Мое сердце часто забилось. Я широко улыбнулась. Сверток еще хранил тепло тела Дэвида, и я поскорее прижала бумаги к своему сердцу. Сверток даже пах Дэвидом: шерстью и кедровым деревом.
– Ты такой милый…
Он в смущении покачал головой, но не смог скрыть довольной улыбки на своем лице.
– Я не могу этого больше делать, Дотти. Украдкой копаться в делах, делать выписки из них, передавать их тебе. Меня рано или поздно поймают!
– Поймают? Тебя?! Нет, ты для этого слишком умен.
– Я работаю в полиции, Дотти! – С этими словами он застегнул и оправил куртку. – Полиция создана именно для того, чтобы ловить людей. Я понимаю, тебе сложно это понять, ведь ты из совсем другого круга, но когда сам зарабатываешь себе на хлеб, приходится быть осмотрительным.
Говоря все это, он смотрел в сторону, и я позволила себе еще раз полюбоваться им.
У него настоящая, мужская профессия: он всегда на передовой и борется за то, чтобы этот мир стал лучше. Если бы я родилась представителем сильного пола, то выбрала бы именно профессию полицейского. А вот мой чванливый отец, целый день сидящий в мягком кресле с сигарой и газетами, смотрит на таких, как Дэвид, свысока.
– Это в последний раз, – пообещала я.
– Ты уже который раз говоришь это.
– Ну а что ты хочешь от меня услышать?
Он покосился на Тильду, которая делала вид, что полностью поглощена своим вязанием. Но я-то понимала, что на самом деле она следит за нами, а не за своими спицами – как минимум три петли она уже пропустила!
– Ты знаешь что. Когда?
У меня опять кольнуло в груди:
– Ты же знаешь, я согласна. Но только не сейчас. Надо подождать.
Мне было больно смотреть на его разочарованное лицо, на проступившую боль в его глазах, которые я так любила.
– Я жду уже год. Что нам мешает? На работе мне дадут разрешение жениться. Джонсу вот дали, всего неделю назад. А твой отец… Да, ему это, конечно, не понравится. Но он не сможет запретить тебе. Ты уже совершеннолетняя.
Несколько мгновений было слышно только клацанье спиц Тильды.
– И все равно, о нас будут судачить! Думаю, даже твои коллеги стали бы неодобрительно качать головами. Нам надо уехать отсюда, дорогой, но для этого сначала следует подкопить денег.
– Я так не думаю. Мы вполне могли бы остаться в Оакгейте. К тем, кто обзавелся семьей, отношение другое, я могу получить повышение. Сейчас мое жалованье уже фунт в неделю и, вместе с твоим наследством…
– Да, у меня есть деньги, – начала я объяснять, – но я могу распоряжаться ими, только пока я жива. В завещании есть такая оговорка: если я умру раньше отца, оставшаяся часть моего наследства перейдет ему, а не моему мужу или детям.
– И что? – вспылил Дэвид, озираясь, нет ли кого рядом. – Почему ты должна умереть раньше своего отца?
Мне пришлось на миг отвести глаза, и я вновь остановила взгляд на вязании Тильды.
– Замужние женщины, как правило, умирают раньше старых дев. От этого никуда не денешься.
Тильда пропустила еще одну петлю.
Дэвид понял, о чем я говорю, и покраснел.
– О, да… Об этом я и не подумал. Но… Как знать? Может быть, Господь и не благословит нас детьми?
– Как знать… Но ведь нам нужно быть готовыми ко всему. И иметь сбережения на случай моей смерти. Я хочу быть твердо уверенной в том, что в этом случае моя семья не скатится в нищету. Пойми, я сама потеряла мою любимую мамочку. Именно поэтому я так и переживаю, понимаешь?
Он медленно кивнул в ответ. Какая же у него все-таки идеальная форма головы, скрытой сейчас под этим полицейским цилиндром! Редкая пропорция субъективных и объективных качеств. А к тому же милое лицо и чрезвычайно доброе сердце… Я просто не имею права потерять его. Такого мне больше никогда не встретить!
– Я понимаю, но… – Дэвид вздохнул и замялся. – Мне так трудно ждать. Придумывать все новые отговорки, когда мама настойчиво предлагает прогуляться с дочерью очередной подруги. Иногда кажется, что ты играешь со мной, как кошка с мышкой, Дотти. Просто дразнишь.
Эти слова задели меня за живое.
Как все-таки нетерпеливы они, эти мужчины! Солдаты и моряки заставляют своих жен ждать их годами – и женщины терпят это. Но если мужчине приходится хоть чуточку подождать – он тут же начинает ныть.
– Я тоже беспокоюсь, – с дрожью в голосе ответила я. – Боюсь, что твое терпение лопнет, что однажды ты решишь, что жениться на девушке моего круга для тебя непосильная задача, – и женишься на ком-нибудь другом.
Дэвид не стал жарко отрицать такой возможности. Он просто крепко сжал мою руку. Но всего на миг. Затем отскочил от окна коляски и бросил:
– Мне пора.
Я поежилась от холода. Все вокруг вмиг показалось мне серым и холодным.
– Прохожие, не дай бог, заметят, что я задержался тут у вашей кареты.
– Я скоро снова приеду к тебе, – пообещала я.
В знак прощания со мной Дэвид дотронулся до цилиндра, потом кивнул Тильде.
– Скоро! – эхом повторил он и торопливо зашагал прочь.!
