Фельз вовремя вспомнил, что маркиз Иорисака не любит старинных японских нарядов.
— Я очень доволен туалетом, — подтвердил он с незаметной насмешливостью, — вполне доволен. И надеюсь, что портрет выйдет не банальный. Что касается позы — мы о ней еще не будем говорить. У меня привычка — даже когда дело идет о такой спешной работе — сперва зарисовывать мою модель во всех поворотах и во всевозможных позах. Таким образом получаются двенадцать-пятнадцать эскизов, среди которых всегда и безошибочно я нахожу самую правдивую и лучшую позу. Так что вы совершенно не заботьтесь о вашем художнике, маркиза. Садитесь, разговаривайте, вставайте — и никакого внимания не обращайте, если я, время от времени, буду что-то пачкать в моем альбоме.
Он раскрыл тетрадь в сером холщовом переплете и во время разговора уже начал что-то рисовать, держа тетрадь на коленях.
— Митсуко, — улыбаясь, заметил маркиз Иорисака, — я уверен, что такой способ позировать вам очень по душе.
Фельз приостановился, подняв свой карандаш:
— Митсуко? — спросил он. — Простите невежду, который не знает и трех слов по-японски. «Митсуко» — это ваше имя, маркиза?
Она ответила, как будто прося прощения:
— Да!.. Несколько странное имя, не правда ли?
— Не страннее всякого другого… Хорошенькое имя и, главное, — очень женственное… Митсуко — это звучит очень нежно.
Капитан Ферган согласился:
— Я совершенно с вами согласен, мсье Фельз. Митсуко… Митсу… Звук очень нежен, и значение тоже нежно… потому что «митсу» по-японски значит — «медовые соты».
Маркиз Иорисака поставил на поднос пустую чашку.
— Ну, да! — сказал он. — «Медовые соты», а если написать иными китайскими знаками, то «митсу» означает «тайна».
Жан-Франсуа Фельз поднял на него глаза. Маркиз Иорисака очень любезно улыбался, и, без всякого сомнения, под этой улыбкой не таилось ни малейшей задней мысли.
— Меня зовут Садао, — прибавил он, — а это ничего не значит.
Фельз подумал: «Садао… Но жена ни разу не назвала его так: не смеет обращаться к нему фамильярно и, несомненно, даже в интимном общении употребляет особенное обращение… Это, может быть, кое-что и значит».
Он не мог удержаться и небрежно заметил:
— «Садао»? Мне так и послышалось, когда маркиза называла вас…
Ответу предшествовал легкий смешок:
— О! Нет! Вы этого слышать не могли: хорошая японка никогда не называет своего мужа по имени… Она побоялась бы быть невежливой. Остатки старинных нравов… Мы ведь в прежнее время не были феминистами… В древней Японии до великих реформ 1868 года наши жены были почти рабынями. И их уста этого не забыли… Но только их уста.
Он опять засмеялся и очень галантно поцеловал жене руку. Но Фельз не мог не заметить некоторой неловкости этого жеста. Очевидно, маркиз Иорисака не каждый день целовал ручку Митсуко.
Поймав, может быть, слишком проницательный взгляд своего гостя, маркиз вдруг очень пространно начал объяснять:
— Жизнь у нас так преобразилась за эти сорок лет!.. Вы, европейцы, конечно, знаете из книг о происшедших переменах. Но книги все объясняют, а показать ничего не могут. Вы можете себе представить, дорогой маэстро, каково было существование супруги даймио во времена моего дедушки? Несчастная жила пленницей в тайниках феодального замка… И не только пленницей — хуже: служанкой своих собственных слуг, господ самураев, самый ничтожный из которых покраснел бы, если бы ему пришлось склонить свои два меча перед зеркалом[1]. Подумайте только: «Буши-до» — наш древний кодекс чести — ставит женщину ниже земли, а мужчину — выше неба. Супруга даймио в своем замке, в сущности в своей тюрьме, могла на досуге обдумывать справедливость этой неоспоримой аксиомы. Принц целый день отсутствовал. Изредка он входил ночью в супружескую опочивальню… Принцесса-рабыня, постоянно оставляемая им в одиночестве, повиновалась матери своего мужа, причем та обыкновенно злоупотребляла властью, дарованной ей китайскими обычаями — властью безграничной и безапелляционной… Вот на какую жизнь была осуждена сорок лет тому назад супруга даймио Иорисака Садао… Эта судьба уже не грозит жене простого морского офицера и вашего покорного слуги, который нисколько не жалеет о прошлых варварских временах… Гораздо приятнее наслаждаться обществом высокообразованных и снисходительных гостей, хотя бы и в такой лачуге, чем одинокому и невежественному прозябать в каком-нибудь родовом замке Тоза или Шошу… — Он с презрением ронял древние знаменитые имена. — И гораздо почетнее служить офицером на броненосце его величества императора, чем предводительствовать в какой-нибудь банде грабителей, наемников Шогуна или какого-нибудь грубого вождя племени…
Он прервал свою речь, и взяв со стола ящичек с турецкими папиросами и раскрыв его, протянул европейцам.
