Миша вытащил книги, подмел полку сапожной щеткой, покрыл газетой «Экономическая жизнь». Затем уселся на полу и, разбирая книги, начал их в порядке устанавливать.
Первыми он поставил два тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Это самые ценные книги. Если иметь все восемьдесят два тома, то и в школу ходить не надо: выучил весь словарь, вот и получил высшее образование.
За Брокгаузом становятся: «Мир приключений» в двух томах, собрание сочинений Н. В. Гоголя в одном томе, Толстой – «Детство, отрочество и юность», Марк Твен – «Приключения Тома Сойера».
А это что? Гм! Чарская… «Княжна Джаваха»… Ерунда! Слезливая девчоночья книга. Только переплет красивый. Нужно выменять ее у Славки на другую. Славка любит книги в красивых переплетах.
С книгой в руке Миша влез на подоконник и открыл окно. Шум и грохот улицы ворвались в комнату. Во все стороны расползалась громада разноэтажных зданий. Решетчатые железные балконы казались прилепленными к ним, как и тонкие пожарные лестницы. Москва-река текла извилистой голубой лентой, перехваченной черными кольцами мостов. Золотой купол храма Спасителя сиял тысячью солнц, и за ним Кремль устремлял к небу острые верхушки своих башен.
Миша высунулся из окна, повернул голову ко второму корпусу и крикнул:
– Славка-а-а!..
В окне третьего этажа появился Слава – болезненный мальчик с бледным лицом и тонкими, длинными пальцами. Его дразнили «буржуем». Дразнили за то, что он носил бант, играл на рояле и никогда не дрался. Его мать была известной певицей, а отец – главным инженером фабрики имени Свердлова, той самой фабрики, где работали Мишина мама, Генкина тетка и многие жильцы этого дома. Фабрика долго не работала, а теперь готовится к пуску.
– Славка, – крикнул Миша, – давай меняться! – Он потряс книгой. – Шикарная вещь! «Княжна Джаваха». Зачитаешься!
– Нет! – крикнул Слава. – У меня есть эта книга.
– Неважно. Смотри, какая обложечка! А? Ты мне дай «Овода».
– Нет!
– Ну и не надо! Потом сам попросишь, но уже не получишь…
– Ты когда во двор придешь? – спросил Слава.
– Скоро.
– Приходи к Генке, я у него буду.
– Ладно.
Миша слез с окна, поставил книгу на полку. Пусть постоит. Осенью в школе он ее обменяет.
Вот это книжечки! «Кожаный чулок», «Всадник без головы», «Восемьдесят тысяч верст под водой», «В дебрях Африки», «Остров сокровищ»… Ковбои, прерии, индейцы, скальпы, мустанги…
Так. Теперь учебники: Киселев, Рыбкин, Краевич, Шапошников и Вальцев, Глезер и Петцольд… В прошлом году их редко приходилось открывать. В школе не было дров, в замерзших пальцах не держался мел. Ребята ходили туда из-за пустых, но горячих даровых щей. Это была суровая и голодная зима тысяча девятьсот двадцать первого года.
Миша уложил тетради, альбом с марками, циркуль с погнутой иглой, треугольник со стертыми делениями, транспортир.
Потом, покосившись на мать, пощупал свой тайный сверток, спрятанный за связкой старых приложений к журналу «Нива».
Кортик на месте. Миша чувствовал сквозь тряпку твердую сталь его клинка.
Где теперь Полевой? Он прислал одно письмо, и больше от него ничего не было. Но он приедет, обязательно приедет. Война, правда, кончена, но не совсем. Только весной выгнали белофиннов из Карелии. На Дальнем Востоке наши дерутся с японцами. И вообще, Антанта готовит новую войну. По всему видно.
Вот Никитский, наверно, убит. Или удрал за границу, как другие белые офицеры. Ножны остались у него, и тайна кортика никогда не откроется.
Миша задумался. Кто все-таки этот Филин, завскладом, Борькин отец? Не тот ли это Филин, о котором говорил ему Полевой? Он, кажется, из Ревска… кажется… Миша несколько раз спрашивал об этом маму, но мама точно не знает, а вот Агриппина Тихоновна, Генкина тетка, как будто знает.
Когда Миша как бы невзначай спросил ее о Филине, она плюнула и сердито загудела: «Не знаю и знать не хочу… Дрянной человек… Вся их порода такая…» Больше ничего Агриппина Тихоновна не сказала, но раз она упомянула про «породу» – значит, она что-то знает… Да разве у нее что-нибудь добьешься! Она самая строгая женщина в доме. Высокая такая, полная. Все ее боятся, даже управдом. Он льстиво называет ее «наша обширнейшая Агриппина Тихоновна». К тому же «делегатка» – самая главная женщина на фабрике. Один только Генка ее не боится: чуть что, начинает собираться обратно в Ревск. Ну, Агриппина Тихоновна, конечно, на попятную.
…Да, как же узнать про Филина? И как это он тогда не догадался спросить у Полевого его имя, отчество!..
Миша вздохнул, тщательно запрятал кортик за журналы, закрыл шкаф и отправился к Генке.
Глава 17Генка
Генка и Слава играли в шахматы. Доска с фигурами лежала на стуле. Слава стоял. Генка сидел на краю широкой кровати, покрытой стеганым одеялом, с высокой пирамидой подушек, доходившей своей верхушкой до маленькой иконки, висевшей под самым потолком.
Агриппина Тихоновна, Генкина тетка, раскатывала на столе тесто. Она, видимо, была чем-то недовольна и сурово посмотрела на вошедшего в комнату Мишу.
