В первый миг он тревожно встрепенулся, в завершение недавнего хода мыслей подумав, что его достали наконец. Однако имелись серьезные сомнения в этой именно версии событий: какова бы ни была незнакомая ему заокеанская специфика, человечек мало походил на тайного агента, все равно, государственного или приватного. Весь опыт Бестужева восставал против такого предположения: человеку в несвежем воротничке определенно не хватало чего-то не определимого словами, но очень важного, чтобы быть агентом. Непонятно толком, как это выразить, но он был какой-то не такой. Если и агент, то делающий самые первые робкие шаги на этом интересном поприще. Вряд ли хваткий американский миллионщик и его не менее шустрая доченька стали бы прибегать к услугам этакого вот недотепы, все сообщники Луизы, которых Бестужеву до этого доводилось видеть, выглядели и держались совершенно иначе, не в пример более авантажно…
Приободренный этими мыслями, Бестужев приосанился, надменно задрал подбородок и произнес на немецком со спесью какого-нибудь прусского барона:
– Я вас не понимаю, любезный. Не знаю ни словечка на этом языке. Извольте попонятнее.
Человечек вовсе не выглядел обескураженным. Еще раз оглянувшись на дверь с несомненной опаской, он бойко произнес на приличном немецком:
– Милостивый герр Штепанек, я хотел бы с вами поговорить, коли вам будет благоугодно…
Не будучи ученым специалистом в области языковедения, Бестужев тем не менее сделал для себя некоторые выводы: немецкий язык этого субъекта был явно чуточку старомоден, можно сказать умно, архаичен – в точности так же обстояло у доктора Земмельгофа, Марты и еще одной сиделки, с которой он общался. Язык людей, долгие годы живших вдали от родины.
– На предмет? – столь же надменно поинтересовался Бестужев.
– Мое имя Шмит, Лотар Шмит, – заторопился незнакомец. – Четверо детей, прелестные крошки…
– И что же? – спросил Бестужев.
– Герр Штепанек, вы моя единственная надежда… Надо вам знать, наш хозяин – сущая акула, сердце у него совершенно каменное. Если я не принесу ему сенсейшн… не принесу интересного материала для экстренного выпуска, он выбросит меня на улицу, и мои крошки…
«Тьфу ты, черт!» – воскликнул про себя Бестужев. Ну, конечно же, вот кого он напоминает как две капли воды, они везде одинаковы, эти прощелыги…
Почти полностью избавившись от недавних тревог, он чуть ли не радостно воскликнул:
– Репортером изволите быть?!
– О да, о да! – обрадованно вскричал Шмит. – Как вы проницательны, майн герр! Именно репортером! А знали бы вы, насколько тяжела здешняя жизнь бедных тружеников пера, как мы зависим от самодурства хозяина, как обязывает нас необходимость, сбивая ноги, рыскать по городу в поисках чего-то уникального, чтобы опередить конкурентов… Участь наша ужасна…
Спешить Бестужеву было некогда, а визитер его уже откровенно развлекал. И он сказал спокойно:
– Можете считать, что на глаза у меня уже навернулись слезы сочувствия и жалости… Что вам нужно?
– О, господин Штепанек! Вы ведь немец, а здесь, в этой суетливой стране, мы, немцы, должны держаться друг за друга… Вы ведь проявите милосердие к соотечественнику, не правда ли? Я узнал, что вы находитесь здесь на излечении… то есть уже совершенно излечились, мои искренние поздравления… Я позволил себе воспользоваться случаем… Вы благополучно уцелели после ужасной катастрофы, быть может, самой жутчайшей в истории мореплавания… Столько жертв…
– Сколько же? – спросил Бестужев серьезно.
– Ох, майн герр… – Шмит придал лицу выражение наигранной скорби, воздел глаза к потолку. – Когда корабль отплыл из Европы, на борту находилось примерно две тысячи двести человек, а то и чуточку побольше, это приблизительное количество, там есть какие-то разночтения в документах… В пучине погибло полторы тысячи…
– Бог ты мой! – вырвалось у Бестужева.
Он поднял руку и едва не перекрестился бездумно на православный манер, но вовремя спохватился и сделал вид, что задумчиво мнет подбородок.
– Ужасная трагедия, о да… – вкрадчиво продолжал Шмит. – Но вы понимаете, читатели жаждут знать подробности из первых уст… Такая трагедия, столько людей погибло, столько миллионеров с мировой известностью отправилось на дно…
«Боже ты мой…» – растерянно повторил про себя Бестужев. Две трети… Будь такие потери военными, в какой-нибудь баталии, они потрясли бы людей в мундирах и звались бы беспримерными для мировой истории сражений… а тут речь идет о мирных пассажирах мирного корабля…
Маленький человечек нетерпеливо топтался рядом. Вытянув шею, он спросил с жадным любопытством:
– Герр Штепанек, а это правда, что моряки чуть ли не все поголовно открыли бешеный револьверный огонь по обезумевшей толпе и перебили кучу народу? Ходят слухи, у шлюпок повсеместно разыгрывались ужасные сцены, пассажиры совершенно потеряли голову, сильные безжалостно топтали слабых, мужчины из первого класса отшвыривали женщин и детей ради своего спасения…
«Вот сукин кот, – подумал Бестужев. – Он же изъясняется языком хлестких газетных врак, скотина этакая…»
– Боюсь, вас кто-то ввел в заблуждение, милейший, – сказал он холодно. – Ничего подобного на «Титанике» не было.
