е большевиками из баловней судьбы в изгоев. Англичанин же, сонно жмуря прозрачные глаза, хранил таинственное молчание. Только рубины посверкивали в глазницах конского черепа на его пальце, будто его владелец уполномочил именно изготовленную из металла голову надзирать и оценивать происходящее.
Тем временем члены «политического совещания», рассаживаясь по местам вокруг стола, принялись поминать и чин так называемого Марша, который, к их явной досаде, всё ещё отсутствовал. Большинство господ-членов мне доводилось видеть и ранее. Только вот запоминание русских имен и фамилий всё ещё даётся мне с немалым трудом.
Я пытался устроить перекличку, считывая имена с моей осьмушки. Русские бары откликались неохотно. Некоторые лишь отфыркивались, подобно Карташеву, и роняли пенсне с брезгливо наморщенных носов. Так достаточно быстро мне удалось установить присутствие в апартаментах генерала Юденича следующих господ:
Первый, тот самый с нащуренными глазами и клинышком волос на подбородке — Антон Владимирович Карташёв. По манерам и речи особа без сомнений высокопоставленная, но ныне низвергнутая с пьедестала проклинаемыми всеми большевиками.
Второй, особа так же в генеральских чинах со Станиславом и Владимиром на шейных лентах и Анной на правой стороне груди — Михаил Николаевич Суворов.
Третий, красивый, огненноглазый армянин Степан Георгиевич Лианозов, частый наш гость в Гельсингфорсе. Этот не тушевался, не ведал растерянности и страха перед неведомым мне Маршем, но, напротив, уделил пристальное внимание устроившемуся в уголке англичанину, возможно, подобно мне, признав в нём Чёрта.
Четвёртого, Владимира Дмитриевича Кузьмина-Караваева, я также знал по Гельсингфорсу. Этот барин и рассудительный, и горячий, потомственный дворянин, сынок генерала и, следовательно, человек чести. Но… именно он трусил больше других.
В числе остальных, незнакомых мне бар, присутствовал полковник Крузенштерн, некий господин Моргулиес — по виду чистейший жид. Максимом Максимовичем Филлипео оказался совершенно невзрачный господин, обличием напоминающий полевую мышь. Он постоянно подёргивал тонкими усами, призывая присутствующих без прекословий повиноваться воле столь часто упоминаемого и неизвестного мне Марша. Среди прочих неизвестных мне персон выделялся Василий Леопольдович Горн. От этого самого Горна большевизмом разило буквально за версту. На барина вовсе не похож — ни благообразия, ни учёности в облике. Глаза разбегаются, словно тараканы на морозе, бородёнка трясётся, в словах путается и чушь такую городит, что чертям в аду тошно. Вот и англичанин начал морщиться. Поманил меня. Спросил: «Нарзану». Будь он кем угодно, хоть Чёртом, хоть англичанином, но требовать «Нарзан» в Ревельском отеле «Коммерц» — что может быть более странным? У меня есть сидр и неплохое пиво. Есть сельтерская, в конце концов. Необходимость непременно и в наилучшем виде угостить каждого из гостей отвлекла меня от неприятных персон Горна и безымянного англичанина, который и в списке не состоял, не счёл необходимым представиться, но и не удалился.
Также я заметил, что их благородия — баре Кузьмин-Караваев и Лианозов — сторонятся Горна, так барышня-гимназистка сторонится босого свинаря. Зато некий господин Иванов, поименованный на моей осьмушке Николаем Никитичем, внимает рассуждениям Горна с преувеличенным вниманием. Горн же рассыпается в подробностях относительно каких-то грабежей, оргий, удавленниках на фонарных столбах и осквернённых могилах. Будто все эти бунты, судилища и образцово-показательные казни учиняют чины корпуса генерала Родзянко, чем союзные Белому делу заграничные начальники очень недовольны. Нечеловеколюбиво это, дескать. Горн складно излагает, будто на самом деле правду говорит. Тут же по повадкам речи и оборотам я опознал в Горне этом газетного борзописца из дешёвых и скандальных. Таковыми речепроизносителями являются многие из числа настоящих большевиков. Да и обличием господин Горн — а может быть мне след назвать его товарищем? — очень походил на большевика. Одет в разрез с остальным обществом в какую-то косоворотку и приказчичий жилет, а кепчонку свою засаленную кинул на льняную скатерть рядом со шляпами приличных господ. Но самое возмутительное в Горне не одежонка его и не манеры досужего сплетника. Ведь начал-то Горн свои речи подпольщицким шепотком — судя по всему того же генерала Марша опасался — а закончил, как заправский агитатор голодранцев с рубящими взмахами рук, бесовским огнём в глазах и пеной на бороде.
Пыл Горна прервало прибытие пресловутого Марша. Последний возник в дверях апартаментов в генеральском мундире армии Его Величества Георга V. За спиной его топталась разномастная и разноплемённая свита, среди которых затесался и фотокорреспондент со своим треногим штативом. «Политическое совещание» повскакало с мест. Что-то зашипело. Вспыхнул магний, и генерал Марш вступил в комнату. Генерал, прихода которого все ждали с опасениями, начал свою речь, как говорят русские, с места в карьер.
— Приветствую господ русскую общественность, — проговорил он, особливо выделяя взглядом из числа прочих господ Лианозова, Моргулиеса и Горна, которые, собственно, русскими не являлись.
