Чуть с аккордом двух гитар Лихо щелкнут кастаньеты Для фанданго страстных пар Бойче всех мои куплеты.
И пляшу я — вихрь огня!
Пред окном моей сеньоры,
Но сеньора от меня Гордо прочь отводит взоры...
Что за чванство! род твой знаю,—
Эй, сеньора! не пугай! —
Но к высоким башням, знай,
Тоже лестницы бывают...
Написал его Всеволод Крестовский.
Если ты, читатель, невнимательно читал стихотворения, из которых мы привели отрывки, перечти. Окунись снова в мир междометия «чу», испанской ночи, кастаньет, гитар, шелковых лестниц, серенад, шорохов, балконов, старых мужей и молодых соперников, севилий, инезилий и гвадалквивиров.
И ты убедишься, что Козьма Прутков не только держался в русле сложившихся традиций, но и не подвел под ними черты. Мы определенно знаем, что Крестовский не писал пародии на Пруткова, а продолжал развивать испанскую тему.
Теперь тебе понятно, читатель, как пишут стихи?
«Пушкин — наше все»,— сказал как-то Аполлон Григорьев. И был прав. Козьма Прутков тоже обожал Пушкина и подражал ему12, как и многие уважаемые поэты.
Они пригоршнями черпали идеи и темы из пушкинского творчества. Прутков не отставал от них. Одной из пушкинских тем, которая проходила через все творчество Козьмы Петровича, была тема взаимоотношений поэта и толпы.
В своем стихотворении «Поэту» Пушкин писал:
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм...
Козьма Прутков придавал этому мотиву сугубо важное значение. Вы помните «К моему портрету», где чрезвычайно короткое пушкинское «угрюм» вырастает в образ поэта, «чей лоб мрачней туманного Казбека», а «смех толпы холодной» оборачивается подлинной трагедией:
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвет...
В другом месте Прутков скажет: «С чела все рвут священный лавр венца, с груди — звезду святого Станислава!»
Те же вариации звучат и в прутковском «Моем вдохновении». (Повторяем, не он первый. Как другие, так и он.)
Гуляю ль один я по Летнему саду,
В компаньи ль с друзьями по парку хожу,
В тени ли березы плакучей присяду,
На небо ли, молча, с улыбкой гляжу,—
Все дума за думой в главе неисходно,
Одна за другою докучной чредой,
И воле в противность и с сердцем несходно,
Теснятся, как мошки над теплой водой!
И тяжко страдая душой безутешной,
Не в силах смотреть я на свет и людей,
Мне свет представляется тьмою кромешной,
А смертный как мрачный и хитрый злодей...
И с сердцем незлобным, и с сердцем смиренным, Покорствуя думам, я делаюсь горд,
И бью всех и раню стихом вдохновенным,
Как древний Атилла, вождь дерзостных орд!..
И кажется мне, что тогда я главою Всех выше; всех мощью духовной сильней,
И кружится мир под моею пятою,
И делаюсь я все мрачней и мрачней.
И злобы исполнясь, как грозная туча,
Стихами я вдруг над толпою прольюсь,
И горе подпавшим под стих мой могучий:
Над воплем страданья я дико смеюсь!..
П. Н. Берков считает, что это попытка «представить использование пошлым поэтом» темы Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» Мы категорически не согласны с подобным мнением, так как Козьма Прутков брал гораздо шире, черпая мысли и из пушкинского «Я памятник воздвиг себе нерукотворный...», и из лермонтовских стихотворений, из бенедиктовских... Особенно из бенедиктовских.
Особенно ярко тема взаимоотношений поэта и толпы прозвучала в стихотворении, которое так и называется — «К толпе».
Клейми, клейми, толпа, в чаду сует всечасных,
Из низкой зависти, мой громогласный стих:
Тебе не устрашить питомца муз прекрасных,
Тебе не сокрушить треножников златых!..
Озлилась ты?! Так зри ж, каким огнем презренья.
Какою гордостью горит мой ярый взор,
Как смело черпаю я в море вдохновенья Свинцовый стих тебе в позор!
Да, да! клейми меня!.. Но не бесславь восторгом Своим бессмысленным поэта вещих слов!
Я ввек не осрамлю себя презренным торгом,
Вовеки не склонюсь пред полчищем врагов:
Я вечно буду петь и песней восхищаться,
Я вечно буду пить спасительный нектар.
Толпа, раздайся ж! прочь! довольно насмехаться!
Тебе ль познать Пруткова дар?!
Постой! Скажи, за что ты злобно так смеешься?
Скажи, чего давно так ждешь ты от меня?
Не льстивых ли похвал? нет, их ты не дождешься!.. Призванью своему по гроб не изменя,
Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих,
С змеею жолчною в изношенной груди,
Тебя я наведу, в стихах, огнем палящих,
На путь с неправого пути!
И тут он идет вслед за Пушкиным, «питомцем муз прекрасных», воспевая «треножники златые». Мы слышим в этом стихотворении и лермонтовский «железный стих, облитый горечью и злостью...», но у Козьмы Пруткова он становится еще более тяжелым — «свинцовым». Мы слышим лермонтовское: «Он некрасив, он невысок, но взор горит...» и «Пускай толпа клеймит презреньем наш неразгаданный союз...»
