На Хлодной, конечно, тоже есть всякие магазины, швейные мастерские, аптека. Туда приезжает много телег, и все грохочут и шумят. На этих телегах привозят еду и дрова. А чуть дальше, через несколько домов, — пункт для беженцев из разных уголков Польши, которым морлоки приказали переехать в Квартал. Там постоянно что-то происходит, и Дедушка запретил мне ходить в тот конец улицы.
Я уже познакомился с несколькими людьми из соседних комнат. Квартира очень большая, она занимает весь этаж, поэтому знаю я пока что не всех. Тут есть еще дети, кроме меня, — за стенкой живут девочка и мальчик примерно моего возраста (об этом мне говорила пани Ламперт из комнаты в конце коридора), но они вообще никогда не выходят. В других комнатах живут с родителями дети чуть старше меня, и все они работают. Занимаются контрабандой. Я знаю, что это такое: дети пробираются за стену Квартала и покупают еду. Часть отдают семье, а остальное продают. Многие дети из Квартала промышляют контрабандой, хоть она и опасна, потому что морлоки на них охотятся. Может, и мне надо научиться ходить за едой. Тогда бы мы заработали немного денег, и Дедушке не пришлось бы столько играть по дворам. Но он категорически запретил такие вылазки — и у меня полегчало на душе: я ведь даже не знаю, как подступиться к делу. И вдобавок, наверно, я бы боялся туда ходить. Стыдно признаться, но это так.
Проходит февраль. В марте у нас во дворике начинается возня. Двор не вымощен, а значит, можно сажать растения. Пани Ламперт говорила, что наш сад — самый красивый на всей улице. Здесь растут даже картошка и помидоры, а сбоку кто-то посадил кусты сирени и крыжовника! Я ужасно рад — наши окна выходят во двор, так что, если высунуться, будут видны все растения. По-моему, это очень здорово — видеть из окна сад! И к тому же нам как жителям дома достанется немножко овощей. Поэтому я иногда прихожу помогать, копаю землю лопатой, чтобы она стала мягкой и растениям было легче пускать корни. Пан Охняк, наш сторож, сказал, что я очень хорошо копаю. А я похвастался Дедушке. Еще пан Охняк помогает мне делать ящики для рассады — в них мы будем выращивать лук.
Однажды на нашу улицу приезжает кукольный театр! На представление приходит множество детей. Театр представляет собой деревянную будку на колесах, которую везет тощий гнедой конь. Сбоку в будке проделано окошко, такое же, как у пана Охняка в сторожке, только с золотой занавеской. Мы сидим на ограде, отделяющей улицу от пустыря на месте разрушенного дома. Взрослые тоже приходят посмотреть, некоторые приносят стулья. Когда все наконец усаживаются, перед телегой появляется женщина в смешном красном костюме, высокой шляпе, с раскрашенным лицом. Она просит тишины, приветствует гостей. Занавески разъезжаются. Представление называется «Путешествия Гулливера». Я когда-то читал эту книжку и помню сюжет. Но мне это совсем не мешает, я хохочу так же громко, как остальные, — по крайней мере, поначалу. Куклы очень красивые. У каждой к рукам, ногам и голове привязаны ниточки, за которые дергают люди в будке. И говорят тоже они, а кажется, будто разговаривают сами куклы. Я смотрю на фигурки и нитки, смеюсь, но вдруг — хоть это и глупо — мне становится не смешно, а жалко кукол. Им приходится делать то, что пожелают люди в будке: ходить, подпрыгивать, кланяться. Они как пленники. Я знаю, что куклы — просто игрушки, что они ничего не чувствуют, но не могу перестать об этом думать.
Украдкой смотрю на других детей. Большинство из них очень худые и бледные. Рядом со мной сидят мальчик и девочка из нашей квартиры, я их уже видел на лестнице, когда мы выходили из дома. Они хорошо одеты, выглядят здоровее остальных, у них румяные щеки. Оба смеются, но вид у них немного перепутанный. Этих двоих привела сюда женщина, которую я раньше не видел, похожая на птицу — длинный нос крючком, узкое смуглое лицо и большие, черные как уголь глаза. Она не смеется. Ровно в тот момент, когда я смотрю на женщину, она поворачивает голову и ловит мой взгляд. Слегка хмурится… и вдруг скашивает глаза, высовывает язык и поднимает руки. Бессильно машет ладонями в воздухе — как куклы в окошке, — а потом улыбается. Однако улыбка у нее невеселая, и я думаю, что она вовсе не хотела меня рассмешить. Мне кажется, она прочитала мои мысли. Я резко отворачиваюсь, меня бросает в жар. Женщина наклоняется к детям и говорит им что-то на иностранном языке. Это английский — я узнаю его потому, что пани Анеля когда-то пыталась учить меня английскому, но ей быстро надоело. Дети искоса смотрят на меня, а потом снова переключаются на спектакль. Я не могу дождаться конца представления, а когда все начинают хлопать, спрыгиваю с ограды и бегу к нашей арке.
— Хочешь дружить? — произносит кто-то за моей спиной так неожиданно, что я подскакиваю с перепугу.
Поворачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с девочкой, которую видел на спектакле кукольного театра. Она серьезно смотрит на меня, руки сцеплены за спиной. Я только что вышел во двор — посмотреть, как растения вылезают из земли. Сегодня тепло и солнечно.
— Не знаю, — неуверенно отвечаю я.
