[14]. Однако это произошло в бытность в Петрограде ротмистров Розенберга и Гершельмана. А впоследствии некий Полковник, служивший связником между Гельсингфорсом и Петроградом, будто бы доставил Люндеквисту собственноручное письмо министра иностранных дел Британского кабинета министров, в котором сэр Уинстон Черчилль рекомендовал Николаю Николаевичу Юденичу довериться сэру Малькольму Эдверсейру, как человеку с большим опытом, влиянием и горячо сочувствующему Белому движению. Высоко оценивая мои эмпатические способности, Люндеквист показывал письмо мне. Я подтвердил, что письмо действительно выглядит так, будто писано в Лондоне, в Foreign and Commonwealth Office[15]. А что ещё я мог сказать теряющему последние надежды человеку?
Так Люндеквист доверился сэру Малькольму скорее от безысходности, чем по доброй воле. Нашей организации катастрофически не хватает денег, а сэр Малькольм располагает практически неограниченными, фантастическими по нынешним крайне скудным временам суммами…
Минуло больше года с момента моего возвращения из Лондона. Вернулся я франтом. Год назад в английском костюме и фетровой шляпе я выглядел ничуть не хуже нынешнего сэра Малькольма. Зато теперь я ровно тот же, что и мои соратники: лоснящаяся, сильно заношенная одежда, стоптанная обувь, затравленный взгляд гонимого животного. Пожалуй, лишь Люндеквист выгодно отличается от любого из нас выправкой и опрятностью нового мундира. Но Люндеквист — агент в стане врага и при нешуточных чинах, и всегда на виду. Его миссия особо опасна, а потому ему и почётное место председательствующего на нашем «пиру во время чумы». Люндеквист — первый среди равных, героев Великой войны. Сколько средь нас георгиевских кавалеров? Затрудняюсь с подсчётом. Возможно, среди прочих и Штиглер, ведь и он воевал.
Порой я слишком занят, чтобы всерьёз размышлять над свержением большевизма. Лекции в Институте живого слова, перевод «Гильгамеша», создание поэтической студии, членство в коллегии журнала «Всемирная литература», издание собственных стихотворных сборников — все эти занятия оставляют слишком мало времени для плетения заговоров. И всё же я иногда посещаю квартиру в бельэтаже одного из домов на 5-й линии.
«Известный дом на пятой линии» — именно так аттестовал мне это место совершенно незнакомый мне оборванец, присланный за мною Люндеквистом на Преображенскую, где я квартирую с дочерью и женой.
Каково же было моё удивление, когда я обнаружил среди заговорщиков подругу жены. Вот она, Олечка Арбенина, поэтесса, сидит на углу стола, смотрит сироткой. Олечка не глупа и уже поняла, куда попала. И успела, вероятно, оценить трагизм возможных последствий в случае разоблачения и поимки её большевистским ЧК. Олечка заметила меня, но не здоровается, хоть щёки её и горят.
Поэтесса Арбенина — подруга второй моей жены, на которой я женился сразу же после развода с Анной Андреевной. Мой развод — отдельный повод для досужих рассуждений. Кто-то уже толковал, дескать, Гумилёв женился на Энгельгардт назло первой жене, потребовавшей у него развода. Может быть, в этом утверждении есть и некая справедливость, ведь вторая жена, Аня Энгельгардт, и Олечка Арбенина нравились мне одинаково. При первом знакомстве я поначалу даже путал их. Ну что тут поделать! Обе чрезвычайно милы. Но Олечка! Ах, мне не хотелось бы, чтобы в итоге нашего безнадежного дела пострадала и она…
Справа от Олечки сидит серьёзный и величественный Владислав Штиглер. Присутствие сэра Малькольма придало его облику воистину божественное величие. Не Штиглер — о нет! — сидит, уставив орлиный взор на идеально чистый и пустой обеденный прибор, а Зевс или Юпитер, или даже оба эти божества, слитые воедино, явились трапезничать к столу никому не ведомого и, возможно, злонамеренного британца. С женой Штиглера, Ларочкой, меня познакомила одна экзальтированная и горячо влюблённая в меня особа, тоже поэтесса по фамилии Одоевцева. Ларочка Штиглер, совсем юная, но уже один раз успевшая овдоветь, в целом понравилась мне. Уходящий в небытие типаж провинциальной помещичьей дочки. Эдакая Татьяна Ларина начала двадцатого века. Одоевцева была влюблена в меня, как кошка, но Ларочка смотрела и слушала с холодноватым любопытством, воспитанной в целомудрии деревенской жительницы. Такое целомудрие чем-то сродни обету вечной верности, который не по силам сломить ни патрону Ларочки, палачу Петрограда Овсею Радомысльскому, в секретариате которого она работает, ни даже мне — неудачнику. Впрочем, обе женщины, и Ларочка Штиглер — смешно, ей-богу, которая же по счёту у неё фамилия? — и поэтесса Одоевцева совсем не в моём вкусе. Анна Андреевна, я слышал, рассказывала обо мне, дескать, Гафиз предпочитает девиц. Возможно, она и права. Кому же знать меня, как не Анне Андреевне?
