А наш буржуишко, угадывая в товарище Томасе существо высшего порядка, таращился на него, в тщетных попытках угадать свою ближайшую судьбу. Он жалок и, очевидно, голоден, между тем как на столе перед товарищем Томасом товарищи Злата и Штиглер уже выставили лучший в Петрограде продуктовый набор. Товарищ Штиглер или Лариса, стенографисточка, по терминологии наших агитаторов «классово чуждый элемент». Однако она вносит в повседневную жизнь моего личного аппарата некий, присущий только семьям русского, старинного дворянства, шарм. Помимо абсолютной грамотности в части использования русского языка она прекрасно переводит с английского и немецкого, что является немалым подспорьем в нашей непростой работе. Именно поэтому мы со Златой с некоторым даже пафосом именуем её «товарищ Штиглер».
И не только это. Лариса владеет искусством сервировки. Умеет подать закуски и подать себя. Знает, когда необходимо говорить и когда лучше промолчать. В повороте её шеи, в осанке, в походке, в умении сочетать части туалета — да-да, именно туалета! Не юбки, блузки, чулок и прочей женской атрибутики, но туалета! — во всём чувствуется порода, неискоренимая, привитая с младенчества закваска настоящей женщины — жены и матери. Злата совсем другая. Разбитная и, казалось бы, двужильная, она рано подорвала здоровье. С вечной, незатухающей папиросой во рту, она кажется скорее частью меблировки Смольного дворца, канцелярской принадлежностью, не женщиной. Надёжный товарищ, стойкий, неколебимый в своей приверженности подлинному марксизму, она является надёжной опорой, а иной раз и камнем, спудом, приземляющим мои порывы, а обязана окрылять. Злата во многом проигрывает Ларисе. Но сойтись с потомственной дворянкой, с женщиной, разделившей наши убеждения, возможно лишь под давлением голода? На такое я не пойду никогда.
До некоторой степени устав от Златы, я всё же испытал, пожалуй, даже угрызения совести. Я отчаянно стремился к власти, надеясь по достижении её как минимум обрести свободу личного выбора. Страх перед судом товарищей так же нельзя сбрасывать со счетов. Старик в таких вопросах весьма щепетилен, но ему и неведома ревность. Этот всецело поглощен нашей борьбой. Его страсть, устремления, помыслы, все соки его тела, вся сила интеллекта направлены на достижение цели, которая, как кажется нам всем порой, совсем уже близка. Но её окончательное и бесповоротное достижение невозможно без объяснения с таким вот мелкотравчатым тщедушным буржуем.
— Я — закоренелый материалист. К тому же я призван партией заниматься делами сугубо практическими. Белыми занят Псков. Враг стоит на подступах к Петрограду. Революция в опасности. Тело Советского государства терзают враги внешние, а изнутри точит червь предательства…
Начиная речь, я абстрагируюсь от реальности, возношусь на горние высоты, а подо мной, в яме, замершая многоликая, пьющая каждое моё слово, опьянённая моим гением толпа. Речь человеческая — всего лишь набор звуков, более или менее внятных. Порой они подобны соловьиным трелям, но иногда похожи на рычание Вельзевула. Внимающая мне рвань человеческая предпочитает контрасты. Потому в моей речи стремительные взлёты оборачиваются феерическими падениями, раскалённый пар метафор сменяется ледяными водопадами аргументов. Крик — шепотом. Обнажённая до последнего бесстыдства правда — разряженной в златотканые шелка ложью. Да, я лгу. Чернь не может обойтись без лжи. Её уши пьют ложь ровно так же жадно, как кочующий в пустыне бедуин припадает к источнику, достигнув оазиса.
Визитёр дрожит и замирает. Плечи его опускаются. Он сжимается, будто в ожидании удара. И тут я опускаю ладонь ему на плечо.
— Ну-ну, не стоит так уж, — говорю я и быстро убираю руку, не в силах преодолеть внезапную брезгливость. — Давайте по порядку. Вы расскажете всё без утайки. Как было дело. Изложите суть ваших занятий. А мы с товарищем Томасом — он в этом случае выступает в амплуа эксперта — оценим суть ваших занятий. Оценим, как товарищи и марксисты.
— С чего же начать? — глухо спрашивает спирит.
— С самого начала. Кто вы, откуда и так далее…
— Я приехал сюда на трамвае… Через весь город с пересадкой, а потом ещё пешком. Пути, знаете ли, заросли травой. Трамваи ходят крайне нерегулярно, — повторил визитёр.
— Это мы уже слышали. Какие ещё новости в Петрограде?
— Простите?..
— Ну, вы же, едучи, смотрели по сторонам. Толкались на трамвайных площадках. Топтались на остановках. Прохожие, афиши, витрины, случайно подслушанные сплетни…
— Что вы! Куда мне смотреть! Дожидался трамвая действительно сорок минут. Вагон пришёл переполненным. Какая там площадка! Кое-как ухватился за буфера. Повис. Добрался. А как же иначе? Проделать пешком весь путь тоже рискованно, да и башмаки жалко. Это последняя приличная моя пара. Решил поберечь. Однако же я успел. Явился к назначенному времени, хоть и опоздал совсем чуть-чуть.
