— Как это вы просто говорите! У полковника Булак-Балаховича, как я слышал, под командой десяток тысяч человек. Все службы в порядке: разведка, контрразведка…
— А вот для этого-то вы и отправлены со мной, как человек, хорошо знающий обстановку в Пскове. Доводилось же бывать там и в мае, и позже, летом? Доводилось. Наши задачи не были доведены до вас заранее, потому что вы склонны к пьянству и потрепаться не дурак. Но теперь, когда мы вдвоём и на ближайшие сорок вёрст, уверяю вас, мы не встретим ни одного кафешантана… Теперь, смею надеяться, прожекты дальнейших действий не замедлят явиться. Николай Николаевич аттестовал вас, как весьма сообразительного малого. Давай, Солнышко! Гоп-гоп!
Пролётка рванула. От неожиданности я едва не вывалился наружу.
Святый Боже! Я склонен к пьянству и потрепаться не дурак — какая фамильярность!
— Позволю себе напомнить: я выполняю задание командующего и, возможно, скоро буду произведён в офицеры! — проревел я, стараясь перекричать свист ветра в собственных ушах.
— Командующий аттестовал вас как весьма сообразительного малого, — отозвался Полковник. — Какие имеете идеи?
— То-то же! А относительно наших дел полагаю так: нам поможет некий Сварыкин.
— Кто таков?
— Отменная сволочь. Но человек деловой.
— Все они деловые, псковитяне… — Полковник брезгливо сплюнул.
— Начёт карточной игры с англосаксами — это я… гм… выдумал. На самом деле, пачка керенок досталась мне через Сварыкина…
— Выиграли в карты?
— Отнюдь! Частная торговля. Союзники называют это bisnes.
— Я слышал, ваш дядя антиквар. Приторговывает награбленным в царскосельских покоях?
Я лишь фыркнул в ответ, памятуя о дядюшкином намерении вернуть все попавшие ему в руки экспонаты законным владельцам по завершении кровавого гражданского противостояния.
— Выходит, ваш Сварыкин имеет доступ к печатному станку, — продолжал Полковник, не обращая внимания на моё гневное молчание.
— И к особе полковника Булак-Балаховича, — присовокупил я.
— Надо определиться также с положением… гм… тюрьмы.
— За этим дело не станет. Во Пскове расположен отличный застенок. Большевики в нём весьма страдали. Сбегали, бывало, не стану отрицать. Но и страдали. Настоящий каземат-с.
— Не подходит. Тюремный замок наверняка охраняют доверенные лица ротмистра. Даже при условии, что часть из них под воздействием кокаина проникнется сочувствием к нашим планам и обеспечат охрану узника, свободные от нашего влияния сторонники Балаховича возьмут замок штурмом. В виду предстоящего наступления следует беречь своих, даже если их одежды не вполне белы. И не только в этом дело. Люди ротмистра — отличные вояки. Балаховича, без сомнения, отобьют, если только узнают о месте заточения.
— Впрочем, есть место получше тюремного замка, — проговорил я. — Подвал моего дядюшки-антиквара — отличное место. До сих пор остаётся неразграбленным благодаря застарелой хронической стариковской паранойе. Поверите ли, когда-то дядя заставил меня божиться в неразглашении информации о существовании подвала. Мне, впрочем, нечасто доводится в нём бывать — старик протестует и грозит кочергой. Но уверен, для пользы Белого дела он подвал предоставит. Дядя зол на Балаховича, потому что тот избрал местом расправ улицу, на которую выходят окна его антикварной лавки. Висельники-с на столбах. Большевики-с. Картина страшная. Дядя из-за этого лишился существенной части доходов. Если заточение Балаховича прекратит казни, то старик нам поможет. Святый Боже! Вот я и проговорился!
— Годится! — Полковник наконец обернулся. — О вашей сообразительности ходят легенды.
— И что же с того?
— Они не лгут.
Сказав так, Полковник тряхнул вожжами:
— Поторапливайся, Солнышко!
Мы уже провели в пути пару дней. Вторую ночь коротали в безымянной деревушке на берегу Тёплого озера. Святый Боже, Крепкий и Бессмертный! Что такое полтора суток? Для дружбы ничтожное время. Для пути в безвестность, по воюющему, за короткое время несколько раз переходившему из рук в руки краю — смертельно, опасно долгое. Однако, несмотря на замкнутую молчаливость Полковника, нам достало времени, чтобы обвыкнуться друг с другом и даже достичь некоторого взаимопонимания. Сие и неудивительно. Мы оба — пасынки Великой войны. Нам ли не понять друг друга? За полтора пасмурных летних дня мне достало времени изучить всю блеклую гамму выражений этого запертого на все замки лица, всю палитру скупых и красноречивых жестов, волчью повадку и холодную расчётливость многоопытного убийцы.
