— А кто добьется синхронности выступлений? — задал я, как казалось, весьма важный вопрос.
По тому, как одинаково уставились в мою сторону почтенный наставник и его лучшая ученица, стало ясно, что в школе подгорных интриг кому-то навечно уготовано место второгодника.
— Ты, конечно!!! — в один голос заявили они, наставив на меня указательные пальцы.
После этого пошел предметный разговор, в котором я принимал участие уже не для мебели, а на полных правах. Во всяком случае, теперь говорящие больше обращались ко мне, а не друг к другу, и по поводу сказанного всегда добивались ответа, исполнимо ли оно в принципе. Получалось, что для начала необходимо свести вместе тех, кто представляет под горой более-менее заметные и независимые от прочих силы, способные выступить за свои интересы. Набор таковых удивил меня донельзя, но не было оснований не доверять в этом вопросе главному знатоку политики Безнебесных стран.
Все более-менее ясно оказалось только с трансальтинцами, их куренным сходом и бергфебелями. Преемник Дитера Троммельледера или представитель, назначенный общим сходом, вполне справится с тем, чтобы в случае договоренности поднять своих на шумное шествие с возможностью мордобоя. Куда необычнее обстояло дело с вторым народом Нагорья, селившимся по дальним от Анарисса склонам — интересы цизальтинцев выражали женщины-поденщицы, так как у мужчин Союза Племен не было принято работать на чужих. Впрочем, поскандалить и настоять на своем крикливые и дотошные скво умели не хуже прочих.
За гномов отвечали их работодатели, которые не допускали среди своих работников организации крупнее артели, предпочитая напрямую договариваться с их вожаками. Тут приходилось полагаться на надежность подобной пирамиды, выбрав самого крупного хозяина, раз уж не удалось заручиться полной поддержкой одной из партий. Самым же крупным сюрпризом оказался состав поденщиков-мужчин, без которых никак не могло обойтись подгорное производство. Это оказались бывшие тесайрские пленные, по окончании войны не возвращенные домой, а интернированные подальше от родной стороны, дабы не было соблазна бежать.
Таким образом получила объяснение вчерашняя встреча с тесайрцем, перейдя из категории непонятного в разряд малоизвестного. Впрочем, задержаться там ей тоже предстояло ненадолго — именно на меня генеральные стратеги грядущих беспорядков и решили взвалить переговорвы с «итами», то есть интернированными трудармейцами. Обеспечить связь по переписке с гномами взялась сама Тнирг, с трансальтинцами — гостеприимный Сантуцци, а договариваться с суровыми соотечественницами предстояло его здоровенной скво, как оказалось, носившей ласковое имечко Учеллина.
Впервые услышав, как нежно зовет свою то ли жену, то ли домоправительницу мелкий в сравнении с нею старикан, я едва сдержал смех. Однако на счастье, вовремя смолк и вспомнил магического зверька тополино, прожившего жизнь, сравнимую с человеческой.
Только это и дало понять, что Великий Шаман Ближней стороны гор силен не только и не столько хитростью и знанием политических раскладов. Похоже, основой его тайной мощи была способность создавать и удерживать привязанности, вкладывая в них частицу себя самого. Не в пример более редкое и ценное умение, чем способность к сложным политическим интригам и сбору чужих тайн.
6. Оседлать гениорниса
Не нарушая рядов, не оставляя следов,
Пока дымятся угли, лети, пока не сожгли…
Выйдя из жилища Сантуцци сразу после обеда, а своды Подгорья покинув уже затемно, крааль итов я нашел сразу. Даже ночью оказалось невозможно спутать его с каким-либо иным поселением. В биваке интернированных не было ни крепости кряжистых трансальтийских теремов, обнесенных бревенчатым частоколом, ни легкости разборных цизальтинских шатров-типпио, огороженных лишь рогатками да волосяным арканом от ползучей мелочи. Хлипкость и несерьезность, сопутствующие любой временной постройке — но вытекающие не из характера обитателей, а из материала, несвойственного привычным для них сооружениям. Вместо бамбуковых стволов и пальмовых листьев, обыкновенных для жителей дельты Анара, тут им приходилось использовать еловые жерди и лапник.
Разве что плетень, окружавший эти шалаши-переростки, был совсем такой же, как в заарских степях. Не счесть, сколько таких плетней я перевидал при нашем наступлении в Мекане… Станичники-верховые всегда так ставят свои лагеря на фронте, куда ни завези — хоть в жаркий Хисах, хоть сюда, за тысячи лиг от родных мест. В полярной Эрраде, наверное, стали бы так же строиться из снега…
Перескочив через плетень, я побрел на огонек, мерцающий в дальнем углу крааля, почти ощупью ища дорогу среди куч какого-то мусора и цепкого кустарника. Огонь едва теплился у подножия дозорной вышки, привычной для степных обитателей, но совсем бесполезной здесь, в горах.
Там же на недлинном обрубке бревна притулился долговязый мужик в немыслимых обносках тропической униформы. Вытянув тощие волосатые ноги к самому костерку и нахлобучив на глаза мятую-перемятую форменную панаму, он лениво перебирал струны самодельной чаранги. Инструмент тоже подкачал — сделан он был не как положено, из панциря малого степного бронехвостца, а из кое-как выдолбленной местной тыквы-горлянки, никакого сравнения с настоящим. В результате вместо чистого костяного звона по краалю разносилось глухое дребезжание со скрипом и привизгами.