Визитёр с вожделением посматривал на расставленные на столе яства. Действительно, я как следует подготовился к приходу товарища Томаса. Лариса при содействии Златы разыскала где-то даже виноград. Виноград в начале лета — не чудо ли это? Была, конечно, и финская рыбка, и свежий хлеб.
— Вкусно поесть — первейшее из удовольствий, не так ли? — поинтересовался я.
Гость кивнул. Сглотнул слюну. Потупился. Жалкий, обшарпанный субъект из тех, кто «всего лишился» и теперь распродаёт обстановку из квартиры. Да его ещё, возможно, и уплотнили. Я усмехнулся.
— Да вы угощайтесь. Вот бутерброды с семгой. Или… как это называется по-английски, подскажите-ка, товарищ Томас?
— Sandwich, — молвил тот.
Товарищ Томас вальяжно раскинулся в углу, на диванчике. Расселся широко и, судя по виду, чувствовал себя вполне уверенно.
— Запамятовал, как ваше имя-отчество?.. — обратился он к робкому визитёру.
— Тарас Бурмистров. Тарас Евдокимович. Из мещан. Бывший чиновник, а ныне…
Он осёкся и ещё плотнее, совсем по-девичьи, сомкнул угловатые колени.
— Кушайте, товарищ Бурмистров, и давайте уже переходить к делу.
Услышав мои слова, визитёр отдернул трясущуюся руку от сэндвича с сёмгой и уставил на меня прозрачные, слезящиеся глаза. Возможно, всё не так уж печально в данном случае, раз страх оказался сильнее голода.
Вероятно, когда-то он был довольно крупным и даже представительным мужчиной. Такое предположение возникло у меня по результатам изучения его платья. Пиджак ему явно велик, брюки широки, тощая шея торчит из обтрёпанного воротничка сорочки, как свежий сорняк из только что вскопанной грядки. А ведь когда-то платье ему шил неплохой и недешёвый портной. О, мне известны привычки господ такого сорта. Покупать готовое платье им не пристало.
А потом для Тараса Бурмистрова настали иные времена. Вероятно, он вместе с прочими социал-либералами приветствовал приход Февральской революции, которая, в конечном счёте, и стала причиной его разорения. Итак, несостоявшийся обольститель моей жены таращится на меня и молчит. Он уже проглотил почти не жуя сэндвич с сёмгой и сделал это с такой жадностью, что я стал опасаться за его пищеварение. Мои опасения подтвердились незамедлительно в виде бурной и глубокой икоты. Пришлось собственноручно подать ему остывший чай и выжидать ещё несколько минут, пока он не выхлебает его.
— Я готов слушать, Тарас Евдокимович. И рассчитываю на откровенность. Учитывая вашу, впрочем, вполне простительную, близость с моей женой, я пока именую вас про себя визитёром. Но я могу изменить своё отношение и переименовать вас, скажем, в арестанта. Как вам такая перспектива? Итак, кто вы такой?
Задав этот вопрос и оседлав стул в непосредственной близости от визитёра, я принялся дожидаться ответа.
— Собственно, я мелкий буржуй, — выпалил он внезапно и снова умолк, подавленный непрекращающейся икотой.
Услышав холодный смешок товарища Томаса, я счёл необходимым поощрить нашего гостя к новым скандальным признаниям:
— Продолжайте, прошу вас! Пусть вы будете буржуй, но далее то что?
— Со вниманием слушаем исповедь буржуя, — кивнул товарищ Томас.
Нынче мне стукнуло сорок лет. Из них почти двадцать я провёл на государственной службе. Моим идеалом всегда являлся мелкий буржуй la France, жизненное поприще которого — быть экономным рантье. Состояние от старших родственников я не наследовал, и не имея личных средств, всегда боялся в случае потери трудоспособности до получения пенсии оказаться на паперти с протянутой рукой. Прозябание в богадельне мне тоже не улыбалось. Пришлось налаживать жизнь в соответствии с собственным разумением и сообразно мечтаниям.
Вместо того чтобы ходить по кабакам и пускать заработок на развлечения, я упорно откладывал гроши, надеясь к старости скопить состояние. Так, к началу 1917 года я являлся уже собственником небольшого капитала, который, разумеется, держал в банковском сейфе.
Ответьте же, как на духу, господа товарищи: есть ли в моих устремлениях что-то предосудительное? Кому нанёс я вред, покупая государственную ренту?
Семнадцатый год катился день за днём. Так с Божьей помощью дожили мы до октября, когда была объявлена борьба со всеми буржуями. В частности, аннулировались все государственные займы. В результате одним росчерком пера я объявляюсь нищим — лишаюсь всего накопленного за двадцатилетнюю трудовую жизнь. Впрочем, говорят, что собственники процентных бумаг, имеющие в пределах двадцати пяти тысяч, получат десять тысяч обратно. Не скажете, правда это или врут? К тому же совершенно непонятно, почему я, скопивший восемнадцать тысяч, получу обратно только десять. Почему восемь тысяч у меня отнимают? Все говорят, что большевики за справедливость. Ответьте: отнимать восемь тысяч разве справедливо? Ведь если бы я не покупал процентных бумаг, а занимался спекуляциями и держал все деньги на текущем счету, то не потерял бы ни копейки, перевёл бы все средства в Швейцарские банки, как это сделали многие, и сам бы уж обретался где-то вблизи Альп. Но я-то остаюсь в Петрограде и являюсь гражданином Советской республики!