остья очень торопилась. Правую свою руку, сжатую в кулачок, она почему-то прижимала к груди. Там, в милой горсти, явно таилось нечто ценное, но что мне до её секретов, когда мой взгляд уже столкнулся со светильниками её по-детски широко распахнутых и фальшиво невинных глаз. Блудливая жена генеральского «дядьки» широко улыбнулась. «Жемчуг и коралл» — так выразился бы какой-нибудь поэт относительно этой её улыбочки. Но у изголодавшегося на фронтовом пайке солдата этот вид вызвал совершенно иные аллюзии.
— Пришла, — проговорил я, давая ей дорогу в свои крошечные и неприбранные покои.
— Не за этим, — ответила она, продолжая улыбаться.
— Может быть, чай? У меня есть американский шоколад. Сумасшедших денег стоит. Пачку керенок отдал за две небольшие плитки. Вот такую.
Я продемонстрировал ей толщину пачки большим и указательным пальцами. Улыбка Аану сделалась шире, но с места она не двинулась, продолжая стоять на пороге моего убогого жилища.
— Ненадолго. Десять минут — и ты свободна. Шоколад отдам весь.
— За такое время мне и чулок не снять. А что успеешь ты совершить за десять минут?
Её круглые глаза превратились в щелки. Улыбка сочилась ехидством. Я попытался ухватить её за передник, чтобы втащить в комнату, а там будь что будет. Неужели герой Талабского рейда не справится с какой-то там финкой? Однако Аану прянула в сторону и залопотала, запросто пересыпая русскую речь длинными пассажами на финском языке. Суть сказанного сводилась к следующему.
«Папа», в данном случае так она именовала генерала Николая Николаевича Юденича, которого действительно почитала, ровно отца, очень грустит и озабочен. Он придумал новую «тактику» (о, да, юная финка так и выразилась!), которая принесёт скорый успех и окончательную победу русскому делу.
Боже Святый! Аану сочувствует русскому движению и заботится о его победе! Впрочем, моей иронии не суждено было развиться в усмешку или тем более хохот, потому что Аану принялась толковать о каком-то полковнике, который прибыл «с того света» (что она хотела этим сказать?) и только что совещался с Папой. Говорили долго, порой переходя на крик. Но Аану не решилась подслушивать, потому что уважает Папу — которого именно из двух своих пап, мужа или генерала от инфантерии Юденича, я не смог толком разобрать — и строго соблюдает его запрет на подслушивание у притолоки. Ах, да! Теперь Аану боится прибывшего с того света полковника, потому что этот полковник очень свирепый господин «с кровью на руках и манжетах» и может наказать Аану за ослушание.
Я слушал её, размышляя о том, что скрип кроватных пружин, вероятно, будет слышен соседям за тонкой перегородкой. И не только скрип. Во время любовных игр Аану имела обыкновение стенать и громко причитать, используя исключительно тавастский диалект языка суоми… А она продолжала тараторить относительно всё того же полковника. К концу её длинной тирады оказалось, что человека, именуемого полковником, она видит не впервые. Дескать, бывал он у Папы и в Гельсингфорсе. Но и в тот свой приезд, как и нынче, разговаривал с Аану строго, неулыбчиво и конфет не преподнёс.
— Твой Полковник дворянин, а русские дворяне прислуге конфет не преподносят, — заметил я, когда она умолкла. — А я, купеческий сын, нынче при деньгах!
К упоминанию денег Аану отнеслась с явным недоверием, и мне пришлось продемонстрировать ей пачку керенок внушительной толщины. Сие зрелище произвело на возлюбленную странное, противоестественное впечатление. Аану фыркнула и залопотала своей обычной скороговоркой, дескать, деньги фальшивые и напечатаны в Пскове каким-то шаромыжником при погонах. Слова «при погонах» Аану произнесла на русском языке. Пришлось объясняться.
— Ты не права, милая! Конечно, курс керенок к эстонским маркам нынче совсем ничтожный. Однако купюры совсем, как настоящие. Вот, сама оцени.
Я извлёк из пачки и протянул ей ассигнацию. Демонстрируя её, я отступал в глубь своего жилища, надеясь, что Аану на этот раз последует за мной. Пусть Аану, алчная до подарков, переступит через порог. Пусть подойдёт поближе к моей расхристанной тахте и тогда…
— Не надо такого. Папа говорит — керенки фальшивые. Все фальшивые. Настоящие есть только в Сибири. А эти напечатаны в Пскове. За такое сажают в тюрьму, на каторгу.
Ну что ты с ней сделаешь? Опять она величает своего старого мужа папой! Разочарованный, я спрятал деньги.
— Не хочешь зайти, тогда хоть платок сними. Покажи косички, Аану. За это дам половину шоколадки.
Яркий кончик языка прошёлся по розовым губкам. Аану развязала узелок под подбородком и две толстые косы вывалились ей на грудь. Они змеились и блестели, ловя каждую частичку света на полутёмной лестнице и, казалось, сами излучают свет. Святый Боже! Как же хорошо расплетать эти косы, вдыхая их аромат, осязая нежность прикосновений кончиков струящихся волос…
— Папа сказал торопиться. Обувайся — беги. Внизу ждёт «ванька». Папа дал. Вот, — проговорила Аану, раскрывая сжатую ладонь, в которой я обнаружил несколько монет серебром. — Это настоящие деньги. А бумажки спрячь. За них каторга.
