Доблестный табунщик отшвырнул совок, бросил ведро и побежал. Весь табун за ним.
— Держись, Миргасим, крепись, Миргасим! — кричали кони на бегу.
Да, он крепился, держался, не сдавался. Он уже был сегодня убитый. Что может быть страшнее?
Они стояли друг против друга, он и Асия. Они стояли отважно, как два воробья, как два льва, как два петуха. Глядят один другому в глаза не моргая. Моргнёшь — и не увидишь, кто кого победил.
Глава седьмая. Одна девочка и шестеро мальчиков
Говорят, в прежние времена, если между врагами встанет девушка, взмахнёт платком, — бой прекращался.
А тут между ними что встало? Чей послышался жалобный плач?
— Кто это? — спросила Асия.
— Щенок скулит, не понимаешь, что ли? Смотри!
Он выполз из оврага, этот плачущий щенок. Спина у него чёрная, брюхо серое, хвост снизу тоже серый, сверху чёрный и лапы чёрные с серым. Словно был он в серой рубахе, в чёрной шубе. Язык висел изо рта чуть ли не до земли, из глаз медленно скатывались слёзы.
— Это не наш — сказал Миргасим, — я здешних собак знаю, он, как ты, приезжий.
— Ему пить хочется.
Миргасим принёс щенку воды в ладонях, потом сообразил, зачерпнул ведром. Но щенок пил только из рук. Ведро пугало его. Напился и начал зевать. Миргасим снял с головы шляпу, выложил дно чуть подсохшей травой, поставил на землю дном книзу и посадил туда щенка. Щенок позевал ещё немного, свернулся в шляпе калачиком и уснул.
Асия сидела рядом, отгоняла мух.
— Больной, должно быть, — сказал Миргасим, — одно ухо стоит, другое повисло. Надо его керосином смазать.
Вдруг чья-то тень упала на спящего щенка.
Миргасим поднял голову и увидал Зуфера. Из-за широкой Зуферовой спины выглядывали кони — Абдул-Гани, Фаим, Фарагат. Темирша-табунщик стоял поодаль, сбивал хворостиной сухие метёлки с пожелтевшей травы.
— Подойди поближе, не робей, — обернулся к нему Зуфер. — Ты не знаешь, кто кричал: «Миргасима бью-у-ут, ре-е-ежут, уби-ива-а-ют!»
Кони фыркнули, но табунщик всё так же молча и старательно работал хворостиной.
— Понятно! — засмеялась Асия. — Было их против меня одной всего только пятеро, вот теперь и шестого притащили. Что же, Зуфер-агай[2] выходи! Давай посмотрим, кто кого. Ну! Не напрасно ведь тебя сюда позвали.
— Я никого не звал! — вспыхнул Миргасим, размахнулся и чуть было не ударил Асию.
Но Зуфер схватил его за руку:
— Опять утащил папину шляпу?!
— Знал бы, где своя, не брал бы чужую.
Глаза Зуфера, казалось, сейчас выскочат, так он разгневался:
— Лягушки, собаки! И чтобы отец надел эту шляпу? Никогда!
Вытряхнул щенка, достал из кармана спички, чиркнул… И соломенная шляпа вспыхнула прежде, чем Зуфер опомнился.
Кони, увидав, как взметнулось пламя, пустились наутёк. Табунщик огромными шагами удирал впереди всех.
Миргасим кинулся гасить огонь. Где там! Шляпы будто и вовсе не было на свете, остался от неё лишь холмик серого пепла, по которому бегали-мигали красные искорки.
Слёзы обожгли глаза Миргасима. Зуфер молчал, опустив голову. Была папина шляпа — и нет её.
Щенок вилял хвостом, тычась мордой в Миргасимовы босые ноги.
Асия, не глядя на братьев, старательно затаптывала искры.
— Шляпа сгорела, подумаешь! — приговаривала она. — В Москве дом наш может, сгорел, бомбят ведь. Стану я горевать по дому? Как же! «Были бы люди живы» — так бабушка ваша моего деда уговаривала. Шляпа, вот ещё… А Москва, Москва…
Голос её дрогнул, она замолчала.
— Да, Москва, — произнёс Зуфер. — Москва — это главное. Но поверь, туда не допустят. Твой отец, мой… Отцы, братья… Они Москву…
Асия низко сдвинула на лоб свою панамку, тень закрыла глаза, половину лица. Видны были только губы да подбородок, бледный, не загорелый.
— Да свидана, — старательно выговаривая слова, сказал по-русски Зуфер и, следуя русскому обычаю, пожал Асие руку, — я пошёл.
Но, уходя, он всё-таки успел шепнуть Миргасиму:
— С тобой мы ещё побеседуем.
Куда он направился? На свою работу или на ферму, к маме? Сколько раз грозился Зуфер с мамой поговорить, да всё откладывал — «огорчать жалко». Может, и теперь он маму пожалеет? Эх, если бы Миргасим не трогал папину шляпу… А вдруг мама простит? Нет, такое дело простить нельзя.
Вот беда, хоть плачь! Но взглянул на Асию, и слёз как не бывало.
— Чему радуешься?
Она молча улыбалась, потирая руку, которую Зуфер пожал от всего сердца, по-русски.
— Чего смеёшься?
— Удивительный человек твой брат Зуфер. Сильный, умный.
— Если бы он умный был, ни за что папину шляпу не поджёг бы. Сначала чуть не утопил, потом спалил. Были бы у меня в кармане спички, никому не показал бы. Где спички, там и курево.
— Он курит?
Миргасим спохватился, замолчал.
Щенок, поскулив, улёгся на тёплый пепел. Много ли тепла от сгоревшей соломенной шляпы? А ему и того довольно. Живот согрелся, и ладно.
Миргасим погладил щенка, призадумался.
«Это Зуфер-то удивительный человек? Ха-ха! Очень даже удивительный. Когда мама заметила, что пальцы его — большой и указательный — рыжие от табака, Зуфер возразил: «Что ты, мама, откуда у меня папиросы?» Впрочем, папирос и правда у него нет. Миргасим проверял. А махорка? О махорке не спросили — и не сознался. Но ему бабушка всё спускает. «Оставь его, Бике, — говорит она маме, — работает Зуфер за взрослого, даже за двоих. Намается за день…»
Работает, подумаешь! Все школьники работают — война. Вот пойдёт Миргасим этой осенью в школу и, если война не кончится, тоже будет работать. А курить не станет — пробовал уже. После той пробы всего чуть наизнанку не вывернуло. Слюни текли, тошнило. Тьфу! Вспомнить противно. Видно, весь в отца он пошёл, отец тоже не курит.
— Эй, Асия, что будем со щенком делать? Накормить его надо.
— Возьму к себе.
— Нет! Не дам. Я первый его по голосу узнал. Возьму себе.
— Пожалуйста! Если твой брат Зуфер тебе это позволит.
— Бабушка в доме хозяин, а не Зуфер.
— Ну пойди у бабушки спроси.
— Смеёшься?
— Нет, горько плачу. Пёсик, пёсик, проснись, пойдём со мной.
— Не дойти ему, не дойдёт он. А на руках понесёшь — блох потом не оберёшься.
Она сгребла траву, положила в ведро, покрыла носовым платком и бережно опустила щенка на эту травяную подушку. Не напрасно, значит, вчера Миргасим потрудился, траву нарезал. И Зуферу было чем мазут с боков обтереть, и щенку есть на чём понежиться. Только Батыру ничего не достанется. Чем его там, на войне, кормить будут? Кто краюшкой присоленной угостит?
Асия одной рукой подхватила грабли, другой взялась за верёвочную дужку ведра.
— Салям, Миргасим, до скорой встречи.
— Эй, отдай грабли! Отдай ведро!!
— Ни за что. И не вздумай драться. Это будет нечестно, сам видишь: руки у меня заняты, не могу дать сдачи. Всего, всего тебе хорошего, счастливо оставаться! Пока.
Сказала и пошла так спокойно, не спеша, не оборачиваясь.
Тут, кстати, попал Миргасиму под ноги совок. Миргасим взял да и швырнул ей вдогонку.
— Ура! — засмеялась она. — Как это я совок оставила? — и подобрала, не постыдилась.
И руки оказались незанятыми. Это честно?
Глава восьмая. Кто победил?
Ну и денёк выдался!.. Навоза не собрал, молоток и грабли отняли, ведро и совок сам отдал. Шляпа отцова сначала в реке побывала, потом в огне сгорела. Щенка и того не смог отвоевать.
И всё-таки не победила Асия Миргасима, нет! Она его перехитрила. Это не называется победа, это обман. Золотой табун тоже хорош — товарища своего в беде оставили!.. Нет, не оставили они, оказывается! Бегут сюда с палками, с прутьями, у Темирши даже серп. Воевать собрались по-настоящему.
— Она убежала, — сказал Миргасим, — мы победили!
— Т-тогда я р-репейника с-серпом д-для козы нарежу, — решил работяга Темирша.
— А мне дядя Саран приказал грядки полоть, — вздохнул Фаим.
— Мама беляши печёт, — признался Фарагат.
Только Абдул-Гани остался на берегу.
— Напрасно ты с ней войну начал, — сказал он Миргасиму. — Видал бы ты, как она пляшет, ни за что не воевал бы.
— А ты видал?
— Она твою сестру Шакире, мою Наилю и ещё длинную Разию по-московски танцевать учит… А брат твой Зуфер на гармони танцы московские для неё играет.
— То-то он и прибежал сюда.
— А как же! Я как сказал — Асия, он дальше и слушать не стал, сразу помчался.
— Значит, и ты за неё?
— А то как же!
— А сам кричал: «Крепись, Миргасим, держись, Миргасим, не сдавайся никогда!»
— А как же? Все кричали, и я кричал.
— А если кто будет мычать, и ты, значит, тоже?
— Эх, пошли лучше лепёшки коровьи собирать, ведро твоё где?
— А тебе-то что?
— Мне-то ничего, а вот тебе…
— Что мне? — Миргасим встал и побрёл неведомо куда.
Абдул-Гани за ним не последовал. Он обиделся.
Домой Миргасим приплёлся поздно вечером. Все поужинали и теперь сидели на скамье у крыльца, отдыхали. Асия, конечно, тоже здесь. Если бы знал Миргасим, что она тут, ещё погулял бы. Но теперь уж никуда не денешься: бабушка встала, идёт навстречу. Неужто будет бранить? При Асие? Чем он виноват, что она ведро утащила…
Подошла бабушка к Миргасиму, опустила руку ему на плечо.
— Спасибо, внук, хорошо ты сегодня постарался. Сколько вёдер принёс! Молодец!
— Но как ты догадалась, бабушка, что это я принёс?
— Угадать было нетрудно: у ведра твои грабли стоят.
Асия глянула на Миргасима, показала исподтишка язык, потом спросила бабушку:
— А молоток? Молотка вы не заметили?
— Я убрал его, — сказал Зуфер, — он в ящике с инструментами.
Миргасим побежал в избу, вытащил ящик из-под кровати. Да, молоток на месте. Взял его, повертел, ну, и вскинулась рука вверх. Раздвоенный конец молотка подцепил гвоздь, тот, на котором большая сковорода висела… Такой грохот раздался, будто бомба разорвалась! Сковородка стукнулась об пол и покатилась к порогу, а бабушка как раз входила в комнату.