иться. Вот так, благодарю вас.
— О, господин директор, не можете ли вы уговорить его продать это великолепное существо?
— Гм, не знаю, — был ответ. — Насколько мне известно, он человек с большими средствами и к нему приступиться трудно, а, впрочем, попробую. Как мне сказал его дворецкий, он насилу согласился выставить свое сокровище. Послушайте-ка, куда вы лезете, — проворчал директор обтрепанному человеку, нетерпеливо оттеснившему художника от аристократического животного.
Но непредставительная личность хотела во что бы то ни стало узнать, где водятся породистые кошки. Он достаточно продвинулся, чтобы мельком взглянуть на клетку, и прочел ярлык, гласивший, что «Голубая лента и золотая медаль Выставки Общества Никербокер выданы чистокровной, снабженной аттестатом „Королевской Аналостанке“, вывезенной и выставленной известным любителем Дж. Мали, эсквайром. (Не продается.)» Джап перевел дух и снова взглянул. Да, сомненья нет; там, высоко, на бархатной подушке в золоченой клетке, с караулом из четырех полицейских, красуясь яркочерной с бледносерым шубкой, с чуть-чуть зажмуренными голубоватыми глазами лежала его трущобная кошка, скучая, не понимая и нисколько не ценя поднятого вокруг нее шума.
Джап Мали целыми часами оставался около клетки, упиваясь ощущением славы, какого никогда не испытывал в жизни и едва ли предвкушал даже во сне. Однако он понял, что будет разумнее остаться в неизвестности и предоставить ведение дела своему «дворецкому».
Всем своим успехом выставка была обязана трущобной кошке. С каждым днем ценность ее росла в глазах ее владельца; он не имел понятия о тех ценах, какие иной раз выручаются за кошек, и думал, что достиг крайней точки возможного, когда его «дворецкий» дал директору разрешение продать «Аналостанку» за сто долларов.
Таким образом Трущобница переселилась с выставки в роскошный дом на Пятой Авеню. Она сразу выказала необъяснимую дикость. Однако ее нелюбовь к ласкам была истолкована как аристократическое отвращение к фамильярности. Бегство от комнатной собачки на середину обеденного стола объяснялось прирожденным, хотя и ошибочным, стремлением избежать оскверняющего прикосновения. Покушения на домашнюю канарейку извинялись примерами деспотизма, к которым она привыкла на своем родном Востоке. Ее ухватки при открытии кубышки с молоком снискали ей всеобщее восхищение. Нежелание спать в подбитой шелком корзине и частые столкновения с оконными стеклами доказывали только, что корзинка недостаточно нарядна, а зеркальные стекла не входили в ее царственный обиход. Неопрятное обращение с коврами доказывало восточный образ мыслей. Частые, но неудачные попытки овладеть одним из воробьев, порхавших в огороженном высокой стеной саду, служили лишним доказательством непрактичности королевского воспитания; что же касается посещений мусорного ящика — они являлись простительным чудачеством высокорожденной особы. Ее угощали и ласкали, выставляли и выхваляли; однако она не была счастлива. Киска тосковала по родине. Она скребла голубую ленту на шее, пока не избавилась от нее; билась в оконные стекла, потому что они казались ей дорогой на улицу; избегала людей и собак, потому что они всегда оказывались враждебными и жестокими, и подолгу сидела у окна, созерцая крыши и задворки и желая снова вернуться к ним.
Но за ней строго следили, никогда не выпускали на двор, — так что блаженные минуты среди мусора и помоев случались лишь тогда, когда они находились в доме. Однако в один мартовский вечер «Королевская Аналостанка» улучила минутку, когда ящики выставлялись на двор для утреннего мусорщика, выскользнула за дверь и была такова.
Нечего и говорить о происшедшем переполохе; но кошка не знала и знать не хотела о нем, — единственной ее мыслью было добраться домой. Возможно, что один только случай привел ее обратно в соседство Грамерси Грэндж Гилля, но как бы то ни было, она объявилась там после ряда мелких приключений. Что же было потом? Она не была дома, а с другой стороны, лишилась верного куска хлеба. Голод уже давал себя знать, но, несмотря на все, она испытывала странное чувство удовлетворения. Некоторое время она прождала, притаившись в палисаднике одного дома. Поднимался резкий восточный ветер, и вдруг он принес ей особо дружескую весть; люди назвали бы это скверным запахом с набережной, но для нашей кошки то была желанная весточка из дому. Она протрусила вдоль длинной улицы по направлению к востоку, держась вблизи домовых решеток, то замирая на месте, как изваяние, то переправляясь через улицу в поисках за тенью, и наконец достигла набережной и воды. Но место оказалось ей незнакомым. Можно было повернуть и на юг и на север. Что-то толкнуло ее повернуть к югу, и, лавируя между складочными доками и собаками, повозками, кошками, извилинами бухты и прямыми решетками, она очутилась часа через два среди привычных запахов и зрелищ; и солнце еще не встало, когда она уже проползла, усталая и хромавшая, сквозь ту же старую пролазу в том же заборе, затем через стену на задворках птичьей лавки — в тот самый ящик, в котором родилась.
