Между тем англичанин тянул меня за локоть назад, в кабинет.
— У меня есть предложение, — произнёс он, прикрывая дверь. — Я готов взять на себя инициативу и немного помочь делу революции, которому от всей души сочувствую.
Я рассеянно оглядывал пустой кабинет. Вот обтянутый буйволовой кожей диван, на котором совсем недавно лежало вытянутое в струнку мёртвое тело. Надо бы распорядиться, чтобы вынесли. Не нужен мне больше этот диван. Как он сказал? Верхнеуральск? Ерунда! Забыть! Выкинуть из памяти!.. Вот окно. Вот пыльные кроны заглядывают в кабинет. А вот и столик, и стул, и полукресло. Всё на помойку — и сжечь. А деревья — спилить и тоже предать огню… А англичанин тем временем продолжал свою агитацию:
— Раз уж вы внезапно сделались таким поклонником спиритизма, что даже намерены ходить по квартирам обычных совслужащих, я готов провести рекогносцировку по этой части. Я присмотрюсь к Владиславу Штиглеру. Попробую получше узнать, что он за человек, чем дышит…
— Чёрт знает, что за человек и на что он нужен? — раздражённо заметил я, бросаясь в то самое кресло, на котором мы с женой были совсем недавно так душевно близки. — Мне кажется… я думаю… Он мешает. Штиглер-муж не нужен. Ведь спиритические сеансы могут состояться и без него. Достаточно одной Ларисы.
— Посмотрим. Сегодня я собираюсь на собрание нескольких… гм… спиритов…
— Спиритов? Каких спиритов⁈ Где собрание? Требую адрес!
— Не уверен, что спириты подлинные. Возможно, шарлатаны. А председателю Петросовета ни к чему отираться среди простонародья на чёрт знает каких квартирах. Повторяю: это и небезопасно и… — После минутного раздумья он продолжил: — Дело в том, что вы, товарищ Зиновьев, вождь. А массы должны смотреть на своего вождя с соответствующей дистанции, снизу вверх, так сказать. Поэтому, пока я один. Разведка. Рекогносцировка. И, если спириты подлинные…
Англичанин говорил ещё что-то о спиритизме, о взаимосвязи верхнего и нижнего миров на тонком уровне, об апологетах и хулителях спиритизма, о Ларисе Штиглер, которая якобы по слухам тоже является медиумом. Чем дольше он говорил, тем меньше я ему верил. Действительно, откуда в опустевшем и нищающем Петрограде возьмётся такое количество медиумов? Возможно, от недостатка пищи могут случаться голодные обмороки и галлюцинации. Но при чём тут так называемый «тонкий мир»? С каждой новой фразой моё недоверие к англичанину росло, и в то же время забывался пережитый недавно шок. Через несколько минут на основании сказанного им я пришёл к заключению: ему известно нечто. Это нечто он пытается от меня скрыть, а товарищеское отношение показывает, преследуя какие-то тёмные, косвенно связанные с занятиями спиритизмом цели.
Ближе к ночи, сгладив нервность ушедшего дня небольшими порциями отличного, ещё из запасов начальницы Смольного института, коньяка мы расстались. Но ещё до того, покинув на пару минут англичанина по какому-то надуманному поводу, я приказал Ларисе Штиглер на следующие день пригласить ко мне преемника убитого Урицкого.
Глава третьяШтурм генерала Марша (август 1919 года, Ревель)
Тот дурак, кто на старости лет обзавёлся молодой женой. Русские говорят так: круглый дурак. Во мне росту шесть фунтов, я тощеват и сутул. Ноги мои, как палки, а руки, ровно грабли, но я кругл, потому что дурак. И Аану моя тоже, как говорят русские, не семи пядей во лбу. Счёт и грамоту освоила — и то радость. Зато отличная стряпуха. К любой, требующей физической силы и сноровки работе приспособлена. Неутомима в любви, хоть эта её неутомимость и выйдет мне когда-нибудь боком.
Но дурак я не только из-за жены. Аану — моя боль и радость, и чтобы она ни вытворяла, всё одно: светлый лучик среди туч надвигающейся на меня старости.
Есть ещё одна причина называть себя дураком. Причина эта имеет продолговатый лысый череп с умными глазами и роскошными усами, делающими его похожим на моржа. Причина носит галифе, высокие сапоги из отлично выделанной юфти и портупею. Причина примерно одних со мной лет, не дурак выпить и имеет чин генерала от инфантерии русского Генштаба. Причина со всех сторон окружена молодыми и ретивыми соратниками, являющимися ужасным соблазном для моей Аану.
Считаю себя в полном праве называть генерала «моим», раз уж нанялся к нему на службу и за невысокую плату холю и оберегаю его самого и супругу. Сам Карл Густав Эмиль Маннергейм сгибает спину в поклоне при встрече с моим генералом, будто перед ним коронованная особа. «Герой Эрзурума» — так называет моего генерала и сам господин Маннергейм, и вся генеральская свита, состоящая сплошь из покалеченных войной офицериков.
Эх, офицерики, герои войны, которую они наперебой именуют «Великой»! Некоторые из них не старше моей Аану. Зачастую двадцати пяти лет от роду, они уже так изуродованы окопной жизнью, что в мирной не вдруг сумеют найти себе место. Так и будут воевать, пока их всех не перебьют.
