Они же свидетельствуют: «Тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета; вследствие этого не состоялось все издание».
Один из исследователей (П. Н. Берков) высказал предположение, что портрет Козьмы Пруткова «имеет некоторое сходство с головой Петра I на «Медном всаднике», работы Марии Калло, ученицы Фальконета, изготовившего этот памятник», и сослался на идентичное мнение академика
A. С. Орлова и Ю. Н. Тынянова. Сопоставив это со словами
B. М. Жемчужникова о том, что цензор подозревал сходство портрета с «действительным лицом», нетрудно понять и причину запрещения.
Когда стало очевидным, что выпуск отдельного издания невозможен, Козьма Прутков через В. М. Жемчужникова передал Панаеву большую часть своих стихотворений и прочих произведений, которые печатались в «Современнике» из номера в номер почти весь 1854 год.
Как только редакция «Современника» увидела попавшее ей в руки литературное богатство, она сразу же создала особый отдел, который так и назвала — «Литературный Ералаш», и Н. А. Некрасов сочинил стихотворное предисловие к нему, поместив его в февральской книжке. Оно начиналось так:
Кто видит мир с карманной точки,
Кто туп и зол, и холоден, как лед,
Кто норовит с печатной каждой строчки Взимать такой или такой доход,—
Тому горшок, в котором преет каша,
Покажется полезней «Ералаша»...
Разумеется, Николай Алексеевич не собирался расплачиваться с осаждавшими его литераторами баснями Пруткова, так как известно, что соловьев ими не кормят...
Уже в той же февральской книжке появился прутковский «Юнкер Шмидт» :
Вянет лист, проходит лето,
Иней серебрится.
Юнкер Шмидт из пистолета Хочет застрелиться.
Погоди, безумный! снова Зелень оживится...
Юнкер Шмидт! честное слово,
Лето возвратится.
Тут же были «Поездка в Кронштадт», «Честолюбие», «Урок внучатам», «Эпиграмма № I». («Вы любите ли сыр?» —
спросили раз ханжу. «Люблю,— он отвечал,— я вкус в нем нахожу».)
И это еще не все.
«Спор греческих философов об изящном» с подзаголовком «Отрывок из древне-классической жизни», «Эпиграмма № II», «Письмо из Коринфа», «Древней старухе, если б она домогалась моей любви (Подражание Катуллу)», «Желание быть испанцем» и, наконец, «Мысли и афоризмы» с подзаголовком «Плоды раздумья».
Нами уже цитировано немало афоризмов из этой первой публикации, но хочется привести и такие :
«Если у тебя есть фонтан, заткни его: дай отдохнуть и фонтану».
«Многие люди подобны колбасам : чем их начинят, то они и носят в себе».
«Три дела, однажды начав, трудно кончить: а) вкушать хорошую пищу, б) беседовать с возвратившимся из похода другом и в) чесать, где чешется».
«Не все стриги, что растет».
«Если хочешь быть счастливым, будь им».
Всего тогда было опубликовано 75 афоризмов, и это сразу поставило Козьму Пруткова в один ряд с герцогом Франсуа де Ларошфуко, Георгом Кристофом Лихтенбергом и другими светочами краткого, но меткого слова.
После обширной публикации в «Современнике» можно было бы сказать: «Умри, Козьма, лучше не напишешь — слава тебе обеспечена». Однако Прутков не только не умер, но продолжал писать, с каждым разом опровергая зарождавшиеся было слухи о том, что он якобы стал выдыхаться.
Впрочем, читатели стали замечать, что многие его стихи чем-то весьма уловимо напоминают произведения поэтов, уже успевших прославиться. С первых слов прутковского «Моего вдохновения» («Гуляю ль один я по Летнему саду...») узнавали пушкинское «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», узнавали произведения Лермонтова, Хомякова, Жуковского, Плещеева, Майкова, Фета, Щербины, Бенедиктова...
Одни считали это вполне закономерным развитием традиций вышеупомянутых поэтов, другие возмутились.
Снова началась оживленная полемика.
Журнал «Пантеон» возмущался в каждом своем номере.
«Писать пародии на все и на всех, конечно, особенное искусство, но его никто не назовет поэзией».
«Признаемся, что мы предпочли бы быть автором какой угодно глупости без претензии, нежели господином Кузьмой Прутковым, подрядившимся пополнять остроумными статьями отдел Литературного Ералаша».
«В стихах есть пародия на балладу Шиллера, как в 3 № есть пародия на стихи Жуковского. Нецеремонность ералашников доходит до того, что, написав какой-нибудь вздор, они подписывают под ним: «из такого-то знаменитого поэта» и смело печатают, хотя у поэта, конечно, не встречалось никогда ничего подобного».
Речь, очевидно, шла о балладе Шиллера в перекладе
В. А. Жуковского «Рыцарь Тогенбург». У Козьмы Пруткова его «Немецкая баллада» заканчивалась так:
Года за годами...
Бароны воюют,
Бароны пируют...