Все это было еще терпимо, пока сиделец не запел. Голос у него оказался под стать музыке. Одновременно пронзительно и сипло тесайрец принялся выводить зачин бесконечной песни о страданиях деревенского лодочника, ушедшего на заработки вверх по реке:
…А как да на речке было под Та-Ханхом,
Стоял плотовщик, сталбыть, молодой…
Не дожидаясь, покуда от детального описания одежек и содержимого карманов расфрантившегося деревенского увальня певец перейдет к истории путешествия горестной слезы, изроненной тем по родной сторонке, я окликнул его:
— С кем бы тут можно поговорить, уважаемый?
— Да хоть со мной, мил-человек, — тот с готовностью отложил своего музыкального уродца и подкинул в костер пару веток. — Я страсть как поговорить люблю!
Огонь затрещал и взметнулся вверх, пустив столб искр чуть ли не до самой смотровой площадки наверху вышки. Яркое пламя резануло глаза, заставив зажмуриться, освещенный круг расширился сразу вдвое. Отсветы теплыми буровато-медными бликами заиграли на неокоренных жердях вышки.
— Мне серьезно надо. За важный гешефт, — терпеливо, как маленькому, разъяснил я извечному врагу, обманутому и навек закабаленному Концерном Тринадцати.
— А чем я тебе плох? Обижаешь, мил-человек, — по привычке безответного пленника тот предпочитал отшучиваться.
— Ладно, хорош балагурить. Позови кого-нибудь, — раздраженно буркнул я.
— Позвать? Это можно. Это со всем удовольствием…
Может, показалось, что его глаза под панамой сверкнули особенно недобро и хитро… Но больше ничего ни сказать, ни подумать я не успел — тесайрец негромко, протяжно свистнул, вытянув губы трубочкой. Тут же из темноты за пределами освещенного костром круга на его зов молча высыпали десятки его соотечественников, еще более разбойничьего вида, чем тот, кто их вызвал. И дружелюбия на их лицах не просматривалось.
В ребра мне уткнулось что-то холодное и острое, а мой собственный тесак исчез из ножен так быстро и незаметно, что оставалось только подивиться. Не просты оказались заарские станичники. Видать, из тех самых пластунов, что в родных степях запросто павианов живьем скрадывают, при всей-то чуткости и осторожности обезьянского народа. Подловили меня тесайрцы честно, по всем правилам — выждали, пока глаза отвыкнут от темноты, и спокойно подошли к самому краю освещенного круга. Вон каким плотным кольцом стоят, почитай, весь крааль собрался.
Оно и лучше — не придется ждать общего схода. У подданных Мага-Императора любое дело, по которому нет его именного повеления, решается голосованием. Хотя дел таких немного, ибо Тес Вечный плодовит на веления и норовит досконально вникнуть в любую мелочь. Для народного самоуправства остаются вопросы незначительные, максимум квартального масштаба.
Будем надеяться, на то, что я собираюсь им предложить, хватит их привычки к принятию решений, поскольку ждать по данному поводу именного повеления Мага-Императора можно до мандрагориного заговенья.
Откуда-то из-за края круга бочком-бочком выкатился широкий в кости, невысокий крепыш с сальным лицом и жесткими черными волосами. Потертая и застиранная униформа рядового легкой упряжной файрболлерии сидела на нем в обтяжку, кое-где треснув по шву. Выставив нижнюю челюсть и сжав кулаки, здоровячок попытался надвинуться на меня, дыша тяжелым запахом прямо в лицо.
— Тебя кто сюда звал, шкура анарская?
— Никто не звал, горе ты луковое, — негромко ответил я и добавил: — Сам пришел. По делу.
Из кулака чернявого самым чудесным образом показался расплющенный молотком и заточенный восьмидюймовый плотницкий гвоздь. Похоже, с общеизвестным тесайрским пристрастием к луковому супу я угадал как нельзя лучше, вернув «анарскую шкуру» с процентами. Ладно, чем быстрее кончат щупать на слабину, тем скорее пойдет серьезный разговор.
— Т-ты… Я ж тебя щассс… За всех наших! За братков-солдат!!! — зарычал любитель острой похлебки, распаляясь в неистовстве, и попер на меня кадавром. Бешеная слюна пенилась у него на губах.
Отступать было нельзя — шаг назад, и кувырнешься через спину напарника этого задиры, наверняка присевшего позади. А там если не убьют, так измолотят и выкинут прочь, что мне никак не нужно. Оставалось лишь распалять заводилу в надежде на ошибку… или чье-то вмешательство.
— Сам-то кто будешь, чтобы за всех спрашивать?
— Вот нанижу тебя на тычку — кто тогда буду? — процедил тесайрец, водя лезвием перед моим носом. Сразу не стал кидаться, хороший знак…
Ответ на эту предъяву лежал на поверхности, не требуя рытья шахт и карьеров. Тут уж, как эррадский улигерчи, «что вижу — то пою».