В Ораниенбауме, как потом выяснилось, на путях стоял блиндированный поезд, в котором находился сам Троцкий. К сожалению, большевикам удалось отвести этот поезд из-под обстрела.
На второй день бомбардировки к нам передался небольшой тральщик из Кронштадта, «Китобой», водоизмещением в 150 тонн. Его командир передал секретный код и план минных заграждений у входа в Кронштадт. Затем «Китобой» прошел к линии союзных нам судов.
По состоянию на 15 июня артиллерийское состязание между «Петропавловском» и «Андреем Первозванным» с одной стороны, и Красной Горкой — с другой, продолжалось уже два дня. Все постройки на территории форта сожжены. Все живое спряталось в бетонных погребах.
Облака от разрывов огромных снарядов скрыли солнце. Форт тонул в жёлтых облаках окислов азота. Тучи песка, поднятые взрывами, образовали густую завесу. В бетонных казематах орудийных башен день и ночь горело электричество. Дневной свет туда не попадает. Орудийная прислуга, потеряв счёт времени, работала, не зная усталости и перерывов. Сколько прошло минут, или часов, или дней, с тех пор как в первый раз рвануло огромное орудие, пославшее невероятный снаряд в Кронштадт к своим, за свою Родину, за ее освобождение? Тела пушек так раскалены, что страшишься за разрыв снаряда в самом дуле. Артиллерийская прислуга работала обнаженной, качаясь от адской жары. Там, наверху, рвались вражеские снаряды, пущенные из русских судов и русских пушек, которые все же не смогли повернуть дула в сторону Смольного. Русские убивали русских. От разрывов тяжёлых снарядов стонали и сотрясались стены башен, но они стояли, они держали, они достаточно крепки! Осколком снаряда перебивало водопроводную трубу. Нет воды. Жажда мучила нестерпимо. Вскоре к жажде присоединяется и голод. Разбита хлебопекарня, нет хлеба! И помощи нет. Той помощи, которая была обещана.
На второй день пришла радиограмма от Зиновьева. В ней требование прекратить стрельбу в обмен на обещание пощады всем восставшим. Сам факт поступления этой радиограммы свидетельствовал о страхе большевиков перед лицом возможного разрушения Кронштадта. Кронштадт не просто крепость, защищающая Петроград с моря. Кронштадт — моральный фактор воздействия на колеблющиеся массы солдат и матросов.
Я, конечно, проявил слабость. Слабость в форме неуместного милосердия. Видимо, правило À la guerre comme à la guerre[18] не для меня. Но об этом потом. А пока артиллеристы, как загипнотизированные, продолжали с воспаленными глазами наводить, стрелять и вновь заряжать. Они, как влюбленные в свои страшные орудия, не могли отойти от них хоть на короткое время, дать себе отдых. Приходилось разлучать их силой…
Рассказчик умолк, переводя дух. Тут же кто-то плеснул ему в стакан пару глотков из графина.
— «Влюблены в свои орудия»… Хорошо сказано! — произнёс кто-то из мичманов. — Как те двое влюбленных?
И он указал чумазым пальцем куда-то в темноту. Ба! Да вот и они, забытые нами, но возлюбленные Богом чада! Сидят рядышком, разговаривают и никак не наговорятся! Ах я пьяный дуралей! Заслушался рассказом о битве хоть и недавней, но уже наверняка проигранной, в то время, как под носом, возможно, затевается совсем иная драма. Впрочем, и она с минимальными шансами на успех. Захотелось подняться, подойти, расспросить. Обильная пища и выпитая водка подогревали мою отвагу, но Неклюдов снова увлёк меня рассказом о Красной Горке.
На третий день обстрела, к вечеру, под сильнейшим артиллерийским огнём на форт прибыл офицер одной из ингерманландских частей[19]. Он еще раз подтвердил: помощь со стороны английского флота и белых партизанских отрядов будет. И он же потребовал гарантий с нашей стороны. Узнав, что у нас сейчас находится около трёхсот пятидесяти человек пленных комиссаров и коммунистов, он потребовал их в обмен на продовольствие, в котором мы так нуждались и которое, по его словам, уже находится в пути. В ответ я поставил его в известность, что пленные нужны для обмена на тех белых, которые могут быть арестованы или уже арестованы в Кронштадте и Петрограде. На тот момент о возможности такого обмена я уже вёл переговоры с Зиновьевым. Ингерманландец заявил, что «с головы пленных не упадет ни один волос».
В результате переговоров пленные под конвоем были отведены в село Калищи, что в восьми верстах к западу от форта, и сданы там под расписку этого ингерманландца. Кстати сказать, уезжая, он заверил нас, что в два часа ночи подойдет английский флот, и взял моего верхового коня, которого я больше никогда не видел.
Получив обещания и заверения, мы снова почувствовали себя окрыленными. Стрельба с судов как будто затихала, «Петропавловск», получив повреждение от нашего огня, укрылся в Кронштадтской гавани.