– Но ведь говорят и пишут…
– Вам не кажется, что мне как-то виднее?
Незваный гость вовсе не выглядел особо обескураженным. Он тихонько заговорил, прямо-таки зашептал доверительно:
– Вам, конечно, виднее… Но читателям, поймите вы, интереснее совсем другое. В конце концов, что нам, немцам, какой-то британский пароход? Нам-то с чего их особенно выгораживать? Господин инженер, ну будьте вы разумным человеком. Вы и представить не можете, сколько при умелой постановке дела можно будет выжать из издателя… – он закинул голову, прикрыл глаза и мечтательно продолжал: – Уникальные свидетельства выжившего пассажира… Очевидца жутких, кошмарных сцен на борту тонущего корабля… Я мог бы честно поделить пополам все, что на этом удастся заработать. Разве вам не нужны деньги?
– Вы знаете, я выздоровел, – сказал Бестужев. – Совершенно.
– Рад за вас, но при чем тут…
– А что тут непонятного? У меня вполне хватит сил выставить вас отсюда, а то и с лестницы спустить, – он нехорошо усмехнулся. – Думается, для вас это не будет чем-то особенно новым…
Он не двигался с места и не делал резких движений, но человечек все равно отступил на шаг и воскликнул встревоженно:
– Ну! Ну! Мы в свободной стране, где свободная пресса имеет право…
– Врать беззастенчиво?
– Да ладно вам…
– И что же? – спросил Бестужев. – В вашей свободной стране представителей свободной прессы никогда не спускают с лестницы? Ваша суетливость свидетельствует об обратном…
– Гром вас разрази, ну давайте поговорим, как разумные люди. Неужели вы не понимаете всех выгод…
Дверь распахнулась, и на пороге возникла фройляйн Марта. Сделав два шага в палату, она остановилась, скрестила руки на груди и ледяным тоном произнесла:
– Вы здесь, герр Как-Вас-Там? Вам мало, что дважды вас уже выводили?
И двинулась к ним, словно ожившая кариатида. Пожалуй что, при ее комплекции она могла сграбастать репортеришку за ворот и вынести в вытянутой руке, как нашкодившего котенка. Судя по искривившемуся в нешуточном испуге лицу журналиста, эти соображения не одному Бестужеву пришли в голову…
Сиделка, однако, остановилась на полпути, простерла руку в сторону распахнутой двери – не вытянула, а именно что простерла – и непререкаемым тоном отрезала:
– Вон отсюда!
Она была монументальна и непреклонна, как египетский сфинкс. После короткого промедления репортер, жалко улыбаясь, втянув голову в плечи, юркнул к двери (предусмотрительно обогнув сиделку на приличном расстоянии, как крохотный рыбачий ялик огибает скалу), спиной вперед вывалился в нее, глупо улыбаясь и беспрестанно кланяясь, тут же его и след простыл.
– Отвратительный субъект, – в сердцах произнесла сиделка. – Самое печальное, что это немец… Слава богу, из этих тупых пруссаков, лютеранских заблудших овец… Добрый католик такого поведения устыдился бы…
– О да, – сказал Бестужев.
Поскольку он, точнее, Штепанек, происходил из Австрии, фройляйн Марта и его полагала добрым католиком – а у Бестужева хватало такта ее не переубеждать…
Глава втораяНежданный благодетель
Поблагодарить за неожиданное спасение Бестужев не успел – фройляйн Марта, глядя на него с некоей материнской гордостью, сказала проникновенно:
– Лео, мальчик мой, рада вам сообщить, что ваши неприятности, в сущности, подошли к концу. Доктор сказал, что вы совершенно здоровы, и это прекрасно…
Глаза у нее даже увлажнились чуточку – доброй фее Бестужева отнюдь не чужда была извечная немецкая сентиментальность. Сам он, испытывая весьма сложные чувства, спросил осторожно:
– Значит, я могу покинуть больницу?
– О да, нет нужды вас здесь более удерживать, с вами все отлично…
Смешно, но в первый момент Бестужев вместо радости ощутил легонький приступ неуверенности и даже, откровенно говоря, страха – уходить предстояло в совершеннейшую неизвестность, абсолютно незнакомый мир. Однако он тут же отогнал эти мысли, никак не подобавшие офицеру и человеку его рода занятий.
Фройляйн Марта тем временем, выглянув в коридор, отдала вполголоса какое-то краткое распоряжение – и очень быстро в небольшой больничной палате появилась целая процессия из трех больничных служителей, выступавших вереницей с видом серьезным и сосредоточенным, словно, прости господи, иеромонахи на крестном ходе.
Передний внес и поставил рядом с кроватью деревянную стойку, на которой, аккуратно развешанный на плечиках, красовался костюм Бестужева. Второй положил на кровать большую картонную коробку, третий поставил на тумбочку такую же коробку, но значительно меньших размеров. Вслед за тем троица, повернувшись едва ли не с солдатской четкостью, той же гусиной вереницей прошествовала к двери и исчезла в коридоре.