Полностью присоединяясь к мнению Достоевского о личности и творчестве' Пруткова, мы не можем согласиться с его последним утверждением. Ни к какой «литературной партии» Козьма Прутков никогда не принадлежал, а потому не мог быть ничьим представителем.
Одно время, правда, его подозревали в симпатиях к славянофилам. Поводом для этого послужило одно действительное происшествие, нашедшее свое отражение в воспоминаниях В. Жемчужникова.
«В день его (Пруткова.— И. П.) именин, за многолюдным обедом, на котором присутствовал, в числе прочих чиновных лиц, и приезжий из Москвы, известный своею опасною политическою благонадежностью, действительный статский советник Кашенцев, с почтенным хозяином вступил в публичный спор о вкусе цикорного салата внучатый племянник его К. И. Шерстобитов. Козьма Прутков сначала возражал спорщику шутя и даже вдруг произнес, экспромтом, следующее стихотворение:
Я цикорий не люблю —
Оттого, что в нем, в цикорье,
Попадается песок...
Я люблю песок на взморье,
Где качается челнок и т. д.
Этот неожиданный экспромт привел всех в неописуемый восторг и вызвал общие рукоплескания. Но Шерстобитов,
задетый в своем самолюбии, возобновил спор с еще большей горячностью, ссылаясь на пример Западной Европы, где, по его словам, цикорный салат уважается всеми образованными людьми. Тогда Козьма Прутков, потеряв терпение, назвал его публично щенком и высказал ему горькие истины в ... басне, написанной им тотчас после обеда, в присутствии гостей13. Он посвятил эту басню упомянутому действительному статскому советнику Кашенцеву в свидетельство своего патриотического предпочтения даже худшего родного лучшему чужестранному».
Тот же мотив звучит и в стихотворении «В альбом красивой чужестранке», написанной в подражание А. С. Хомякову:
Вокруг тебя очарованье,
Ты бесподобна, ты мила,
Ты силой чудной обаянья К себе поэта привлекла;
Но он любить тебя не может:
Ты родилась в другом краю,
И он охулки не положит,
Любя тебя, на честь свою!..
Однако, узнав, что государь лично приказал взять с Хомякова и других славянофилов подписку в том, что они «не будут носить бороды и являться в публику в национальном платье», Прутков несколько поостыл в своем увлечении. Еще больше его смутили суровые меры, принимавшиеся правительством в отношении славянофильских журналов, которые закрывали после первых же номеров, отдавая редакторов под надзор полиции.
«Впрочем,— писал тот же В. Жемчужников,— Козьма Прутков, соображавшийся всегда с видами правительства и своего начальства, отнюдь не вдавался в крайности и по славянофильству : он сочувствовал славянофилам в превознесении тех отечественных особенностей, которые правительство считало неприкосновенными, как полезные или безвредные, не переделывая их на западный образец; но при этом он, следуя указаниям правительства, предпочитал для России: государственный совет и сенат — боярской думе и земским собраниям ; чистое бритье лица — ношению бороды ; плащ-альмавиву — зипуну и т. п.».
К тому же, Козьма Петрович видел, что журналы западников и лиц, которые при других обстоятельствах показались бы ему неблагонадежными, благополучно существуют и делают свое дело. Поэтому, как истинный поэт, он предпочел славу верности личным пристрастиям...
Читатель, разумеется, помнит отзыв критика Аполлона Григорьева на комедию «Фантазия». Тогда Козьма Петрович Прутков очень удивился такой трактовке своего произведения, но с тех пор стал внимательно следить за статьями Григорьева, который, считая водевиль чужой пошлостью, пересаженной на русскую почву, принял Y и Z за союзников в своей борьбе за становление национального театра.
До Пруткова доходили слухи, что в Москве начал греметь Островский, что этот драматург вместе с Хомяковым часто навещают дом Григорьева на Малой Полянке, где собирается молодая редакция «Москвитянина», идут споры, читаются новые произведения, поют русские песни знаменитые певцы, а то и сам хозяин берет гитару и поет романсы собственного сочинения.
Несколько позже Григорьев придумал известное: «Две гитары, зазвенев, жалобно заныли...»
В своем «Кратком послужном списке на память моим старым и новым друзьям» Аполлон Григорьев писал: «Явился Островский и около него, как центра, кружок,— в котором нашлись все мои дотоле смутные верования. С 1851 по 1854 включительно — энергия деятельности, и ругань на меня неимоверная, до пены во рту. В эту же эпоху писались известные стихотворения, во всяком случае замечательные искренностью чувства».
Менее известна его элегия-ода-сатира «Рашель и правда»14, посвященная Мочалову, Садовскому и, главное, Островскому.
«Поэт, судьбы избранник новый, нас миром новым окружил и новое сказал он слово, хоть правде старой послужил. Жила та правда между нами, таясь в душевной глубине; быть может, мы ее и сами подозревали не вполне. То в нашей песне благородной, живой, размашистой, свободной, святой, как наша старина, порой нам слышалась она, то в полных доблестей сказаньях о жизни дедов и отцов, в святых обычаях, преданьях и хартиях былых веков, то в небалованности здравой, в ума и чувства чистоте, да в чуждой хитрости лукавой связей и сходок простоте. Но мы не смели правду эту всех выше правд на свете чтить. ...Хвала и честь теперь поэту, что по душе нас учит жить!»