Я заперлась в своей комнате, сказав о!тцу, что буду писать письма. Он вряд ли одобрил бы чтение дела очередной заключенной, содержание которого, без сомнения, было довольно страшным. Ознакомившись с заключением коронера, я так расчувствовалась, что вынуждена была прилечь.
Жертвой – по мнению полиции, единственной – была молодая женщина, которую Рут знала много лет. Хорошенькая, замужняя, но так и не успевшая родить. Она вся высохла от истощения, хотя внутренние органы загадочным образом не пострадали.
Рут была ее служанкой. Она терпеливо ухаживала за умирающей, но в то же время втайне день за днем приближала ее смерть. Она посеяла зерно смерти в тело своей хозяйки уже очень давно – и оно проросло, подобно повилике, что плотно обвивает и в итоге губит стебли, во много раз мощнее и толще себя. Слуги довольно часто убивают своих господ. Я много читала об этом в газетах и теперь буду пристальнее наблюдать за поведением Тильды.
Но это… Такой жестокий и холодный расчет. Убивать постепенно, день за днем, шаг за шагом продвигаясь к своей цели. Наверное, картина не была бы такой ужасной, если бы Рут просто ударила свою хозяйку чем-то тяжелым по голове.
И что еще ужаснее, я вновь вспомнила о том, как медленно угасала моя мама. Хотя причина ее смерти была совсем другой, я узнавала описанные признаки: выпадение волос, тонкий пушок, покрывающий кожу… Жуткая смерть. Страшно подумать, что кто-то мог специально заразить человека подобной болезнью! Невероятно! И ведь она еще совсем ребенок!
За что?
Мне бы так хотелось утешить себя мыслью о том, что Рут здесь ни при чем. Что эта женщина умерла от болезни, как моя мама… Но передо мной лежит копия признания Рут. Теперь сам воздух вокруг нее кажется каким-то зловонным и несущим смерть.
Мой кенар Уилки весело зачирикал. Я приподнялась на локте и стала наблюдать, как он летает по клетке. Кажется, у него там гораздо уютнее, чем в камере Рут Баттэрхэм.
Интересно, что девочка сейчас делает? Дремлет? Или все так же сидит и теребит пеньковую веревку?
Неужели душа ее может быть спасена? Господь уверяет, что да. Даже моя мать, умиравшая так же мучительно, как жертва Рут, подтвердила бы это. Я просто обязана убедить Рут покаяться. Более того: я хотела бы проверить на ней одну мою догадку из области френологии.
С тех пор как френология стала модной и в обществе заинтересовались изучением строения черепной коробки, моралисты принялись задавать каверзные вопросы. Они считали, что френология отказывает человеку в способности самому отвечать за свои действия.
Например, если человек родился с определенными выступами на черепе, выходит, он прирожденный преступник? В таком случае как мы можем его наказывать за то, что является для него врожденным, чего он просто не в силах изменить?
У меня сформировалась собственная френологическая теория: я считаю, что череп ребенка растет в четком соответствии с формированием его души, меняясь с каждым принятым серьезным решением. Если распознать на ранней стадии склонность человека к преступлению и помочь ему встать на путь истинный, то и душа его, и форма черепа изменятся.
Если бы мне удалось наставить на путь истинный эту девочку, Рут, на душе у меня стало бы намного спокойнее. Я даже могла бы описать свою теорию в письме мистеру Комбу – председателю Эдинбургского френологического общества. Представляю, как вытянулось бы лицо папы, узнай он, что теория его дочери, к которой он относился скептически и снисходительно, словно к детскому лепету, признана ученым с мировым именем.
Я припомнила то недоверие, с которым Рут отнеслась к моим словам о том, что я хожу по тюрьмам не для развлечения. Она отчасти права: у меня есть для этого и сугубо эгоистичные мотивы.
– Что плохого в том, что меня вдохновляет попытка привести грешницу к покаянию и наставить ее на путь истинный? Это будет полезно не только для подтверждения моей теории, но и для нее самой! – сказала я, глядя на Уилки.
Он посмотрел на меня своими блестящими глазками-бусинками и принялся весело чирикать.
Поднявшись с кровати, я подошла к своему трюмо и поправила прическу.
– Я буду и дальше посещать Рут Баттэрхэм, – сказала я своему отражению. – И пусть она кажется мне просто ужасной, а воспоминания о смерти мамы почти невыносимыми. Эти разговоры будут полезны для нас обеих. Ей я помогу осознать содеянное и покаяться, а она… даст мне возможность изучить ее череп. И не смотри на меня так! – пригрозила я Уилки, видя в зеркале, как он мечется по клетке. – Если моя теория подтвердится – представь, сколько жизней можно будет спасти!
Тишину нарушил гонг, возвестивший о том, что наступило время обеда. Вибрация от этого резкого звука прокатилась по всему дому, и я ощутила ее даже на своей коже. Уилки забился в самый угол клетки и нахохлился.
Он выглядел испуганным.
4. Рут
После того случая я перестала рассказывать, что происходит со мной в школе. Мама и так выглядела усталой и какой-то выцветшей, напоминающей поредевшую ткань. И я не хотела, чтобы эта ткань пошла дырами. Поэтому тщательно спрятала свое изорванное платье и сломанный корсет и никогда не показывала ей моих синяков и царапин. Каждое утро я торопливо сбегала по лестнице в своем помятом капоре, а вечером старалась как можно незаметнее проскользнуть в свою комнату, пряча обиду. Мама поднимала на меня свои усталые глаза, воспаленные от изнуряющего многочасового шитья, и спрашивала, как прошел день в школе.