Барон фон Гринвальдус,
Сей доблестный рыцарь,
Все в той же позицьи На камне сидит.
Не трудно увидеть, что Козьма Прутков оказался не только конгениальным Шиллеру и Жуковскому, но и умудрился создать в русском языке устойчивое словосочетание «все в той же позицьи», которым бичуют некоторые отрицательные явления вот уже второй век, чего критик из «Пантеона», естественно, не мог и предположить.
Обозреватель «С.-Петербургских Ведомостей», тоже решив, что Козьма Прутков пишет пародии, стал поучать его, как это делать.
«Во всех этих пародиях (лучших в «Ералаши»),— писал он,— нет цели, нет современности, нет жизни».
В мае 1854 года всем этим измышлениям была дана отповедь в «Письме известного Кузьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту Спб-ских ведомостей (1854) по поводу статьи сего последнего».
«Я пробежал статейку...— начиналось оно.— Здесь уверяют, что я пишу пародии ; отнюдь! Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда взял г. фельетонист, что я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех ; этот анализ привел меня к синтезису: ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые приобрели ее в некоторой степени. Слышите ли? — «подражание», а не пародию!.. Откуда же взято, что я пишу пародии?..»11
Козьма Прутков выказал себя не только достойным опровергателем, но и опасным полемистом. Особенно в конце своего «Письма» :
«Между моими произведениями, напротив, не только нет пародий, но даже не все подражение; а есть настоящие, неподдельные и крупные самородки!.. Вот ты пародируешь меня, и очень неудачно! Напр., ты говоришь: «Пародия должна быть направлена против чего-нибудь, имеющего более или менее (!) серьезный смысл; иначе она будет пустою забавою». Да это прямо из моего афоризма: «Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые, иначе такое бросание будет пустою забавою!..»
Козьму Пруткова часто спрашивали: «Как пишут стихи?» и «Не детское ли это дело?»
Он не отвечал на такие вопросы. Как он мог высказывать соображения вялой прозой, когда его сотрясала поэтическая мощь, а в груди звучал целый оркестр!
Но постой! Наш читатель, возьми в руки томик Пруткова и убедись, что стихи — не только невинный порок нежного возраста. Поэт писал во вполне зрелые лета, и в его творчестве с наибольшей цельностью и естественностью воплощены все ведущие стремления, главные потоки русской поэзии...
Возьмем хотя бы испанскую тему, к которой любил обращаться Козьма Прутков, и вспомним такие строки:
Ночной зефир Струит эфир.
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
Вот взошла луна златая,
Тише... чу... гитары звон...
Вот испанка молодая Оперлася на балкон...
Не листай напрасно томик Пруткова, там ты этого не найдешь. Читай дальше.
...Исполнен отвагой,
Окутан плащом,
С гитарой и шпагой Я здесь под окном...
Шелковые петли К окошку привесь...
Что медлишь?.. Уж нет ли Соперника здесь?..
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья И мраком, и сном.
И то и другое написал Пушкин. Одно — в 1824 году, другое — в 1829. Может быть, Прутков написал это?
Спит роскошная Севилья Светел тих Гвадалквивир;
Но белеют лодок крылья,
Смолкли песни, в рощах мир...
Чу! в гондоле звук гитары,
Между сумрачных колонн Дрогнул плющ на ветке старой...
Тень мелькнула на балкон...
И ты опять ошибся. Это опубликовал в 1845 году наш старый знакомый Федор Кони. Но где же, в конце концов, Козьма Прутков!
Полночь. Улицы Мадрита И безлюдны, и темны,—
Не звучат шаги о плиты,
И балконы не облиты Светом палевым луны.
Ароматом ветер дышит,
Зелень темную ветвей Он едва-едва колышет...
И никто нас не услышит,
О, сестра души моей!
Завернись в свой плащ атласный И в аллею выходи.
Муж заснул... боязнь напрасна,—
Отдохнешь ты безопасно У гидальго па груди...
Боюсь, читатель, что мы тебя разочаруем, поскольку подсунули в очередной раз не то, а именно отрывок из плещеевского «Гидальго».
Но вот наконец сам Козьма Прутков. Его «Желание быть испанцем».
Тихо над Альгамброй.
Дремлет вся натура.
Дремлет замок Памбра.
Спит Эстремадура.
Дайте мне мантилью;
Дайте мне гитару;
Дайте Инезилью,
Кастаньетов пару...
Слышу на балконе Шорох платья,— чу! —
Подхожу я к донне,
Сбросил епанчу.
Погоди, прелестница!
Поздно или рано Шелковую лестницу Выну из кармана!..
И на этом месте,
Если вы мне рады,
Будем петь мы вместе Ночью серенады.
Будет в нашей власти Толковать о мире,
О вражде, о страсти,
О Гвадалквивире...
Козьма Прутков опубликовал свое стихотворение в 1854 году, а в 1860-м увидело свет произведение, которое вполне можно счесть прутковским, кониевским, пушкинским, плещеевским...