— Однако двери чёрного хода и парадного не открывались уже довольно долго. Господа ушли через парадный вход двенадцать минут назад. А больше из квартиры никто не выходил. Впрочем, волноваться не стоит. Гафиз, при всех его особенностях, — человек чести. Такие не предают.
Полковник! Чутьё дикой кошки! Неужели он слышит меня так же ясно, как я слышу его? Я сжал в кармане рукоять пистолета.
— Куда же ты? — сказал Люндеквист. — Вдруг заторопился…
— Мне пора, — отозвался Полковник, и я услышал его быструю и твёрдую, несмотря на проведённую без сна ночь, поступь.
— Так не годится! — вмешался сэр Малькольм. — Еще вот этого пригубите на дорожку… Desert. Настоящий Португальский портвейн. Не такой ли употребляли ваши Тверские родичи? О, не волнуйтесь так! Я наслышан о привычках русской разночинной интеллигенции, для которой портвейн Quinta De La Rosa — первейшее из лакомств.
Почуяв замешательство и гнев Полковника, я наконец решился выскользнуть из проклятой квартиры.
Последнее событие этой странной ночи застигло меня на чёрной лестнице «известного дома на 5-й линии».
Я миновал половину пролёта между бельэтажем и первым этажом, когда дверь над моего головой со стуком распахнулось. Звук, подобный пушечному залпу, заставил меня замереть.
— Он ушел, мой господин. Надел пальто и ушёл, — произнёс знакомый голос.
Преодолевая мучительный приступ паники, я замер у стены.
— Гумилёв? — переспросил сэр Малькольм.
О! Этот баритон я не спутал бы ни с каким иным! Сэр Малькольм собственной персоной стоял на площадке чёрной лестницы, отчаянно дымя сигарой. Странно, но запах гаванского дыма, достигнув моих ноздрей, несколько успокоил меня.
— Да, сэр. Гафиз.
— Гумилёв пусть уходит. А другого, Штиглера, пора сдавать на живодёрню.
— Слушаю, сэр.
— Донос пиши сегодня же.
— Слушаю, сэр.
— Ты исполнителен и аккуратен, Том.
— Благодарю, сэр.
— На мой взгляд, слишком аккуратен. Местные доносчики пишут с ужасными ошибками. И стилистика. Ты же, Том, пишешь, как сэр Чарльз Диккенс, а почерк у тебя, как у приходского писаря.
— Буду стараться писать криво и с ошибками, сэр.
Дверь над моей головой со стуком затворилась.
Никем не замеченный, я спустился во двор. Задрав голову, минуту рассматривал трапецию серого неба и его отражение в посеревших стёклах. Часть из них цвета неба, остальные — просто чёрные квадраты, немые, слепые пустые. Все окна почему-то закрыты. Быть может, с наступлением дня некоторые из них распахнутся. В них замелькают силуэты жильцов. Возможно, какая-нибудь кухарка высунется наружу, чтобы перекричаться с такой же кухаркой из соседнего парадного. Возможно, на каком-нибудь из подоконников примостится подремать вальяжный петроградский котишко. Днём многое возможно, но сейчас, в ранний утренний час, когда спят даже коты, я один стою в центре Питерского колодца и, пытаясь изгнать из души остатки пережитой паники, глазею на окна, гадаю-угадываю, какой-то уют скрывается за плоскостями оконных стёкол? А может быть там таится угроза?
В половине пятого утра ни одно из окон, выходящих во двор «известного дома на 5-й линии», не светится. Но всё же кто-то подсматривает за мной. За какой-то из этих рам скрывается любопытствующий дознатчик и, возможно, его любопытство вовсе не праздное. На площадке второго этажа той самой черной лестницы, с которой я только что спустился, окно оказалось разбито. Я уставился на него в надежде хоть что-то разглядеть, и мне повезло заметить быстро промелькнувшую тень. Подобно этой тени, я с той же быстротой шмыгнул в подворотню и затаился в глубокой тени под аркой. Возможно, я ожидал услышать, как хлопнет дверь на лестницу или шаги, бегущие или крадущиеся, а возможно, и дыхание напряженного в своём волнении человека. Но я простоял долгих пять минут — засёк по чудом сохранённому в голодные времена хронометру — и так ничего и не услышал. Стараясь не шуметь, я поднял с земли крошечный осколок гранита и швырнул его в полумрак подворотни. Стук упавшего камушка отразился от сводов громким шлепком. А потом снова наступила тишина.
Я достал из кармана револьвер, громко щелкнул предохранителем и снова прислушался. Тишина и покой, словно весь мир спит, всё население «известного дома по 5-й линии», вплоть до последней крысы.
В общем-то, ходить по Петрограду вооруженным абсолютно безопасно только для работников чрезвычайки. Да они и пешком не ходит, и на трамваях не ездят. Впрочем, нынче трамвая не дождаться. Я шагал, топая нарочито громко, наслаждаясь эхом собственных шагов. Пусть неведомая тень догонит меня. Тогда схлестнёмся. Тогда померяемся силами.
Рассуждая таким образом, я выбрался из подворотни и зашагал в сторону Университетской набережной. Я надеялся перебраться через Неву по Благовещенскому мосту пешком и уже на той стороне нанять «ваньку».
Меня остановил оклик:
— Гумилёв! Постойте!
