— Пожар! Пожар! — голосит кто-то.
Пан Охняк хватает лопату, бежит к моей машине… то есть к ящику с песком, внезапно останавливается и в панике озирается.
— Где? — вопит он. — Где горит?
Я, ошарашенный таким поворотом событий, таращу глаза и втягиваю голову в плечи. Лидка с достоинством выпрямляется, отряхивает платье и спокойно говорит:
— Нигде не горит. Это мы просто играем.
— Играете? — кричит пан Охняк. — А вот я сейчас как возьму палку, ох вы у меня поиграете… Пани Борцух, что вы делаете?! Ничего не горит, что вы творите?!
Я смотрю на окно, из которого только что вылетела перина, и вижу, как маленькая темноволосая женщина пытается спихнуть с подоконника большой, туго набитый чемодан.
— Как это не горит? — изумленно отзывается она и высовывает голову в окно. — Я же слышала: пожар!
— Да это просто мелюзга из четвертой квартиры. Играют они! Уберите чемодан. Сейчас занесу вам перину.
— Голубчик, — причитает пани Борцух, — я ведь за последние два года уже два раза горела. Два раза все имущество дымом по ветру пошло! Это ж каким бессердечным надо быть, чтобы так человека пугать!
Внезапно во дворе появляется няня, похожая на ворону. Она с суровым лицом подходит к Лидке, хватает ее за руку и без единого слова тащит за собой в дом. В дверях девочка оборачивается и машет мне на прощание, плутовато ухмыляясь.
И на этом кончается наша дворовая дружба, потому что здесь я Лидку больше не увижу. Два дня спустя она навсегда уедет из нашего дома вместе с няней, родителями и больным Пётрусем. И все-таки мы с ней еще встретимся.
Глава 5
В апреле движение на Хлодной становится еще больше. Оказывается, люди из организации «Топороль»[4] собираются разбить здесь сад, причем специально для детей! Они убирают площадку на месте разрушенного дома — ту самую, где ставили «Путешествия Гулливера», — и вывозят обломки. Каждый день сюда приходит много молодых людей, они перекапывают всю площадку, засевают ее травой и сажают кусты. Столяры делают скамейки и качели, а одинокую стену с дырками от окон, стоящую в глубине двора, будут расписывать студенты художественных курсов. Они нарисуют на ней зверей и персонажей сказок. Я жду не дождусь!
В конце апреля становится очень тепло, хотя ночи еще холодные, и из-за этого гибнет часть помидоров во дворе. В мае начинается жара. Пани Ламперт рассказывает на кухне, что на крыше самого высокого дома на Хлодной — дома номер двадцать — устроили террасу, чтобы загорать. Там стоят лежаки и продаются разные сладкие напитки. Вход на крышу стоит полтора злотых, и пускают туда только в купальниках. Пани Ламперт очень огорчена и возмущена.
— Как можно здесь, в такое время, устраивать себе пляж? — спрашивает она Дедушку. — Полтора злотых за вход на крышу! Да еще и в купальнике! Я вас спрашиваю, у кого из нас сейчас есть купальник?
— Сударыня, — устало отвечает Дедушка, — все хотят жить нормальной жизнью. Какое вам до этого дело?
— Но полтора злотых! — понизив голос, восклицает пани Ламперт. — Люди голодают, мрут на улицах как мухи, а им подавай полтора злотых за место на лежаке. В купальнике!
Дедушка не отвечает. Он ждет, пока согреется вода. Сегодня я буду купаться в тазу, который нам одолжила соседка. Пани Ламперт, задумавшись, глядит в окно. На улице светит солнце. По жестяному карнизу туда-сюда ходит голубь. Он гордо выпячивает серебристую грудь, посматривает на нас через стекло то одним, то другим глазом.
— Полтора злотых… — повторяет пани Ламперт, а потом идет за мужем и вместе с ним поднимается на чердак. Они открывают люк на крышу, чтобы проверить, не удастся ли устроить пляж и у нас. Я иду с ними. Увы, оказывается, что наша крыша слишком крутая.
Мы ставим таз посредине комнаты, Дедушка выливает в него большую кастрюлю кипятка, а потом добавляет холодную воду из кувшина. Я раздеваюсь, залезаю в воду и усердно намыливаюсь. Это мыло из лавки Каминера — на бруске отпечатана надпись. Дедушка садится на стул и смотрит в окно. В последнее время он все время усталый, совсем не смеется и мало разговаривает со мной о книгах. Иногда он все еще учит меня истории и польскому языку, но эти уроки уже не такие длинные, как ТОГДА. Я приглядываюсь к Дедушке, пока он не смотрит. Он выглядит ужасно старым.
Я отворачиваюсь и вижу свою тень на стене у изголовья кровати — того, на котором африканский медальон. Я худой, хотя и не настолько, как некоторые дети из Квартала. Но моя тень еще худее. У нее размытые очертания, потому что тазик стоит далеко от стены. Я становлюсь боком к окну, выпячиваю живот, горблюсь и вытягиваю шею вперед. Теперь тень похожа на силуэт африканца из буша, не хватает только копья. Я видел фотографии африканцев в книге «Мир в картинках». Может, именно так выглядят соседи моих родителей? Интересно, на каком языке родители с ними разговаривают? В Африке, наверно, нет войны и морлоков. Мне трудно себе такое представить.
— Рафал, не копайся, — говорит Дедушка. — Вода стынет.