Следует заметить также, что генерал Марш обратился к присутствующим на русском языке, которым отлично владел и объяснялся без малейшего акцента.
— Я буду краток. Каждому известно, что я являюсь уполномоченным Британской короны в Прибалтике. Сюда я прибыл в сопровождении членов французской и американской миссий, — генерал широким жестом указал на свою свиту. — Вместе с нами также корреспондент «Таймс» Сидней Поллок. Он присутствует здесь, чтобы запечатлеть важнейший исторический момент, свидетелями которого все мы и каждый в отдельности станет через несколько минут. Отдельно хочу отметить: в виду катастрофического положения Северо-Западной армии, на первый план сейчас выходит признание независимости Эстонии. Таковое признание является залогом дальнейшей плодотворной работы по подавлению большевизма на северо-западе России.
Произнеся несколько фраз, как говорят русские, для затравки, генерал Марш перешёл к главной части речи, смысл которой состоял в призыве к скорейшему приданию Эстляндии вожделенной независимости. По словам Марша выходило, что независимость эта всецело находится во власти присутствующих в отеле «Коммерц» русских бар.
— Но какая же связь между тем и другим? Не понимаю, право слово… — заметил кто-то из членов «политического совещания».
— Да мы и не уполномочены. Кто рискнёт посягать на целостность империи? — поддержал первого второй. — Независимость Эстляндии — прерогатива Учредительного собрания, за которое ещё предстоит побороться с оружием в руках.
Я заметил, что пресловутый Горн тоже раскрыл уже рот, чтобы изречь очередную свою чушь, но генерал Марш не дал ему такой возможности. К тому же периодически вспыхивавший магний рассеивал своим шипением и светом всеобщее внимание.
— Итак, повторяю, признание независимости Эстонии является насущнейшей проблемой настоящего момента. Это крайне важно как для кабинета Его Величества, так и для парламентариев и правительств дружественных Британской империи держав, полномочные представители которых присутствуют сейчас в этой комнате.
Генерал Марш сделал паузу, чтобы орлиным взором победителя обозреть наконец место свершения исторического действа, целью которого является отщепление от Российской империи ещё одного изрядного куска. Я сунулся было с подносом, на котором стоял запотевший стакан сельтерской, приготовленный, впрочем, для совершенно другого англичанина.
Подаю я, как следует приличному дому, в белых нитяных перчатках, на серебряном подносе. Посуду наполняю, как полагается по протоколу: если напиток шампанское, то на половину бокала, если коньяк, то на два пальца и больше — ни-ни, упаси Господи! Водочку капаю — в крошечные мензурки, заполняя напитком ровно ⅔. Ну а сельтерской я налил в простой высокий стакан до краёв, потому что на употребление сельтерской не существует протокола. Подаю с изяществом, твёрдой рукой, сопровождая жест мимолетным, преисполненным гостеприимства взглядом, чтобы гость почувствовал, как он желанен и дорог хозяевам, будто все напитки приуготовлены, охлаждены или подогреты специально для него.
Вот взгляд генерала Марша останавливается на мне. Пальцы мои сводит мучительная судорога. Дрожь пробивает моё тело от макушки до пяток. Стакан соскальзывает с подноса и падает на пол…
Генерал Марш невозмутимо продолжает свою речь:
— Мы собрались здесь и сейчас для того, чтобы упорядочить наши сумбурные действия по подавлению большевизма. Хочу отметить высокую роль наших эстонских друзей на поприще борьбы с коммунизмом во всех его проявлениях. В этом аспекте Эстония является островком благополучия на общем фоне хаоса и беззаконий, творимых большевистскими вождями как на северо-западе, так и в других частях Российской империи. Законность и ещё раз законность. Суверенитет Эстонии должен быть подтверждён законным русским правительством.
Далее генерал Марш пустился в пространные рассуждения о многочисленных злодействах и предательствах большевиков. Его чистый, с едва заметным островным акцентом русский язык пестрел выражениями, смысл которых для меня, человека племени суоми, темноват. «Бесоборцы», «антихристы», «уничтожители Веры» и «христопродавцы» — откуда генерал Его Величества короля Георга понабрался таких слов? Речь британского генерала больше походила на воскресную проповедь какого-нибудь православного иерея. «Политическое совещание», имеющее в своих рядах несколько явных атеистов, от таких речей начало ёрзать, но слушало с достойным уважения терпением.
Я же ползал в ногах генерала Марша, собирая осколки стакана и украдкой рассматривая обувь «политического совещания». Все эти штиблеты с узкими мысами и бостонские башмаки, туфли из хорошо выделанной кожи и генеральские сапоги, каждая пара без исключения, в том числе и угаданная мною обувь господина Лианозова, самого состоятельного из совещающихся, имели следы многочисленных починок. Приобретённые в лучшие времена, нынче они уже не являлись символами благосостояния своих хозяев. Среди прочей обуви выделялась пара отличнейшего качества и без малейшего следа пыли, принадлежавшая, судя по всему, владельцу адского перстня. Меня изумили не столько сами ботинки. Башмачник, изготовивший их, отличается непревзойдённым мастерством. Моё внимание привлекли шнурки, сплетённые из шелковистых волокон волосок к волоску. Каждый волосок имел свой, особый цвет, а сами шнурки были завязаны столь причудливыми узлами, что не каждый искусник сумеет и развязать.