Как обычно, мы провожали уходящий день за кружкой пива в безымянной забегаловке на углу улицы Койдула. Здесь ежедневно собирались наиболее удачливые из северо-западников, те, кому удалось избежать тифа и тяжкой жизни в лагерях на торфоразработках. Те, кто, располагая какими-то, пусть самыми скромными средствами, мог хоть через пень колоду, но поддерживать каким-то образом привычный образ жизни. Неразлучный со своим блокнотом, я проводил в кафе не менее двух вечеров в неделю, прислушиваясь к разговорам бывалых людей. Частенько посетители кафе специально надиктовывали мне. Увлечённый своими занятиями и планами о скором переселении в Ревель, я забыл о странном посетителе. Закончилась неделя.
А ещё через пару дней (да-да, кажется, это было в среду!) некая женщина явилась ко мне в поисках Юрия Бергера. Я сразу же признал давешнюю сострадалицу Ксении и Лиды по стоянию у проклятых мостов. Цвета желтого золота, с ранней проседью волосы, измученное, но невыразимо прекрасное лицо. Одежда опрятная, но явно чиненная и с чужого плеча. Непривычная к подобным «туалетам», она стыдится и своих обветренных, покрытых цыпками рук, и заношенных до неприличия башмаков. Где-то она их подобрала? Каково-то изящной ножке в такой тяжёлой, не по размеру обувке?
— Где он? — позабыв поздороваться, спросила она.
— Здравствуйте, — спохватился я.
Как же так, ведь её встреча с Юрием Бергером могла бы состояться ещё третьего дня, если б только я сообразил. Ведь представляя мне новую знакомую, Ксения назвала и её имя «Лариса», а возможно, и фамилию называла.
— Вчера и третьего дня видел его в кафе. Это тут, неподалёку. На углу…
Лариса Штиглер кинулась к двери. Ботинки её оглушительно грохотали. Она путалась в обтрёпанном подоле невероятной юбки — наверное, какая-то эстляндская крестьянка смилостивилась Христа ради — цеплялась за дверную ручку, чтобы не упасть.
— Куда же вы? — закричал я.
Она обернулась. В глазах блестели слёзы.
— Простите. Премного вам благодарна. Но именно сейчас мне надо к Юрию. А вы… Вы очень добрый человек. Я читала. Вы именно такой, как я думала…
Она дёрнула дверную ручку. Дверь не поддалась. Слёзы, вырвавшись на волю, катились по её бледным щекам, обгоняя другу друга.
Я помог ей справиться с дверью. Пробормотал:
— Стоит ли так торопиться…
Моими устами говорила банальная мужская ревность. Я вышел следом за ней в захламлённый коридор. По обе стороны узкого прохода были наставлены короба — редакция занимала две смежные комнаты в подсобных помещениях большого магазина, торгующего различным галантерейным товаром. В противоположном конце коридора — дверь. Она открылась, впуская в полутёмное помещение сероватый дневной свет. Силуэт вошедшего был мне хорошо знаком: это несомненно поручик Неклюдов собственной персоной. Как кстати явился!
— Александр Иванович, вы заняты? — кричит он. — Ах, это что же такое? Сударыня!..
А Лариса Штиглер уже бежала по коридору. Я смотрел ей вслед. Ждал случая, ежели упадёт, снова прийти на помощь. Но женщина уверенно прокладывала себе путь между коробами и рулонами галантереи. Нелидов — единственная досадная помеха на её пути. Я услышал всхлип — наверное, зашибла плечико.
— Сударыня, позвольте! Я вовсе не хотел… — пробормотал Неклюдов.
Но женщина не слушала его. Она устремилась на улицу, из небытия на свет, в пасмурный ноябрьский день.
— Какова! — воскликнул Неклюдов. — Белая мадонна! Кто такая?
— Из беженцев.
— Я знаю. Но какова же!
Неклюдов застыл среди коробов с галантерейным товаром. Взгляд его был обращен к распахнутый двери, из которой чувствительно тянуло сквозняком. Неклюдов и Лариса почти одногодки. Пожалуй, поручик немного постарше. Однако нынешнее безвременье уже посеребрило обоим виски, закалило, обучило стойкости. Таким нипочём влажный наровский сквозняк. Совсем иное дело я, старик…
— Вы явились продолжить рассказ о восстании в форте Красная Горка? Тогда прикройте-ка дверь. Если остынут пальцы, не смогу записывать за вами.
Неклюдов нехотя прикрыл дверь. Двигая носом, он принюхивался к пахнущему пылью и мышами воздуху.
— Куда она так торопится?
— В наше кафе. Её там давно ждут.
— Потерянная родня? Как это мило, что «Приневский край» печатает объявления о розыске родственников! Не отправиться ли и нам туда же? Захватим блокнот и карандаш. Кажется, сегодня я в ударе, как никогда.
Поручик Неклюдов выглядит, как всегда, браво и даже немного франтовато на общем неприглядном фоне оборванцев северо-западников. Новые, свеженачищенные сапоги. Голенища, как зеркала. Отличная выправка. Фуражка на светлой голове сидит самым лихим образом. Усы торчком. Глазища сияют задором. И всё-то Неклюдову нипочём. Таким образом процветают лишь немногие из тех, кто успел нажиться, приторговывая скарбом, увезённом с царскосельских дач. На базарах и лотках Нарвы и сейчас можно видеть кованые печные дверцы, чайные пары с вензелями великокняжеских семейств, гардины и столовый текстиль с монограммами, венские стулья и прочий некогда изысканный скарб — осколки прежней катящейся в безвестность империи. Вот и Лариса Штиглер — такой же осколок, гонимая наровским сквозняком щепка…
— Не хотелось бы терять такую женщину из вида, — поручик недвусмысленным образом прервал мои умствования. — Куда она могла направиться? От судьбы не уйдёшь, но её и не догонишь.
