Я стискиваю зубы, чтобы подбородок не дрожал. Широко открываю глаза — когда так делаешь, слезы быстро высыхают.
Я готов. Дедушка берет скрипку, протягивает мне руку. Мы выходим.
Женщина, к которой мы идем, живет на улице Милой. Это очень далеко от нас, намного дальше, чем библиотека. Мы идем больше получаса, проталкиваемся через толпу. Рикша за рикшей, шум, крик. Перекупщики продают хлеб, который лежит в проволочных клетках, чтобы не украли. Еще они продают конфеты из сахарина и мягкие лежалые овощи. Холодец из конских костей, котлеты из мелкой рыбки, которую называют «вонючкой». Холодец стоит десять грошей за порцию, котлета — тридцать, а если с ломтиком хлеба, то сорок. И конечно, вещи. Все продают какие-то вещи. Между продавцами крутятся дети; на тротуарах и под стенами домов сидят нищие — одни негромко просят милостыню, другие кричат. Третьи просто сидят, уставившись в землю. Кто-то поет, кто-то играет на губной гармошке, кто-то танцует в толпе. У меня кружится голова. Сегодня жарко, а на мне две рубашки, свитер и шерстяные брюки. С кончика носа капает пот.
Мы стоим на перекрестке, потому что здесь пробка. С одной стороны едет конный трамвай, «конгеллерка»; с другой — черный катафалк с надписью «Пинкерт»[6] на боку, а посреди улицы стоит коляска-рикша, в которой сломалась ось. Все останавливаются, завязывается перебранка. Со всех сторон сбегаются люди — посмотреть, что творится. Нас оттесняют к стене дома. Дедушка прижимает скрипку к груди, притягивает меня к себе. Какие-то мальчишки громко смеются.
Мы стоим возле арки, а в ней — маленький лоток из сломанной подставки для швейной машинки. Я наблюдаю за молодой женщиной в яркой косынке, которая рассматривает зеркальце на длинной ручке и с красивым букетом цветов, нарисованным на обратной стороне.
— Пани, ну какие там два злотых? Вы что?! Это же рухлядь. Вот, здесь трещина!
— Никто вас не заставляет покупать, — пожимает плечами хозяйка лотка. — Дело ваше.
— Но как так можно?! — возмущается женщина в косынке. — Вы раскладываете здесь свой хлам в надежде, что попадется какой-нибудь наивный прохожий. Два злотых! Надувательство!
— Голубушка, — спокойно отвечает хозяйка, — это не товар, здесь не магазин. И вы — не клиентка, и я — не торговка. Я не продаю, и вы не покупаете, потому что эти бумажки — не деньги. Вы не тратите, я не зарабатываю. Где вы видите надувательство? С чего бы? Просто надо ведь хоть что-то делать. Разве нет?[7]
Солнце прячется за тучей. Улица тонет в серости. Все блекнет, даже разноцветная косынка на голове женщины, торгующейся за зеркальце, теряет свои краски. Обесцвечиваются люди, камни… буханки хлеба, запертые в проволочных клетках, словно экзотические птицы, становятся серыми — теперь они больше похожи на грубые, тяжелые слитки свинца. Наконец конный трамвай трогается с места, тощий конь с трудом переставляет копыта по мостовой. Катафалк, который тянут двое мужчин, исчезает за углом.
— Пойдем, — говорит Дедушка.
Дедушка снимает с меня шапку, откидывает волосы, прилипшие ко лбу. Затем приглаживает пальцами собственные волосы и стучит в высокую, солидную дверь на третьем этаже дома на Милой. Дом темный, с узкой лестницей. Истертые деревянные ступеньки громко скрипят и стонут при каждом шаге. Стены, когда-то голубые, теперь покрыты тысячей царапин, штукатурка осыпается — из-под нее видны красные кирпичи. Мне здесь не нравится.
За дверью раздается шарканье.
— Кто там? — спрашивает высокий, резкий женский голос.
— Гживинский, — отвечает Дедушка.
Щеколда отодвигается. Одна, вторая. Слышен лязг дверной цепочки. Дверь приоткрывается.
— Я ждала вас к шести, — говорит женщина, бросая на деда суровый взгляд. — Заходите.
Прихожая такая же мрачная, как и подъезд. Ее освещает только одна голая лампочка под потолком. Коридор заставлен мебелью, чемоданами, пакетами — между ними осталась одна узенькая тропинка. Женщина отходит, пропуская нас внутрь. На ней блестящий халат в желтый цветочек, на ногах смешные туфли с помпонами. По-моему, она очень красивая. Ярко-красные губы, высоко взбитая прическа, волосы светлые, как песок, — похожа на актрис из старой газетной статьи о фильмах, которую в далеком ТОГДА показала мне пани Брильянт.
— У нас мало времени. Всё уже давно… — говорит она, глядя на меня, и вдруг замолкает.
Она хмурит брови, пристально всматривается в мое лицо. Мне становится не по себе.
— Он же похож! — нервно говорит женщина. — А вы говорили, что нет!
На кого я похож? На Дедушку? Ничего подобного! У него глаза серые, а у меня черные. И нос у Дедушки другой, и волосы прямые, а у меня — кудрявые, и к тому же черные как уголь, а у него почти белые…
— Не очень. Совсем чуть-чуть, — быстро отвечает дед. — А когда он снова станет румяным, немного поправится, поиграет на солнышке… это будет не так заметно!
— Пан Гживинский, что за чепуху вы несете! — нервно восклицает женщина в халате и кивком указывает на дверь в конце коридора.
Мы идем за ней, заходим в комнату, тоже заваленную горами пакетов. Она хватает меня за плечо и тянет к окну.
— Непохож?! — Как только я выхожу на свет, она начинает заламывать руки. — Да по нему сразу видно! Каждый дурак поймет, что это еврейский ребенок.
Я молчу, удивленно смотрю на нее, потом опускаю глаза. Конечно, еврейский — а какой же еще, если я из Квартала? Ведь в Квартале живут одни евреи. Видно, она не очень умная. А вообще, я только немножко еврей, а больше поляк. Моя фамилия Гживинский, как у Дедушки. Это бабушка, его жена, была еврейкой. Ну и мама тоже, но… но мы с Дедушкой всегда наряжаем елку на праздники, и Дедушка играет на скрипке колядки. И хотя мы никогда не ходили в костел, но я знаю разные молитвы и даже умею креститься — пани Анеля научила!
Я поднимаю глаза на женщину в халате и быстро крещусь, чтобы она увидела.
— О господи, — говорит она и опускается на стул.
— Не отошлют же его обратно, когда он придет к ним, — тихо говорит Дедушка. — Они ведь не звери…
Дама не отвечает. Она берет меня за подбородок, задирает мне голову и крутит ее во все стороны, как будто рассматривает товар с лотка. Потом тяжело вздыхает.
— Ох, пан Гживинский… — наконец произносит она. — Вы большой музыкант и хороший человек, но наивный, как ребенок. И что мне делать? Погодите, я спущусь позвонить. Скоро вернусь.
Она выходит. Дедушка молчит, кладет футляр со скрипкой на колени, проводит по нему ладонью, а я чувствую облегчение. У них не получается отослать меня за стену! А раз из Квартала уходить не надо, значит, можно остаться с Дедушкой. Снова бегать в библиотеку, готовить, убирать и ухаживать за луком, который я посадил в ящики на подоконнике, — из земли уже пробиваются зеленые росточки. А скоро откроется сад, будет торжественная церемония. Все дети, что туда придут, получат по мешочку конфет, а потом еще будет концерт…
— Стелла придет после спектакля, — говорит женщина, входя в комнату.
Какая Стелла? Она подходит к шкафчику у окна, на котором стоит маленькая печка. Я уже видел такие, они называются «Феномен» — на Желязной есть магазин, где они продаются. У пани Брильянт тоже была такая печка, она говорила, что достаточно всего лишь полкило угля, чтобы приготовить целый обед. И даже дыма никакого нет. Но женщина не разводит огонь, а включает длинный электрический кипятильник и кладет его в эмалированный чайник, стоящий на конфорке. Вода быстро закипает, женщина наполняет фарфоровый кувшинчик, и через мгновение в комнате уже пахнет настоящим кофе. Она разливает его по чашкам — мне тоже достается. До этого я только раз в жизни пил настоящий кофе. Он был ужасно горький.
— Лишь бы удалось переправить его туда, а дальше видно будет, — говорит она. — Осветлим ему волосы и наденем очки.
Достает из шкафчика коричневый флакон, а потом, внимательно посмотрев на меня, вынимает второй такой же.
— Нет, одним тут никак не обойдешься, — бормочет она себе под нос и громко говорит мне: — Пойдем, я вымою тебе голову.
— Я сегодня уже купался. И голову мыл.
— Ничего, не отвалится, — заявляет она и ведет меня в ванную комнату.
Там она велит мне снять свитер с рубашками и наклониться над ванной. Выливает мне на голову жидкость из флакона, которая ужасно воняет, похоже на кошачью мочу. Энергичными движениями массирует мне шевелюру — так сильно, что у меня аж зубы стучат. Потом вытягивает из-под ванны большой лист брезента и отрывает от него кусок. Этим куском она обматывает мою голову, а сверху еще оборачивает полотенцем. Другое полотенце кладет мне на плечи. Я вижу свое отражение в зеркале — вид у меня как у мага с картинки в книге «Индийские сказки»: он играл на дудочке, а змея в корзинке танцевала под его музыку.
— Получаса должно хватить, — говорит она и ведет меня обратно в комнату.
Сначала моей голове становится жарко — еще бы, под всем этим брезентом. Но потом начинает щипать, чем дальше, тем больше.
— Не трогай, — строго говорит женщина, когда я пытаюсь почесаться через полотенце.
— Чешется!
— Потерпишь. Осталось всего лишь… — она смотрит на будильник возле кровати, — всего лишь двадцать минут.
Двадцать минут! Столько времени занимала дорога от Сенной до библиотеки. Ужасно долго. Голову щиплет все сильнее и сильнее. Я сжимаю зубы и сцепляю руки. Потом начинаю перебирать ногами.
— Все, — наконец объявляет она.
Я мчусь в ванную комнату, срываю с головы полотенце и брезент. Она ополаскивает мои волосы прохладной водой из кувшина. Какое наслаждение!
— Вытирайся.
Я послушно беру полотенце.
— Боже мой… — в ужасе лепечет она.
Гляжусь в зеркало над рукомойником. Мои волосы больше не черные. Теперь они цвета спелого помидора. Ярко-красные! Я таращусь на свое отражение, кручу головой во все стороны. Никогда в жизни не встречал людей с красными волосами, даже не думал, что такое бывает. И мне теперь в таком виде придется идти по улице?