К вечеру второго дня нашего путешествия я стал потихоньку привыкать в внешности и манерам моего товарища. На взгляд он чуть взрослее меня, но не старше двадцати трёх лет. Лицо обветренное и озабоченное. В нём есть выражение нарочитой замкнутости, погруженности в неведомые внешнему миру переживания. Не лицо, но дверь, запертая на висячий замок. Совершенно неприметная дверь из серой, некрашеной доски, но новая, ещё не изъеденная короедом, не источенная дождями и зимними морозами. Лицо Полковника при внешней невзрачности его черт собрало в себе признаки нескольких российских этносов: семитские, мордовские, возможно, немного монгольские, с оттенком западного славянства в ясных голубых глазах. Впрочем, в облике его и манерах присутствовали и чисто русская широта помыслов и намерений, и тяга к прекрасному. Взять хотя бы его наряд. Да, именно наряд! Святый Боже, а как же иначе вы назовёте изящного кроя френч — в таком хоть на приём ко двору, впрочем, изрядно пропылённый — галифе из блестящей сатиновой ткани с алыми лампасами и сапоги, голенища которых изготовлены из тончайшей перчаточной замши? Как угодно, но подобный модник разве может быть принят за разведчика? Впрочем, в момент встречи, пасмурным днём холодного эстляндского лета, на его плечах болталась совершенно невообразимая то ли шуба, то ли тулуп — неимоверно грязное и, вероятно, завшивленное чудовище, изготовленное то ли из шкуры неведомого зверя, то ли из тканой материи. Странный этот accessoire Полковник прятал в багажном ящике пролётки, доставал во время холодных ночёвок, чтобы укрыть нас обоих. Две ночи, проведённые в дороге от Ревеля к Пскову, запомнились мне не только ароматами крестьянских сеновалов, но и отчаянной карболовой вонью, источаемой этим одеянием Полковника.
При первом же знакомстве Полковник в довольно скупых выражениях объявил мне, что считает своей целью уничтожение большевизма, а поскольку его цель широка и труднодостижима, и на осуществление её может потребоваться не один десяток лет, то своей собственной жизнью он весьма дорожит и за понюшку табака расставаться с ней не намерен. В то же время меня, Леонтия Разумихина, ему, Полковнику, рекомендовали, как человека ветреного, мало осмотрительного, нетрезвого и шатающихся взглядов. Короткую речь свою Полковник резюмировал угрожающей фразой:
— Будете валять дурака — убью. Застрелю или прирежу — это уж как придётся. Такая участь лучше, чем болтаться в петле Балаховича.
— За что же вам меня убивать? — изумился я. — Мы — единомышленники.
— Нет. Относительно единомышленников — это вы погорячились. Генерал аттестовал вас, как Псковского уроженца и знатока тамошних обыкновений. Но мне и самому приходилось бывать в Пскове.
— Зачем же вы в таком случае согласились путешествовать со мной?
— Не приучен обсуждать приказы.
Так, смущенный скудостью собственного боевого опыта, я быстро оказался в подчинённом положении. Ведь у меня за плечами только кратковременная и относительно безопасная экспедиция на Талабские острова, в то время как у Полковника помимо четырёхлетнего окопного опыта Великой войны, многочисленные визиты в терзаемый большевиками Петроград. Да-да, он рассказывал о себе, бросая скупые, часто бессвязные фразы, перескакивая с пятое на десятое, будто в бреду. Тем не менее у меня сложилась довольно стройная картина его жизни. Тут и недолгая, прерванная войной, юность в Твери, и служба под началом генерала Юденича на Кавказском фронте, и неприятное путешествие с юга на север по застывшей у края пропасти стране. В городах и весях нарастающая нищета. На дорогах тысячи возвращающихся к остывающим очагам дезертиров. В душах всеобщее смущение и неустроенность.
Промозглой ночью, которую мы коротали в разбитом сарае на берегу Холодного озера, я стал припоминать дневной разговор…
Полковник бросил вожжи, извлёк откуда-то и вертел в руках «керенку», то рассматривая её на просвет, то наклоняя в разных плоскостях, чтобы лучше видеть водяные знаки.
— Килограмм кокаина… — тихо пробормотал он.
— Кстати, о кокаине. Болтают, будто большевики гонят насильственно мобилизованных солдат в атаки, предварительно накачав их кокаином. Вы не слыхали?
Полковник молчал, а я внезапно вспомнил о наглухо запертом багажном ящике, к которому меня лишили права прикасаться и об обещании генерала снабдить меня кокаином.
— Пожалуй, нет. Но скоро у нас появится шанс узнать наверняка, — проговорил он после продолжительной паузы. — Сколько такой вот бумаги можно получить за килограмм кокаина?
— Дешево. За сто грамм кокаина — полкило бумаги. Это по слухам. Но наша с дядюшкой коммерция не в этом. Мы…
— Не стоит продолжать, — прорычал Полковник.
В течение пары последующих часов он отвергал любые мои попытки к возобновлению разговора и не удостоил ни единым взглядом.
— Сколько раз вы пересекали линию фронта? — внезапно для себя самого спросил я.
— В Эрзурум ходил дважды. Второй раз неудачно — попался. Но удалось бежать. Друзья помогли. Начался штурм, и я под шумок…
Полковник присвистнул и показал пальцами, как порхает птичка. Вожжи лежали на облучке. Кобыла двигалась шагом, пригнув к земле красивую голову. Шла по обочине дороги, уступая путь встречному и попутному транспорту, которого было в изобилии: телеги, дрожки, скачущие верхами нижние чины. Казалось, иди пешком и доберёшься до Пскова быстрее. Но Полковник, похоже, не торопился. Размышлял о чём-то, уставив отсутствующий взгляд на мою керенку, которую снова извлёк на божий свет неведомо зачем.