Тем не менее Зевс-Штиглер наконец заметил меня и смотрит букой. Ревнует? Брезгует? Увы ему, женившемуся по расчёту пусть на глубокой провинциалке, но родовой дворянке и подсунувшему её в качестве наживки самому кровавому из злодеев…
Напротив Штиглера сидят ещё трое. Все — по виду офицеры. Все — очевидно голодны. Это видно по алчности, с которой они посматривают на накрытый стол. Все трое преданно смотрят на своего вождя — Люндеквиста. Впрочем, все трое — тёмные личности. Их заношенные платья и посеревшие от усталости лица свидетельствуют о многих трудах и лишениях. Их имена канут в мутные воды Леты, и ни один самый дотошный исследователь никогда не дознается их. Напрасные труды, напрасный, но бессмертный подвиг во спасение обречённой Отчизны. Все они, включая Штиглера и Люндеквиста, такие же неудачники, как я. Неудачники, потому что не сумели верно распознать потенциалы большевиков и таким образом ввязались не только в смертельно опасное, но и безнадёжное дело…
Итак, сэр Малькольм Эдверсейр занял место во главе стола. Его vis-â-vis, полковник Рабоче-крестьянской Красной армии и неформальный глаза нашего «заговора героев», Владимир Яльмарович Люндеквист. По левую и правую руку от Люндеквиста все мы, включая Олечку Арбенину, которая, собственно, к заговору не имеет ни малейшего касательства и которой лучше бы вовсе никогда не оказываться в «известном доме на 5-й линии».
Где-то в глубине квартиры глухо ударяет гонг. Тут же из-за двери является другой, не менее величественный, чем первый, лакей-буфетчик. Задача этого — снять с каждого блюда покрывающий его серебряный колпак, что он и делает с изяществом. Помещение наполняется сокрушающими разум ароматами. При виде яств заговорщики сначала немеют, а через минуту, отринув стеснение и приличия, начинают наполнять тарелки едой. Им, отвергнувшим помощь обоих лакеев, простительно пренебрежение этикетом. В окопах Великой войны их ладони приобрели сероватый оттенок от въевшихся в них частичек пороха. Под их обломанным ногтями навек застряла свернувшаяся кровь убитых врагов. Сегодня мы по виду голодранцы, но на самом деле, герои-заговорщики, едим изысканные яства, может быть, последний раз в жизни, как перед казнью. А перед лицом смерти простительно всё кроме трусости.
Слышен лишь стук столовых приборов и сосредоточенное сопение. Лакеи ходят вокруг стола, наполняя бокалы. Прислуга отлично вышколена. Чутко ловит малейшие оттенки в выражениях лиц, предугадывая желания. «Вы будете знать только троих, — так говорил мне Люндеквист. — Чета Штиглеров и я. Большего вам не дано знать». Почему же в данном случае руководство организации решило отступить от основополагающего принципа конспирации?
Преисполненный справедливыми подозрениями и беспокойством, я наблюдаю за лакеями. Их работа не знает перерывов, потому что тостов никто не произносит. Никто не поднимает бокала, чтобы со звоном соединить его с другим бокалом. Каждый выпивает сразу до дна и делает лишь очень короткий перерыв перед тем, как опустошить следующий бокал. Никто не нарушает молчания вплоть до наступления состояния насыщения. Настоящий окопник наедается быстро и впрок, поэтому богато нагруженные снедью блюда пустеют одно за другим. Одна лишь Олечка поникла над полной тарелкой. За ней наперебой ухаживают оба лакея, но она с немалым испугом ловит мои взгляды, черпая в них поддержку.
Наконец пустые блюда выносят за дверь, и буфетчик ставит перед Олечкой розетку с мороженым. Другой лакей вносит сорбеты, пудинги и фруктовые десерты. Присутствующие за столом окопники демонстрируют к подобным изыскам ленивое равнодушие сытых хищников. Русский ужин или английский обед катится к концу. Время начать совещание заговорщиков, но перед этим следовало бы найти повод выпроводить прочь Олечку. Девица Арбенина знать ничего не знает ни о каких заговорах, хоть теперь уж, верно, и догадывается о том, что её присутствие на этом ужине может дать чекистам повод для расправы. Кто же из нас мерзавец, пригласивший Олечку в бельэтаж «известного дома на 5-й линии»? Раздумывая, как бы приободрить Олечку, я произнёс:
— Спой, Мэри, нам уныло и протяжно, чтоб мы потом к веселью обратились безумнее, как тот, кто от земли был отлучен каким-нибудь виденьем[16].
— Цитируете классиков, Николай Степанович? — Люндеквист обернулся ко мне. — Помнится, в классическом варианте спеть Мэри просил председательствующий, то есть в данной случае как бы я. Так что вы уж наперёд не забегайте.
Люндеквист смотрит на меня в упор. Глаза его за стёклами пенсне кажутся мне огромными. Взгляд его тяжел, весом с добрый пуд. Так же неприятен устремлённый в иномирье взгляд мертвеца, а потому тонкий профиль Люндеквиста нравился мне больше, чем анфас.
— Скоро явится Полковник, и мы перейдём к обсуждению важных вопросов, — говорит сэр Малькольм. — А пока предлагаю покончить с десертами. Мой повар весьма искусен… Впрочем, расхваливать собственного повара всё равно, что хвалить себя самого. Но мне простительно. Право слово, не думал, что в Петрограде ещё остались повара-французы.