Но мы не можем не вспомнить и бенедиктовское : «Пускай меня язвят с насмешкой люди...»
Как тонко передает Козьма Прутков свои страдания, воплощая их в символе, задолго до него поселившемся в русской поэзии. «С змеею жолчною в изношенной груди...» — говорит он. И в другом месте: «В моих устах спокойная улыбка, в груди — змея!..»
Прутков пишет в альбом неизвестной своей знакомой:
Желанья вашего всегда покорный раб,
Из книги дней моих я вырву полстраницы И в ваш альбом вклею. Вы знаете, я слаб Пред волей женщины, тем более девицы.
Вклею! Но вижу я: уж вас объемлет страх;
Змеей тоски моей пришлось мне поделиться.
Не целая змея теперь во мне... но, ах!
Зато по ползмеи в обоих шевелится.
Змея!!!
Как часто это отвратительное пресмыкающееся посещало русских поэтов!
Хоть сердце тяжело как камень,
Но все под ним змея...
(М. Ю. Лермонтов)
В его главе — орлы парили,
В его груди — змеи вились...
(Ф. И. Тютчев)
В устах скользит насмешка, как змея...
(А. А. Григорьев)
Немало змей в сердце ношу я...
(Л. А. Мей)
Но жажда счастья, как змея,
Впилась в бессмысленное сердце...
(А. В. Тимофеев)
И радостно змею — надежду счастья —
Носил в груди... прекрасная змея!..
(В. Г. Бенедиктов)
Многие исследователи связывают целый ряд стихотворений Козьмы Пруткова с той громадной популярностью, которой пользовалась поэзия Бенедиктова у его современников. «Аквилон», «Поездку в Кронштадт», «Возвращение из Кронштадта» и другие стихотворения относят даже к прямым пародиям на творчество Бенедиктова, забывая, однако, что Козьма Прутков, по его собственному же признанию, пародий не писал.
И в самом деле, если мы полистаем полные и неполные собрания сочинений Козьмы Пруткова, то заметим в примечаниях к ним невероятную разноголосицу. Всякий «примечания лист» считает своим долгом найти конкретное стихотворение современника Пруткова, которое будто бы пародируется нашим замечательным поэтом. И все они каждый раз, старательно обходя Пушкина и Лермонтова, называют самые разные имена. Так и не решен вопрос, кого пародируют морские стихотворения Пруткова. Одни говорят, что Бенедиктова, другие — А. В. Тимофеева, третьи — прозу П. И. Шаликова, четвертые... Но, повторяем, это происходит потому, что Прутков никого не пародировал, он шел в русле целых поэтических направлений и лишь некоторые выражения отдельных поэтов перерабатывал в свойственном только ему, прут-ковском, духе.
Больше всего исследователям полюбился Бенедиктов. И это понятно. В судьбе Пруткова и Бенедиктова есть много общего — служба в одном министерстве, чин, космический романтизм в стихах, сопрягаемый с житейскими явлениями, а отсюда, возвышенный тон, перебиваемый обыденными словечками...
Одно из стихотворений А. И. Пальма, посвященное Бенедиктову, вполне могло быть адресовано и сослуживцу последнего по министерству финансов — К. П. Пруткову.
И если кто перстом отмечен,
Кто властелин могучих, полных дум —
Что ж,— разве он в толпе людей заметен? —
Что ж,— перед ним затихнет этот шум?..
Как памятник когда-то гордой славы,
Покойно-горд, как вековой гранит —
Он на толпу с сознанием глядит,
На почести у ней не просит права!..
А между тем его златые сны Не этой ли толпе посвящены!..
Да, многое роднит поэзию Козьмы Пруткова с поэзией Бенедиктова, которого Белинский называл гениальным стихотворцем. Как и Прутков, Бенедиктов пользовался громадным успехом у своих современников. Он прекрасно сознавал свое значение и место в российской словесности, о чем говорит известный в истории литературы факт.
Когда издателю «Сына Отечества» Старчевскому бывали нужны стихи действительного статского советника Бенедиктова, он подъезжал к поэту весьма тонко.
— Ваше превосходительство, публика настоятельно требует ваших стихов,— говорил он.
И генерал отвечал с добродушной убежденностью :
— Ну, коли публика настоятельно требует, надо ее удовлетворить.
Мы уверены, что именно так отвечал и Козьма Петрович, когда друзья обращались к нему за стихами для публикации.
В творчестве Козьмы Пруткова есть много и прямых подражаний Бенедиктову. Читатель может убедиться в этом, сравнив фрагменты «Кудрей» Бенедиктова с «Шеей» Пруткова:
КУДРИ
Кудри девы-чародейки,
Кудри — блеск и аромат.
Кудри — кольца, струйки, змейки,
Кудри — шелковый каскад.
. . . . . . . . . .
Жадным взором мы ловили
Этих локонов разброс,
Слов уста не находили,
Но в глазах горел вопрос:
«Кто ж владелец будет полный
Этой россыпи златой?
Кто-то будет эти волны
Черпать жадною рукой?