— Ба, какой афронт! О вас все говорят, как о выдающемся конспираторе. — Я остановился, протягивая ему руку. Очень хотелось испытать крепость его рукопожатия. — Давайте знакомиться заново, но — чур! — договоримся так: вы — Полковник, я — Гафиз. Так годится?
— Едва ли. И руку вашу пожимать не стану.
Он действительно спрятал руки в рукавах своего ужасающего армяка.
— Набиваетесь на дуэль? Станем культивировать замашки родовых аристократов в среде разночинцев? Вы ведь разночинец и, возможно, даже еврей. Впрочем, думаю, общество нас не одобрит. Мы и так зажаты меж молотом и наковальней. Наковальня — это неразрешимые противоречия и дрязги наших соратников. Молот — красный террор большевиков, от которого наши ряды редеют и без дуэлей.
Я рассчитывал на гневную вспышку, но тот, кого все называют Полковником и чьё имя мне никогда не узнать, — теперь я ясно это понимал — смотрел на меня из-под козырька фуражки с невозмутимостью, достойной старого раввина.
— Вы считаете меня мерзавцем, — проговорил я.
В ответ ничего, кроме молчания. Мы стоили вдвоем посреди пустынной улицы. А город между тем уже просыпается. Я слышал, как по набережной грохочет колёсами тяжёлая телега. Возможно, это катафалк, который нас обоих отвезёт на кладбище. Глядя в эти холодные глаза, я понимал, что мой vis-â-vis нипочём не отступит. Его не пугает ни снятый с предохранителя револьвер в моей руке, ни дошедшая до него молва о моей бесшабашной отваге.
— Это из-за Олечки или из-за… другой? — интересуюсь я без надежды на внятный ответ.
— Просто мерзавец и всё. И Георгиевские кресты не оправдание.
— Ого! Но зачем-то же вы пошли за мной. Хотите убить? Ведь вы убивали многих, не стесняясь способами, судя по всему. Если же не за этим, то зачем?
— Вы правы. Речь о женщине…
— Я так и думал! Послушайте… как вас там… Полковник! Хотя какой вы полковник? Женщины влюбляются в меня, а может быть, в мои стихи, но, возможно, и в мою отвагу. В этом нет моей вины. Анна Андреевна права, всем прочим я предпочитаю девственниц. Остальные менее интересны или не интересны совсем — я предпочитаю быть первым.
Лицо моего собеседника скривилось. Конечно! Потомку бородатого, украшенного пейсами ортодокса неприятны разговоры о плотской любви. А колёса тяжело груженной телеги грохочут всё ближе. Возможно, возница уже заметил нас, но я не решаюсь оглянуться. Оковы кошачьего взгляда удерживают меня, сковывая волю к решительным действиям.
— Эта женщина — вдова. Вдова фронтовика, — внезапно произносит он.
— Вдовами в этом смысле не интересуюсь. Впрочем, она молода?
— Оставьте скабрезности. Я о жене Владислава Штиглера.
— Как⁈ — Я всплеснул руками. При этом ствол револьвера оказался перед самым носом Полковника. Тот не дрогнул. — Вы уже позаботились о Штиглере? Пуля или клинок? Молчите… Неужели верёвка?
— Предлагаю отойти с проезжей части за поребрик. В этот час чекисты возят на тяжёлых телегах сами знаете что.
— Все там будем. Стоит ли бояться?
— Только не я! Катафалк Петроградского ЧК не для меня.
Внезапная приятность его улыбки сподвигла меня на откровенность:
— Моя смелость — не дурь. Просто я знаю день своей смерти. Он наступит довольно скоро, но не сегодня и не завтра, и не через год.
Он ответил вполне смиренным тоном:
— Вам известно многое, а мне как раз кое-что надо узнать. Прошу вас убрать оружие и сойти с середины улицы. Предлагаю вернуться в подворотню. Всего пара вопросов — и мы расстанемся.
— Вы намерены проткнуть меня вашим кортиком именно в этой подворотне? Говорю же…
Железная хватка сомкнулась на моём запястье. В глазах потемнело от боли. Мне хотелось кричать, но я лишь скрежетал зубами все те бесконечно долгие мгновения, пока он тащил меня до ближайшей подворотни. Пытался ли я сопротивляться? Возможно. Однако револьвер исчез из моей руки в первые же секунды схватки, и, оказавшись в подворотне, я тут же увидел перед собой его чёрный зрак. Тележный грохот нарастал. Он разделился на два компонента — теперь из общего грохота и лязга я мог вычленить размеренный на счёт один-два-три-четыре перестук лошадиных копыт, скрип осей, грохот колёсных ободов. Лошадь — очевидно, редкой теперь в Петрограде породы тяжеловоз — ступала медленно, будто крадучись. А я прислушивался к грохоту с таким напряжением, что на минуту мне показалось, будто по мостовой Васильевского острова катит танк.
— Считайте, что я вас спас, — хрипло проговорил Полковник, утирая стекающий из-под фуражки пот. — А вы всё тот же смельчак. Стоите в развязной позе под дулом пистолета.
— Мы встречались раньше?
— До некоторой степени. В 1916-м мне удалось на некоторое время выбраться из окопов. Да, я был в Петрограде и хаживал на вечера в «Бродячую собаку».
— О-о-о!
— И не только это. Как-то видел вас разгуливающим по Невскому в леопардовой шубе. Слышал рассказы Анны Андреевны о ваших боевых подвигах.
Он заметил моё волнение при упоминании о первой жене и тут же поправился: