте, почти касаясь его.
Оно появилось красное, похожее на чудовищный шар цвета огня и крови, который катит Небесный Дракон по лазурным долинам, — подобное ослепительному диску, царящему в центре императорского знамени, — и величаво стало погружаться в море.
Хирата Такамори провожал его взглядом. Оно было как бы эмблемой японской родины, посылавшей свой последний луч, свою последнюю ласку на поле сражения, где только что пролито было столько крови во имя величия этой японской родины… И вдруг аллегория стала еще яснее, еще значительнее: русский корабль — побежденный, разбитый, охваченный пожаром… далеко на западе — умирал в агонии. Внезапно солнце озарило этот разоренный остов, эту тень, готовую исчезнуть, — и набросило на него саван из пурпура и золота… Сломанные мачты, покосившиеся трубы, разбитый, обезображенный корпус — зловеще вырисовались на лучезарном фоне светила. Хирата Такамори узнал этот умирающий корабль. Это было «Бородино», одно из ближайших к «Никко» судов, с которыми шло сражение…
Солнце окончательно погрузилось и исчезло в море. И в то же время исчез и корабль…
Хирата Такамори повернулся, чтобы идти. «Татсута» приблизился к «Никко» и офицер окликнул его:
— Ночью — действовать по усмотрению. Встреча завтра утром в Матсусиме.
— Есть, — ответил Хирата.
— Адмирал желает знать имя офицера, который принял командование после разрушения рубки.
— Это я… виконт Хирата — Хирата шишаку!..
Он не сказал своего имени и только повторил фамилию и титул, чтобы все его предки имели справедливую долю в почести, оказанной их потомку.
Оба судна уже отдалялись друг от друга.
— Виконт Хирата, — крикнул офицер с «Татсуты», — имею удовольствие передать вам особую благодарность адмирала и его намерение отметить вас в своем донесении божественному императору.
Виконт Хирата, не отвечая, склонился до земли. Когда он поднялся, «Татсута» был уже вне досягаемости.
Горнист проходил по палубе. Хирата Такамори позвал его и отдал приказ играть вечернюю зарю.
— Перенести мертвых на ют… со всем почетом.
Ночь быстро надвигалась. Зажгли огни. Хирата Такамори, на время сложив с себя обязанности командира, ушел с мостика и обошел опустошенные проходы «Никко». Электрические провода были попорчены, но удалось установить временную проводку, и почти везде освещение действовало нормально.
В конце своего обхода Хирата Такамори дошел до юта и, сделав два поклона по древнему обычаю, осмотрел убитых…
Их было тридцать девять. Их положили в два ряда, одного около другого, под двойным дулом гигантских орудий-близнецов. Они спали там — их растерзанные тела были собраны и останки зашиты в мешки из серого холста: их спокойные лица улыбались под лунным светом. Два квартирмейстера с фонарями в руках освещали каждого покойника в лицо. Молодой мичман почтительным тоном делал перекличку. Сперва он прошел мимо трех пустых мешков: останки капитана и двух старших офицеров так и не были найдены.
Перед четвертым мешком мичман назвал:
— Капитан Герберт В. Ферган.
Хирата Такамори наклонился. Английский офицер был ранен осколком снаряда ниже подбородка — в горло. Сонные артерии были перерезаны и совершенно разрушен спинной мозг.
— Где он был убит? — спросил Хирата.
— В 12-дюймовой башне.
— Э!.. Умереть везде можно.
Это было единственное надгробное слово над Гербертом Ферганом.
Перед пятым мешком мичман произнес:
— Лейтенант Иорисака Садао.
Хирата Такамори остановился как вкопанный, открыл рот, чтобы что-то сказать — и замолчал.
У мертвого маркиза Иорисака Садао были широко открыты глаза. И казалось, что они еще смотрят… прямо перед собой — прямо через жизнь — смотрят презрительно, гордо, торжествующе…
Быстро, неровными шагами виконт Хирата прошел один за другим оба рада спокойно спавших мертвецов…
Мичман, отдав честь, хотел удалиться. Виконт удержал его, назвав по имени:
— Наримаза, не сделаете ли вы мне честь зайти в мою каюту?..
— Почтительно готов сделать это, — ответил поспешно мичман.
Они спустились вместе. По знаку виконта мичман присел на колени. Циновок не было — современные правила не разрешали их на военных кораблях: они слишком легко воспламенялись. Но Хирата бросил на пол два бархатных четырехугольника.
— Простите мою невежливость, — сказал он, — я позволю себе при вас отдать распоряжения на ночь прежде всего…
— Умоляю вас, — ответил мичман.
Вошли старшины, которым виконт передал приказы. Когда все удалились, Хирата Такамори взял кисточку и начертил на двух страницах своего блокнота несколько сот красиво выведенных знаков.
— Простите мне, — опять сказал он, — но все это было необходимо.
Он вырвал исписанные страницы и протянул их мичману.