– Где ты пропадал? – крикнул Генка. – Гляди, я сейчас сделаю Славке мат в три хода… Сейчас я его: айн, цвай, драй…
– «Цвай, драй»! – загудела вдруг Агриппина Тихоновна. – Слезай с кровати! Нашел место!
Генка сделал легкое движение, показывающее, что он слезает с кровати.
– Не ерзай, а слезай! Я кому говорю?
Агриппина Тихоновна начала яростно раскатывать тесто, потом снова загудела:
– Стыд и срам! Взрослый парень, а туда же – капусту изрезал, весь вилок испортил! Отвечай: зачем изрезал?
– Отвечаю: кочерыжку доставал. Она вам все равно ни к чему.
– Так не мог ты, дурная твоя голова, осторожно резать? Вилок-то я на голубцы приготовила, а ты весь лист испортил.
– Голубцы, тетя, – лениво ответил Генка, обдумывая ход, – голубцы, тетя, это мещанский предрассудок. Мы не какие-нибудь нэпманы, чтобы голубцы есть. И потом, какие же это голубцы с пшенной кашей? Были бы хоть с мясом.
– Ты меня еще учить будешь!
– Честное слово, тетя, я вам удивляюсь, – продолжал разглагольствовать Генка, не отрывая глаз от шахмат. – Вы, можно сказать, такой видный человек, а волнуетесь из-за какой-то несчастной кочерыжки, здоровье свое расстраиваете.
– Не тебе о моем здоровье беспокоиться, – проворчала Агриппина Тихоновна, разрезая тесто на лапшу. – Довольно, молчи! Молчи, а то вот этой скалки отведаешь.
– Я молчу. А скалкой не грозитесь, все равно не ударите.
– Это почему? – Агриппина Тихоновна угрожающе выпрямилась во весь свой могучий рост.
– Не ударите.
– Почему не ударю, спрашиваю я тебя?
– Почему? – Генка поднял пешку и задумчиво держал ее в руке. – Потому что вы меня любите, тетенька, любите и уважаете…
– Дурень, ну, право, дурень! – засмеялась Агриппина Тихоновна. – Ну почему ты такой дурень?
– Мат! – объявил вдруг Слава.
– Где? Где? Где мат? – заволновался Генка. – Правда… Вот видите, тетя, – добавил он плачущим голосом, – из-за ваших голубцов верную партию проиграл!
– Невелика беда! – сказала Агриппина Тихоновна и вышла в кухню.
– Что ты, Генка, все время с теткой ссоришься? – сказал Слава. – Как тебе не стыдно!
– Я? Ссорюсь? Что ты! Это разве ссора? У нее такая манера разговаривать – и всё. – Генка снова начал расставлять фигуры на доске. – Давай сыграем, Миша.
– Нет, – сказал Миша, – пошли во двор… Чего дома сидеть!
Генка сложил шахматы, закрыл доску, и мальчики побежали во двор.
Глава 18Борька-жила
Уже май, но снег на заднем дворе еще не сошел.
Наваленные за зиму сугробы осели, почернели, сжались, но, защищенные восемью этажами тесно стоящих зданий, не сдавались солнцу, которое изредка вползало во двор и дремало на узкой полоске асфальта, на белых квадратах «классов», где прыгали девочки.
Потом солнце поднималось, лениво карабкалось по стене все выше и выше, пока не скрывалось за домами, и только вспученные расщелины асфальта еще долго выдыхали из земли теплый волнующий запах.
Мальчики играли царскими медяками в пристеночек. Генка изо всех сил расставлял пальцы, чтобы дотянуться от своей монеты до Мишкиной.
– Нет, не достанешь, – говорил Миша, – не достанешь… Бей, Жила, твоя очередь.
– Мы вдарим, – бормотал Борька, прицеливаясь на Славину монету, – мы вдарим… Есть! – Его широкий сплюснутый пятак покрыл Славин. – Гони копейку, буржуй!
Слава покраснел:
– Я уже всё проиграл. За мной будет.
– Что же ты в игру лезешь? – закричал Борька. – Здесь в долг не играют. Давай деньги!
– Я ведь сказал тебе – нету. Отыграю и отдам.
– Ах так?! – Борька схватил Славин пятак. – Отдашь долг – тогда получишь обратно.
– Какое ты имеешь право? – Славин голос дрожал от волнения, на бледных щеках выступил румянец. – Какое ты имеешь право это делать?
– Значит, имею, – бормотал Борька, пряча пятак в карман. – Будешь знать в другой раз.
Миша протянул Борьке копейку:
– На, отдай ему биту… А ты, Славка, не имеешь денег – так не играй.
– Не возьму, – мотнул головой Борька, – чужие не возьму. Пусть он сам отдает.
– Зажилить хочешь?
– Может, хочу…
– Не выйдет. Отдай Славке биту!
– А тебе чего? – ощерился Борька. – Ты здесь что за хозяин?
– Не отдашь? – Миша вплотную придвинулся к Борьке.
– Дай ему, Мишка! – крикнул Генка и тоже подступил к Борьке.
Но Миша отстранил его:
– Постой, Генка, я сам… Ну, последний раз спрашиваю: отдашь?
Борька отступил на шаг, отвел глаза. Брошенный им пятак зазвенел на камнях.
– На, пусть подавится! Подумаешь, какой заступник нашелся…
Он отошел в сторону, бросая на Мишу злобные взгляды.
Игра расстроилась. Мальчики сидели возле стены на теплом асфальте и грелись на солнце.
В верхушках чахлых деревьев путался звон колоколов, доносившийся из церкви Николы на Плотниках. На протянутых от дерева к дереву веревках трепетало развешанное для сушки белье; деревянные прищепки вздрагивали, наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Какая-то бесстрашная женщина стояла на подоконнике в пятом этаже и, держась рукой за раму, мыла окно.