– Горничная? Сколько ей?
– Вот это как раз самое ужасное. Ей всего шестнадцать.
Боже, совсем ребенок!
Я никогда не имела дела с ребенком-убийцей. Но тем лучше для моих изысканий! У меня будет возможность изучить строение еще не окончательно сформировавшегося черепа и посмотреть, развились ли до конца те самые участки, что отвечают за преступные наклонности.
– Как ее зовут?
– Рут Баттэрхэм.
Какая звучная фамилия! Словно кулак, разрезающий воздух.
– Не проводите ли вы меня в ее камеру?
Главная надзирательница молча направилась к выходу из кабинета.
Некоторое время мы шли по коридорам с чистыми и гладкими полами, пока не остановились около одной из огромных железных дверей. Какая она внушительная – а за ней ведь всего лишь ребенок! – промелькнуло у меня в голове. Эмалевая табличка на двери была пока без надписи: Рут поместили в эту камеру совсем недавно и еще не успели написать ее имя и вынесенный приговор.
Главная надзирательница открыла смотровое окошечко в двери. Затаив дыхание, я заглянула внутрь.
Я всегда буду помнить ее именно такой, какой увидела тогда. Она сидела на краю своей койки, полностью одетая. На коленях у нее лежал толстый просмоленный канат. Сильно ссутулившись, Рут склонила голову набок, так что я не могла точно определить, какого она роста, но на первый взгляд казалось, что не выше среднего. Темные кудри падали ей на виски. Ее, как и других заключенных, перед помещением в камеру коротко остригли. Такая мера защищала от паразитов и придавала преступницам вид кающихся грешниц. Но на облике Рут Баттэрхэм это почему-то сказалось ровно противоположным образом: оттого что ее волосы окутывали голову густым темным облаком, она стала больше похожа на дьяволицу, чем на полную раскаяния грешницу. Поэтому сразу рассмотреть строение черепа мне не удалось. Возможно, увеличена шишка убийства над ухом, но, чтобы понять это, мне нужно ощупать ее голову. Возможно, она даже позволит сделать это.
Весь ее облик излучал какое-то спокойствие. Она перебирала пеньковую веревку, и пальцы ее при этом двигались очень размеренно. Руки девочки казались довольно мускулистыми, но в них не чувствовалось устрашающей силы – обычные руки человека, зарабатывающего свой хлеб физическим трудом.
– Вы, наверное, хотите поговорить с ней? У нас давно не было убийц. С тех пор как повесили мисс Смит. – Главная надзирательница не стала дожидаться моего ответа и зазвенела ключами, открывая дверь.
Девочка подняла голову мне навстречу. На меня внимательно смотрели два темных глаза, обрамленных пушистыми ресницами. Ее руки отпустили веревку, которая с шумом соскользнула на пол.
У меня перехватило дыхание: как она могла так спокойно заниматься своей работой, понимая, что, возможно, именно такая веревка прервет ее жизнь?
– Баттэрхэм, это мисс Трулав. – Главная надзирательница тяжело вздохнула, что я тут же посчитала выражением некоей неприязни ко мне. – Пришла тебя навестить.
Я опустилась на единственный имевшийся в камере стул. Одна из его ножек была короче других. Мне пришлось подобрать подол.
Рут смотрела прямо в глаза, без наглости, скорее, с некоторым любопытством.
В какой-то миг я даже испытала что-то похожее на разочарование. Она оказалась на вид совершенно невзрачной, даже немного мужеподобной, с тяжеловатым подбородком и слишком широко расставленными глазами. Нос выглядел на удивление плоским. Как говорится, плоский нос – плоский ум. Но потом я подумала о том, что мысль об убийстве редко приходит в голову красивым и богатым.
– Я вас не знаю, – промолвила она.
– Еще нет, – улыбнулась я, хотя чувствовала себя довольно глупо.
Голос ее звучал совсем не по-детски. Он был даже каким-то грубоватым, и в нем сквозило усталое безразличие ко всему миру. От его тембра у меня почему-то снова пробежал мороз по коже.
– Я навещаю всех женщин в этой тюрьме. И в первую очередь тех, у кого нет родни.
– Ну, такая богачка, как вы, может позволить себе любой каприз. Даже это.
Она снова принялась за веревку и перевела взгляд на кружку, поднос и Библию, аккуратно разложенные на подоконнике. Ее пальцы с почерневшими от смолы ногтями и сгибами продолжали проворно двигаться.
– Да, я могу приходить и уходить, когда захочу. Но я здесь не для развлечения. Я пришла ради тебя. Пришла предложить утешение, насколько это возможно.
– Хм… – Она не поверила ни единому моему слову. Возможно, за свою короткую жизнь эта девочка никогда не знала доброго отношения.
– Я подожду за дверью, – сказала главная надзирательница. – Смотровое окошко открыто. Так что без шуточек, Баттэрхэм!
Рут не удостоила ее ответом.
Замок щелкнул – и я оказалась наедине с девочкой-убийцей.
Странно, но я никогда не видела преступниц, столь хорошо владевших собой. Взрослые женщины – та же Дженни Хилл – плакали у меня на плече или умоляли о пощаде. Но только не Рут. Она вовсе не походила на заплаканную девочку или ребенка, жаждущего материнского тепла. Рут продолжала теребить на коленях веревку, которая все больше становилась похожей на копну волос.
