Никандру Ивановичу до того хотелось улизнуть с бутылкой в будку Рямовых и д о б а в и т ь, что он буквально гарцевал подле крыльца, пока Григорий осматривал кусты крыжовника, тронутые налетом мучнистой росы.
Рямовы и отец зашли в будку. Полина звала Андрюшу отведать запеченных в сдобном тесте карасей, но Андрюша, хотя и голоден был и знал, что на редкость вкусна ее стряпня, отказался, дабы она помнила, что он неспроста ведет себя настороженно, с неприязнью.
Поплелся к своей будке, но свернул на дорогу: возвращался Оврагов, направляясь к белому домику, где находилась его квартирка и контора садов.
Оврагов спросил Андрюшу, поравнявшись с ним и не задерживаясь, не сердит ли он на него за непрошеную заботу. Андрюша сказал, что нет, не сердит, что, как всякий зависимый человек, с которого большой спрос и которого забывают вознаградить за старания, он нуждается в защите.
Андрюше было стыдно за отцовы давешние нахальные и вероломные вопросы и подначки, и он попросил Оврагова позабыть об этом. Это удивило Оврагова. Он не из мстительных людей, но и не из тех, кто проглатывает оскорбления, как утки рыбешек. Бесчестие ненавистно ему. Отсюда и то, что он не в силах не помнить о надругательстве, от кого бы оно ни исходило.
— Алексей Сергеевич, я не понимаю, чего он… Вы только вошли.
— Могу лишь предполагать. Не похожий, сохраняю себя, — значит, враждебный. Благо, что скопом не нападают.
— На вас?!
— На меня. Я тоже так думал. И не за то, что в чем-нибудь был плох, а именно вопреки этому. Сказать, что это закон взаимодействия людей, остриженных под нулевку или старающихся постригаться под нулевку, с людьми, которые носят челку, чуб, бороду… Сказать этого не могу. И вместе с тем, увы. Тебя, верится, минует… Жизнь перекраивается. Барометр показывает «переменно».
— Не заступайтесь за меня, Алексей Сергеевич.
— Хоть он в правлении садов, ничего мне не сделает.
— С вас хватит.
— Потому ты и подталкиваешь меня к осторожности?
— А какой толк, что вы насчет меня сказали правду?
— Правда продолжается.
— Кого ни возьми, все — правда да правда. А ведь редко кто не врет. Неужели ложь тоже необходима, раз без нее никто не обходится, кроме, наверно, вас?
— И я не исключение. Во всем возникает неизбежность. Видать, отсюда закон взаимодействия противоположностей. Правды и кривды. Жизни и смерти. Плюс и минус. Мужской и женской особи. Инертных веществ и активных. Тепла и холода. Формы взаимодействия многообразны: равновесие — борьба, распад — союз. Причем равновесие сопровождается неравновесием, борьба — примиренчеством, распад — зарождением. Недавно профессор горного института рассказывал, что в объеме страны у нас гибнет от ржавчины и коррозии три миллиона тонн черных металлов. Гигантская потеря для народного хозяйства. И казалось бы, естественная: сколько существует железо, столько существует ржавчина. Но в некоторых сплавах оно не ржавеет, гальванизированное отдельными металлами дольше не ржавеет. Созданы вещества, называются ингибиторы… Пленка из них, нанесенная на сталь, — надежная защита от коррозии и ржавчины. Профессор полагает: наступит время, когда ни один грамм металла не будет гибнуть от них. Верно. Жизнь кривды, конечно, неотвратима. Но под напором личной и общественной совести человека она будет убывать. И все-таки она вечна.
— Как?
— Впрочем, ничто не вечно. Я имею в виду, что она исчезнет с исчезновением человечества.
— Человечество не исчезнет.
— Милый, целые галактики гибнут.
— Человечество не исчезнет.
— Твой возраст прекрасен тем, что он дарует чувство бессмертия.
— Тогда, если мы исчезнем, зачем болеть за правду, добиваться справедливости?
— Поразмышляй самостоятельно.
Андрюша оторопело потоптался на одном месте и пошел обратно. Не было для него человека авторитетней, чем Оврагов. Обычно он относился к его словам с полной верой, а теперь, когда впервые в них усомнился, вместо того чтобы обрести силу от несогласия с Овраговым, испытывал скорбное отчаяние. Если даже вечна ложь и человечество когда-нибудь да исчезнет, неужели нельзя было обнадежить?
— Обожгло? — крикнул Оврагов. — Хорош правдолюб.
7
Дорога была пепельной — побурела, была листва зеленой — чернотой отдает, ярко выталкивались из садов крыши маленьких домиков — сумраком подернулись, а те, что подальше, слились с купами деревьев: туча закрыла солнце. Массивная, она завивалась по краям, на днище как бы распарывалась по невидимому шву, — так ровно отслаивался и распластывался в стороны гладкий низ. Но солнце в этот развал не высвечивало: толста была туча.
Все ниже свешивая голову, брел Андрюша по дороге. Казалось, что в душе его, где недавно, хоть крошечное, хоть сквозь облачность, но сияло солнце, тоже создалась туча и образовала угрюмую тень.
