— И за хлебом тоже. И за другими вещами. Иногда за деньгами.
— А… а в Квартал ты тоже ходишь?
Эмек бросает на меня быстрый взгляд и отворачивается.
— Нет.
— Но ты жил в Квартале?
— Какое-то время жил. Слишком ты много вопросов задаешь.
— А с какой ты улицы?
Он вздыхает, а потом плутовато усмехается:
— С самой широкой.
— С Лешна?
— Нет, — смеется он. — Я с Вислы.
— С Вислы? — удивляюсь я. — Не знаю такой улицы.
— А это не улица, а путь. Водный. Я с Вислы. Папа был шкипером, у нас берлина была… А дедушка — старшим сплавщиком! У нас в семье все сплавщики, еще деды-прадеды, — с гордостью говорит Эмек. — Двоюродный брат отца служил старшим помощником капитана на «Балтике», всеми там командовал.
Я таращусь на него и не понимаю ни слова. Балтика — это же Балтийское море. Как такое может быть, чтобы один человек командовал целым морем?
— Что такое «сплавщик»? — робко спрашиваю я.
Эмек смотрит на меня с удивлением и негодованием:
— Не что, а кто! Как ты можешь не знать, кто такие сплавщики? Ну вот баржи, баркасы — знаешь?
— Нет, — качаю головой я.
— Ты неисправимая сухопутная крыса, — презрительно заявляет он.
— Неправда! — протестую я. — Никакая я не крыса!
Эмек хохочет и мотает головой.
— Сухопутная крыса — это такой человек, который не имеет ничего общего с водой, — объясняет он. — Как ты мог не слышать о сплавщиках? Ведь ты же видел баржи на Висле?
— Нет, — пожимаю я плечами. — Я вообще впервые Вислу увидел только тогда, когда Стелла выводила меня из Квартала. То есть, наверно, я и раньше ее видел, когда был совсем маленький, но уже ничего не помню.
Эмек снова серьезнеет, задумывается на мгновение, а потом треплет меня по плечу.
— Ешь давай, — говорит он, указывая на хлеб и морковку, а потом садится на край ящика и почесывает затылок. — Как бы тебе рассказать? Я даже не представляю, с чего начать. Ладно. Висла — это река.
— Да знаю я!
— Она течет от гор до самого моря.
— Я не дурак! — начинаю злиться я. — Это знает каждый ребенок! Даже самый маленький.
— Успокойся. Так вот, Висла — очень удобный водный путь, по которому можно перевозить разные товары. Именно этим и занимаются сплавщики. Когда-то они плавали в основном на плотах и сплавляли лес до самого Гданьска, иногда зерно, а иногда и камни на постройку костелов или дворцов. От Кракова до Гданьска. Потом появились баржи и всякие лодки, баркасы, буксиры и колесные суда, то есть пароходы. Мой дед — тот, что был старшим сплавщиком, — еще помнит те первые баржи, овальные. Потом стали делать прямоугольные, и так оно и осталось до сих пор. На баржах перевозили, например, уголь.
— А Балтика?
— «Балтика» — это пароход. Салонный, так они назывались. Он плавал по маршруту Варшава — Тчев. Там были пассажирские каюты и прогулочная палуба. Богатые люди покупали путевки и плавали на нем по Висле. Мой дядя там служил старшим помощником капитана.
— А ты говорил, что у вас была какая-то берлина…
— Еще как была! То есть не у нас, а у отца.
— Но что это такое?
— Берлина — это корабль, — терпеливо объясняет Эмек. — Баржа — несамоходное судно, его тянут на буксире или гребут. А вот берлина самоходная, у нее есть и паруса, и весла. Мы на ней жили. Я, мама, папа и два моих брата.
— На корабле? — удивляюсь я.
— Да. Ну не круглый год, конечно, — когда Висла замерзала, мы иногда переезжали на сушу. Но большую часть года жили на реке. Все сплавщики так делали. А когда не было работы, то причаливали рядышком, по нескольку десятков кораблей, и получался целый сплавщицкий город на воде. Можно было переходить с палубы на палубу.
Я пытаюсь представить себе то, о чем он рассказывает, но ничего не получается. Корабли я видел только на картинках в книгах, ну и еще на открытке один раз попался «Баторий» — самое большое пассажирское судно Польши.
— Это, наверно, была очень приятная жизнь, — говорю я, грызя морковку.
— Приятная? Это была шикарная жизнь, — вздыхает Эмек.
— А почему ты больше не живешь на берлине?
— А почему ты не живешь в удобной теплой квартирке с балкончиком, кроваткой и ночным горшочком? — насмешливо спрашивает Эмек. — Когда началась война, у нас отобрали берлину и приказали переселиться в гетто. Я до того вообще не понимал, что мы евреи, потому что никто о таких вещах не говорил. Мы были сплавщиками, и это было самое важное — какая разница, кто из нас поляк, кто голландец, еврей или немец. Постепенно у всех отобрали корабли, но польский экипаж по-прежнему плавает на них… Если бы мы не признались… Никто бы нас не выдал. Это же самые благородные люди на свете! Сплавщик за сплавщика всегда горой стоит.
— Так зачем же вы признались? — пожимаю плечами я. — По твоему лицу совсем ничего не заметно…
— Потому что мы не знали… — вздыхает Эмек. — Но я все равно вернусь на Вислу! Даже раньше, чем…
Он вдруг замолкает, бросает на меня настороженный взгляд и меняет тему.