Козьма Прутков не мог разделять его взглядов потому, что в них было нечто славянофильское, а следовательно, осужденное правительством.
Свои мысли Аполлон Григорьев развивал в статьях, из которых «Русская литература в 1851 году» положила начало применению на практике его теории «органической критики». Из философии Шеллинга и славянофильских идей рождалось нечто для той поры странное...
Козьма Прутков читал статьи Аполлона Григорьева и удивлялся, как ловко тот манипулирует иностранными словами, говоря об отечественных литературных делах. «Абсурд», «мертвая копировка», «дэндизм», «экстравагантность»... Поражали сочетания: «протест личности против действительности», «грошевое разочарование»...
Однажды он прочел в «Москвитянине» (1953, № 1) такие строки :
«В стремлении к идеалу, или на пути духовного совершенствования, всякого стремящегося ожидают два подводные камня: отчаяние от сознания своего собственного несовершенства, из которого есть выход,— или неправильное, непрямое отношение к своему несовершенству, которое, большею частью, безвыходно».
Тогда-то Козьма Прутков и решил воспроизвести обуревавшие его мысли в виде стихотворения, которое получило название «Безвыходное положение».
Толпой огромною стеснилися в мой ум
Разнообразные, удачные сюжеты,
С завязкой сложною, с анализом души...
...верный новому в словесности ученью,
Другим последуя, я навсегда отверг:
И личности протест и разочарованье,
Теперь дешевое, и модный наш дэндизм,
И без основ борьбу, страданья без исхода,
И антипатии болезненной причуды,—
А чтоб не впасть в абсурд, изгнал экстравагантность.
Очистив главную творения идею
От ей несвойственных и пошлых положений,
Уж разменявшихся на мелочь в наше время,
Я отстранил и фальшь и даже форсировку,
И долго изучал,— без устали, с упорством,
Свое в изгибах разных внутреннее я.
Затем, в канву избравши фабулу простую,
Я взгляд установил, чтоб мертвой копировкой
Явлений жизненных действительности грустной
Наносный не внести в поэму элемент,
И, технике пустой не слишком предаваясь,
Я тщился разъяснить творения процесс
И слово новое сказать в своем созданьи.
С задатком опытной практичности житейской,
С запасом творческих и правильных начал,
С избытком сил души и выстраданных чувств,
На данные свои взирая объективно,
Задумал типы я и идеал создал,
Изгнал все частное и индивидуальность,
И очертил свой путь и лица обобщил,
И прямо, кажется, к предмету я отнесся
И, поэтичнее его развить хотев,
Характеры свои зараней обусловил,
Но... разложенья вдруг нечаянный момент
Постиг мой славный план... и я вотще стараюсь
Хоть точку в сей беде исходную найти!..
Стихотворение это вполне похоже на критическую прозу. И хотя поэт опубликовал его, не оно принесло ему славу.
Однако есть примеры, когда другим литераторам, выдававшим прозу за стихи, везло больше...
Козьму Пруткова в одной из статей Григорьева поразило выражение: «Новое слово Островского есть самое старое слово — народность», и он решил попробовать себя в манере великого драматурга, сочинив естественно-разговорное представление «Опрометчивый турка, или Приятно ли быть внуком?»
В разделе, посвященном супружеской жизни Козьмы Петровича, мы уже упоминали некоторых персонажей пьесы: «Известного писателя» и приятеля его Ивана Семеныча, игравшего на скрипке без канифоли. Но кроме них, читатель встретился снова с героями «Фантазии» князем Батог-Батыевым, Кутилой-Завалдайским, Либенталем и госпожой Разорваки, вдовой того самого.
Они ведут естественные разговоры о самых простых вещах, то и дело возвращаясь к Ивану Семенычу, который так и не извлек из скрипки ни звука, чем сильно повредил своей карьере, потому что его пытался слушать сам губернатор. Обиженный сановник тогда встал и, подняв руку к плафону, сказал:
— Мне вас не нужно, я не люблю упрямых подчиненных; вы вообразили теперь, что можете играть без канифоли; весьма возможно, что захотите писать бумаги без чернил! Я этаких бумаг читать не умею и тем более подписывать не стану ; видит бог, не стану!
Миловидов поведал, как Иван Семеныч приглашал на свои обеды «власти», угощая их самым тончайшим образом.
«Лежавшие в супе коренья изображали все ордена, украшавшие груди присутствующих лиц... Вокруг пирожков, j вместо обыкновенной какой-нибудь петрушки, подсыпались жареные цветочные и фамильные чаи... Пирожки были с кисточками, а иногда с плюмажами!.. Косточки в котлетах были из слоновой кости и завернуты в папильотки, на которых каждый мог прочесть, свойственный его чину, нраву, жизни и летам,— комплимент. В жареную курицу вечно втыкался павлиный хвост. Спаржа всегда вздевывалась на проволоку; а горошек нанизывался на шелковинку... Вареная рыба подавалась в розовой воде... Пирожное разносилось всем в конвертах, запечатанных казенною печатью какого ! кто ведомства. Шейки бутылок повязаны были орденскими ленточками и украшались знаками беспорочной службы; а шампанское подавалось обвернутое в заграничный фуляр...»