— Не стоит суетиться. Лариса Штиглер — так зовут даму вашего сердца…
— И слушать не хочу. Доводы благоразумия к чёрту. Поторопимся же, Александр Иванович!
Неклюдов горяч и избыточно смел. Второпях накинув шинель, кое-как нахлобучив шляпу, я выскакиваю следом за ним в пахнущий мокрым снегом ноябрь. Следы ужасных ботинок Ларисы Штиглер уже присыпало снежком.
Кафе на углу улицы Койдула являлось вместилищем множества ароматов. Пивная пена, ржаной хлеб и традиционный хлебный суп, рыбьи потроха и самые изысканные сорта рыб, жаренные в масле, свежая ванильная выпечка, кофе и мёд — какие только вкусности ни вмещало в себя кафе на углу улицы Койдула. В самом тёмном из углов вечно дребезжащее пианино. Тапёр — один из наших стояльцев у проклятых мостов, доброволец из числа бородатых гимназистов-гатчинцев. Кажется, его имя Иван Великосельский. Вроде бы он сын расстрелянного ЧК дьякона. Этот бородатый Ваня, не успев за юным возрастом повоевать в Великую войну, полной горстью зачерпнул революционных коллизий. Тут и зима 1917–1918 годов, проведённая в тифозной горячке, и попытка сопротивления большевизму, закончившаяся отсидкой в чекистском подвале, и негаданное освобождение, и отступление к проклятым мостам через Нарову.
Неумелый тапёр, расстроенный инструмент, дешевое, пахнущее дрожжами пиво и дружеский трёп завсегдатаев — атмосфера безымянного кафе за короткое время полюбилась мне. Тут мои уши слышали только русскую речь, порой приправленную французскими или немецкими фразеологизмами, а порой и солёным словом, свойственным исключительно уроженцам раздираемого смутами отечества. Тут можно достать пищи, приемлемой для русского брюха и кошелька. И водку. Хозяйка заведения являлась отменной мастерицей по этой части.
Итак, закрыв за собой дверь, ведущую в голодный и тревожный ноябрь, я разом словно опьянел. А тут ещё и Неклюдов подтолкнул под меня стул. А тут ещё пара знакомых ему, но неизвестных мне юных озорников с мичманскими нашивками, подкатив с огромным графином отличнейшей местной водки, принялись толковать с Неклюдовым о шпионском рейде к форту Красная Горка. Дело было, как я понял, в двадцатых числах октября. Неклюдов и мичманы, фамилии которых мне так и не удалось узнать, совершили разведывательную вылазку, целью которой являлся контакт с гарнизоном форта и, в конце концов, его сдача.
Неклюдов и мичманы — всего их было трое — мигом опустошили графин и тарелки со снедью. Тела молодых воинов требуют больше пищи, чем обвислое брюхо какого-то там литератора. Я был сыт и уже изрядно нетрезв в то время, как глаза моих более юных сотрапезников всё ещё играли голодным блеском. Пришлось раскошеливаться на горшок тушеной картошки со свиными шкварками и ещё один полный графин. Всё подали в самый короткий срок. Закуска парила. Водка разливалась по стаканам льдистой струйкой. В полутёмном кафе под фальшивое бренчание бородатого тапёра мы могли говорить только о нашей несостоявшейся победе и ни о чём ином.
— Кстати, припомни, Николай, как ты командовал восстанием, — сказал один из мичманов. — Обстрел «Петропавловском» и «Андреем Первозванным»…
— Двенадцатидюймовые орудия! Как вы выстояли, одному лишь Господу ведомо! — проговорил другой.
— Да мы и не выстояли. Ну, отбивались два дня, а на третий к стрелявшим судам присоединяется третий, когда-то славный корабль гвардейского экипажа, крейсер «Олег». Но он ничего не смог прибавить более страшного к создавшемуся аду, — задумчиво отвечал Неклюдов.
Он уставил слезящиеся глаза в прозрачность наполненного водкой стакана. Все умолкли.
Отставив в сторону стакан — право слово, скучная штука! — я извлёк из кармана свой журналистский блокнот и огрызок карандаша…
Всё началось, как вы, наверное, знаете, в 10 часов вечера 12 июня, когда я был вызван по телефону в штаб бригады, которая в то время находилась в районе военных действий, в селе Каваши. Вызов срочный, и я отправился в штаб с Артёмовым — особоуполномоченным Комитета обороны Петрограда. В Ковашах комиссары Кронштадта передали нам тревожное для них известие, дескать, первый и второй крепостные полки с приданными к ним частями отказываются перейти в наступление, отданное штабом бригады.
Солдаты взбунтовавшихся полков не только отказывались привести приказ в исполнение, но еще и угрожали применить силу оружия против тех, кто будет принуждать их к этому наступлению.
От таких новостей сердце моё забилось радостно и тревожно. Начинается! Настоящее дело! То, чего мы ждали и для чего работали. Однако приходилось продолжать актёрствовать. Время скидывать маски ещё не настало. На совещании коммунисты приняли решение затребовать специальные, преданные большевикам части из особо испытанных и верных элементов для водворения порядка и ареста зачинщиков в вышедших из повиновения полках. Для этого главный комиссар Кронштадта Ильин лично связался со штабом Троцкого.