— Дружище, ротмистр! Мне есть что доложить его превосходительству.
— Генерал ясно дал понять, что занят. Докладывайте мне. Я передам.
Осмотрительность обязана дружить с отвагой, именно поэтому перед тем, как садануть ротмистра по дужке пенсне, я бегло огляделся по сторонам. Финская морда в котелке всё ещё отиралась неподалёку. Пиджачная пара в неприлично яркую клетку, чёрно-белые штиблеты — пижонская одёжка и правый карман пиджака тяжко оттопырен. Эдакий ферт с повадками отставного унтера. С таким сцепиться — зубов недосчитаться. Делать нечего, пришлось принять примирительный тон.
— Мне надо видеть генерала по важному государственному делу…
— Для начала протрезвитесь, Леонтий. А потом и за государственные дела.
— Ну зачем вы так, ротмистр? Я имею сообщить подробности вчерашнего совещания.
— Откуда вам…
— Я подслушивал. Была возможность. Можете хоть сейчас проверить: в комнате дяди Киасти есть дыра в стене. Дыра сообщается с этой вот комнатой.
Я указал на дверь, за которой скрылся Юденич. Ротмистр Р*, не медля ни секунды, отступил, давая мне дорогу.
Вот за что я люблю штабистов Николая Николаевича! Команда — один к одному. Без лишних слов и церемоний. Полная ответственность за собственные решения, которые принимаются молниеносно!
С отуманенными восторгом очами я влетел в знакомую комнату, чтобы для начала пребольно ушибиться о неподатливое плечо господина Маннергейма.
— Леонтий, снова ты? — Николай Николаевич поднял голову от бумаг, которые изучал. — Прорвался-таки, шельма. Очень некстати.
Он стоял у того самого стола, перебирая какие-то бумаги. Неподалёку всё ещё стоял тот самый стул, на котором, по свидетельству дяди Киасти, сидел сэр Малькольм. Но при моём появлении Николай Николаевич перевернул бумаги тыльной стороной вверх.
— Ваше превосходительство! Готов служить верой и правдой. С самозабвением и прочее…
— Оставь это, Леонтий. Не до реляций. Говори, почему Р* тебя пропустил. И будь краток.
— Святый Боже! Я знаю, что происходило в этой комнате, когда Марш принуждал членов политического совещания к образованию правительства и подписанию…
Дыхание моё пресеклось под брезгливым взглядом генерала Родзянко.
— Всё? Это и мне известно. Повторяю: будь краток. Докладывай, что произошло на заседании, предшествовавшем созданию так называемого Северо-Западного правительства.
— Так вы всё знаете… Ваше превосходительство!..
— Докладывай и оставь это…
— Оставить? Отчего же?
— Отставить торжественность. Докладывай, что тут произошло?
— Как я доложу, если меня на заседание не приглашали?
— Не хитри, Леонтий. Ты всё прекрасно слышал. Жаль только, что не видел. В комнате дяди Киасти есть какая-то отдушина.
— Подслушивать у отдушины. До чего мы докатились! — прорычал Родзянко. — Позвольте откланяться до вечера, Николай Николаевич. Есть дела.
Николай Николаевич кивнул. Родзянко, щелкнув каблуками, направился к выходу. Брезгливую гримасу на его лице, приятном и усталом, сменила озабоченность. Губы его шевелились.
«…Уронить офицерскую честь, подслушивая», — так, кажется, он выразился, проходя мимо меня.
Я вспыхнул.
— Честь у тебя есть, но ты пока не офицер, Леонтий, — проговорил, заметив мою вспышку Николай Николаевич.
— Этот незначительный человек отвлекает на себя наше внимание, — заметил его превосходительство Карл Густав Маннергейм. — Николай Николаевич, всем известен ваш обычай продвигать молодых и незначительных офицеров. Ваш глаз остёр и в этом смысле тоже. Но этот молодой человек, — тут Маннергейм снова окатил меня тяжёлым, как густой кисель, взглядом. — Даже не офицер.
— Я? Не офицер⁈ Как же так, когда меня хвалили мена за мужество во время рейда…
— Отставить! — прервал меня Николай Николаевич и, обращаясь к Маннергейму, добавил: — Леонтий из когорты молодых вояк, которые не боятся трудных и опасных заданий, а ежели таковых не случаются — лезут на рожон безо всякого смысла, как в данном случае. Но я имею на Леонтия Разумихина определённые виды. Это то самое дело, о котором я упоминал.
Генералы обменялись многозначительными взглядами, оставив меня в полнейшем неведении.
— Докладывай, Леонтий! — продолжал Юденич. — Послушаем твою версию произошедшего. Значит, всё произошло в этой самой комнате?
Предоставив мне возможность говорить, Юденич отвернулся ото всех к окну. Однако пейзаж его пока не интересовал. Казалось, генерал всецело сосредоточился на манжетах своего кителя.
— Так точно. Присутствовали представители американской и французской миссий, журналист «Таймс», тот самый, что явил Америке подвиги господина Балаховича, двое англичан…
— Знаю. Генерал Марш. Кто второй?
— Марш называл его сэром Малькольмом.
— Малькольм? Не припоминаю…
Лицо Николая Николаевича помрачнело. Как всегда в такие моменты он попытался скрыть от присутствующих своё настроение, устремив раздумчивый взгляд на слякотное эстляндское лето, которое, казалось, целиком занимало его внимание. А я остался наедине с генеральской спиной. Маннергейм не в счёт! Поникшие плечи, осанка крепко уставшего и постаревшего человека, капли холодного дождя на стекле — такая картина кому угодно испортит настроение. Но я пока держался, всецело полагаясь на известное многим качество Юденича не поддаваться надолго унынию.
