— Французы? — удивилась одна из тёмных личностей на противоположном конце стола. — На мой взгляд, сэр Малькольм, нам подали чисто английский ужин.
— В следующий раз обещаю французское меню. Как вам седло барашка, сударыня?
Олечка смущённо кивает.
— Отведайте же пудинга. Уверяю, он изумителен!
Но Олечка вовсе не слушает сэра Малькольма. Бедняжка не сводит с меня встревоженного взгляда. Она понимает, что крепко влипла, и единственное её желание — как можно скорее убраться отсюда. Ей бы тотчас бежать, тем не менее она остаётся на месте. Сидит как приклеенная, не предпринимая ни малейших попыток к спасению.
Я же пытаюсь поддерживать беседу:
— Полковник? С той стороны явится некто в чине полковника? Позвольте, а зачем не сам генерал Родзянко или, не к ночи будь помянут, Булак-Балахович лично?
Хоть вопрос мой адресован и всему обществу, но отвечает мне только один из незнакомых мне офицеров.
— К чему ваше ёрничанье, сударь? — говорит он. — Нам всем известно, кто вы. Известному поэту и дважды георгиевскому кавалеру простительно многое. Но одно дело кружить головы экзальтированных нимфеток, и совсем иное отпускать колкости в адрес командования Доброволь…
Сэр Малькольм не позволяет ему договорить. Хозяин бельэтажа «известного дома на 5-й линии» вскакивает с места при слове «нимфетка». Продемонстрировав проворство, свойственное скорее самке леопарда, чем человеку, он подскакивает к говорившему и зажимает ладонью его рот.
— Позвольте, сэр Малькольм! — сквозь хохот произношу я. — Эдак вы либо задушите его, либо он вас покусает.
— Напоминаю наш регламент, — отвечает сэр Малькольм, выпуская из объятий свою слегка помятую и совершенно обескураженную жертву. — Никаких имён. Никаких названий, в том числе и географических. Никаких дат и адресов. Конспирация превыше всего.
— Тридцатого сентября я получил назначение в одиннадцатую армию, в Астрахань. Приказ содержит однозначное указание отправиться к месту несения службы незамедлительно, — говорит Люндеквист.
— Тем не менее вы всё ещё здесь, — пленительно улыбаясь, парирует сэр Малькольм.
— Пока сказался больным, но готов перейти на нелегальное положение. Сейчас важно знать планы высшего командования.
Из его тона стало ясно, что под «высшим командованием» Люндеквист понимает отнюдь не Лейбу Бронштейна.
— По моим расчётам, Полковник должен был явиться утром. Видимо, что-то его задержало.
— Будь я Полковником, и не подумал бы явиться на встречу, где попраны все принципы конспирации.
Не обращая внимания на мои слова, сэр Малькольм извлекает из жилетного кармана изящный хронометр. Щёлкнув крышкой, хозяин бельэтажа смотрит на циферблат. Присутствующие так же смотрят на позолоченную вещицу в его руке. Относительно недавно большинство из нас были настолько состоятельны, что имели в своём распоряжении подобные приборы.
— Вы подавляете нас своим изяществом, — говорю я, не в силах сдержать насмешку. — Право слово, не стоит гипнотизировать циферблат. Нужный нам человек уже поднимается по лестнице. Но что это за человек! Право слово, подозрительная фигура! Крестьянский армяк и офицерская выправка. Он войдёт в квартиру с чёрной лестницы. Неуловимый, неубиваемый, несгибаемый, он предпочитает обходные пути. Очень жесток. Потому до сих пор и не пойман. Он отважен. Будучи осведомлён о пренебрежении конспирацией, он тем не менее явился. Значит, дело важное и не терпит отлагательства.
Довольный собой, я откинулся на обтянутую глянцевым штофом спинку английского полукресла. Сэр Малькольм, оставив в покое часы, уставился на меня с такой враждебностью, что захотелось перекреститься. Это я и сделал, прошептав на всякий случай слова «Отче наш».
Тяжелый хронометр выпал из ладони сэра Малькольма и повис, болтаясь на цепочке. В ту же минуту в глубине квартиры раздался дробный стук — кто-то барабанил кулаком в дверь. Хороша конспирация! Лакей, в мановение ока утратив всю свою напыщенность, опрометью бросился прочь из комнаты. Но где-то в безднах огромной квартиры финка-судомойка уже откинула цепочку и впустила гостя в чистую, не под стать себе, кухню.
— Напрасно вы бравируете этим… — прошипел сэр Малькольм. — Тут вам не кавалерийский полк. Тут совсем другая история. Вы ветреник и способны всех нас предать палачам…
— Ах, нет! — Олечка вскочила со своего места. — Николай Степанович просто поэт. Он великий поэт! Я докажу. Позвольте! Всего пара строф — и вы убедитесь…
— Барышни, сопли, поэтический вечер… Ба-ла-ган! — фыркнул один из трёх неизвестных мне офицеров, немолодой человек с одутловатым лицом почечника.
— Действительно, зачем здесь дама? — поддержал его Люндеквист.