— И, между прочим, это вам мы обязаны всем этим прогрессом, которым мы пользуемся теперь. Мы никогда не сможем забыть этого. Мы не забудем и того, сколько терпения и доброй воли вы вложили в свою учительскую работу. Ученик у вас был отсталый… его разум, оцепеневший от стольких веков рутины, отказывался воспринимать западные уроки. И, однако, эти уроки принесли свои плоды. И, может быть, настанет день, когда новая Япония, по-настоящему цивилизованная, наконец отблагодарит своих учителей…
Он подошел к маркизе Иорисака и предложил и ей турецкий ящичек. Она на секунду словно заколебалась, потом очень быстро схватила папироску и зажгла ее сама, не дожидаясь, чтобы он предложил ей огня. Он и не подумал сделать это, а продолжал свою тираду, устремив на Жан-Франсуа Фельза живой взгляд, блеск которого внезапно прикрылся опустившимися желтыми веками.
— Хоть мы еще и очень несовершенны, но вы уже благосклонно приветствуете наши победы над русскими войсками… Вы, прежде всего, сделали нас способными бороться за нашу независимость.
Он закончил с поклоном, немного чересчур низким для европейца:
— Кто говорит «русский», тот говорит «азиат»… А мы, японцы, рассчитываем скоро стать европейцами. Таким образом, наша победа столько же принадлежит вам, как и нам самим, ибо это победа Европы над Азией. Примите же ее в дар и разрешите нам быть вам искренно и почтительно благодарными…
IV
— Мсье Фельз, — предложил Фельзу капитан Герберт Ферган, когда художник, закончив свой первый сеанс, прощался с четой Иорисака, — вы, вероятно, возвращаетесь на американскую яхту? Я еду в ту же сторону. Отправимся вместе в плавание?
И они вышли вместе. Пошли пешком.
Дорога вилась змеей по склону холма. Впереди, далеко внизу, деревенские домишки предместья толпились под своими крышами цвета мертвых листьев. Налево сады О’Сувы скрывали в густой зелени сосен и кедров, в лиловом и розовом снегу персиковых и вишневых деревьев в весенних платьях огромный храм; направо же, за голубым заливом, переливающимся, как шелковый муар от ветерка, за лесистыми горами противоположного берега, медленно спускалось к западному горизонту заходящее солнце — красное, как на пылающих знаменах империи.
— Нам придется пройтись немного, — сказал Ферган, — мы не найдем курумы, пока не дойдем до улиц, ведущих к лестнице храма.
— Тем лучше! — ответил Фельз. — В этот чудесный апрельский вечер очень приятно гулять.
В воздухе чувствовался пряный запах герани.
— Ну, что вы скажете? — вдруг спросил английский офицер. — Вы видели японского маркиза с супругой… Зрелище довольно редкое для глаз «бака тоджин», для презренных иностранцев, как мы с вами. Редкое, да и в достаточной мере любопытное!.. Каковы ваши впечатления, мсье Фельз?
Фельз улыбнулся:
— Мои впечатления — самые превосходные. Японский маркиз — изысканно вежливый человек, даже по отношению к «бака тоджин», если судить по его сегодняшним разговорам; а его жена — прехорошенькая женщина.
Глаза англичанина заблестели от удовольствия:
— Да, вы находите? Она очень хорошенькая женщина… Неизмеримо лучше, правду сказать, трех четвертей своих компатриоток! И так молода, и так свежа! Это трудно разглядеть из-за бело-розового грима, который теперь в такой моде: помилуйте, надо же иметь цвет лица, как у европейских женщин… А это очень жаль, потому что под белилами и румянами кожа не желтее слоновой кости и так нежна — нежнее всякого атласа. Маркизе Иорисака едва минуло двадцать четыре года!
— Вы ее отлично знаете, — заметил Фельз с легкой насмешкой.
— Да!.. То есть… я довольно интимно знаю маркиза… — Бритое лицо покраснело. — Довольно интимно… Мы вместе были на войне. Вы ведь, вероятно, знаете? Моя миссия в Японии вынуждает меня следить за военными действиями, и я нахожусь в качестве зрителя на том же броненосце, что и маркиз Иорисака…
— Вот как? — воскликнул с удивлением Фельз. — На японском броненосце? И правительство микадо разрешает это?
— О! В виде особого исключения. Я послан королем со специальной и официальной миссией. Англия и Япония — союзницы, а союз допускает много такого, что… Я притом в восторге от всего этого: вы понимаете, что интереснее этой войны ничего быть не может…
Я был у Порт-Артура и видел всю битву с башенки корабля маркиза. Вот почему, как я и сказал вам, мы с ним интимно сошлись… товарищи по оружию, братья… два пальца на одной руке!.. Понимаете?
Он смеялся лукаво и добродушно. Продолжал тоном дружеской откровенности:
— О, он далеко не глуп, этот Иорисака Садао… Так вот, он хотел заставить меня разболтаться… Японцы на море, конечно, лучше, чем русские. Но все же это еще не совершенство. Им было бы чему поучиться у нашего флота. Так вот, наш общий друг хотел кое-чему поучиться у меня… Он не поучился. По крайней мере, не научился многому… Вы помните вашу французскую поговорку: «На нормандца — нужно полтора нормандца». Ну, так вот! Японец стоит нормандца… Но я разыграл полтора нормандца. Так было нужно. Желая сохранить корректность, я могу только оставаться нейтральным: мы ведь в мире с Россией… А! Вот и курумы.