— Страшна же у тебя, дяденька, прислуга и к тому же дверями хлопает. Хамская порода, — проговорил Сварыкин.
— Хамская не хамская, зато преданная и не крадёт, — парировал дядя.
— И племянник у тебя увалень. Который час в подполе ковыряется? Любовный роман затеял с трупом Балаховича? Я ещё понимаю в фамильных сокровищах порыться. Хотя какие у тебя сокровища? Но цацкаться с трупом, всё равно, что волочиться за прислугой… Эй, как там тебя? Варвара!
Послышались шлепок и Варварин приглушённый вскрик. Дядюшка, разумеется, вступился:
— Ей всего осьмнадцать лет. Побойтесь Господа, сударь.
— Осьмнадцать? Самое время для крестьянской девки. Их в тринадцать выдают за крестьян, а я, с вашего позволения, офицер. Для неё честь будет.
— Не в моём доме!..
Во мне начал закипать гнев. Разве выбраться наверх и разнести в прах наглую рожу Сварыкина? Но тут подал голос Полковник:
— Балахович должен оставаться трупом до прибытия его на место.
— В Ревель или в Нарву повезёте? — любопытствовал Сварыкин.
— Директивы пока нет. По поступлении будем ориентироваться.
Полковник не открыл Сварыкину карты, не сказал, что отряд Пермикина уже на подходе. Но Сварыкин всё равно же должен знать. Какими бы вешателями и грабителями ни были балаховцы, контрразведка у них организована хорошо.
Наверху повисла пауза. А я в своём подполье рассматривал лежащий у моих ног «труп» Балаховича. Стянутый верёвками самым безжалостным образом, он всё же оставался нашим соратником, единомышленником в деле борьбы с большевизмом. Балахович, балаховщина — возможно, явления и не из приятных. Однако большевизм Лейбы Бронштейна, Ульянова и прочих во сто крат страшнее, а значит, разбрасываться сторонниками не стоит…
И я вытащил из сапога свою давешнюю находку, обнажил клинок и, недолго думая, рассёк им путы пленника. Освобождённый Балахович шевельнулся, приоткрыл глаза. В темноте сверкнули поразительно яркие белки. Полумрак не позволил мне ясно разобрать его взгляда, но он почудился мне вполне осмысленным. Тогда я заново принялся ощупывать пленника, ворочать его с боку на бок. Тело Балаховича оставалось слишком тяжёлым и неподатливым. Таким бывает тело человека, находящегося в бессознательном состоянии. Тем не менее меня продолжали одолевать сомнения, и тогда я снова прибег к помощи фонарика. Плотный луч обшарил и лицо Балаховича, и всё его основательно пострадавшее тело: сорочка на груди разорвана, в прорехах видны кровоточащие порезы, на скулах и запястьях синяки, галифе залиты бог знает чем, возможно, и мочой. Может статься, несмотря на опьянение и кокаиновый дурман, он оказал сопротивление. Но почему же я ничего не слышал?
Удостоверившись, что Балахович действительно в бессознательном состоянии, но в то же время жизни его ничто не угрожает, я полез прочь из подвала.
Мне требовалось преодолеть ровно двадцать довольно крутых ступеней, каждая из которых была посчитана и изучена мною ещё во времена раннего детства. Тем не менее я и обсчитался и на столь короткой дистанции трижды проверил голенище правого своего сапога на предмет наличия в нём остро наточенной находки.
Через минуту мы оба (я и кинжал) выбрались из подпола наверх. Закрыв люк и набросив поверх него ковёр, я двинулся в столовую. Сварыкин всё ещё был там. И без того скользкая рожа его лоснилась довольством. Кончик носа его белел, словно он окунул его в муку. Есть, есть в облике Сварыкина нечто мышиное или, возможно, крысиное. Усы щёточкой, заострённое, вытянутое вперёд лицо, и эта его невероятная юркость, и полное отсутствие представлений о чести. В мышеловку такого, в клетку, в тюрьму, на каторгу! Ан нет! Сидит за одним столом с приличными людьми. Дядюшка мой, к примеру, отчаянно брезглив, но сейчас свою брезгливость вынужден скрывать, потому что гость его близок к лицам власть предержащим. Однако в иные времена не пустил бы, пожалуй, и на порог…
На чайном столике в углу, рядом с самоваром, я заметил заветный пакет, который конечно же надорвали, и толика отравы просыпалась на столешницу. Тут же обнаружилась и сахарница, и чистая чайная пара, и старинная ложечка к ней в придачу. К чаю подали и лёгкие, но весьма обильные по нынешнему военному времени закуски. Окна столовой распахнуты в палисадник, а там плещется жиденькая августовская северная ночка. Тишину нарушает лишь пение сверчков да отдалённый топот копыт — какой-то повеса торопится на свидание к возлюбленной. Мирная картина вечернего чаепития старых друзей. Присутствие кокаина диссонирует, но это-то как раз легче всего исправить.
Я хотел было припрятать пакет с кокаином, но Сварыкин, подскочив, выхватил его у меня из-под носа и сунул за пазуху. При этом весь его китель и даже стёкла пенсне оказались перепачканными белым порошком.
— Не тронь! Моё!!! — взревел он. — И запомни: я командира и благодетеля не врагам для пытки предал, а своим для справедливого суда. В этом есть разница! Ты понял, сопляк?
Глаза его за припылёнными стёклами пенсне казались огромными и нехорошо горели. А конский топот между тем приблизился настолько, что стал виден его источник — красивый, стройный мерин под угоревшим от волнения унтер-офицером. Из криков примчавшегося невесть откуда белого ратника нам стало известно, что с северной окраины в Псков вошёл неведомо какой отряд. Что главари отряда вяжут уличные патрули, но без особого насилия и стрельбы пока нет.