Между тем часы показывали два часа ночи. Мы ждали обещанной ингерманландцем помощи, но английский флот не приходил. Кто-то видел на горизонте какие-то дымы, но они оставались смутными и не приближались. С уходом ночи наше воодушевление угасло.
Около одиннадцати часов на мой командный пост, вошел оборванный грязный незнакомец с кое-как перебинтованной ногой. Сквозь повязку сочилась кровь, и при ходьбе он оставлял за собой пунктир кровавых следов. Присмотревшись, я с ужасом узнал в нём начальника восточного участка обороны Гейсберга. Четыре дня, проведённые в бою, сделали его неузнаваемым. Гейсберг подошел к столу, за которым я сидел, и бросил на него свой револьвер со словами: «Он пуст! Последняя пуля выпущена мною в дезертира, последним оставившего фронт. Теперь там больше никого нет. Не понимаю, почему большевики не продвигаются вперед. Фронт открыт».
Я собрал совещание. Полковник Делль[20] высказался в том смысле, что форт необходимо немедленно оставить. На том и порешили.
Я отдал приказ об отступлении. Ждать дальше помощи со стороны англичан или белых было бесцельно.
Все, что возможно было увезти с собой, было увезено: автомобили, легкие орудия, пулеметы и боеприпасы. Был взят с собой даже привязной аэростат с его техническим оборудованием.
Вы спросите, планировали ли мы подрыв укреплений? Отвечаю: подобное не приходило и в голову. Каждый из нас был уверен, что ещё вернётся в форт[21].
Когда последний грузовик с вывозимым имуществом скрылся из вида, я отдал приказ о приведении орудий в небоеспособное состояние. Мы делали это, не теряя надежды на возвращение. С крупных калибров снимались запалы и ударники, с мелких — замки. Снятые части орудий мы зарывали в землю.
Приказ об оставлении форта был отдан.
Артиллеристы прощались с орудиями, как прощаются с родной семьёй. А те еще не успели остыть после четырехдневного непрерывного боя. Огромное напряжение, обернувшись относительным покоем, давало о себе знать бурными проявлениями эмоций. Многие из солдат плакали, прощаясь с орудиями, как с живыми.
Проводив последнего человека, не в силах расстаться с фортом, я вернулся на укрепления в сопровождении кучки добровольцев.
Корабли Красного флота, хоть и редко, но еще постреливали. Вся площадь форта была изрыта колоссальными воронками. Деревянные строения сожжены. Лес, окружавший форт, представлял собой трагическую картину: вместо светлого бора мы видели груды и завалы расщеплённых, раздавленных, вырванных с корнем деревьев.
Перебегая от воронки к воронке, мы пришли к батареям. Сопровождавшие меня добровольцы вновь пустили в ход электрическую станцию и дали освещение. Мне удалось забрать с собой секретные планы и карты.
На форту не оставалось ни одного живого существа, кроме нас. Красные не наступали. По-видимому, они предполагали, что форт заминирован.
Затем мы окончательно покинули Красную Горку — место, с которым каждый из нас связывал надежды, которое мы обильно полили потом и кровью.
Плакал ли я, спросите вы? Честно скажу: не помню. В момент окончательного ухода с форта я впал в некое подобие беспамятства, которое принял как милость. Слишком уж больно, друзья. Слишком больно.
Красные вступили в форт только через два дня…
С этого момента начинается новый период, который послужил заключительным аккордом эпопее «Красная Горка — Северо-Западная армия».
Со мной из форта Красная Горка вышло около шести тысяч человек с огромным обозом технического имущества.
Гипноз ли власти, ложное ли убеждение в могуществе белых отрядов или что другое, чему я не могу сейчас дать точного определения, но факт остаётся фактом: всю массу живой силы и всю материальную часть, находившуюся под моим командованием, я привёл в распоряжение штаба корпуса генерала Родзянко. Таким образом, вместо того, чтобы самому с таким количеством испытанного, закаленного и преданного войска образовать ядро белой армии, я влил шесть тысяч своих людей в неорганизованные, разноплеменные, неспаянные части.
Важнейшим же обстоятельством, повлиявшим на моё решение, стало известие о скором прибытии генерала Юденича и вступление им в командование Северо-Западной армией. Да, обаяние имени Юденича, генерала, не знающего поражений, так же сыграло свою роль.
Против большевиков не могло действовать одновременно несколько разрозненных, не связанных общим командованием, частей. Нам следовало сплотиться перед лицом врага, и я, не колеблясь, подчинился высшему в чине.
Остальное вам известно. Тут и рассказывать-то больше нечего…
Неклюдов замолчал. Пауза тишины, не нарушаемая ни одним из весёлых мичманов, длилась несколько долгих минут. Я суетливо водил затупившимся графитовым остриём по бумаге. Торопливые строчки наезжали одна на другую. Буквицы гонялись друг за другом в полнейшем беспорядке. Внезапно самый бойкий из мичманов произнёс:
— Мы могли бы и победить. И пройти маршем по Петрограду, если б…