— Доел? Пошли на огороды.
— Раньше чем что? — допытываюсь я.
— Чем ничего. Я слишком много болтаю, всегда так было. И всегда доводило до неприятностей, — отрезает Эмек и подходит к лестнице.
Мы вылезаем через вольер для зебр и прячемся в зарослях у боковой аллеи.
— Запомни, — шепчет Эмек, — всегда проверяй, нет ли там людей. Если есть — не важно, кто это, нельзя, чтобы тебя увидели. Понял?
— Понял.
Аллея пуста. Мы перебегаем ее и останавливаемся у стены небольшого обгорелого домика.
— Что это? — спрашиваю я.
— Тут, наверно, жили люди, которые ухаживали за животными, — шепотом поясняет Эмек. — Сейчас дом стоит пустой, потому что он сгорел. С другой стороны есть еще один такой же. Он тоже пустой, но ты к нему лучше не ходи — туда иногда заглядывают огородники.
Мы пробегаем между низкими кустами, через очередную аллею, которая уже вся заросла бурьяном.
— Там жили кабаны, еще таблички остались. — Эмек машет рукой в сторону поваленного деревянного забора. — Больше всего огородов со стороны Вислы, но это опасные места, потому что иногда через ограду туда залезает шпана и можно на нее напороться, особенно под вечер. За львами тоже есть огороды. Там более безопасно, так что если будешь ходить — то лучше туда.
— Хорошо.
— Больше всего огородников приходит по утрам. Потом здесь пусто часов до двух-трех, а потом снова надо глядеть в оба. Утренних можно особо не бояться, они приходят поработать и обычно спешат, чтобы успеть с обедом. Но те, что появляются только после обеда, иногда шляются по всему зоопарку, потому что любят поболтать. Так что во второй половине дня ты лучше там не ходи.
— А что было вон там, где камни? — спрашиваю я, глядя на скалистый холмик за кустами слева.
— Белые медведи, — отвечает Эмек. — Там есть хорошее укрытие, маленький такой грот. Можно быстро спрятаться, если вдруг надо. Только воняет страшно.
Мы перелезаем через разросшуюся живую изгородь. За ней начинаются огороды. Я представлял их себе немножко иначе. Территория как попало перегорожена обломками досок, только кое-где видны остатки забора.
— Погоди. — Эмек придерживает меня за рукав.
Я сажусь на корточки рядом с ним и только потом замечаю худую пожилую женщину в зеленом платье, которая, согнувшись в три погибели, возится на грядке в нескольких десятках метров от нас.
— Будь очень осторожен, — наставляет меня Эмек.
— Буду, — киваю я, растроганный, что он так обо мне заботится, и неловко добавляю: — И это… спасибо, что помогаешь.
— Не за что. — Эмек пожимает плечами. — Но тут дело не только в тебе. Если ты вдруг попадешься, то можешь нас выдать.
— Да я никогда… — возмущенно начинаю я, но Эмек тут же перебивает:
— Я знаю, что ты не хочешь этого делать. Но тебя могут заставить. Поэтому помни, что речь идет не только о твоей безопасности, а еще и о нашей. Понял?
Старушка уносит с грядки охапку вырванных сорняков и высыпает их на землю возле низкого заборчика. Точнее, это даже не заборчик, а так — несколько колышков, вбитых в землю, а между ними натянуты веревки. Затем она прячет в корзинку овощи, что собрала на огороде, завязывает косынку под подбородком и медленно направляется к выходу из зоопарка. Видно, что старушка очень устала, она немного прихрамывает. Мы выжидаем еще несколько минут и вылезаем из зарослей живой изгороди.
— Помни: никогда не забирай слишком много сразу, — наставляет меня Эмек. — И всегда бери из нескольких мест, чтобы никто не заметил. Отсюда мы возьмем только петрушку.
Мы перепрыгиваем через ограду, сколоченную кое-как из кусочков поломанной мебели. Эмек осторожно вытягивает из земли белый корешок с пушистой зеленой веточкой. Какое счастье, что в Квартале были огороды! Благодаря им я хотя бы умею различать некоторые овощи по вершкам. У петрушки веточки пышные, с крупными листиками, а у морковки — как перья из подушки. Эмек старательно засыпает ямку, оставшуюся от петрушки, а потом наклоняет соседние веточки зелени так, чтобы они заслоняли пустое место.
Потом мы идем на другой огород, где забираем огурец и маленький пучок салата.
— А ведь мы воруем, — вдруг говорю я: меня мучает совесть при мысли о старушке, которую мы видели на грядке.
— Берем взаймы, — уточняет Эмек. — И не даром.
— Как это не даром?
— Увидишь.
Мы прячем добычу в зарослях, а потом Эмек показывает мне спрятанное неподалеку помятое ведро. Оно до половины наполнено водой.
— Я приношу воду по утрам, а когда могу, то и вечером, — объясняет он. — Колонка очень далеко, аж за белыми медведями. Я всегда, когда что-то беру, выпалываю потом сорняки и поливаю грядки. А один раз собрал тут почти всех слизняков. Они жрали салат как бешеные.
— И что ты с ними сделал?
— Вынес за самый дальний забор со стороны Вислы, — гордо заявляет он. — До чего же противные! Я в рубашке их нес.
— Прямо на себе? — заинтересованно спрашиваю я.