Честно говоря, мне редко случалось играть с другими детьми. Еще ТОГДА, когда я только переехал жить к Дедушке, меня нянчила одна тетенька по имени Марианна. Она иногда брала меня в Саксонский сад. Я смутно припоминаю, как сквозь туман: много детей, мы бегали по лужайкам, прятались друг от друга в кустах. Но это было очень давно; в тех картинках, как и в других воспоминаниях о том времени, я не уверен. Может, мне все просто приснилось? Потом началась война и возник Квартал. Люди въезжали и выезжали, все время появлялись новые жильцы, новые дети — я видел их время от времени, но, прежде чем мы успевали познакомиться, они исчезали. Поэтому обычно я все время был или один, или с Дедушкой.
— Меня зовут Лидия, — сообщила девочка. — Можешь звать меня Лидка. А ты — Рафал.
— А ты откуда знаешь?
— Няня сказала.
— Ага, — бормочу я. — Это та, у которой нос крючком, на ворону похожая?
Лидка озадаченно смотрит на меня, а потом начинает смеяться.
— Да, она самая. Я ей не скажу.
— Чего не скажешь?
— Того, как ты ее назвал. Это будет наш секрет.
— А где твой брат? — спрашиваю я.
— Пётрусь болеет, к нему пришел доктор, а мне велели пойти во двор.
— А что с ним?
— Не знаю. У него жар. Так что, хочешь дружить? Можем вместе играть.
— А во что?
— Во все. — Лидка пожимает плечами. — А во что ты обычно играешь?
Я удивленно таращусь на нее. Во что? Да я, наверно, вообще не играю. Немного подумав, говорю:
— Книги читаю.
— Книги? Ну, в это вдвоем не поиграешь. Но если хочешь, можем поиграть в школу.
— Хорошо, — киваю я.
Лидка пересекает двор и подходит к ограде с другой стороны садика. Подбоченившись, глядит по сторонам. Потом вытаскивает из кучи камней кусочек мела и указывает на ящик с песком, стоящий у стены.
— Вот твоя парта. Садись.
Я подхожу к ящику и залезаю на него. Он довольно высокий, мои ноги не достают до земли. Лидка подходит к стене и пишет на ней мелом: «Тема урока».
— Экзамен! — говорит она чужим, высоким голосом. — Дети, пожалуйста, спрячьте книжки. Рафал! Я к тебе обращаюсь!
— Чего? — откликаюсь я.
— Нет, так с учителями не разговаривают, — отчитывает меня Лидка. — Ты должен называть меня «пани учительница».
— Ладно, — киваю я. — Чего, пани учительница?
— Ты подготовился к экзамену?
— Нет, наверно.
— То есть как это нет? — грозно восклицает Лидка. — Раз так, я напишу тебе в дневнике выговор, ты… ты бессовестный, ленивый мальчишка! Иди в угол, ты наказан.
— В угол?
— Туда. — Лидка указывает пальцем на изгиб стены.
Я спрыгиваю с ящика и становлюсь в угол двора.
— А теперь что?
— Теперь ты наказан.
— И что мне, стоять тут?
— Да.
— Долго?
— Пока я не разрешу тебе вернуться за парту, — объясняет Лидка.
— А когда ты разрешишь?
— Когда-нибудь разрешу.
— Ну когда?
— Сосчитай до двухсот и тогда можешь возвращаться.
— Не хочу я играть в школу, — объявляю я и выхожу из угла.
Сначала Лидка стоит с разочарованным лицом, но потом пожимает плечами и улыбается:
— Ну и не надо. Поиграем в гости.
— В гости? — колеблюсь я. — Э-э-э… нет, не хочу.
— А во что хочешь?
Подумав, я сообщаю:
— Можно поиграть в машину времени!
— Во что?
— Это из книжки. Я буду Путешественником, а ты Уиной. Уина — это элойка, женщина из будущего. Я возвращаюсь из еще более далекого будущего, чтобы спасти тебя из горящего леса.
— И что?
— И потом мы отправимся в зеленый фарфоровый дворец.
— Хорошо, — кивает Лидка. — Что я должна делать?
— Иди туда, — я показываю на кусты крыжовника, — и ложись. Это лес. Он горит.
— Ложиться я не буду, — заявляет Лидка, — платье запачкается. Я на корточки сяду.
Она подходит к крыжовнику и приседает, а я бегу к ящику — это машина времени. Залезаю на него, сажусь по-турецки и делаю вид, будто нажимаю на рычаги.
— Уже началось? — спрашивает Лидка-Уина.
— Да.
— Я горю?
— Да!
Какое-то мгновение Лидка молчит, потом вдруг набирает полную грудь воздуха и верещит во весь голос:
— Спасите, помогите, люди добрые!!! Я горю!!! На помощь!
Такого крика я не ожидал и поначалу растерянно замираю. Лидка, надо признать, умеет вопить так же громко, как пани Брильянт, когда та с балкона кричит мужу, а то и громче. Правда, Уина должна бы лежать без сознания, но это не важно; в конце концов, в книге не описано возвращение Путешественника, а к его приезду она вполне могла очнуться. Поэтому я ору в ответ: «Приземляюсь!» и все быстрее нажимаю на рычаги.
— На помощь, мой Путешественник!!! — визжит Лидка. — Я уже подгорела!!! Спаси меня! Огонь!!! Горю!!!
Вдруг окна дома начинают с треском открываться одно за другим, и во дворе начинается ужасный галдеж. Из парадного, словно бомба, вылетает пан Охняк, из одного окна кричит женщина, из другого во двор падает перина, за ней следом несется подушка, а потом еще одна…