Большевики — тоже немалое зло. Ничуть не лучше, чем эта их «Великая война». Я на досуге почитываю газеты. Там пишут, дескать, большевизмом болеет добрая половина человечества. Газетчикам не верю всегда. Исключение — их рассуждения о большевизме. Пишут: зло. Пишут: зараза. Пишут: большевизм повсюду. Чему ж тут удивляться, если большевизм во сто крат заразней тифа и испанки. Мой генерал подобно врачу-миссионеру ведёт неравную борьбу с моровой язвой. Обречённый на поражение, он и не думает сдаваться, чем и снискал уважение у меня, круглого дурака, старого мужа юной ветреницы.
Да, поступление на службу к русскому генералу от инфантерии Николаю Николаевичу Юденичу было ошибкой, хуже которой только женитьба на Аану. В этом я ещё раз убедился, когда на исходе лета 1919 года меня вместе с женой отправили из Гельсингфорса в Ревель готовить квартиру для генерала, который намеревался прибыть в Эстляндию следом за мной, но из Нарвы. Я остался недоволен таким решением по нескольким причинам, главная из которых — условия жизни пусть огромного и благоустроенного, но гостиничного номера. Да, мне вовсе не нравится, что моя Аану проводит дни и ночи пусть у меня под боком, но в гостинице. Молодая и не вполне разумная женщина шляется со всякими поручениями по гостиничным коридорам, где кроме офицеров полно и всякой перекатной швали. При таких условиях молодая и заметная своей красотой женщина легко может сделаться жертвой какого-нибудь вертопраха-соблазнителя. И дело не только в этом. Зачем, спрашивается, нам с женой так уж необходимо было отправляться из Гельсингфорса в Ревель за несколько дней до прибытия туда Юденича со свитой? Почему я должен оставлять моего генерала наедине с дорожными заботами и возможными неприятностями?
Однако, получив приказ следовать из Гельсингфорса в Ревель, а не в Нарву— а это был именно приказ, не подчиниться которому невозможно — я скрепя сердце отправился вперёд, обременённый Аану и кучей чемоданов, часть из которых едва не потерялась в пути.
Тотчас же по прибытии в Ревель — мы не успели ещё толком обустроиться или, как говорят в таких случаях русские, лоб перекрестить — к нам явился некий ротмистр Р*, тоже, разумеется, герой Великой войны — левая половина груди в боевых орденах.
Тут позволю себе заметить, как бы в скобках, что мой генерал орденов напоказ не носит, хоть и имеет их в изобилии. Знаю об этом наверняка, потому что сам их периодически перечищаю и перекладываю чистым батистом. Орденов много, и достоинства они высочайшего, но я, как человек скромный, не стану никого обременять подробным их перечислением. И уже тем более не могу вообразить себе, как мой генерал станет носить подобные знаки почестей в обыденной жизни, фланируя, скажем, воскресным днём по бульвару под руку со своей генеральшей или, положим, присутствуя на театральном действе. Совсем иное дело — воинский парад или официальный приём. На параде ордена уместны, как нигде. На параде чем больше орденов, тем лучше. А в остальные дни скромность является подлинным украшением мужественного воина.
Итак, ротмистр Р* явился в апартаменты гостиницы «Коммерц» на второй день по нашему прибытии в Ревель. В подкованных сапогах и орденах вломился в занимаемую мною и моей женой каморку — самую маленькую из пяти предназначенных для генеральской четы комнат. В ответ офицер получил полнейшее моё недоверие, дескать, состоя при генеральской особе без малого год и в Гельсингфорсе, и в Нарве, и в иных местах, никогда ни о каком ротмистре Р* не слыхал и офицера этого вижу впервые. Тогда ротмистр Р* предъявил мне записку и попросил опознать генеральский почерк. Записка была писана на финском языке действительно генеральской рукой и предназначалась непосредственно мне, Киасти Нянкайлнену. В записке кроме рекомендации ротмистра Р* как доверенного лица в Ревеле предписывалось мне предоставить «зал для совещаний» под собрания «Политического совещания». В записке приводился и список персон, предполагаемых для участия в «Политическом совещании». Фамилии написаны, разумеется, на русском языке. Тут-то у меня вышла, как говорят русские, загвоздка. Надо же понимать, что написано, но как понять, не зная русского алфавита? Заметив моё замешательство, ротмистр Р* предложил зачитать мне фамилии вслух с тем, чтобы я мог сам записать их буквами языка суоми. «Чистейшая чушь!» — воскликнул я и скрепя сердце позвал жену.
Аану явилась на зов с осьмушкой бумаги, чернильницей и пером. Знать, подслушивала под дверью. Знать, любовалась через замочную скважину на стройного и остроносого офицерика. Эдак он шевелит усами, стреляет глазками и выхваляется орденскими планками. Голенища скрипят, язык, что колокольчик под дугой — «динь-динь-динь».
Быстренько выпроводив жену в соседнюю с нашей каморкой комнату, которая, являясь тем самым, упомянутым в записке «залом для совещаний», и предполагалась для проведения собраний «политического совещания», я принялся записывать под диктовку. Исписал всю осьмушку с двух сторон. Нешуточное дело! Политическое совещание при особе моего генерала состояло из десяти человек, в числе которых один полковник, а ещё один — генерал.