— Что Папа, сердит?
— Нет. Читает письмо. Ваш главный белый генерал прислал.
— Родзянко?
— Нет. Письмо из Сибири.
— Колчак?
Аану рассмеялась, приняв фамилию «главного белого генерала» за одно из солёных русских словечек.
Пришлось возвращаться в комнату, спешно обуваться, досадуя на непослушные пальцы, не желающие справляться с пуговицами кителя. Признаюсь, я пытался растянуть сборы, надеясь, что Аану всё-таки перешагнёт порог и мне удастся преодолеть неловкость за скрипучее холостяцкое ложе, но госпожа Нянкайлнен не сдвинулась ни на шаг. Так и оставалась на лестнице у двери, строя из себя недотрогу.
— На квартиру или в штаб? — спросил я уже на лестнице.
— Солдат так долго не собирается. Солдат спешит по приказу командира в штаб, — назидательно заметила Аану, и я поплёлся вслед за ней вниз по лестнице.
Пробор на её макушке блистал в полумраке ослепительной белизной. Каблуки её громко стучали. На улице у парадного она накинула платок на голову и одёрнула наконец задравшуюся юбку.
«Ванька» действительно ожидал нас. Аану назвала адрес, и я понял — мы поедем на улицу Суур Карья в отель «Коммерц», где квартирует Николай Николаевич Юденич.
Я нашёл генерала отсутствующим. Отсутствие Николая Николаевича выражалось в крайнем равнодушии как к факту моего прибытия, так и к результатам моих изысканий. Генералов Маннергейма и Родзянко я не обнаружил, хоть и обыскал всю огромную, в три окна комнату для приёмов, заглянув за каждую портьеру и даже за придвинутый к стене диван. Единственной моей находкой стал полупустой графин с отличнейшим эстонским сидром. Оба стакана, случившиеся рядом с ним на подносе, оказались нечисты, но меня это не остановило. По лицу Николая Николаевича было понятно — миндальничать, спрашивая разрешения, не имеет смысла, и я, недолго думая, прикончил графин в два этапа, после чего плюхнулся на диван. Сидеть в присутствии стоящего генерала от инфантерии — есть прерогатива лиц весьма приближенных, родственных или имеющих особые заслуги из разряда выдающихся. Разумеется, в помещении штаба я не смог бы позволить себе подобных вольностей. Но на подлокотнике дивана я обнаружил шаль, пахнущую неизменно тяжёлыми ароматами Востока. А рядом с диваном неказённого вида, совершенно неподобающий общему интерьеру столик и на нём рукоделие в плетёной корзинке. Если гостиничный номер чужого города дышит тёплым присутствием Александры Николаевны Юденич, я ощущаю себя младенцем, прильнувшим к материнской груди.
Занятый собственными мыслями генерал равнодушно наблюдал за моими эволюциями с графином, жениной шалью и корзинкой. Внимание Николая Николаевича занимала и некая бумага, которую он не выпускал из рук. Бумага, без сомнений, являвшаяся официальной депешей, была украшена фиолетовыми вензелями с двуглавым имперским орлом и размашистой подписью.
Всецело увлечённый этой депешей, Николай Николаевич то принимался расхаживать по гостиной от двери к дивану и обратно, по тому же примерно маршруту, что давеча Маннергейм, то замирал с ней у окна. Судя по всему, это и есть то самое письмо «главного белого генерала Колчака», которое упоминала Аану. Минуло десять минут, прежде чем я решился заговорить первым:
— Николай Николаевич, что за поручение? Аану сказала, дескать, срочное.
— По окончании войны тебе, Леонтий, сразу и непременно следует жениться, — тихо ответствовал Юденич, совершая очередной — который же по счёту? — рейс между дверью и моими коленями.
— Это относительно моих шашней с Аану? Всё ложь. Она неколебима, как скала.
Я лепетал несуразицу, а генерал, не удостаивая мои речи вниманием, продолжал маршировать. Что это за манеру нынче приняли генералы так вот расхаживать по гостиничным коврам? От безделья принимаюсь считать генеральские шаги. От моих коленей до двери ровно двенадцать шагов, но обратно почему-то ровно одиннадцать. Да, гостиные в люксовых номерах отеля «Коммерц» довольно обширные. Шагая назад и вперёд, генерал время от времени заглядывал в письмо. Усы его забавно шевелились — он повторял одну и ту же фразу, цитату из письма: «…По-прежнему готов оказывать всемерное содействие для успешного завершения борьбы с большевизмом в Петроградском районе. Считаю Вас единственным представителем как военной, так и гражданской власти на северо-западе Российской империи…»
Наконец-то! Вот он, шанс, обратить на себя внимание!
— Империя всё ещё существует?
— Леонтий!
— Колчак признаёт отделение Эстонии?
— Леонтий!!!
— Понимаю. Путь правителя — это путь компромиссов. Александр Васильевич так же не приемлет расчленение империи, как вы. Но…
— Нам не обойтись без поддержки Антанты. Пока не обойтись. Поэтому формально есть и Северо-Западное правительство. Есть и признание независимости Эстляндии. В этом мы установки союзников выполнили…