— Это Пермикин, — коротко бросил Полковник и, обернувшись ко мне, добавил: — Как там наш э-э-э… воспитанник? Спит ли он?
— Так точно! — отрапортовал я.
— Он хорошо спелёнут? Не распеленается?
— Спелёнут. Не распеленается, — солгал я.
А Сварыкин тем временем уже лез в окно и через низкую ограду палисадника уже стаскивал с седла растерянного унтера, уже кричал что-то, сквернословя и богохульствуя. И хохотал. И куражился. И бил мерина в бока пятками. И был унесён им в сгущающуюся ночь.
— Булак-Балахович обошёлся недёшево, — вздохнул дядюшка.
Голос драгоценного родственника звучал вяло и приглушенно. Он сидел за столом в усталой позе. Волосы его серебрились в свете низко свисающего абажура.
— Выпили всё, — продолжал дядя. — Конюшня кавалергардского полка — не люди. Посмотри, Леонтий. Там под столом пустые бутылки.
— Полно, дядя. Завтра посмотрю.
— Мне бы прилечь…
Подняв голову, дядя уставил на меня глаза. Расширенные зрачки. Специфическая, с прожелтью бледность.
— Дядя и ты? — усмехнулся я. — Ты пил вино с кокаином?
— Совсем немного, дружок. Совсем немного. Мне бы прилечь. Апатия какая-то, знаешь ли. А другу твоему пора нас покидать. Посмотри, он уж и собрался. Нет ли у него верховой лошади?
Перед уходом Полковник дал мне последние наставления:
— Я вернусь совсем скоро — Пермикин со товарищи в моём содействии не нуждаются. Справятся сами. Мне бы только удостовериться, что печатный станок разрушен и запас его продукции уничтожен. Никуда не отлучайся, Леонтий и будь осмотрителен. Возможно, будет стрельба с беготнёй и скачками по улицам. На провокации не поддавайся. Твоё дело — охранять спокойный сон батьки. Постарайся не привлекать к себе внимания. Скажи дяде, чтобы свет в доме не зажигал, и пусть Варвара сидит себе на кухне. Кстати, печи тоже не топить. Фонарик оставляю тебе. Расходуй заряд экономно, и тебе хватит батареи на некоторое время. Пользуйся! Фонарик теперь твой навсегда.
— Вот спасибо-то! — только и смог вымолвить я.
Мой навсегда! Захлёбываясь восторгом, я сунул руку в карман брюк. Bellisimo!! Металлический цилиндр всё ещё там, и теперь он навеки мой.
— Леонтий.
— Слушаю.
— Будь осторожен. Батька опасен.
— Не волнуйся.
— Не могу не волноваться. Ты — сущий сосунок по сравнению с ним. О дяде я уж и не говорю.
— Обижаешь! Неужели я не справлюсь с каким-то там пьяным дурачком, возомнившим о себе…
— Ошибаешься. Ротмистр Булак-Балахович — отличный солдат, а его отряд — те ещё вояки. Многим сто очков наперёд дадут. Поклянись, что будешь вести осмотрительно.
— Святый Боже! Клясться грешно!
— Вот я и надеюсь, что погрешим ещё.
Возможно, он добавил бы что-нибудь ещё, но Варвара стояла тут же рядом — вот пугало-то! — зачем-то держа наготове ужасную полковничью доху. Именно с таким выражением лакей, вышколенный до окончательной и неколебимой надменности, подаёт своему барину утренний шлафрок. Её радение не осталось незамеченным.
— И ты, умница, на улицу ни шагу. В городе возможны военные столкновения. Ты же помнишь, как было при наступлении и отступлении красных?
— Как не помнить? По трамвайным путям железнодорожные вагоны туда-сюда шастали. Виданное ли дело!
— Вот-вот! А может быть и кавалерийская атака с шашками наголо. А могут быть и сердитые дядьки с примкнутыми штыками и свищущие повсюду пули. Пуля — дура. Свой или чужой — не разбирает. Поэтому за ворота ни шагу и никому не отпирать. Давай-ка, милая, мою одёжу и прощай.
Засим он поцеловал дурнушку. Впрочем, весьма целомудренно, в щеку, и выскользнул за дверь.
После ухода Полковника дядюшка чрезвычайно оживился. Апатии насмерть перепуганного старика, как не бывало. Вопреки наказам Полковника он отправил Варвару к булочнику за какими-то вчерашними коврижками. Варвара, недолго повздорив, всё-таки пошла. Вот же девка! Не боится скачущих конников с шашками, не боится солдат с примкнутыми штыками, и шальные, рикошетящие пули ей нипочём. Сам же дядюшка принялся кипятить воду на неостывшей ещё плите, сыпать в чайник какое-то приятно пахнущее разнотравье и неумолчно причитать:
— Будем чай пить с чем бог послал. А булочник мне должен. Так что пусть хоть что-то даст, а у него есть, что дать. Уж я-то точно знаю. Так мы за чаем переждём-пересидим и эту пропасть-напасть. А там, глядишь, ещё поживём-заживём, да счастливей, чем до этого. Ты, Леонтий, ставь чашки на стол. Да экий же ты! Из таких бокалов чай не пьют. Возьми в буфете две китайские чайные пары. Уж пировать так пировать! Да куда ж ты это тащишь? Эта наливка приготовлена для зимних праздников. Варвара её только неделю назад зарядила. Она ж ещё не настоялась. Я бы дал тебе твоего любимого сидра или любого игристого вина, но где же его взять по ныне