Отдохнув как следует, она шаг за шагом подошла к ступеням птичьего подвала, занятая обычными поисками пищи. Дверь отворилась, и появился негр, который крикнул птичьему торговцу в дом:
— Слышь-ка, хозяин, поди сюда. Кто бы это вернулся домой, как не «Королевская Аналостанка».
Джап вышел во-время, чтобы увидеть, как кошка перескакивала через крышу, и оба они принялись звать громко и в то же время умильно, заискивающе: «Кис-кис, бедная киска, иди сюда, киска». Но киска была о них плохого мнения и отправилась рыскать в прежних своих дебрях.
«Королевская Аналостанка» оказалась для Джапа настоящим кладом, по ее милости и лавке прибавилось немало пленников и всяких житейских удобств. Поимка ее представлялась поэтому чрезвычайно важной. Пустили в ход протухшую говядину и прочие неотразимые приманки, и в конце концов киска, снова зажатая тисками голода, подкралась к большой рыбьей голове, положенной в ящик с ловушкой; карауливший негр дернул веревку от крышки, и, минуту спустя, «Королевская Аналостанка» снова была водворена среди пленников подвала. Джап погрузился в газетные объявления. Вот оно: «5 долларов награды» и т. п. В тот же вечер дворецкий мистера Мали явился в отель на Пятой Авеню с пропавшей кошкой: «Поклон мистера Мали, сэр. „Королевская Аналостанка“ возвратилась и находится в соседстве со своим прежним владельцем, сэр. Мистер Мали очень рад возвратить „Королевскую Аналостанку“, сэр»… Разумеется, не могло быть и речи о вознаграждении мистера Мали, но дворецкий был доступен всякому предложению и дал понять, что охотно примет обещанную награду и кое-что в придачу.
Надзор за киской после этого увеличился; но вместо того, чтобы разочароваться в прежней голодной жизни и радоваться уютному углу, она становилась все более дикой и раздражительной.
Наступила весна. Грязные английские воробьи дрались и барахтались под водосточными трубами. Коты вопили ночь напролет на крышах, а семейство в Пятой Авеню подумывало о переезде на дачу. Уложили вещи, заперли дом и отправились в летнюю свою резиденцию, в пятидесяти милях от города, взяв с собой киску в корзине.
— Как раз то, что ей нужно: перемена воздуха и обстановки, чтобы отвлечь ее от разлуки с прежними хозяевами и сделать ее счастливой.
Корзину поставили на дорожный ящик за каретой. В нее входили новые звуки и мимолетные запахи и снова уходили прочь. Карета переменила направление. Затем послышался топот многих шагов, корзина снова закачалась; краткая остановка, новая перемена направления, щелканье, хлопанье, продолжительный и резкий свисток, звонки, как у очень большой входной двери; грохот, шипенье, неприятный запах, отвратительный запах, усиливающийся, ужасный, ненавистный, удушливый запах, убийственный, схватывающий за горло ядовитый смрад, вместе с заглушившим вопли бедняжки грохотом. И как раз в тот момент, когда терпению ее наступал конец, мучения прекратились. Она услыхала щелканье и хлопанье, явились свет и воздух. Затем человеческий голос прокричал: «Вынуть весь багаж для Сто двадцать пятой улицы», хотя для киски это был, разумеется, лишь бессмысленный человеческий рев. Грохот замирал и наконец совсем прекратился. Но потом тряска возобновилась с обилием звуков и колыханий, но без ядовитого смрада; живо промелькнуло глухое, густое мычание с приятным речным запахом, после чего пошел целый ряд толчков, криков, скрипов, остановок, щелканий, хлопаний, запахов, прыжков, потряхиваний, — затем еще запахи, еще толчки, большие толчки, малые толчки, газ, дым, визг, звонки, дрожание, вопли, громы, и опять новые запахи, стуки, колыхания, грохот и еще запахи, но все это без ощутительной перемены направления. Когда, наконец, произошла остановка, сквозь крышку корзинки уже просвечивали солнечные лучи. Королевскую кошку переместили в дорожный ящик старомодного фасона; изменив направление, колеса загремели и заскрипели по иного рода дороге; прибавился новый и ужасный звук — лай собак, больших и малых и мучительно близких. Корзинку сняли, и Трущобница оказалась на даче.
Все окружающие были слишком навязчивы. Им хотелось угодить королевской кошке, но почему-то никому это не удавалось кроме, быть может, большой жирной кухарки, на которую она наткнулась, забредши в кухню. Узнав об опасениях, что кошка убежит, кухарка заявила, что «знает, что надо сделать; уж коли кошка моет себе лапы, стало быть чувствует себя дома». Ввиду этого она проворно подхватила недоступное божество в передник и совершила ужасное кощунство, смазав ей пятки салом. Кошка, разумеется, возмутилась — все ее возмущало в этом месте, — однако, когда ее отпустили на волю, она принялась облизывать лапки, и сало пришлось ей по вкусу. Она лизала все четыре лапы в течение целого часа, и кухарка торжествующе объявила, что «уж теперь кошка, наверное, останется». И точно, Трущобница осталась, но зато обнаружила поразительное и возмутительное пристрастие к кухне, кухарке и помойному ведру.