С каждым шагом все горше было сознавать открытый смысл овраговских рассуждений. Почему-то не вставали рядом в уме, не желали переплетаться ложь и правда, смерть и жизнь. И никак не мог примириться он с тем, что человечество конечно, как всякий биологический вид. Нет, нет, неправильно. Люди будут бессмертны, сделают себя бессмертными. И сделают вечными самых красивых птиц, зверей, рыб, домашних животных. Не исчезнет, не исчезнет лошадь. И выведут такие карагачи, березы, лиственницы, которые будут жить тысячами лет, подобно баобабам.
Притихла округа. Сникла листва садов, попрятались в улья пчелы, ютятся под крышами воробьи, шаровидные — наершили перо. Одни стрекозы нарушали тишину трескучим шелестом. Они кружили, покачиваясь, как на волнах, сцепливались комом, падали в камышок. Андрюша завидовал стрекозам. Улетел бы куда-нибудь далеко, где река, лодки, серебряные ивы. Поселился бы там, а потемнело бы на душе, как сейчас, взмыл бы свечой вверх — и в омут.
Когда Андрюша подошел к будке, край тучи озарило, вскоре из-за него высунулся горб солнца и сразу засверкал дождь. На западе струи были оранжево-розовыми, на востоке голубыми, посредине белыми.
Андрюша сел под крылечный навес, будто завороженный смотрел по сторонам. Немного погодя полностью всплыло солнце: струи погасли, затерялись в пространстве, и лишь потому, что дождь стучал по шиферу, можно было догадаться: он падает и дальше, где его не видать.
Реже, тяжелей шлепки капель, глуше звон в перевернутом ведре, приткнутом к боковине крыльца. На грушевом дереве пискнула зарянка и унырнула в смородинник. Поторопилась: дождь взял да прекратился.
Призрачно-смутная радуга мгновенно как напилась красок. Она висела совсем рядом: начиналась в крыжовнике Рямовых, выгибалась над дорогой, опадала в клены лесной полосы.
Андрюша никогда не видел радугу так близко, поднялся в изумлении. Едва под радугой прокатила «Победа», округлил глаза, щелкнул языком. Сорвался и выскочил на дорогу, чтобы пробежать под радугой. Расстояние между ним и радугой убыло: поразительно заметно, как в ней клубится разноцветный бус.
Но в следующее мгновение радуга отодвинулась. И пока он бежал, все дальше отступала.
В логу Андрюша остановился: радуга шагнула за холм, до макушки которого было километра полтора.
На дороге, слегка огрузневший от водки, его встретил Григорий.
— За бабочкой гонялся?
— Под радугой хотел пробежать, да не удалось.
— Удалось. Ты вон там вон был, в логу, а она вон у коричневого домика.
Андрюша оглянулся. Радуга вздымалась близко — чуть подальше прежнего места.
— Викторина, да? — улыбчиво спросил Григорий. — Ничего, отгадаешь.
— Тут не викториной пахнет.
— Читал про миражи? Не обман ли зрения?
— Чертовщина какая-то.
— Слышь, Андрюша, у твоего отца настроение…
— Не поеду. Надо водки, пусть садится на велосипед и едет.
— Молодец! Ежели мне довольно, ему с лихвой. Все. Завтра на работу. Не сдаваться. Он тем паче завтра вместе с начальником вырубки будет формировать бригаду. Все. Рискованное бремя взвалит.
— После войны он бригадирствовал. Ему даже орден дали.
— Сравнить нельзя. Тогда безотказно трудились. Заработок — об этом думать не думали. Не, что я? Думали, не для себя лично: в пользу общества, для восстановления, на займ побольше подписаться и хватило бы выплатить государству. Теперь на личный заработок любой права предъявляет. И правильно. Это бы ничего. Бригада будет специальная, как сказать, для работы в котел. С котлом заковыристая петрушка получается. Слабенькие вырубщики да подсобники за котел, средние — серединка на половинку, самой высокой квалификации, артисты, мы называем — против. Газовырубщики вообще против.
— Дядя Гриша, вы «за»?
— Я ж газовырубщик.
— Отец говорил: с точки зрения сознательности…
— Сознательности?! Ежели что — сразу жмут на сознательность. Начни я работать в котел, никогда не смогу зарабатывать столько, сколько сейчас. Все. Стало быть, договорились. Ни под каким видом за водкой не ездить.
Григорий переступил на толстых, как чурбаки, ногах, быстро ушел к себе в будку.
Андрюша остался снаружи. Смотрел на радуги. Высокой аркадой они стояли над садами.
Полчаса спустя Григорий сел вместе с Никандром Ивановичем в «Москвич». Они покатили в город за водкой, задорно горланя «Вечер черные брови насопил».
8
Когда солнце закатилось, Андрюша лег спать. По небосклону тянулась красная рябь облаков. Сумерки внутри будки висели сиреневые.
Едва начала подкрадываться сладкая дрема, на крыльце раздалось звяканье подковок. Отец. Его водило из стороны в сторону.
Покряхтывая, он стянул сапоги, закинул под кровать, к самой стене, чтобы несподручно было красть, если кто-то залезет в будку.
Он закрыл щелястую дверь на крючок и задержал взгляд на сыне, туго натянувшем поверх себя байковое одеяло.
— Спишь?
Андрюша не ответил, но машинально задержал дыхание.
Никандр Иванович прислушался, укладываясь, сказал:
— Давай спи. Рано вставать, — и повернулся на бок, хрустнула и запищала по-мышиному пружинная сетка.