— Девица! — с горячностью опровергла Люндеквиста Олечка. — И имею право на участие в политической жизни. Среди народовольцев…
Олечка говорила горячо, преданно заглядывая в лица присутствующих, которые под её взглядами делались ещё более отчуждёнными. Наконец она осеклась, наткнувшись на взгляд вошедшего в комнату человека. Вновь прибывший действительно был одет в ужасающе пахнущий армяк. Фуражку с потёртым, треснутым околышем он держал в левой руке. Правая пряталась под полой армяка. Следом за ним притащилась и финка. Совершенно неожиданно для всех присутствующих старуха обратилась к своему патрону на чистейшем венском диалекте:
— Он показал мне штуку… ножик… морской кинжал…
— Кортик? — подсказал сэр Малькольм.
Люндеквист вскочил, кинулся к пришедшему. Они смотрели друг на друга, как давно потерявшиеся и внезапно обретшие друг друга на чужбине братья. В комнате воцарилась слишком уж интимная для подобных обстоятельств тишина. Об афронте Олечки Арбениной все позабыли. А вновь прибывший просто сбросил на пол неопрятную верхнюю одежду, под которой оказался китель и скрипучая сбруя из хорошо выделанной, блестящей кожи — портупея крест-накрест и широкий ремень с медной пряжкой. На ремне действительно болтались красивые ножны с какой-то монограммой. «Штука», «ножик», «морской кинжал» оказался кортиком офицера флота Его Императорского Величества. Такой кортик — весьма опасная улика, если доведётся оказаться в руках шныряющих повсюду чекистов.
— Как обстоят дела с Радомысльским? — спросил вновь прибывший, не утруждая себя приветствиями.
Тут все заговорили разом о необходимости наступления, об отсутствии чёткого плана восстания. Эмоции, воодушевление, надежды. В стороне от общего воодушевления остались лишь Штиглер да я, не спускавший с мужа Ларочки придирчивого взгляда. Штиглер хранил угрюмое молчание, уставив пустой взор на свою тарелку.
— Ликвидация председателя Петросовета внесёт хаос в организацию обороны…
— Большевики отвлекутся на пение скорбных гимнов. Им станет не до войны…
— Зиновьев — кровавый палач. Без жалости и снисхождения…
— Декларации, декларации. Когда же будет настоящее дело?..
Сэр Малькольм прервал словопрения, несколько раз хлопнув в ладоши. Все послушно умолкли.
— Штиглер пытался завлечь Радомысльского на спиритический сеанс. Потратил на это целое лето и всё попусту. Радомысльский известный женолюб, такой же, как и вы, Гумилёв. Компания спиритов намеревалась предоставить ему увлечение на выбор, перед тем как отправить на тот свет. Только вот Радомысльский оказался хитёр, как тот карась…
Сэр Малькольм замолк, уставившись на Люндеквиста.
— Хитрой может быть только снасть на карася, а сам карась — зверь посконный, — проговорил Полковник.
Тотчас же один из неизвестных мне офицеров вскочил, освобождая для него место. Полковник кинулся в полукресло. Теперь он оказался как раз напротив меня. Лицо его, остававшееся до этого в тени, окунулось в озеро света, созданное стоявшим тут же канделябром, и я смог разглядеть правильные тонкие черты, скорее семитские, чем славянские, голубые с золотыми искорками глаза. Выражение их, хищное, чарующее, гипнотизирующее, показалось мне необычайно привлекательным.
— Гумилёв? — заметив мой интерес, бросил он и отвёл взгляд.
— В нашем кругу не принято называть друг друга по именам, — парировал я. — Вы — Полковник. Я — Гафиз. И не более того.
— Гумилёв, — кивнул он. — Вы многим известны.
— Позволите ваше имя? — спросил я. — Если не Полковник, то… Возможно, Пришелец с Той стороны? Вы позволите называть вас так?
— Горе конспираторы…
Он отвернулся. Губы его брезгливо скривились. Я снова не смог сдержать смеха.
Обстановку разрядила услужливая финка, поставившая перед ним полную тарелку. Оба лакея толклись в сторонке, словно опасаясь приблизиться. Олечка Арбенина и один из офицеров встали за спиной Пришельца с Той стороны, как верные пажи. Полковник уставился в тарелку с равнодушием хронически сытого человека, в то время, как все мы, кроме, разумеется, англичанина, оставались хронически голодны.
— Что в Ревеле? — не выдержал Люндеквист. — Говорите же, чёрт вас подери!
Я перекрестился. Полковник, рассматривавший до этого содержимое своей тарелки, поднял на меня глаза и повторил мой жест.
— А смерть товарища Зиновьева в данный момент могла бы оказаться весьма кстати, — проговорил он, уверенный, что владеет всецело общим вниманием.
— Они ударят на Новгород? — настаивал Люндеквист. — Когда?
Полковник обвёл взглядом присутствующих, удостоив особым вниманием Олечку.
— Не желаете? — он протянул ей свою полную тарелку. — Вы ведь всегда голодны.
Олечка стояла в тени, свет свечей едва-едва достигал её хорошенького лица, но даже при таком скудном освещении было заметно, как она зарделась.
— Позвольте, я попрошу упаковать это. Вы доставите гостинец вашей матушке. Сейчас же вызовем «ваньку» и отправим вас.
Похоже, Полковник всерьёз решил избавиться от барышни Арбениной и в её присутствии не скажет ни слова.
— Отправить непременно, — вздохнул Люндеквист. — Да «ваньки» в Питере перевелись.
— Мы намеревались обсудить планы поддерживающих действий, — вступил в разговор Штиглер. — В этом деле оба прекраснейших члена нашего общества могут оказаться весьма полезны. Кроме присутствующей здесь госпожи А планируется так же участие Одуванчика.