Когда я заканчиваю купаться и переодеваюсь в чистое, мы вычерпываем воду кружками и выливаем обратно в кастрюлю, потому что таз с водой слишком тяжелый, чтобы вынести его за раз. Потом отдаем пустой тазик соседке, моем кастрюлю под краном в кухне.
— Разговор есть, — сообщает Дедушка, пока я прячу кастрюлю под стол.
— О чем?
Я иду за ним в комнату, мы садимся за стол.
— Ты поедешь на каникулы, — поясняет Дедушка.
— На каникулы? — чуть не подскакиваю я. — Куда?
— Будешь жить у одной женщины на Гоцлаве[5]. У нее там свое хозяйство. Я уже договорился. Та девушка, Янка из библиотеки, помогла все устроить.
Я хмурюсь и внимательно смотрю на него.
— Это в Квартале? — спрашиваю я.
— Нет. Там тебе будет лучше.
— Лучше? Мне же нельзя выходить из Квартала. А если меня кто-то спросит?
— Скажешь, что тебя зовут Рафал Мортысь. У этой женщины будут твои новые документы. Тебе придется хорошенько всё выучить.
— Что «всё»?
— Как звали твоих родителей, где ты жил, где родился. Там, на Гоцлаве, тебе все расскажут.
— Да я и так знаю, где родился.
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— А как же ты? — спрашиваю я.
— Останусь здесь. А когда все успокоится, ты ко мне вернешься. Я буду ждать.
— А когда я вернусь?
— Не знаю. Когда здесь будет безопасно.
Я опускаю голову и скребу пальцами по краю стула. Бархатная обивка обтрепалась, из нее торчат нитки. Когда будет безопасно…
— Здесь становится все хуже и хуже, — мягко говорит Дедушка после минутной паузы. — А я уже стар. У меня уже не так много сил, как тогда, раньше…
ТОГДА.
— Но я же тебе помогаю! А могу еще больше помогать! Я буду ходить с тобой по дворам или научусь пробираться за стену и приносить еду! Наверняка там ничего сложного нет, вон сколько детей этим занимается! И тогда тебе вообще не придется играть по дворам! У нас будет еда, и деньги, и…
— Рафал, — перебивает меня Дедушка спокойным тоном.
Я хорошо знаю этот тон. Разговор окончен — если у него такой голос, значит, говорить больше не о чем.
— Мне можно будет к тебе приходить? — спрашиваю я.
— Ты же знаешь, что нет.
— А ты будешь иногда ко мне приходить?
Дедушка вздыхает, потирает лоб.
— Посмотрим, — наконец отвечает он. — Собери одежду. Возьми старые брюки, те, шерстяные. И две рубашки.
Как? Уже? Я оцепенело смотрю на деда и чувствую, что в глазах щиплет, чем дальше, тем больше.
— Когда я должен уехать?
— Сегодня. — Дедушка отворачивается и смотрит в окно.
Я сглатываю слюну. Меня вдруг охватывает слабость. Такое чувство, как будто я камнем падаю в страшную бездонную пропасть, аж дыхание перехватывает. Сегодня? Прямо сейчас?
— Пойду возьму чемодан, — бормочу я после долгого молчания и встаю со стула.
— Нет. — Дедушка мотает головой. — Надевай обе рубашки под свитер, а сверху куртку. Лучше, чтобы у тебя с собой не было багажа. Сейчас поедем к одной женщине, которая тебя подготовит. Мы должны успеть до семи часов. Потом от нее поедешь дальше.
У меня внутри как будто перекатывается ледяной шарик — прямо под ребрами. Хочется плакать, но слезы не текут, только дрожь колотит. Я никак не могу унять эту дрожь, все мышцы деревенеют, словно в комнате мороз, хотя на самом деле здесь тепло. Трясущимися руками достаю из шкафа рубашки и раскладываю их на кровати. Отряхиваю брюки. Вынимаю из ящика стола фотографию Дедушки и еще одну — портрет моих родителей. Они идут по улице, на маме светлая юбка и такой же жакет, а на папе костюм. Солнце стоит прямо над ними, так что лица родителей в тени и от этого вышли почти черными, видны только блестящие белки глаз и мамины зубы — она широко улыбается. Когда-то, очень давно, я думал, что мои родители — негры. Это же логично, раз они в Африке. Когда я рассказал Дедушке, он смеялся минут пять, даже на ногах не устоял, сел на стул. Потом он объяснил, что это просто тень и что если бы родители были неграми, то у меня тоже была бы темная кожа. Мне потом было стыдно, что я такой глупый.
Дедушка молча забирает фотографию и прячет ее обратно. С собой можно взять только одежду и больше ничего. Ничего, что могло бы выдать во мне мальчика из Квартала. Вдруг я вижу, что Дедушка украдкой вытирает слезы — и тогда дрожь унимается, сам не знаю почему. Я пытаюсь улыбнуться ему, надеваю обе рубашки, а сверху свитер. Куртку зажимаю под мышкой, мне и так уже жарко. Стараюсь сохранять спокойствие, чтобы Дедушка не волновался. Я справлюсь, все будет как надо. У меня начинает болеть голова.
Я слышал, что многих детей из Квартала отправляют за стену, в польские семьи, которые прячут их или выдают за собственных родственников. Правда, я не знаю ни одного ребенка, который бы вернулся оттуда, — но ведь за стеной все точно так же, как здесь, только лучше. Наверно, там безопаснее, есть еда, на улицах нет нищих. За стеной больше места. Но там нет деда. И что с ним будет? Кто будет ему готовить и убирать?