Всё произошло, как я и предполагал: не минуло и дюжины минут печального молчания, когда Юденич снова заговорил:
— Сэр Малькольм — ещё одна тёмная лошадка в эскадроне англичан. Кто такой? Штатский? Офицер? В каком чине? Почему мне не доложили? Впервые слышу! Сэра Малькольма только не хватало в ревельском зверинце!
— По виду штатский. Дядя Киасти считает, что это чёрт.
— Оставь старика с его чудачествами. И жену его оставь в покое. Говори, как вели себя наши… Ну, ты понимаешь.
— Святый Боже! Господин Лианозов принял ответственность на себя.
— И они подписали меморандум…
— Как же не подписать. Подписали. Упирались до последнего, ссылаясь в том числе и на вас. Дескать, командующий не признает такого меморандума.
— А Марш?
— А Марш им в ответ: «На этот случай у нас есть другой командующий».
— Этого мне не докладывали… Как полагаешь, Марш имел в виду победителя королевских скачек?
— Он не назвал фамилии Родзянко. Но они подписали.
— За сим Марш остался удовлетворён?
— Сэр Малькольм остался доволен. Для Марша лишь мнение сэра Малькольма имело вес.
— Опиши мне этого Малькольма.
— Англичанин с пышными усами, на манер ваших, на пальце кольцо в виде лошадиной головы…
— Что⁈
— Кольцо или перстень. Возможно, цены немалой. Огромные рубины горят, как фонари экспресса. Ваше превосходительство! Такие рубины добывают только в Родезии…
— Опять ты за своё, Леонтий. Отставить фантазии!
— Слушаюсь!
Маннергейм принялся расхаживать по комнате. От двери в комнату дяди Киасти до зеркала, почти целиком занимавшего одну из стен. Маршируя, он вполголоса отсчитывал шаги. Ровно пятнадцать шагов в каждую сторону для подавления досады на наглого волонтёра — меня! Хороший способ. Лучше, нежели с ходу рожу расквасить. Надо взять на вооружение.
Минуло несколько минут, прежде чем Николай Николаевич обернулся к Маннергейму:
— Мой слуга, Киасти, описывает происходившее точно так же. Нынче Родзянко был в Британской миссии с визитом. Видел всю… банду, но никого даже отдалённо похожего на пресловутого сэра Малькольма не обнаружил. Зато видел этого борзописца или как его там…
Припоминая что-либо, Николай Николаевич всегда так забавно шевелил усами. Знакомая до умиления гримаса заставила меня улыбнуться, и я снова, не спросив позволения, встрял в диалог старших.
— Вы о казнях во Пскове, Николай Николаевич? О тех, что снял на плёнку американец?
— Американская фильма об удавленниках? — Маннергейм скривился. — Вот ведь гадость! И Марш мне о том же говорил. И французы недовольны, хотя в 1793 году, имея на руках собственную революцию, гильотинировали половину Парижа, включая собственную королеву.
— Ах, Париж!.. — воскликнул я.
— О Париже не мечтай, Леонтий. — Николай Николаевич наконец улыбнулся. — Нам ещё рано туда. Мы ещё тут пободаемся.
— Так точно, ваше превосходительство!
— Надо, надо наводить порядок. Псков им не Париж! Мне плевать на коллег господина Лианозова. Шапито! Иллюзион! Но виселицы в Пскове — совсем иное дело.
Юденич присел на тот самый стул, на котором совсем недавно восседал таинственный англичанин. Маннергейм остановился у окна, чтобы в свой черёд воздать должное унылому ревельскому пейзажу. Оба задумались, да так крепко, будто вовсе позабыли обо мне. Так я и оставался стоять сбоку припёку, охраняя стратегические размышления главнокомандующего Русской армией.
— Николай Николаевич! — решился проговорить я немного погодя. — Разрешите обратиться.
Юденич отозвался будто и невпопад:
— … Но на горе — союзников так-то просто не наплюёшь. Приходится считаться. А потому надо идти на компромиссы… Меня вот только беспокоит сэр Малькольм. Кто таков, зачем прибыл. Ты не знаешь, Леонтий? Откуда тебе. Пожалуй, ступай. Я позову тебя скоро. Пока готовься к большому делу.
Юденич поднялся на ноги со знакомой мне юношеской стремительностью. Одёрнул китель. Огляделся, будто очнувшись ото сна. Трогательный старик! Обличить меня, простого, почти никчёмного шпака таким доверием! Демонстрировать передо мною сомнения и колебания!
Польщённый, я бросился к двери, размышляя о порядке дислокации при подготовке к обещанному «большому делу». Что выбрать, ресторан отеля «Коммерц» или русский трактир на площади Виру? Пожалуй, трактир предпочтительней. Там всегда можно полакомиться щами из кислой капусты. В то время как в ресторане отеля «Коммерц» не сыщешь ничего изысканнее хлебного супа.
Утром на следующий день за мной явилась Аану в простом, клетчатом, повязанном под подбородком платке. Я отпер на стук и застал её на своём пороге тяжело и прерывисто дышащую, с бисеринками пота на лбу и над верхней губой. Я оглядел женщину с головы до пят, стараясь казаться не только развязным, но и совершенно беспардонным. Обнаружил заляпанные башмаки и широкие, в нитяных чулках, голени. Забрызганный уличной грязью — только что прервался один из нескончаемых местных дождей — слишком высоко поддёрнутый подол так же свидетельствовал в пользу того, что моя негаданная г