Она убивала свою хозяйку медленно, методично, день за днем…
Я содрогнулась. Не надо поспешных выводов. Не всегда тишина бывает зловещей. К тому же макушка Рут выглядела довольно широкой. Это было заметно, даже сквозь густые волосы. Возможно, у нее чрезмерно развит участок мозга, отвечающий за чувство собственного достоинства. Или она просто не понимает, что такое утешение. Как я могу ожидать от нее, что она обратится к Господу с искренним раскаянием, если никто никогда не проявлял к ней милости? Этой девочке нужно, прежде всего, понять, что значит друг. И возможно, я смогу им стать.
Я откашлялась:
– Надзирательница зовет тебя Баттэрхэм. Наверное, им так положено. Но я бы хотела обращаться к тебе по имени, которое было дано тебе при крещении. Можно я буду называть тебя Рут?
Она пожала плечами. При этом стало заметно, что платье ей тесновато.
– Как вам угодно.
– Ты знаешь, почему ты здесь, Рут?
– Я убийца. – Она сказала это без тени гордости. Но и стыда в ее голосе тоже не было.
Я молчала, ожидая продолжения. Но Рут просто продолжала молча теребить веревку. Она не пыталась ничего объяснить. И впадать в истерику от отчаяния она тоже, по всей видимости, не собиралась.
Это успокоило меня.
– И кого же ты убила?
Она насупила брови и моргнула несколько раз.
– О, наверное, довольно много людей, мисс.
Я была ошарашена, услышав такой ответ. Получается, были и другие жертвы, о которых не знает полиция?
Эта ее дурацкая веревка уже начинала меня раздражать, мешая сосредоточиться. Может, Рут просто не до конца понимает, в чем ее обвиняют? Я уже наблюдала случаи, когда тяжесть содеянного словно выдавливала, стирала из головы преступника память о совершённом преступлении. У Рут то же самое? Может, она сейчас бездумно, как попугай, повторила то, что ей сказали надзиратели? То, что она убийца, это ее или их слова? С большой осторожностью я стала расспрашивать девочку дальше.
– Правда? И ты сожалеешь о содеянном?
Она растянула губы в кривой улыбке, обнажив два желтых зуба:
– Ну… Да… Хотя… По-разному…
– Это как?! – выпалила я, от удивления непроизвольно подавшись вперед. – Ты считаешь, что можно раскаиваться сильнее или слабее? В зависимости от… чего?
– Ну, были люди, которых я не собиралась убивать. Сначала получилось случайно. – Ее голос впервые слегка дрогнул. – А потом… Я пыталась, пыталась остановить это – но было уже поздно. Этих людей мне искренне жаль… А еще… – Она запнулась и тяжело вздохнула.
– Что еще?
– Некоторых я действительно ненавидела.
Больше всего на свете мне хотелось в этот момент позвать главную надзирательницу. Ведь если девочка говорит правду, полиция знает не обо всех убийствах. Но «настучать» (выражаясь языком заключенных) на нее сейчас – значит потерять всякую надежду завоевать ее доверие. И тогда я уже не смогу обследовать ее голову и понять, кто же она на самом деле.
– То есть… В убийстве тех, кого ты ненавидела, ты не раскаиваешься? – постаралась аккуратно подытожить я.
Она смотрела на меня в упор своими огромными темными глазами:
– А вы как думаете, мисс?
Я была обескуражена, но во мне все еще теплилась надежда. Ведь если она говорит о ненависти, то это в каком-то смысле даже хорошо. Значит, она действовала в исступлении, а не с маниакальным хладнокровием, как я подумала вначале.
Рут смотрела на меня, а пальцы ее ловкими и умелыми движениями продолжали теребить веревку, отчего мне опять стало не по себе.
– Странно, что тебе дали такую грязную работу. Разве ты не предпочла бы вязать носки или шить рубашки? Думаю, я могла бы замолвить за тебя словечко главной надзирательнице.
На ее лице снова появилось какое-то слабое подобие улыбки.
– Надзирательница сама хотела отправить меня в швейную. Пришлось упереться, чтобы остаться в камере. Странно, правда? Они заперли меня здесь, обыскивают всех, чтобы мне, не дай бог, что-то не пронесли. А потом, как ни в чем не бывало, главная отправляет меня шить!
– Но почему бы и нет? Ведь шитье самое мирное и полезное занятие, разве нет?
Она снова криво улыбнулась:
– О, мисс!
– Что? Я не понимаю…
– Как раз в швейной я опаснее всего!
Может, она все-таки слегка не в себе? Я решила ничего не говорить главной надзирательнице о других убийствах, пока не подтвердится, что таковые действительно были. Если все это лишь плод воспаленной фантазии Рут, то главная будет потешаться надо мной за моей спиной.
– Что же опасного в шитье? Да, иглой или спицей можно уколоться, но это вовсе не смертельно. К тому же в швейной всегда присутствует надзирательница. Иголкой никого не убьешь, Рут!
Она уставилась на меня своими темными большими глазами и сказала:
– Правда?
2. Рут
Если бы я родилась мальчиком, всего этого никогда бы не произошло. Я никогда не взяла бы в руки иглу, никогда не познала бы своей силы, и жизнь моя сложилась бы совсем по-другому. У меня было бы гораздо больше шансов, что называется, выбиться в люди и, конечно, защитить свою мать. Но увы, я родилась девочкой, и мне было предначертано разделить судьбу всех девочек из бедных семей: я оказалась привязанной к своей работе, словно игла с продетой в ушко нитью.